УБЕЖИЩЕ

 
      Человек остановился и сказал:
      – Подождем немного.
      Они дошли по улице Рамбюто до угла улицы Бобур. Человек смотрел во все стороны, но особенно пристально – назад.
      В то время широкая и почти прямая часть улицы Бобур начиналась только от улицы Рамбюто и тянулась до улицы Реомюр. Двадцать первых номеров на улице Бобур шли извилистой лентой, углублявшейся в самую старую часть квартала Сен-Мерри и сливавшейся там с улицей Бризмиш. Мало было мест в Париже более затерянных и глухих.
      Туда свернул человек, убедившись, что никто не следует за ним. Затем направился по улице Бризмиш и сразу же повернул на улицу Тайпэн, которая в ту пору еще существовала.
      Улица эта, шириною в три метра, имела форму прямоугольного колена.
      Фонарь на кронштейне освещал скользящим светом очень древние фасады; но входы в дома оставались в глубоком мраке.
      Человек так внезапно вошел в один коридор, что его спутник заметил это только спустя секунду и вынужден был повернуть назад.
      В коридоре, по которому двое могли идти только гуськом, было темно. Все же в него проникал слабый свет сквозь оконце, проделанное в нише слева.
      Они прошли через дворик и проникли в другой, очень короткий коридор, куда выходили только две двери: одна в глубине, другая слева.
      Человек открыл дверь слева, положил пакет на пол, опустил шторы; затем зажег керосиновую лампочку. Обстановка комнаты была не такой жалкой, как можно было ожидать. В ней стояла деревянная кровать шириною около метра, с чистыми на вид простынями; два стола, и на одном из них – таз и кружка с водой; кувшин на полу; на другом – бахромчатая скатерть; два стула. Каменный пол был отчасти устлан цыновкой.
      Они сели.
      – Вы видите, я доверяю вам.
      – Это… это не ваши номера?
      – Нет, конечно.
      – Это что? Ваше убежище?
      – Да… Можете говорить. Комната рядом пуста.
      – В окно нас услышать не могут?
      – Нет. И я ведь вам не велю кричать.
      – Здесь вы будете ночевать?
      – Да.
      – Сегодня?
      – Да.
      Кинэт осматривался.
      – Но… как же это? Вы в частной квартире?
      – Да, у славной женщины.
      – Не имеющей отношения к той, о которой вы мне только что говорили?… К вчерашней?
      – Никакого, никакого… Бог с вами!
      – Как вам пришло в голову сюда прийти?
      – Не знаю. Надо вам сказать, что мне знаком давно этот квартал.
      – И неподалеку отсюда вы жили?
      – Нет.
      – Вам показалась эта комната спокойной?… Но женщина эта вас впустила… как?… Сдала вам комнату?
      – Конечно. Она сдает эти обе комнаты, эту и соседнюю, когда случается жилец.
      – Кто вам дал ее адрес?
      – Один парень, кативший тележку по улице Обри-ле-Буше. Я встретил его и сказал, что ищу меблированную комнату. Но не в номерах, оттого что мне часто приходится работать по ночам, а днем спать в номерах нельзя из-за шума в коридорах. Я уже и в другом месте справлялся, в винном погребке.
      – Не обратили ли вы внимания на себя этими расспросами?
      – Нет. Да ведь и не было в них ничего странного.
      – Хозяйка не удивилась, когда вы пришли без вещей, без чемодана?
      – У меня был с собой пакет…
      – Вот видите, он пригодился вам.
      – И еще другой пакет.
      Кинэт поискал глазами другой пакета. Сразу не увидел ничего.
      – Я уплатил ей за неделю вперед. Сами понимаете, что после этого она успокоилась.
      – Она вас ни о чем не спрашивала?
      – Она почти глуха. Я этим воспользовался и наговорил ей всякой всячины. Глухие люди любят говорить только для виду, но привыкли не понимать других. Это им не мешает.
      – А как же ваш чемодан, оставшийся в номерах?
      – Мне не так уж нужны вещи, которые в нем лежат.
      – Да, но по ним установят вашу личность. Содержатель номеров, может быть, сделает заявление комиссару. А этого только и недостает.
      – Я знаю… Вот по этой части вы можете оказать мне услугу.
      – Съездив за чемоданом?
      – Разумеется, я дал бы вам денег на уплату моего долга. За прошлую неделю и – воскресенье, понедельник, вторник – за три или даже за четыре дня в придачу.
      – Для меня это изрядный риск.
      – Что еще было бы очень хорошо, так это сказать им, что вы – мой новый хозяин; что я вас попросил съездить за моим чемоданом, а вы этим воспользовались, чтобы кстати навести обо мне справки. У вас совсем вид хозяина. Право, очень почтенный вид. Им ничего другого и в голову не придет. А затем, знаете ли, люди коммерческие, эти, как и другие, только бы вы им заплатили… а там уж они недолго морочат себе голову из-за вас.
      – Да, но их могут допросить…
      – Так что ж такое? Они скажут, что очень приличного вида господин, с красивой бородой, пришел и заявил, что нанял меня. Это вам даже алиби.
      – Хо, не так-то это просто кончается. Если будут серьезные основания вас разыскивать, то начнут искать господина с красивой бородой.
      – Пусть так! Кому можете вы прийти на ум, при каких угодно приметах? А? Переплетчик, владелец магазина? Бывший крупный чин в полиции?
      – Я не спорю. Вот и в этом вопросе вы можете оценить все значение моей помощи. Попробуйте-ка послать по этому делу другого вместо меня… Но содержатель номеров может спросить у меня ваш адрес для переотправки вам писем.
      – Я никогда не получаю писем.
      – Все равно, они могут спросить адрес просто из любопытства. А мне нельзя показать, будто я скрываю от них эти сведения.
      – Дайте фальшивый адрес.
      – Да, но если его проверят, мое появление в номерах перестанет быть алиби для вас. Напротив. Это усилит подозрения. В данный момент я имею в виду ваши интересы.
      – Так как же быть?
      – То-то и есть! Дайте подумать. И еще другое. Не тащить же мне ваш чемодан на спине. Такси? Но прежде всего я не знаю, можно ли въехать на автомобиле в эту улицу. И во всяком случае соседи будут очень заинтересованы. В такой улице вдруг останавливается и разгружается такси!
      – А простой фиакр? Вечером?
      – Тогда с извозчиком задача. Извозчику легко забыть седока, которого он отвез с Восточного вокзала на большие бульвары, но он и через год не забудет этого закоулка, и вас, и вашего чемодана.
      Кинэт умолк. Представлял себе окрестности. Прислушивался. Полный совершенно новой бдительности, еще ничем не притуплённой и под влиянием обстоятельств трепещущей, как страсть, он пытался установить ценность этого жилища, как убежища, толщу тайны, которою был в нем предохранен человек, груз опасности, давление розыска, которые оно могло выдержать.
      Слышен был шум экипажей, довольно отдаленный. Шаги на этой же улице, очень заглушённые. Иногда – голос, всякий раз казавшийся слишком близким, слишком крикливым и приближающимся. Шаги звучали все же не так тревожно, как голоса. Но были также периоды тишины. Дом даже казался немым. Очень легкие и нерегулярные звуки, по временам раздававшиеся – шорохи, потрескиваниягстуки, – доносились, быть может, из верхнего этажа, но, быть может, и из соседних домов. Весь этот край старых стен был достаточно плотен для того, чтобы такого рода шумы могли в нем проходить большие расстояния и не принадлежать одному месту по преимуществу перед другими, как и жалкий, затхлый запах, отовсюду сочившийся. Кинэт заговорил:
      – Я понимаю, чем вам понравился этот закуток: "Кому взбредет на ум искать меня здесь?" Так вы думаете. К несчастью, это понимают все. При входе в эту улицу, по которой вы меня только что вели, словно надпись висит: "Для скрывающихся".
      – Ну, вы преувеличиваете!
      – А затем, эти трущобы полны проституток и сутенеров. Полиция имеет за ними постоянное наблюдение. Содержит среди них всякого рода осведомителей. Ваша хозяйка… поручиться можно, что и она в том числе.
      – Вы бы этого не сказали, если бы ее увидели. Хотите, я придумаю предлог и покажу вам ее?
      – Нет, нет. Ей не надо меня знать. Ни в коем случае. В каком квартале ваши номера?
      – На улице Шато, в четырнадцатом. Знаете, на той улице, что идет от Мэнского бульвара, как раз от того места, где церковь, до бульвара Вожирар, проходя мимо западной товарной станции.
      – В общем, не так уж далеко от меня.
      – Пешком минут двадцать.
      – Тот квартал тоже не очень-то спокойный, но все же он лучше этого. Заметьте, что вы очень хорошо поступили, перебравшись оттуда. Но нам надо будет найти что-нибудь другое.
      – Вы меня издергали всего!
      – Я продолжаю думать о вашем чемодане. Можно было бы сделать так: сегодня им заплатить и сказать, что за чемоданом завтра кто-нибудь придет. В чемодане, если бы его вскрыли, нет ничего подозрительного? Ничего такого, что могло бы заинтересовать полицию и навести ее на ваш след?
      – Нет… Кроме нескольких пар совсем новых носков на дне. Если она их найдет, то, пожалуй, заинтересуется, откуда они у меня. Но разве из-за одного этого могут начать меня разыскивать?
      – Нет, не думаю; если действительно ничего другого там нет. А затем, на худой конец, у вас могло быть желание сделаться перепродавцом носков где-нибудь у ворот, разносчиком. Надо вам знать, что пока не поступило заявления, полиция не любит усердствовать. Словом, надо прежде всего заплатить за номер. Тогда у них перестанет работать воображение. Чемодан они задвинут куда-нибудь в угол и перестанут о нем думать, пока за ним кто-нибудь не придет.
      – Все-таки, я не сказал бы, что мне не нужны вещи, которые там лежат.
      – Как-нибудь обойдетесь.
      – Но отчего, по-вашему, лучше не вывозить его сегодня?
      – Прежде всего оттого, что у них тогда не будет повода спросить ваш адрес, пусть бы даже вы сами туда пошли.
      – Я? О, я?
      – А почему бы и не вы, в конце концов? Вы сможете сказать: "Я останусь только день-другой на новой квартире. Окончательно я сообщу вам адрес, когда приду за чемоданом." Если другой пойдет, я, например, то это еще проще. Я – ваш новый хозяин, пусть так. Я пришел платить: в счет вашего жалованья. Пришел я, главным образом, чтобы навести о вас справки. Ваш новый адрес? Я его еще не знаю. Раз я не беру чемодана, у них нет оснований интересоваться моим адресом; и я не обязан знать, нашли ли вы себе уже квартиру.
      Человек слушал Кинэта, как больной – врача. Только одного и хотел – верить ему, слушаться его. Если больной вставляет замечания, то для того лишь, чтобы побудить врача все принять как следует в соображение, и чтобы направить его непогрешимое знание во все закоулки проблемы.
      Кинэт взглянул на часы.
      – Ого, скоро семь. А мы совсем не подвинулись вперед.
      Он встал.
      – Я хотел бы также посмотреть, нет ли чего в последних вечерних газетах.
      – Нет, не надо, – живо сказал человек, – не надо!
      – Что? Какая нелепость!
      – Завтра утром. Я посмотрю это завтра утром. Теперь я не хочу знать. Сегодня ночью они за мной ведь не придут? Ведь не придут же? Я хочу быть спокоен до утра. Хочу спать.
      Переплетчик, почти не слушая, рассуждал:
      – Семь часов… да, да… погодите… погодите… Я все думаю, не найду ли верного решения… Я выхожу первый. Так. Пользуюсь этим, чтобы поглядеть, какой вид имеет весь этот закоулок, какие тут люди ходят. Покупаю газеты. Да, да, покупаю. Вы не ребенок. Мы встречаемся на… скажем, на площади Отель-де-Виль, на центральной площадке. Я буду прогуливаться читая. Это гораздо менее подозрительно, чем на перекрестке. И больше места. Потом мы поедем трамваем к Орлеанским воротам. Выйдем у церкви в Монруже. Там ведь есть кафе? На углу улицы Алеаия и проспекта? Слева, если идти к воротам?
      – Есть.
      – Вас там знают?
      – Я там никогда не бывал.
      – Никаких знакомых вы там встретить не можете?
      – С той стороны проспекта – нет.
      – Там вы меня ждете. Я отправляюсь в ваши номера. Делаю вид, будто собираю о вас сведения. Больше ничего. Вчера после обеда вы из дому выходили?
      – Да.
      – Я могу им сказать: "Он явился вчера. Сегодня утром пришел на работу." Это, пожалуй, и не полное алиби. Но все-таки люди не смогут подумать, что вы могли натворить чего-нибудь в эту ночь; и если их впоследствии станут допрашивать, след этой мысли сохранится у них и они от себя еще что-нибудь прибавят. Я вдобавок ухитрюсь ввернуть, что живу в пригороде, в одном из северных, например. Я выберу лучше всего это направление, вы понимаете почему, и назову какой-нибудь очень большой и людный пригород, на случай, если бы стали разыскивать бородатого хозяина. В то же время я сразу увижу по их ответам, не было ли уже какой-нибудь тревоги…
      – Как же так?
      – Ну да! Предположите худший случай: на ваш след набрели, приступили к следствию; мало того, агенты уже побывали у вас в номерах. Я уловлю это сразу, по какому-нибудь слову, вырвавшемуся у хозяев, по намеку какому-нибудь, по их лицам. Тогда я не задержусь, вы понимаете. Поспешно вернусь, – и мы обсудим положение. Это будет рекогносцировкой. Если же, наоборот, они просто скажут, с несколько хмурым видом: "Тем лучше, что он нашел работу. Будем надеяться, что он рассчитается с нами". – Я отвечу: "Он как раз и собирался зайти к вам сегодня вечером расплатиться и взять свои вещи". И вы действительно пойдете, через четверть часа. Все будет сразу обделано.
      – Но они меня станут расспрашивать.
      – Вы будете отвечать как можно туманнее, например: "Это неподалеку от Сен-Дени" или даже: "В северной части города". Вы им уже ничего не будете должны. Или еще так, это лучше: "Не знаю, долго ли я проработаю там. Когда я где-нибудь устроюсь прочно, я вам напишу".
      – Как мы с чемоданом поступим?
      – Всего проще – такси.
      – Но куда же его отвезти? Сюда?
      – Дайте подумать. Надо бы совершить путь в несколько приемов. Прежде всего, есть ли в вашем чемодане такие вещи, которые бы вам неприятно было мне показать?
      – …Нет… О носках я вам уже говорил.
      – В таком случае – вот что: вы скажете шоферу, чтобы он отвез вас на вокзал Монпарнас, это в двух шагах. Сдадите чемодан на хранение. Квитанцию отдадите мне. Завтра утром я возьму чемодан и отвезу его к себе. Если вам какие-нибудь вещи нужны, вы доверите мне ключ, и я вам их доставлю. Когда мы найдем вам убежище надежнее этого, то всегда будет время перевезти чемодан. Так он сделает одним концом меньше, и пусть-ка кто-нибудь потом попробует восстановить его маршрут. Ну, пора. Минуты уходят… Мой пакет мне взять?
      Тот поколебался и вдруг заявил, приподняв немного руки:
      – Послушайте, я вам должен это сказать. Я – скотина. Нет, право же! Вы столько для меня делаете. Я знаю, что не мог этого предполагать, что, напротив, не доверял вам… Но все-таки.
      Кинэт, внимательнее присмотревшись к пакету, заметил, что форма его с утра изменилась. Он стал толще. Бумага горбилась. Веревки утратили симметрию.
      – Вы его развязали?… Вы вложили туда другие вещи?
      Между тем, как человек продолжал хранить жалкий и удрученный вид, Кинэт положил пакет на стул, с которого встал; развязал веревку.
      – Что вы подумаете обо мне?
      Кинэт развернул бумагу.
      Над книгами лежал сложенный пиджак – тот, в котором человек был утром, – и в средней складке пиджака – носовой платок, весь в крови.
      Кинэт сразу ничего не сказал, прикусил губу, спокойно уставился в человека своими черными и глубоко сидящими глазками.
      Затем произнес:
      – Зачем вы это сделали?
      – Не знаю. Клянусь вам – не знаю.
      – Вы собирались отдать мне пакет. Как вы себе представляли дальнейшее?
      – Это было простое озорство. Гадкая шутка, если хотите.
      – Вам, значит, было за что мне мстить?
      – Нет, то есть я, действительно, был обозлен тем, что вы меня заставили свидеться с вами. Но навлечь на вас неприятности я не хотел. Нет. Просто я представлял себе, какое у вас будет лицо, когда вы развяжете пакет.
      – Да.
      Переплетчик размышлял, дергая себе за бороду.
      – Я вам это чуть было сразу не сказал, – продолжал тот, – я раскаивался. Но не решился сказать.
      – Да… Ну что ж!…
      Кинэт вздохнул, Потом произнес:
      – Много вы успели, нечего сказать! Что вы сделаете с этими вещами?
      – Я брошу платок в какой-нибудь люк, как вы мне сказали.
      – А пиджак?
      Человек пожал плечами.
      – Можете оставить его здесь, – сказал Кинэт. – Мы займемся им позже, заодно с другими вашими нательными вещами. На брюках у вас не осталось слишком заметных пятен? В трамвае будет светло, и в кафе, где вы будете меня поджидать.
      Он взял со стола керосиновую лампочку. Внимательно осмотрел человека. Поставил лампу.
      – Я не вижу ничего подозрительного. Мы можем идти. Я выйду первый.
      Едва лишь он очутился в коридоре, ему пришло на ум, что тот, боясь мести, не решится, пожалуй, прийти на площадь Отель-де-Виль и, окончательно потеряв голову, побежит куда глаза глядят. Если бы его арестовали, Кинэт был бы, несомненно, скомпрометирован. Он вернулся:
      – На средней площадке перед Отель-де-Вилем, не так ли? Через пять минут, не позже… Что? Вам стыдно? По счастью, я добрее вас.
      – Вы меня не выдадите, чтобы проучить?
      – Для этого я слишком ненавижу полицию. Пожелай я вас проучить, я сам бы взялся за это. Но я надеюсь, что это не повторится.
      Тот смотрел на него с тревожной покорностью собаки, которую не совсем простили.
 

 

ДАМА В АВТОБУСЕ

 
      Выходя из мастерской, Вазэм ощупывал в кармане монеты, которые получил на водку от выигравших товарищей: около четырех франков пятидесяти сантимов. Один Пекле подарил ему два франка. Правда, поставив на Ларипетту пятнадцать франков, Пекле выиграл чистых двадцать семь.
      Голова у Вазэма полна приятных мыслей. Встреча с Хаверкампом открыла перед ним широкие перспективы. Он к ним скоро вернется, когда будет обсуждать это дело с дядей. В данный же миг его восхищает то, что он вообще как бы получил только что гарантию на будущее и ощутимое доказательство благосклонности со стороны счастья. Молодой человек, к которому обращается солидный господин с целью дать ему ответственное поручение, а затем угостить его в кафе и предложить ему участие в своем деле, – это человек с привлекательной наружностью, который не до скончания века будет маляром.
      Ему хотелось отпраздновать свою удачу и разом истратить свои 4 франка 50. Начал он с того, что купил пачку папирос высшего сорта, за 80 сантимов. Но уже собираясь закурить одну из них, он решил, что папироса, даже высшего сорта, не слишком ярко выделяется на будничном фоне жизни, и выбрал себе сигару за 15 сантимов. Он опять подошел к зажигательному прибору. Но в тот же миг подумал, что до обеда его стошнит от сигары, что лучше покамест удовольствоваться папиросой. Сигару он выкурит после обеда, при разговоре с дядей.
      Выйдя из табачного магазина, он спросил себя, не выпить ли ему рюмку в кафе, не поехать ли домой в такси и не сделать ли того и другого. Но кафе поблизости показались ему слишком скромными. Чтобы найти более подходящее, пришлось бы отправиться на бульвары, и это слишком бы его задержало. Что касается такси, то это удовольствие, когда едешь один, имеет тот недостаток, что вкушаешь его без свидетелей. У прохожих есть свои заботы, и они не смотрят на тебя. Правда, приятно подкатить к подъезду, изумить хозяина фруктовой лавки и швейцара. Но такой эффект был бы преждевременным. Он оправдывается, когда подчеркивает уже совершившуюся перемену в положении. С простой надеждой он не согласуется. Если завтра торговец фруктами и швейцар узнают, что молодой человек из третьего этажа по-прежнему работает на улице Монмартр в качестве мазилки, то пожмут плечами, вспомнив про вчерашнее такси, и назовут Ваээма шалопаем.
      В этот миг он увидел приближавшийся автобус маршрута J, шедший на Монмартр, и решил в него сесть. Остановка была в двух шагах.
      Впрочем, автобусы, незадолго до того появившиеся и немногочисленные, пользовались еще престижем. Ваээм их любил. Им он был обязан почти всем своим практическим знакомством с автомобилем. Чтение руководства становится гораздо живее, когда знаешь шум перемены скорости, страшную вибрацию запускаемого двигателя, толчки при торможении, запах отходящих газов.
      Сообразно с обстоятельствами Вазэм пренебрег империалом. Ему пришлось поэтому пожертвовать папиросой. Но он знал, что внутри найдет более избранное и в большинстве своем дамское общество, то есть более соответствующее его намерению пофорсить и окраске его мыслей, хотя в этот час уличного оживления случалось и скромным труженикам находиться среди пассажиров первого класса, за отсутствием мест на империале.
      Автобусы маршрута J еще не знали системы участков, введенной за три года до того на линиях конной тяги. Проезд стоил шесть су в первом классе. Ваээм приготовил монету в десять су и обсудил вопрос, не следовало ли бы обратить на себя внимание, дав кондуктору два су на водку. Он наблюдал несколько раз, как это делали пожилые люди, в частности – старые дамы, просившие кондуктора указать им остановку и помочь сойти. Будет ли такой жест понят со стороны подвижного молодого человека, хотя бы и публикой первого класса? Вазэм не хотел показаться смешным. Как и у самых смелых людей, у него тоже были зоны робости. Они простирались вообще на все те поступки, которые он предполагал подчиненными некоему кодексу, ему неизвестному. Но когда он, правильно или ошибочно, считал, что знает "правила", то ни на миг не сомневался в своем поведении и поражал людей апломбом.
      Он нашел выход. Когда кондуктор проходил мимо него, он громко его спросил, когда отходит последний автобус с Монмартра. Этот вопрос вдобавок окружил его некоторым ореолом гуляки. Немного позже, покупая билет, он смог пустить пыль в глаза – взять только половину сдачи.
      Исчерпав этот инцидент, он занялся ходом машины. Ему посчастливилось. Этот автобус шел хорошо. Двигатель издавал свой ровный пулеметный треск без ненормальных взрывов. Трогание с места сопровождалось должным ревом, и спустя каких-нибудь десять секунд раздавался грохот, с каким бы паровоз раздавил ряд бочек: это был переход с первой на вторую скорость, удававшийся шоферу сразу.
      "Ладно, ладно, – думал Вазэм, – посмотрим, каков ты будешь на подъеме".
      За улицей Монтолон, действительно, улица Рошешуар шла круто в гору. Самые предательские подъемы находились по обе стороны перекрестка Кондорсе. И каждому из них предшествовала остановка, лишавшая машину разбега. Посчастливится ли на этот раз не принять и не высадить ни одного пассажира и сможет ли кондуктор позвонить, прежде чем шофер пустит в ход тормоза? Это было одно из любимых волнений Вазвма.
      Увы, пришлось остановиться, и автобус, вопреки надеждам, которые он внушил Вазэму, тронулся с места самым мучительным образом. Не только не могло быть речи о переходе на вторую скорость, но шоферу пришлось пуститься на маневр, превосходно известный Вазэму и состоящий в том, что рычаг впуска газа попеременно доводят до упора и отпускают только на половину. Вазэм тщетно искал объяснения этого способа или хотя бы упоминания о нем в "Тайнах автомобиля". Но он столько раз видел, как им пользуются шоферы автобусного маршрута J, что в конце концов этот беспокойный жест накачивания вошел в состав его собственных рефлексов. Он иногда снился ему по ночам. Один из самых частых его кошмаров рисовал ему, как он сам ведет автобус по необычайно крутому подъему; как ни раскачивал Вазэм с искусной медлительностью рычаг, как ни вкладывал всю свою душу в это движение упрашивания и впрыскивания, автобус терял дыхание и откатывался назад, а Вазэм внезапно просыпался.
      Первый подъем остался позади. Вазэм позволил себе небольшой отдых и, стряхнув с себя технический экстаз, восстановил свой контакт с публикой.
      Вдруг он почувствовал, что ему жмут колено и правое бедро. Этот нажим не казался случайным; он, по-видимому, производился не в первый раз, но молодой человек был так поглощен, что не обратил на него раньше внимания.
      Он кинул взгляд направо и покраснел. Его соседкой была дама, о которой он сразу мог только сказать себе, что она красива, немного полна и богато одета. Дама эта уголками глаз видела, как он покраснел, и чуть-чуть улыбалась. Вазэму было не по себе. Такого приключения с ним еще не бывало, а всевозможные мечтания о любви и женщинах не подготовили его к столь определенному положению. В данный миг ему больше всего хотелось перестать краснеть. Когда самообладание вернется к нему, близка уже будет площадь Дельты, где ему надо сойти. Сойдя, он поглядит на даму по возможности нагло, а очутившись в безопасности, сможет целыми часами вспоминать это чудесное происшествие. Оно заранее преобразовало сегодняшний вечер. Какому товарищу с улицы Полонсо или с Гвардейской улицы рассказать о нем?
      Нажим возобновился. У Вазэма уже немного помутилось в голове. В ней плясали чувства неправдоподобия, счастья, гордости, опасности. Автобус окружал их кольцом треска. Что делать? Каковы правила на этот счет? Очевидно, не уклоняться от нажима; даже постараться его возвратить, насколько возможно.
      Он ответил очень легким толчком; и в тот же миг почувствовал, как немного апломба к нему вернулось. Он решился посмотреть на даму. На ней была большая шляпа, в тени которой щеки ее казались бесконечно соблазнительными. Он увидел два широких блестящих темных зрачка, передвинувшиеся ради него в углы век; увидел трепещущие ресницы; новую улыбку, сошедшую от глаз к губам, довольно толстым и очень красным. Краска на этих губах встревожила Вазэма. Большинство женщин в ту пору красилось только втайне. Но у него не было досуга задавать себе много вопросов. Площадь Дельты приближалась. Надо было встать со скамьи и выйти на площадку заблаговременно, чтобы не наделать неловкостей. Надо было найти – в каком углу ума? – выражение взгляда и лица, которое бы произвело на эту даму выгодное впечатление.