Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Преступление Кинэта

ModernLib.Net / Зарубежная проза и поэзия / Ромэн. Жюль / Преступление Кинэта - Чтение (стр. 9)
Автор: Ромэн. Жюль
Жанр: Зарубежная проза и поэзия

 

 


      – Я не совсем улавливаю связь…
      – Она ясна. Допустим, что за всю нашу жизнь нам удастся присутствовать хоть однажды при чем-то необычайном, достойном свидетельствовании in aeternum. Когда это может произойти? Подумай-ка. Когда, если не теперь?
      – Из этого следует, что очень важно иметь наш возраст и еще несколько лет впереди…
      – Еще бы!
      – Но ты мимоходом коснулся любви… Разве в любви ты не допускаешь ничего такого?
      – В любви без примесей? В любви, которая обходится без дружбы? Она настолько более поглощена собой, вскормлена собой. Настолько более замкнута. Так мне, по крайней, мере кажется. Ее драма внутри нее. Любовники взирают друг на друга. Друзья взирают на что-то, лежащее вне их.
      – Однако, любовники часто смотрят на лунный свет и на звезды…
      – Да…
      – Я говорю про лунный свет и про звезды символически. На внешний мир, на то, что не они сами. Даже на явления, о которых ты говоришь.
      – Возможно. Все разграничения становятся неверными, если доводить их до конца. Ты подумай над моими словами. По-моему, в том, что я пытался тебе высказать, все-таки есть правда.
      Кругом носился сильный запах кожевенного завода. Жерфаньон с удивлением вдыхал его. Молодая девушка перешла наискось улицу, поравнялась с ними, бросила на них рассеянный взгляд.
      – Она недурна, – сказал Жалэз. – Что, в Лионе особый тип женщин?
      – Более или менее. Там часто попадаются довольно красивые.
      – А какова жизнь вообще? Не слишком тускла?
      – Пленнику закрытого учебного заведения трудно судить об этом.
      – Во всяком случае, это город, способный что-то дать человеку. У музея прекрасная репутация. Лионцы любят музыку. Ты любишь музыку?
      Прежде чем ответить, Жерфаньон выдержал маленькую схватку со своим самолюбием.
      – Да, мне кажется, я имею право сказать, что я люблю музыку. Но я очень плохо ее знаю. Мое развитие шло только по линии литературы. Ты понимаешь, почему. И, вдобавок, литературы не современной. В области музыки и живописи у меня было меньше возможностей, чем у других.
      Он добавил, почти краснея:
      – Я рассчитываю нагнать здесь потерянное время.
      – Конечно. О чем ты чаще всего говорил с товарищами?
      – С большинством из них нельзя было говорить ни о чем. С двумя-тремя о литературе, философии, политике.
      – Ты интересуешься политикой?
      – Политиканством не очень. А политическими и социальными идеями, событиями, как таковыми, интересуюсь. Что ты на это скажешь?
      – Я совершенно с тобой согласен.
      – Ты не относишься к этому свысока?
      – Это было бы идиотством… Как раз наоборот. Иногда политика очень занимает меня. Порой овладевает даже всеми моими мыслями… Например, сейчас.
      – Ах, вот как! Значит и ты?…
      – Вероятно, тут сыграло некоторую роль отбывание воинской повинности.
      – Не правда ли? Задаешься опасными вопросами…
      Он понизил голос.
      – А иными вопросами даже перестаешь задаваться.
      – Потому что ответ уже найден?… Да…
      Они обменялись загадочной полуулыбкой, как будто их невысказанные мысли встретились уже на таком перекрестке, до которого разговорам было еще далеко.
      – Я всегда пессимистично относился к современному миру, – сказал Жалэз, – к современному устройству мира. Но из казармы я вернулся с ощущением… как бы это выразиться?… более фатальной обреченности. Мы еще поговорим на эту тему. Какого ты мнения о балканских событиях?
      – На прошлой неделе я думал, что каша заваривается.
      – И у нас?
      – Да.
      – У меня нет чувства, что положение улучшилось. Утренние телеграммы мало утешительны… Во всяком случае, человеческая глупость просто страшна. О, я покажу тебе одну вещицу, которую я прочел…
      – Что именно?
      – Нет… сам прочтешь. Я даже переписал ее. К сожалению, с собой ее у меня нет. Переписывая ее, я ощущал какую-то горькую усладу. Мне хотелось показать кое-кому эту вещицу. Тоже своего рода пробный камень. Иная форма "свидетельствования". Глупость бывает не менее сверхъестественна, чем видение на пути в Эммаус.
      Они свернули с авеню Гобеленов и прошли маленькими улицами к верхнему концу бульвара де л'Опиталь. Жалэз на минуту приостановился.
      – Ты никогда здесь не был?
      – О, нет.
      – Тебе здесь нравится?
      Жерфаньон бросил взгляд по сторонам.
      – Что это за площадь позади нас?
      – Площадь Италии. Мы осмотрим ее когда-нибудь. Довольно странное место; осмыслить его удается лишь мало-помалу. Даже я до сих пор иногда чувствую себя там потерянным. А здесь? Тебе нравится?
      – Я удивлен. Готов сказать взволнован.
      – А время сейчас еще не очень удачное. Хорошо бы прийти сюда на исходе дня, перед самым наступлением темноты, когда где-то там, сзади, поднимается ветер, ленивый ветер с юго-востока. Знаешь, газовые фонари светят тогда, словно корабельные огни. Каждое пламя мечется в одиночестве. Изредка вдалеке проезжают экипажи. Идешь по этому широкому спокойному тротуару. Тут и ширь спуска, и невидимая цель, и веяние реки, и свобода шага, и приток мыслей. Хочется никогда не возвращаться домой. Ярко освещенным кораблем поджидают тебя внизу бульвара вечерние и ночные часы. Для этого тоже, по-моему, самое важное, самое незаменимое – быть молодым. Старайся относиться к миру бескорыстно. И, как сказало бы духовное лицо, не замыкайся в тесный круг, из коего нет выхода.
      В этот миг Гюро выходил из дома Жермэны. Он посмотрел на набережную. Но любимый пейзаж выдавил у него на губах лишь бледную улыбку раненого.
      Получив записку от своей возлюбленной, он пришел к ней в такой час, когда она обыкновенно еще спала, и выслушал рассказ о посетителе, который был у нее. В то время как она почти без прикрас передавала угрозы и предложения, он наблюдал за ее лицом. Его ответ был краток.
      – Хорошо. Я подумаю обо всем этом. Не огорчайся. Постарайся поспать еще немного.
      Потом он поцеловал ее и ушел.
      Очутившись на улице, Гюро по некоторым признакам понял, что к нему подкрадывается томительное уныние; не раз уже изведав его в решающие моменты своей жизни, он знал, какая едкая горечь таится в нем. С ясностью сознания, доведенной до совершенства иронией над собой, он понял также два инцидента, которые произошли с ним накануне. До сих пор он не удостаивал внимания думать о них, до крайности не любя культивировать в себе мрачность и подозрительность. Встреча с министром торговли в кулуарах палаты. Трехминутный разговор с редактором газеты. Сущие пустяки. Он едва помнил короткие фразы, сказанные ему. Министр обронил шутку; что-то вроде: "Итак, вы опять принимаетесь за геркулесов труд? Очень хорошо, когда на это хватает духа". Просматривая его новую статью о внешнем положении, редактор скорчил неопределенную гримасу: "Что такое? Разве моя статья чем-нибудь смущает вас?" "О нет. Ничего особенного". "Но все-таки?" "Да ведь я не имею права давать вам советы ни по этому поводу, ни вообще".
      Не в словах тут было дело, а в характере этих двух инцидентов, в тайной нотке, прозвучавшей в них, в образовавшейся трещине, в отдаленности, которую Гюро не пожелал заметить, но которая сразу же создалась между ним и его собеседниками. Ему не высказали прямого порицания. Ему вообще ничего не высказали. Он просто перестал быть своим, сделался человеком, которого сторонятся. Вокруг него уже разрежалась атмосфера связей. Это была профилактика.
      "У меня потребность немного пройтись. Хотя бы по набережной. В края Нотр-Дам, туда, где я так любил блуждать в юности. Я чувствую, мне будет ужасно грустно. Перед тем, как грусть моя достигнет апогея, я должен очутиться в таком месте, с которым меня связывала бы традиция душевного покоя. Угрозы Авойе глупы постольку, поскольку их высказал дурак. Но по существу они разумны. Я считал себя могущественным. Я считал себя человеком, который одной речью может свалить министерство, то есть значительно изменить судьбы всей страны. Мое имя… Кроме моих избирателей, найдутся сотни тысяч, миллионы людей, да, миллионы, для которых я олицетворяю собой больше, чем известное направление, разум, дерзание, надежду на лучшее будущее. Мне казалось, что бесчисленные пловцы подбадривают меня издалека. Как хрупко и обманчиво все это! Трелар берет мою статью, кусая губы; в следующий раз он постарается вынудить меня взять ее обратно. Мой запрос… Я предвижу его дальнейшую судьбу. Запрос перед пустым залом… Комизм красноречия без слушателей. Никакого сопротивления. Несколько фраз о том, что все это лишь мелкие административные дрязги, которыми смешно занимать палату, если за ними не кроются какие-то недостойные планы… Опровержение моих цифровых данных. Другие цифры, даты, факты, которых я не принял в расчет, наспех подобранные министерскими чиновниками. Двое-трое коллег пожмут мне руку в кулуарах. "Очень хорошо. Очень смело". Я знаю, кто это скажет. Тоном, в котором слышится: "Какая муха укусила вас? Вы хотите прикончить себя? Ради того, чтобы в бездну государственного бюджета кануло на несколько миллионов меньше! Как будто в министерстве колоний, общественных работ или в морском не нашлось бы двадцати еще более скандальных утечек!" Меня спокойно могут не переизбрать через два года. Последний раз я прошел только при повторном голосовании. Этот доктор, которого они на меня натравливают… Сдельный вес человека так мал. Я не захотел примкнуть к объединенной партии. Но так как я едва не примкнул к ней, так как с точки зрения многих я обязан был войти в нее, они считают меня теперь чем-то вроде ренегата. Жорес очень мил со мной, очень хорошо ко мне относится, поддержал бы меня, если бы я стоял у власти. Но он не человек личных привязанностей. Он не из тех, которые говорят: "Мой друг, можете рассчитывать на меня при любых обстоятельствах". Нет, он слишком философ и оратор; в нем не хватает для этого человеческой глубины. Он позволит какому-нибудь члену объединенной партии выставить свою кандидатуру против меня и даже не заставит его снять ее при повторном голосовании, если этот член объединенной партии трамвайный служащий или кто-нибудь в этом роде – и несколько крикунов из комитета получают из таинственных источников благословение на дальнейшую борьбу. Почему бы и нет? Ведь это "для блага дела". Если я не примкнул к объединенной партии, то разве из малодушия? Нет, конечно. Чтобы сохранить за собой свободу действий? Очевидно, да. Чтобы достигнуть власти? Пусть так. Тут нет ничего низкого. Человек, посвящающий себя политике, чувствует призвание не только критиковать, но и управлять. Иначе лучше уж быть только журналистом. Но особенно из уважения к моему собственному уму и к уму вообще. Все, во что я верил, все лучшее моей формации протестует против принятия уже готовых мыслей, суждений, решений, формулировок. Декарт. Кант. Все усилие мысли за последние три века. Сам Жорес мирится с этим только с помощью софизмов. И масоном ведь я не пожелал стать. Изысканность. Презрение к известной стадности. Отвращение к данной разновидности антиклерикализма. Полночная месса. Прежние обряды траппистов. Вот собор Нотр-Дам, нежно-серый в раннем свете. Нежно связанный с мечтами моей юности. Я хочу иметь возможность в любой час моей жизни зайти сюда, посидеть в темном углу, посмотреть на самое волшебное из цветных окон. Самое светящееся и захватывающее. Самое бездонное. Ночное пение драгоценных камней. С душой, пронзенной стрелами и цветами ночного солнца.
      За все это расплачиваешься. И мой провал возможен. Неудавшийся политик. Никто не поинтересуется причинами. Об успехе еще спорят. А поражение? Никто и не оглянется. К счастью, я веду по-прежнему скромный образ жизни. Студенческая квартира. Отсутствие комфорта. Я позволяю себе кое-какие траты только на пищу, потому что у меня слабый желудок и я не переношу скверных жиров. И на одежду. Что касается книг, то библиотека святой Женевьевы и Национальная никуда от меня не уйдут. Быть одним из бедняков в несколько потертой, лоснящейся одежде. Я никогда не презирал их. У меня никогда не было культа успеха. Боже мой, сколько отрады могло бы быть в балюстраде этого моста, в маленьких волнах реки, в домах на конце острова! Какую благодарность, беспечность, свободу чувствовал бы я, если бы не эта горечь, если бы не эта пропитанность горечью всего моего существа. Жермэна… Я избегаю думать о ней. В сущности, у меня нет к ней никакого доверия. Не так ли, мое сердце? Доверия в тебе нет. Она не более корыстна, чем другие, разумеется. Даже менее. Буржуазная умеренность. Другой показались бы неприличными мои скромные подарки. Но если я потеряю положение в обществе и вместо того, чтобы способствовать ее успехам, хоть немного ее скомпрометирую… Какой убитый вид был у нее сегодня!
      Нужда внушает мне страх. Он всегда был у меня. Даже в двадцать лет; я помню это. А в двадцать лет столько дорог открыто перед человеком!… Снова взяться за адвокатуру, которой я в, сущности, никогда не занимался? Кому я буду нужен? Подозрительные дела, несправедливые претензии, низменные интересы, защитником и поверенным которых мне предстоит стать. Стоило изображать из себя паладина, чтобы докатиться до этого!… Башня Сен-Жак-Отель де Виль… Да, вертеп правонарушителей и взяточников. Все это несмотря на золотой и спелый воздух Парижа, на статую Этьена Марселя, на рыболовов с удочками…
      Может быть, я преувеличиваю. Душевные реакции у меня проходят чрезвычайно бурно. За черной птицей, летящей впереди, черные мысли тянутся бесконечной вереницей. Стороны треугольника раздвигаются до границ неба.
      Какова моя цель в жизни? Все тут".
 

* * *

 
      Между тем, устроив Легедри в его новом убежище и снабдив его всевозможными советами и наставлениями, Кинэт поспешно возвращался в свою мастерскую в Вожираре, где ему надо было закончить для одного библиофила, живущего поблизости, переплет "Жанны д'Арк" Анатоля Франса в двух томах. (И даже, по возможности, "Избранные стихотворения" Верлена, за которыми приходила накануне такая красивая молоденькая дама с печальными глазами.)
 

XVI

 

ФОТОГРАФИИ НА СТОЛЕ

 
      Любезный разговор с библиофилом продолжался добрых двадцать минут. Кинэт проводил его и, так как было уже около половины седьмого, собрался закрыть ставни своего магазина. Но в магазин вошел полицейский сержант.
      Кинэт едва успел почувствовать волнение. Сержант протянул ему конверт и сказал добродушным тоном:
      – По-моему, это вызов. Прочтите, может быть, нужен ответ.
      Кинэт распечатал повестку. Действительно, комиссар просил его поскорее зайти в полицию.
      – Сейчас иду. Передайте господину комиссару, что я только закрою магазин.
      – О, не торопитесь. Вас подождут.
      Сержант поклонился и ушел.
      Напрягая волю, Кинэт думал: "Я отказываюсь беспокоиться. Эта повестка является нормальным следствием моего утреннего визита. Я не хочу даже пытаться угадать, что мне там скажут. Полное спокойствие – вот лучшая подготовка".
      В коридоре комиссариата ему попался сержант, приносивший повестку.
      – Ах, это вы. Пойдемте.
      Они поднялись во второй этаж.
      – Я доложу о вашем приходе.
      Сержант скоро вернулся и проводил Кинэта в маленькую комнату, где находились двое мужчин; первого, сидевшего за столом, Кинэт не знал; второй, стоявший у стола, оказался инспектором, которого он видел утром. Оба они рассматривали маленькие фотографии, разложенные на столе, в световом круге, отброшенном зеленым картонным абажуром. Фотографии напоминали игральные карты. Их было по крайней мере штук двадцать.
      При виде Кинэта человек, сидевший за столом, смешал фотографии и уложил их в пачку.
      – Добрый вечер, сударь, – сказал инспектор. – На всякий случай я подобрал некоторое количество снимков, более или менее соответствующих тем приметам, которые вы нам описали. Задача была не из легких. Сядьте на этот стул. Рассмотрите фотографии одну за другой. Не увлекайтесь. Впрочем, вы не производите на меня впечатление человека увлекающегося. Если вы узнаете субъекта, который приходил к вам, это сильно упростит дело. Возможно, однако, что вас одолеют сомнения. Наши фотографии в общем недурны; но многие из них устарели. Субъект мог измениться. Возможно и другое. У вас создастся впечатление, что среди этих людей вашего субъекта нет, но что двое или трое относятся к тому же типу, похожи на него. Это облегчило бы нам поиски. Ну, смотрите.
      "Он сам указал мне, – думает Кинэт, – три выхода из положения. Но в первую голову необходимо, чтобы в моем воображении отчетливо вырисовывалось лицо, которое я описал. А сейчас я представляю себе только страничку с изложением моего описания. Оно у меня в кармане. К сожалению, это совсем не то".
      Кинэт берет протянутую ему пачку фотографий. На этот раз контакт с полицией несомненно установлен. Есть от чего биться сердцу неофита. Прежде, чем приступить к делу, он еще раз сосредоточивается. Тщательно прилаживает, укрепляет, вставляет в невидимую раму отдельные части выдуманного им лица.
      – Не раздумывайте слишком долго, – говорит инспектор. – В случае надобности вы подумаете после. Всего важней непосредственное впечатление.
      Кинэт просматривает фотографии одну за другой. Чтобы не симулировать впечатлений, производимых ими, чего доброго, они покажутся деланными, он разыгрывает роль человека, в совершенстве владеющего собою, человека, от которого нечего ждать непроизвольного проявления чувств. По его расчетам, это заставит полицейских чиновников проникнуться уважением к нему. А он дорожит их уважением.
      В то время как лица сменяются, появляются, прячутся, выплывают опять, все одинаково зловещие и словно обреченные на скорое свидание поутру с гильотиной, переплетчик старается классифицировать их по степени соответствия с вымышленным описанием. Это отнюдь не легко. За немногими исключениями его внимание каждый раз привлекают не особенности отдельных черт, а общее выражение лица, внутренняя сущность человека, отражающаяся на лице, горькая злоба, ненависть, вызов, посылаемый в пространство из какого-то неиссякаемого источника энергии.
      "Если бы я видел их, – думает он, – если бы я видел хоть одного из них, я бы сразу узнал его. В общем, описание примет дешево стоит. По описанию примет можно найти только людей, за которыми постоянно охотится полиция. Да и то лишь тогда, когда розыск ведется правильно".
      Пачка подходит к концу.
      – Ну, что же? Полное недоумение? – спрашивает инспектор.
      Переплетчик поглаживает бороду, медлит. Он не знает еще, на что решиться. Возможны три ответа. Он испытывает удовольствие при мысли, что длинные цепи событий зависят от его прихоти. Они тут, перед ним, как гроздья винограда, по разному соблазнительные. Какую выбрать? В этот миг осторожность имеет над Кинэтом меньше власти, чем страсть к драматизму, чем потребность в сильнейшем возбуждении.
      "Я могу указать на любого из этих людей, быть поистине перстом божиим. Высказаться безоговорочно. Положить начало увлекательной цепи событий"… А вдруг это ловушка? Что если желая проверить добросовестность его показаний, полицейские подсунули в пачку несколько снимков с людей умерших или уже долгие месяцы томящихся в тюрьме?
      – Я в очень затруднительном положении, господа. Один из этих людей поразительно похож на человека, приходившего ко мне. Поразительно, но не абсолютно.
      – Который?
      – Одну минутку…
      Кинэт еще не выбрал. Он снова берет в руки пачку. Двумя пальцами схватывает первую попавшуюся фотографию. Так ребенок, после долгих колебаний останавливает случайный выбор на одном иа многочисленных пирожных какой-нибудь кондитерской. Кинэт бросает фотографию на стол.
      – Вот этот.
      В свою очередь он наблюдает за полицейскими. В их поведении нет ничего подозрительного. Они тоже как будто вопрошают и фотографию, и самих себя.
      – Больше ни один снимок не напоминает вам его?
      – Ни один. Но, повторяю, абсолютной уверенности у меня нет.
      Обменявшись взглядом со своим коллегой, инспектор поворачивается к Кинэту.
      – Что если мы попросим вас уделить нам еще пять минут?
      – Хорошо.
      – В таком случае, сударь, будьте добры пройти в соседнюю комнату. Мы скоро вызовем вас.
      Кинэт снова попадает в помещение, которое ему уже знакомо и носит название приемной. Ему, пожалуй, страшновато, но самый страх является составной частицей крайне напряженного чувства жизни, испытываемого им сейчас. Луч в снопе света. Инспектор открывает дверь, зовет его.
      – Пожалуйте!
      В маленькой комнате второй полицейский чиновник уже не сидят, а стоит.
      – Свободны ли вы сегодня вечером? – спрашивает он.
      Голос тверд; угадать цель вопроса немыслимо. Кинэт взывает к своему здравому смыслу, чтобы остановить волну тревоги, прихлынувшую к груди.
      – Сегодня вечером?… Это не слишком устраивает меня… Начать с того, что я не обедал…
      – О, вы могли бы пообедать с нами.
      Что это значит? Неужели ему принесут два блюда из соседнего ресторана, как людям, которых задерживают в отделении полиции на то время, пока в камере судьи составляется приказ об их аресте? Недопустимо. Совершенно невероятно. Если только Легедри не попался в течение дня и не выдал его. А если так, он, значит, недооценивал проницательность полиции, ее мощь и быстроту действий. Ум не в состоянии постигнуть это. В душе Кинэта зарождается почти сверхъестественный образ полиции, тот образ, который преследует во сне молодых преступников, считающих ее каким-то слепящим божеством. Но душа его менее бесхитростна. Он умеет обуздывать смутные мысли.
      Кинэт делает вид, что принимает приглашение к обеду за любезную шутку. И отвечает, смеясь:
      – Спасибо, господа… спасибо…
      – Я предложил это вполне серьезно. Если вы голодны, мы можем пообедать втроем, на скорую руку, а потом пойти… впрочем, нет. Лучше двинуться в путь немедленно, а закусить потом. Мы только что говорили по телефону. Приблизительно в это время есть надежда застать в определенном месте человека, снятого на фотографии. Вы не спеша рассмотрите его. Вы скажете нам: "Это он" или "Это не он". Вопрос будет исчерпан.
      По мере того, как он говорил, Кинэт успокаивался.
      – Да, да, понимаю.
      – Признаться, мы несколько нарушаем обычные правила. Но вы человек умный и уравновешенный. Надо использовать эту возможность. Если я облегчу работу следователя, он не будет на меня в претензии. А что касается обеда, то это пустяки в сравнении с беспокойством, которое я вам причиняю.
      Принять участие в полицейской вылазке, да еще в качестве равноправного члена, на основе чего-то близкого к товариществу, как нельзя более соответствовало тайным желаниям Кинэта. Ему страшно хотелось согласиться. Но он дал себе слово придти к Легедри не позже половины восьмого. До тех пор Легедри было категорически запрещено выходить из дому. Переплетчик уже опаздывал. Без десяти семь. В метро не поспеть. Придется разориться на такси. Нельзя давать Легедри ни малейшего повода к непослушанию.
      – Я искренно огорчен, господа. Но у меня назначено свидание, которое я не могу отменить. Все это так неожиданно. Отпустите меня до девяти часов. Потом располагайте мною, как вам угодно.
      – Хорошо. Пусть будет по-вашему. Приходите к девяти на набережную Ювелиров. Там вы увидите ворота. Спросите, как пройти во двор старшего председателя. Запомните название. Я приду туда вместе с моим коллегой. Если бы мы задержались, подождите немного. Скажите сторожу, что вас вызвал г. Леспинас.
 

XVII

 

НА БЕРЕГУ КАНАЛА

 
      Кинэт дошел до второго заднего двора дома 142-бис на улице предместья Сен-Дени и поднялся в третий этаж лестницы, не обратив на себя ничьего внимания. Он легонько постучался в двери маленькой квартиры. Никто не отозвался. Тревога, испытанная накануне на улице Тайпан снова охватила Кинэта.
      "Этого молодца никогда нет на месте; он вечно в бегах. Ему нельзя доверять. Никакой внутренней устойчивости. Тряпка. Правда, уже тридцать две минуты восьмого. Но я не встретил его по дороге. Он улизнул давно".
      Скрепя сердце, переплетчик обратился к привратнице.
      – Ах, да! Ваш служащий оставил вам записку.
      Листок бумаги был тщательно сложен и напоминал пакетик с нюхательной солью, купленный в аптеке. Он содержал три строчки, написанные довольно хорошим почерком, с разными завитушками и украшениями.
      "Прождав вас дольше назначенного срока, я иду выпить рюмочку на улицу Реколле, во второй погребок, направо".
      "Я" было написано с большой буквы, так же как "у" в слове улица и "п" в слове погребок.
      Очутившись на свежем воздухе, Кинэт дал волю злобе, клокотавшей в нем.
      "Все было бы так хорошо! Я был бы так счастлив без него!"
      Огибая западный вокзал, он все время сжимал кулаки.
      На улице Реколле эта злоба помогла ему живехонько найти плохо освещенный фасад винного погреба; так проголодавшаяся собака бежит напрямик к кроличьему садку. Кинэт отворил дверь, смело вошел в погреб, с первого же взгляда увидел Легедри, облокотившегося на один из столиков, хлопнул его по плечу, сказал: "Ну, идемте", – повернулся на каблуках и снова вышел. Все это он проделал настолько решительно и быстро, что остальные посетители едва успели заметить его появление.
      Пройдя несколько шагов по направлению к каналу, он стал ждать Легедри.
      Легедри отнюдь не торопился.
      – Долго ли еще вы намерены издеваться надо мной? – начал Кинэт.
      – О, замолчите! Не позволю я вам ругаться с утра до вечера. Хватит с меня.
      Лицо наборщика выражало еще робкий протест.
      – Что вы сказали? Откуда вы набрались наглости? Я беспрерывно занимаюсь вами. Я езжу из одного конца Парижа в другой бог знает сколько раз в день. Я предпринимаю чрезвычайно опасные шаги, о которых вы даже не подозреваете. А вы не только нарушаете все запреты, которые я налагаю на вас, но и…
      – Запреты! Да это хуже тюрьмы. Уверяю вас, я предпочитаю тюрьму.
      – Дурак! Перестаньте кричать. Дурак!
      В уличной тьме Кинэт бросал эти слова почти прямо в лицо ему, сжав зубы.
      – Дурак? – повторил Легедри. – Кроме вас, очевидно, умных-то и нет. Хороши ваши выдумки, нечего сказать. Запереть меня на замок! Лишить человека свободы! Вы даже не подумали о том, что в вашей поганой конуре нет освещения. Мне пришлось сидеть в темноте с пяти до семи. До половины восьмого! А знаете, какие мысли у меня сейчас? Так и рехнуться недолго.
      – У вас не было света? Как же вы написали мне записку, оставленную у привратницы?
      – На кухне есть газовой рожок. Я был вынужден сидеть на кухне.
      – Велика беда! Чем не хороша для вас эта кухня?
      – Кухня величиной с уборную! Если уж на то пошло, почему вы не заперли меня в уборной?
      – А вы предпочли бы кабинет или салон с хрустальной люстрой?
      Легедри пожал плечами.
      – Уверяю вас, я сойду с ума. Это невыносимо.
      – Ах, по-вашему это невыносимо?
      Кинэт устремил на шею Легедри беспощадный взгляд своих впалых глаз. Взгляд начал скользить по шее. Взгляд провел на шее нечто похожее на черту карандашом, дающую правильное направление пиле. Кинэт уловил аналогию и насладился ею. Он знал, что такие наслаждения ярче всего переживаются в безмолвии. Он сделал над собою усилие, чтобы молчать.
      Они дошли до берега канала Сен-Мартен.
      – Куда вы ведете меня? – спросил наборщик.
      Кинэт ответил не сразу.
      – Куда вы ведете меня?
      Тон у него был уже немного более смиренный.
      – Куда я вас веду? Никуда. Мне хочется закусить. Я ищу.
      – Здесь вы ничего не найдете.
      – Почем вы знаете?
      – Около вокзала, да. Или в предместье Сен-Мартен. Но не на канале.
      – Вы ошибаетесь! Здесь много маленьких харчевен, где ужинают рыбаки и где в это время не будет никого, кроме нас.
      Кинэт продолжал, усмехаясь:
      – Я нисколько не сомневаюсь, что роскошный ресторан с цыганками гораздо больше бы устроил вас. Уж извините, пожалуйста.
      Сильные фонари, стоявшие на далеком расстоянии один от другого, разливали по набережной пустынный свет, по окраске похожий на песок. А преломляясь в канале, этот свет делал из воды маслянистые зеркала, открывал в ней страшные глубины.
      Они шли приблизительно в двух метрах от берега. Кинэт слева, Легедри у самой воды. Легедри не выказывал беспокойства, но старался перейти на левую сторону. Кинэт незаметно отстранял его вправо. Порою выступ тротуара или чугунное кольцо переграждало им путь.
      Кинэт больше не испытывал злобы. Эти места казались ему тайно благосклонными, заставляли биться его сердце, смущали его сладострастными обещаниями, как места, предназначенные для плотской любви, смущают своим запахом и убранством новичка, впервые посещающего их. У переплетчика было самочувствие более напряженное и более гармоничное, чем простое ощущение радости бытия. Где-то поверху пробегали мысли, проворные, как сны, и в то же время холодные, как расчеты. Их жестокая точность нисколько не страдала от того, что они неслись на волне музыкальной экзальтации.
      "Он может споткнуться о мостовую. Он может попасть в кольцо. Обо что удержаться? Он едва успеет перевернуться. Лучше всего у шлюза. Падение по отвесной линии. Большие круги на воде…"
      Но Легедри довольно ловок. Он обходит препятствия. Трудно допустить, чтобы он сам потерял равновесие. Умеет ли он плавать? Одежда стеснила бы его. Вода холодна. В некоторых местах берега одеты камнем. Гладкая стена. За нее тщетно бы цеплялись руки. И нужно плыть дальше. Кричишь, но крик застревает в горле.
      "Никого кругом. Я единственный свидетель. Все было бы кончено. Мне больше не пришлось бы следить за ним, дрожать за него, тратить на него время. Кому какое дело до его исчезновения? В сущности, он уже исчез. Кто забеспокоится о нем? Толстушка с улицы Вандам? Пустяки. Несколько визитов. Продолжим романчик. Выдумаем развязку. Впереди много времени… Свидание на набережной Ювелиров. Я пойду непременно. Доброжелательность, изысканная вежливость, взаимное уважение. Мне ничего не стоило бы натолкнуть их на чей-нибудь след. Дальнейшие встречи. Очные ставки. Обмен мнениями. Моя безусловная скромность. Как приятно сложилось бы мое будущее, если бы этот субъект не сидел у меня на шее.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12