Утром, пока собирались, и ултыряне подоспели. Старый Сюзь прислал двух баб, Вету и брата ее, Туанка. На четверых - один серп, чарла, по-ихнему, и три косыря лесорубных. Вету и парня Кондратий оставил, а бабам сказал, чтобы в ултыр шли - пора страдная, и дома работы найдется. У старого Сюзя ржи по гари посеяно мало, зато ячменя десятин пять, а то и больше, да еще овес.
      Погода стояла добрая. Кондратий торопил жнецов, поднимал до свету, сам жал с утра до позднего вечера, не разгибаясь.
      - Замаялись мы, тятя! - жаловалась Устя. - Силушки нет!
      - Дожди, Устенька, скоро начнутся, - говорил он ей. - Как не успеем!
      - Небо-то синющее.
      - Ноги, Устенька, сказывают. Болят ноги, непогодь чуют.
      Татьяна поставила ултырянку с правой руки и глаз с нее не спускала. Кондратий тоже глядел на невестку. Как жнет? Низко ли кланяется до спелой ржи? Торопится старый Сюзь выпихнуть ее из ултыра. Брат-то у ней всем пособить успеет. Вьюн парень! Только Кондратий распрямился, он уже тут, с туеском. Юже, говорит, пей, большой отец. Вета не такая. Ленивой не назовешь, а не увертлива.
      Позвали Кондратия к костру, поужинать. Туанко уху сварил.
      Ели бойко, жать, видно, не галок считать.
      - Не жнешь ты, девка, себя мучаешь! - сказала Татьяна внучке старого Сюзя. - Горсть-то помене захватывай. И помогай серпу, рожь от себя клони. Поняла?
      Вета поглядела на брата и пролепетала по-своему.
      Туанко засмеялся.
      - Чарла у ней худой и жених худой, она говорит!
      Татьяна не успела рассердиться. Туанко схватил ултырский серп и сунул ей в руки. Она повертела тупой серп, покачала головой и отдала его Гриде.
      - Берись, точи. Жених, прости меня господи!
      После паужны Татьяна ушла домой, скотину доглядеть.
      Кондратий жал со всеми дотемна, но спать на кулиге не остался, отправился. И Туанко увязался за ним. Шли они рядышком, под ногами мох поскрипывал, вички пощелкивали. Вечер подоспел тихий, ласковый.
      Туанко играл на дудке тоскливую песню, и казалось Кондратию, что уже не теплое лето, не серпень месяц, а зима лютая, и сидит он один у потухшей печки, слушает, как ветер воет и рвется к нему в избу.
      - Другую песню сыграй! - попросил он парня. - Тоскливая больно.
      Совсем темно стало. Не разберешь, где тропа, где лес. И небо уже черное, звездочки нет. Слыхал Кондратий маленьким еще сказку: будто живет на краю земли семиголовый зверь, одевается он в тучи черные и по небу ползает, звезды ест. Подавится зверь звездочкой, кашлять начнет, так кашляет, что искры из глаз у него сыплются и слезы льются...
      Туанко за рукав потянул Кондратия, спросил: зачем чипсан-дудка тоскливая?
      - Не дудка, парень, тоскливая, а душа, - ответил ему Кондратий. По-вашему, орт, а по-нашему, душа, значит. Понял?
      - Понял, большой отец! Душа у дудки-чипсан тоскливая. У березы душа веселая, но чипсан березовый шипит-верещит, петь не хочет.
      Смешно Кондратию показалось, но спорить с парнем не стал; по-ихнему и дудка, и береза, и травинка всякая душу свою имеют. Нехристями Татьяна ругает их, чучканами. А может, и зря. Собрался нынче весной Кондратий молодую березу рубить на бастриг, замахнулся, взглянул ненароком на зеленую и опустил топор. Да и как не опустишь, если стоит перед тобой береза, дрожит вся, будто боится...
      У речки Туанко остаться хотел. Ветеля, говорит, перетащу, утром рыба из ям пойдет табуном. Может, и пойдет, да побоялся Кондратий оставлять парня одного в лесу в такую ночь.
      Ночевали дома. Утром дождь начал накрапывать.
      Как думал Кондратий, так и случилось: под дождем и рожь дожинали, и снопы возили домой. С яровыми меньше намаялись: на успенье восток подул, разогнал тучи.
      Управились с хлебом, поставили последний сноп из дожинок в передний угол и сели за стол.
      Татьяна обычай дедовский не забыла, позвала к столу пращуров:
      С нами за стол, деды, садитесь,
      Пиво пейте, кашу ешьте.
      От злого, недоброго нас оберегайте.
      Вспомнил Кондратий отца, родной дом на крутом берегу Сухоны, стукнул кулаком по столешнице.
      - Налей, Татьяна!
      За лесами густыми, за болотами топкими остались пращуры. Бродят они в праздник дожинок, как сироты, сродников ищут, сыновей, внуков.
      Поднялся Кондратий с полной кружкой, оглядел семью, проглотил комок слез и сказал:
      - Не сердитесь, пращуры! Без великой нужды дедовские могилы не бросают!
      Прохор понял его, опустил голову, а Гриде смешно - думает, захмелел тятька, разговорился.
      Затосковал Кондратий, ушел из избы, по пути овинные ворота открыл настежь - пусть снопы обдует, спустился к речке и сел над омутом. В первое лето, как пришли они из Устюжины, рыбы тут было - хоть ведром черпай. А потом ушла рыба из омута, не стала ждать, когда ее всю вычерпают...
      Пятнадцать лет прошло в трудах да заботах, а родную деревню на Устюжине Кондратий никак забыть не может. Поклониться бы тогда князю Юрию, работать на своей земле исполу: сноп себе, сноп князю. Обидно только: земля дедовская, ни скота, ни семян он у князя не брал, а в закупы к нему иди. Не успеешь и оглянуться - холоп княжеский, в своей семье не хозяин.
      Подошел Туанко, сел рядом с ним, достал дудку. Заплакала ултырская дудка - ветер так плачет в дремучем лесу, бьется ветер в лесной густерне, вырваться хочет на поля, на луговины. Ветру тоскливо, а человеку, поди, и того горше: леса, болота окрест, и нет им края, нет им конца.
      Обнял Кондратий парня, сказал:
      - Живи у нас, Туанко! Я хозяину ултыра за тебя мешок ржи увезу!
      На другой день Прохор с Гридей в лес ушли, путики ладить, к осенней охоте готовиться. Кондратий дома остался.
      - Надумал? - спросил он Туанка.
      - Боязно мне, большой отец.
      - Чего боязно-то? Надоест у нас жить, в ултыр иди. Я не князь, силой держать не стану!
      Туанко молчал.
      Кондратий не торопил парня: пусть думает. К концу зимы не сладко в ултыре - хлеба нет, мяса нет. Не только зайцев и собак, всякую поганину едят: соболь попадет в ловушку - еда, горностай попадет - тоже еда. Но все-таки дома, среди своих...
      - А Вету возьмешь? - спросил Туанко.
      - Как не возьму! Невеста она Гридина.
      Татьяна подошла к ним.
      - В ултыр я, к старому Сюзю поеду, - сказал ей Кондратий. Выкуп отвезу. Туанко у нас остается, мать.
      Татьяна вдруг ни с того ни с сего заревела: Ивашку, видно, вспомнила.
      Пока он ездил, Татьяна баню истопила, вымыла обоих и медные крестики на шею им повесила. Вернулся он из ултыра, а Туанко и Вета за столом уже сидят, как именинники, Татьяна перед ними топчется, учит их, бог, говорит, у нас один, но в трех лицах - бог отец, бог дух святой, бог Исус Христос.
      - А который бог большой? - спросил Туанко. - Я ему кровью рыло намажу, чтобы не сердился.
      Татьяна закричала на парня, обозвала нехристем, схватила с божницы икону. Гляди, говорит, какой Христос наш, молись ему, чтоб простил твои грехи, вольныя и невольныя.
      - Прости вольныя и невольныя, большой бог, - сказал Туанко, кланяясь иконе.
      Татьяна успокоилась и стала рассказывать им, как жил Христос в граде, Назарет именуемом, как пришел он в Иерусалим к фарисеям.
      - Схватила его стража иерусалимская по навету Иудиному, повела его стража на мученичество. Распяли бога нашего, гвоздями железными приколотили к кресту.
      Туанко слушал и сестре пересказывал по-своему, по-ултырски. Вета улыбалась.
      - Ты чего ей такое мелешь! - накинулась Татьяна на парня. - Я про страсти господни толкую, а она хохочет!
      Туанко и сам засмеялся.
      - Большого бога нельзя гвоздями колотить, она думает.
      Татьяна только руками всплеснула.
      - Отстань ты от них, - сказал Кондратий жене. - Не майся зря! Поживут у нас, привыкнут!
      Татьяна поставила икону на божницу и ушла в кут за печку, квашонку ставить. Стряпала, шептала молитвы.
      Кондратий пересел с лавки за стол и сказал Вете, что выкуп старый Сюзь принял.
      - Теперь ты моя дочь. Нывка моя. Понимаешь?
      - Она понимает, большой отец, - сказал Туанко. - Устя ее научила по-вашему.
      - А ты куда собрался на ночь глядя?
      - Ветеля трясти. Рыбу принесу, большой отец.
      Кондратий пошел с ним на омута. Все едино, надо где-то коротать ночь. В последнее время он плохо спал - тосковал об Ивашке. Сильно тосковал, но виду не показывал, не хотел зря Татьяну расстраивать.
      Всю ночь они провозились с ветелями, зато ведра три доброй рыбы достали.
      Татьяна у ворот встретила, сказала, что пришли сыновья из лесу.
      Кондратий с утра заставил их семенную рожь сушить на ветру, а сам взялся дно подшивать к лукошку. Туанко не отходил от него, расспрашивал. Чудно парню казалось, что большой отец волчью шкуру подшивает к лукошку сыромятными ремнями.
      - Будешь хозяином, - учил Кондратий парня, - доспей из волчьей шкуры решето, о тридцати дырах, и сей из него семена, и никто не попортит твоей нивы: ни гнус, ни птица. А если медведь начнет портить ниву, то возьми конскую голову, валяющуюся, и до солнышка, чтобы никто не видел тебя, ткни эту конскую голову зубами кверху среди поля на березовый кол.
      - А где твоя гарь, большой отец? За речкой?
      - Не по гари, парень, будем сеять нынче.
      Кондратий рассказал ему, что на Руси у всякого хозяина три поля: на первом хозяин озимую рожь сеет, на втором - ярь, а третье поле под паром лежит, отдыхает.
      - Сам видишь, с лесом мне воевать тяжело. У вас в ултыре людей много, старый Сюзь с десятиной леса за три дня справляется. На одну весну он лес рубит, на другую - лес попалит и сеет по гари. Короб высеет - шестьдесят коробов соберет. Хорошо, когда семья пятьдесят человек, большая - ултыр, по-вашему. А мне всякий раз приходится соседям кланяться, то деду твоему, то князю Юргану. Лес рублю весной - кланяюсь: помогите! Осенью срубленный лес по лядине растаскивать надо - опять кланяюсь. Семья-то моя невелика, сам видишь. Лет десять назад вырубил я две десятины леса за малинником, бревна во двор свозил, пни выкорчевал, спахал. Соху-то мою видел? Ею и пахал. В первый год рожь посеял, на другой - ячмень, а на третий год сеять не стал, пусть, думаю, отдохнет годков восемь земля, силы наберется... Ну, а нынче тот шутем за малинниками под рожь вспашем.
      В избу вбежал Прохор.
      - Чего ты? - спросил его Кондратий. - За рожь семенную боишься?
      - Беда, тять! Орлай убит в нашем лесу...
      МАТВЕЙ, КНЯЗЬ ВЕЛИКОИМПЕРСКИЙ
      К ночи поднялся сильный ветер.
      Ивашка остановил коня под высокой сосной, слез, снял седло, стреножил коня сыромятным ремнем и отпустил пастись, а сам тут же, под сосной, сел ужинать.
      Ел он Татьянину стряпню и думал о Майте. Украсть бы девку! А куда с ней денешься! Не сума ведь, к седлу не приторочишь.
      Он долго не мог уснуть. Жеребец ходил рядом, фыркал, видно, сердился на жухлую траву. Сон навалился, как домовой, придавил парня, отнял силу. Засыпая, Ивашка увидел вспыхнувшую звезду, белую...
      Проснулся он от холода, встал, огляделся. Ветер гулял по лугу. Скрипела старая сосна. Шумел лес, качался. У речки горел большой костер.
      Ивашка пристегнул к поясу меч и пошел к костру, но сажени две не дошел, лег, затаился, прижавшись к холодной траве.
      У костра сидел ултырский мужик. Придавить бы его, подумал Ивашка. Но уж больно велик, и с мечом, натьто. А как не сдюжу?
      Большой мужик навалил на костер сушину, лег, закрылся шкурой.
      Ивашка подполз поближе к костру, выдернул нож, прыгнул на спину мужику, но всадить нож не успел. Мужик схватил его за руку, пониже локтя, и подмял под себя. Крепкие, как железо, пальцы сдавили горло. "Конец", подумал Ивашка, но пальцы разжались, и он увидел над собой соседа-ултырянина. Пера сидел на нем, улыбался, вытирал о траву руки.
      - Дай встать-то, медведь! - заругался Ивашка. - Ишь, навалился!
      - Убить меня хотел? - спросил его Пера, вставая.
      - Дурень ты! Разве я знал! Ночь ведь. Думал, чужой мужик сидит. Может, разбойник!
      Ивашка сходил к сосне, захватил в беремя лук с налучником, седло с переметными сумами и приволок к костру.
      - Я теперя воин! К вашему князю еду служить. А ты сразу давить! Все вы, ултыряне, без понятия, не зря вас пармеками зовут, лесными людьми.
      Пера слушал его, молчал, ворошил палкой костер. Светлые легкие искры поднимались к темному глухому небу.
      - Подожди! - спохватился Ивашка. - Я к князю еду, а ты куда собрался?
      Пера вздохнул и сказал, что и ему туда же дорога.
      - Прогнал меня из ултыра старый Сюзь!
      - А коня дал? Без коня ты мне не попутчик!
      Пера ушел от костра и лег в яму, закрывшись медвежьей шкурой.
      - Спать наладился? - спросил Ивашка.
      Пера не ответил ему.
      Обругав его нехристем, Ивашка тоже лег, но у костра и с наветренной стороны.
      Черное небо медленно опускалось. Огонь слабел, ложился на землю и кусал траву.
      Тьма давила костер.
      Утром Ивашка бросился искать жеребца, нашел его в логу и повел к костру.
      - Иди, ешь со мной, сын Руса, - позвал Пера.
      Ивашка привязал коня за куст и сел хлебать ултырскую уху.
      Пера ел и рассказывал. Жил он в юрте князя Юргана три дня, а потом князь сказал ему: "Выбирай, друг Пера, любую лошадь в моем табуне..." Не хотел князь Юрган ссориться с хозяином большого ултыра, дал гостю меч, новые камусы, теплую медвежью шкуру и проводил до Нюрмы-речки.
      - Ишь, хитрый Юрган! Я, Пера, хотел его юрты спалить.
      - Князь друг мне.
      - Буде врать-то! Какой он друг! Коли прогнал.
      - Князь Юрган чтит обычаи соседей.
      - Дикие вы все.
      Они ехали по лугам. Рядом шумела веселая Нюрма-речка, осыпанная желтым листом. На каменистых перекатах она кипела и пенилась, смывая с себя палые осенние листья.
      Бойкая Нюрма-речка уводила их все дальше и дальше от родных мест. Она бежала на восток, к большой широкой реке, на поворотах оставляла песчаные отмели. На отмелях табунились перелетные птицы. Они взлетали стайками к синему небу. "Эх, купался бобер в речке-заводи", - запел Ивашка.
      Эх, купался, купался, не выкупался,
      На горе бобер отряхивался,
      Отряхивался да ошарашивался...
      Холодный порывистый ветер студил спину. Бежали по траве белесые волны.
      Ищут, свищут черна бобра
      По озерам, ручьям охотнички,
      Эх, молодые ребята, разбойнички...
      Кони шли ходко. Пера сидел истуканом в высоком оштяцком седле - не то спал, не то думал. Ивашка из рук повода не выпускал, горячил жеребца.
      Луга кончились сразу. Кони зашли в осинник и остановились. Ивашка выдернул меч, хотел порубать дорогу.
      - Оштяцкая тропа выше идет, - сказал Пера.
      Они поднялись на старую тропу, заросшую елушками и мелким осинником.
      Кони брели по густому подлеску, как по воде, и опасливо фыркали, ступая в зеленые омуты. Ивашка махался плетью, торопил жеребца.
      - Зря коня обижаешь, сын Руса, - сказал ему Пера. - Конь не видит земли.
      - А ну тя к лешему! - отругивался Ивашка. - Не шелести! Конь тварь бессловесная, а я християнин!
      Они выехали из осинника и стали подниматься по крутой каменистой горе. Потные кони дрожали от усталости, пришлось слезть и вести их в поводу.
      Ивашка вылез на гору и заорал:
      - О-го-гоо!
      Пера понял: сын Руса увидел большую реку. С горы она кажется серебряным поясом богатыря.
      Пера и сам увидел широкую. Горб ее блестел на солнце, как рыбья чешуя.
      - Баско? - спросил он Ивашку.
      - Аха! А пошто ее рекой Камой зовут?
      - Давно зовут.
      - А ты расскажи.
      Коней застудим, уходить надо с Челпан-горы.
      Они спустились к большой реке, нашли старую тропу и неподалеку от нее, отпустив расседланных коней пастись, разожгли костер.
      Лес помаленьку тускнел, меркла трава. День таял. Они глядели на красную догорающую зарю и оба хмурились. Такая заря к непогоди.
      Река угрюмо шумела. Гулял по ней ветер, дыбил волны.
      Они поели у костра. Пера умял траву, положил в изголовье седло и лег.
      - Про большую реку расскажи, - попросил его Ивашка. - Ночь долгая, выспишься.
      - Я не так знаю.
      - Как знаешь, так и рассказывай! По-нашему говоришь, по-оштяцки говоришь. Выходит, ты толмач мой.
      Пера засмеялся.
      - Чего гогочешь! Ваш князь, поди, христианского языка не понимает. Будешь ему мои слова пересказывать. Толмачом будешь моим, пересказчиком, значит. А мне, Пера, обидно. Пошто большая река по-вашему зовется?
      - Давно это было, сын Руса. Давным-давно! Но старики помнят, молодым рассказывают. На нашей земле разные люди жили, но мы знаем Кама, великого охотника. Он был сыном доброго бога Ена. Он научил нас делать вересковые луки, ставить на путиках ловушки на зверя и варить в корчагах сюр. В ту осень сын бога-неба Кам убил много лосей и медведей. Грозная Йома просила у него десятого зверя, но он прогнал ее. Йома рассердилась и послала Войпеля, так мы зовем северный ветер. Войпель налетел на него с шумом-воем, как дикая свора собак. Великий охотник поймал северный ветер в шубный рукав и стал смеяться над грозной старухой. Тогда Йома рассекла землю и выпустила воду. Слепая вода искала охотника, смывая леса и горы. Никто больше не видел Кама... Люди говорят, что великий охотник увел воду к теплому морю, чтобы спасти свой народ.
      - Врать ты, Пера, мастак! А я быль знаю. Мне мамка пела. Ну, слушай:
      Случилось быть посреди земли,
      Посреди земли, наокруг полей,
      Наокруг полей, на полянушке.
      Прибежали туды девки за полночь
      Встречать солнышко пресветлое,
      Величать Ярилу божьим именем...
      Замолчал Ивашка, запрокинул голову и долго глядел в густое черное небо.
      - Как дале поется, запамятовал я. Забыл, и все тут! Одно знаю, про Егория-воителя быль. Проклял их будто Егорий: как плясали девки поперек поля, так на поле том и осталися, в серы камни превратилися. Выходит, бог наказал девок. А у тя за охотником вода бегает. Зверь она или оборотень?
      - Люди сказывают.
      - Люди! А вода в Каме вашей синяя.
      - От слез бога-неба она такая. Добрый бог Ен жалел сына.
      - Не шелести! Один бог на земле Исус Христос, а ваши боги болванами зовутся.
      Пера встал, взял седло и ушел к лошадям. Он привел заседланного коня, скатал медвежью шкуру, стал ее привязывать к седлу.
      - Ты чего? - удивился Ивашка. - Ночь темная! Куда собрался?
      - Поеду один. Ты не сын Кондратия Руса! Сын куля ты, пон, собака!
      Ивашка схватился за нож, но тяжелый кулак ултырянина сшиб его с ног.
      Простучали копыта. Пера уехал.
      Ивашка лежал в траве, раскинув руки. С качающегося вязовника сыпался на лицо ему мелкий гнус и лез в ноздри, в рот, под рубаху.
      Ветер вдруг стих, пошел крупный холодный дождь. Ивашка застонал, приподнялся и долго глядел на желтый гаснувший костер. Шумел дождь. Плясали на листьях тяжелые капли.
      Ивашка долго сидел под дождем, обессиленный и мокрый, как мышь, потом кое-как дополз по мокрой траве до костра и лег.
      Дождь скоро кончился, опять зашумела река, заскрипели старые елки.
      Он лежал до утра, а когда рассвело и лес отодвинулся, пошел искать шапку и нож.
      Мокрая трава оплетала ноги жеребцу. Жеребец спотыкался. Ивашка хлестал его, сердился на непогодь, ждал тепла, солнышка, да так и не дождался. Туман уполз к воде, а теплее не стало. Небо, затянутое тучами, было сырым и холодным.
      Тропа вертелась, обегая болота осочные и овражки, но далеко от большой реки не уходила.
      В полдень Ивашка съел краюху хлеба, напился в ручье, напоил жеребца и погнал его в гору. Он торопил жеребца, хотел засветло догнать ултырянина. Хоть и нехристь Пера, варнак, но ехать вдвоем веселее. И с чего взъярился ултырянин? Одно Христос, а другое - идол басурманский. Сам видел, как ултыряне богов мастерят: срубят лесину в три вершка толщиной, проковыряют ножом рот да глаза и молятся чурке, шкуры на нее вешают, рыло ей кровью мажут.
      День начал меркнуть. Бусый туман лег на тропу, меж темных стен леса. Жеребец стал бояться кустов и ям.
      Костер вырос как из-под земли, жеребец шарахнулся от огня. Ивашка еле усидел в седле. А Пера даже не оглянулся.
      Отпустив расседланного коня, Ивашка подошел к нему.
      - Здорово ты меня кулаком мякнул! Думал, помру. Не допустил господь, отлежался.
      Пера промолчал, отодвинул палкой огонь, достал из долы тетерку, покатил ее по траве, разрезал на две половины, одну отдал Ивашке.
      Наевшись, Ивашка сходил за дровами. Пера напоил лошадей и лег спать, завернувшись в медвежью шкуру.
      Начал накрапывать дождь. Ивашка придавил костер сушиной и тоже лег, укрывшись с головой зипуном.
      Дождь стучал звонко по кожаному зипуну, будто песню выстукивал:
      Бережочек зыблется, зыблется,
      А песочек сыплется, сыплется...
      Утро было холодным.
      Кони шли вяло: и им надоела непогодь.
      Ивашка ругался, грозил кулаком сырому небу, а дождь лил. Днем и ночью лил. Они спали под дождем, утром садились мокрые на мокрых лошадей.
      Дороге не было конца.
      В лесу оштяцкая тропа металась из стороны в сторону, на лугах вытягивалась, ровная и прямая, как разостланный бабами неотбеленный холст.
      На шестой день тропа спустилась к реке.
      - Плыть будем, - сказал Пера, слезая с коня. - Большая река тут на закат поворачивает, а нам прямо.
      Пера снял шабур, завернул в него лук с налучником, снял поршни с ног, отстегнул меч, привязал все к седлу. Ивашке тоже пришлось снимать меч с пояса, бахилы с ног и привязывать к седлу.
      Завел он жеребца в воду, помолился Миколе-заступнику и поплыл.
      Жеребец вытягивал шею, как гусь, плыл ходко. Ивашка держался одной рукой за стремя, другой - по воде бил.
      На середине река развернула их и понесла.
      - Наперед коня заплывай! Наперед! - кричал ему Пера. Ивашка и сам понимал, что заплывать надо, отпускать стремя, да рука не разжималась. Спасла его песчаная коса. Увидев ее, Ивашка рванулся вперед и помог жеребцу развернуться. Стремнина осталась позади. Большая река смирилась, не крутила их, как осенние листья. По спокойной воде жеребец легко плыл к берегу.
      Пера ждала их на косе. Он поймал выскочившего из воды жеребца.
      Ивашка оделся, опоясался мечом и вскочил в седло.
      Они погнали коней в гору.
      Ивашка выехал первый и увидел в лесу две большие ултырские избы, отгороженные высоким заплотом.
      Ултыряне стояли кучей за воротами и глядели в небо. Перед ними топтался поп в черной рясе, с мечом на поясе и с золотым крестом в руках.
      Они остановили коней в саженях трех и стали слушать. Поп говорил по-ултырски. Ивашка не все слова понимал и тормошил Перу:
      - Куда он зовет их? Ну, пересказывай!
      - На небо. Наших богов ругает, а своего хвалит. Милостивый, говорит, ваш бог. Всех любит.
      - Знаю. Гляди, еще люди, в кольчугах!
      К ним подошел воин и спросил по-ултырски: кто такие и откуда?
      Пера сказал ему, что люди они вольные, охотники, едут князю служить.
      Поп замахал крестом и погнал ултырян к реке. За попом шли воины.
      - Кому они служат? - спросил Ивашка.
      - Князя Михаила слуги, - ответил Пера. - Князь Михаил чужим богам кланяется!
      - Небось, поклонишься! Христос-то не болван деревянный. Поразит огненной стрелой, и все тут!
      - Ехать нам пора, сын Руса.
      - К Михаилу поедем?
      - К нему. - Пера вздохнул. - Больше некуда...
      Ивашка расспрашивал: какая у князя дружина, молодой князь Михаил или старик? Но Пера молчал, видно, не любо ему показалось, что князь его от ултырской веры отошел, болванам не молится.
      Стемнело. Они остановились в логу, отпустили стреноженных коней пастись и легли спать у костра.
      Ночью кто-то придавил Ивашку.
      - Не дури! - закричал он. - Сосед я тебе, другодеревенец!
      Он думал, Пера его вяжет, но, приглядевшись, понял: чужие навалились. Пера один, а тут трое... Пера сам связанный лежал, на нем кучей мужики сидели.
      Утром их развязали, вывели из лога на широкую лесную поляну.
      На поляне кишела не одна сотня ратников в длинных кожаных рубахах. Ратники расступились, и к ним подошел молодой воин, не старше Ивашки. Все блестело на нем: и кольчуга, и пояс, и короткий меч в серебряных ножнах. На голове у молодого воина шапка из зимних соболей, на ногах поршни из красной кожи.
      - Мы не воры, - сказал ему Ивашка. - Князю едем служить.
      - Какому князю? - спросил по-русски молодой воин, прищурясь.
      Пока Ивашка думал, как лучше сказать, Пера ответил:
      - Нашему, Михаилу.
      Молодой воин что-то сказал по-ултырски ратникам и ушел. Им отдали луки и мечи, подвели заседланных коней.
      Пера шепнул Ивашке:
      - Матвей с тобой говорил, сын князя Михаила.
      Воины молодого князя сели на лошадей и стали выезжать на тропу.
      Ивашка хлестнул жеребца, но Пера остановил его:
      - Нам впереди ехать не велено!
      Весь день они ехали за дружиной, а вечером князь позвал их к своему костру. Он накормил их, напоил сюром и опять начал расспрашивать: кто такие и куда едут?
      Ивашка сердился, кричал на него:
      - Крест надел, а християнину не веришь!
      Князь посмеивался.
      Пера снял с пояса меч, положил его к ногам князя и стал рассказывать, как жил в ултыре Сюзя, как охотился, ловил рыбу в Шабирь-озере вместе с оштяками Юргана.
      - Но большой отец прогнал меня из ултыра.
      - Ты нарушил обычай отцов?
      - Я хотел взять в жены Вету. Она внучка старого Сюзя. Она из нашего ултыра, князь. Старый Сюзь продает ее чужому охотнику. Я остался один. Тебе буду служить.
      - Я верю тебе, богатырь!
      Пера поднял с земли меч, поклонился князю и сказал:
      - Парня зовут Ивашкой. Он сын Кондратия Руса. Хорошего человека сын.
      - Меня крестил епископ Иона, - сказал молодой князь Ивашке. - Поп русов Иона, надевая кресты моим воинам, велел жить праведно, почитать бога и князя.
      Ивашка выдернул крест из-под рубахи.
      - Хошь, поклянусь на кресте?
      Ивашка поклялся служить верно, за чужую спину в бою не хорониться, худого в душе не держать.
      Князь Матвей отпустил их. Они ушли к своему костру.
      Пера сразу уснул, а Ивашка ворочался с боку на бок, ругал хитрого ултырского князя и думал о родном доме. Вспомнил ни с того ни с сего, как хлеб молотили прошлой осенью, как избу конопатили, окна в хлеву завешивали берестой. За неделю до покрова волки собирались в стаи, коров и овец запирали в хлев. Тятька скармливал последний, дюжинный сноп скотине, ставил на повети в хлебальной чашке пиво, кланялся дедушке-дворовому и просил: "Береги, хозяин, скот зимующий от хвори липучей, от силы нечистой". А с Параскевы-роженицы начинали сумерничать. Татьяна зажигала светец, ставила под него корыто с водой. Огонь с лучины капал на воду и шипел. Тятька зашивал подволожные лыжи, а он с братьями стрелы тесал, липовые, на белку. Липа сладкой травой пахла... Девки пряли у печки. Татьяна варовые нитки сучила и рассказывала про нечистую силу, будто боится нечистая сила солнышка ясного, дня светлого, а как солнышко угасать начнет, земля замертвеет - тогда ее царствие. Бесится тогда, воет нечистая, душу христианскую ищет.
      Засыпать уже начал Ивашка, тяжелела голова и слепла память, а Татьянина песня в ушах звенит неумолчно:
      То не два зверя сбегалися,
      Не два лютые сходилися.
      Гасил солнышко пресветлое
      Чернокрылый зверь:
      Захлестнет крылом - травы высохнут,
      Захлестнет другим - реки вымерзнут,
      Земля-матушка тьмой покроется...
      ГОЛОД
      Костер попискивал, как мышь. Искры рвались к черному небу и умирали.
      Князь Юрган отодвинул палкой огонь, снял камусы и поставил больные ноги в горячую золу.
      - Утром выйдем на тропу лосей, - сказал он брату.
      - Емас, брат Юрган, Емас.
      Согревшись, князь задремал. Качались перед ним золотые рога самца шоруя. Князь хватался за лук, рвал из колчана стрелу, но старые больные руки не слушались. Лось уходил в темноту.
      Просыпаясь, князь глядел на желтый покачивающийся огонь и слушал брата.
      Золта жаловался Нуми-Торуму:
      - Мы не видели снега, великий, а едим лошадей!
      Тьма густела. Ели подступали к костру... Князь бродил по глубокому, рыхлому снегу, искал табун, а с неба сыпался на него горячий снег и жег ему руки.
      Он проснулся, открыл глаза. Костер шипел и плевался искрами. Молодые охотники кормили огонь сухими сучьями, грели застывшие спины.
      - Звезда Соорб умерла, - сказал брату Золта. - Идти надо.
      Юрган надел камусы, взял лук и повел их к лосиной тропе.
      Небо белело, но князь не торопился. Осенний лес чуток, стылая земля звонкая, а тропа рядом. Хрустнет под ногой сук - уйдет зверь далеко.
      У болота с двумя молодыми охотниками остался Золта, а он поднялся выше и на середине горы залег в осиннике.
      Рассвело. На палых листьях поблескивал иней.
      Он лежал в неглубокой яме, глядел неотрывно на старую большую березу. На ее шершавой коре лоси оставляли клочки шерсти.
      От березы тропа поворачивала к болоту. "Зверь не обойдет и птица не облетит это место", - говорил ему отец.
      Взошло солнце. Лес повеселел, заискрился. Заурлыкали черные косачи.
      Стаи мелких птиц садились на березу и, покачавшись, улетали.
      Пестрая лесная кошка перешла тропу у березы и скрылась в густом пихтовнике.
      Две усатые белки уселись на сломанную осину, разглядывали его, вертели хвостами.
      К полудню лес затих, будто вымер. Птицы спустились на ягодники к болоту. Звери ушли в глухие урочища.
      Пологая гора, вся облитая солнцем, дремала. Дремал и старый князь... Щелкнула сухая вица, и опять все стихло. Он понял - идет осинником Золта.
      Золта залез к нему в яму, лег рядом.
      - Будем сидеть вечер, будем сидеть ночь, - сказал он брату.
      Золта вздохнул:
      - О-хо, нету лосей. Ушли... и достал из сумы кусок мяса.
      Старый князь обнял брата, но мясо не взял.