Показалось Прохору, будто птица мелькнула. Придавил он локтями траву, поднял лук и стал вглядываться. Притаился кто-то за березой, стоит. "Пока на тропу не выйдет, стрелять не стану, - решил Прохор и ахнул: - Господи, девка!"
      В красной рубахе, без платка, шла по тропе к нему черноволосая юрганка. Вот беда-то! И показаться нельзя и пропустить боязно. Он покачал елушки - может, испугается, убежит. Но черноволосая не испугалась, сказала "пайся" и протянула в его сторону кувшинчик. Он понял: здоровается с ним черноволосая, надо вылезать, все едино заметила.
      Прохор вышел к ней на тропу.
      - Ну, чего ты! Беспонятная...
      Она улыбнулась ему и затараторила. Он стоял перед ней, грузный и большой, как медведь, слушал, но разобрать ничего не мог:
      - Эх ты, травинка! Заблудилась, натьто.
      Она совала ему в руки глиняный кувшинчик.
      - Ивашка! Рума Ивашка...
      Понял Прохор, взял у нее кувшинчик и хотел погладить черноволосую. Но она убежала.
      Вечереть начало, почернели елки, холодная сырость выползла из логов. Вернулся Кондратий с подарками. Прохор рассказал ему про черноволосую юрганку и показал кувшинчик с томленой травой.
      Кондратий подержал глиняный кувшинчик в руках, отдал его Прохору и сказал:
      - Майта, дочка Юргана была.
      Они выбрались из елушника и пошли рядом. Прохор не расспрашивал отца, ждал - все одно не удержится тятька, расскажет.
      Перешли речку по жердям. Кондратий сел на срубленную осину.
      - Посидим, Проша, поглядим на зарю закатную. Отдарил меня князь, как водится, по-соседски. Но слова его подарка лучше. Много, говорит, серебра - мало друзей. Так плохо. Мало серебра - много друзей. Так хорошо. Запомни мое слово, Прохор, нам с юрганами нечего делить. Они люди, и мы люди. Боги у нас разные, а жизнь одна. Станем друг другу пакостить - не выживем! Лес задавит, голод убьет... А Майту я знаю, ветер-девка и добрая, из юргановской породы.
      Отец встал, пошел в гору, к воротам. Прохор шел за ним и думал: не зря, видно, говорится, что дитятко криво, да родителям мило. Уж нашто Ивашка разбойник, сколь от него хлопот и горя натерпелись, а тятька жалеет. Думку держал, хотел его на юрганке черноволосой женить. Этакова-то ушкуя на травинке.
      Они долго стучали в закрытые ворота. Гридя не отзывался.
      - Уснул, леший! Лезь, подсажу.
      Прохор поглядел на бревенчатый заплот в две сажени, поставил кувшинчик в траву, поплевал на руки. Но лезть ему не пришлось. Гридя подошел, открыл ворота.
      Татьяна сидела одна в избе, шептала над сыном:
      - ...красная девица бьет, обороняет, боль отлучает и бросает на мхи, на болота...
      - Устя где? - спросил Кондратий жену.
      Она не поняла или не услышала, ответила невпопад, про Ивашку.
      - С Параськой она, - сказал Гридя. - Кожи они мнут на ручье, за конюшней.
      Кондратий взял у Прохора оштяцкий кувшинчик, налил в кружку черный настой из весенней травы.
      - Помоги, мать.
      Она не стала расспрашивать, кто траву томил, видно, поумнела от горя, напоила Ивашку оштяцкой травой, обняла мужа и заревела.
      Кондратий гладил ее по спине и уговаривал:
      - Не реви, бог милостив! Встанет Ивашка на ноги.
      Ночь выдалась ветренная, с дождем. Пришлось опустить волоки на окна и притворить дверь. Прохор не ушел с Гридей спать на овин, остался в избе, лег с отцом на полу. Да так и не уснул всю ночь: в избе духота смертная, а на воле леший разыгрался, бьется о стены, на крыше с лешачихой пляшет. Прохор и молитвой пугал бесноватого, и Татьянину икону ставил к дверям. Еле утра дождался.
      Татьяна спала сидя, на лавке. Ивашка негромко стонал.
      Прохор наклонился над ним - темно, лица не видать, но вроде ожил парень, дышит спокойно, не бормочет, не мечется. Напоил его Прохор, разбудил мать и пошел к лошадям. Застоялись они в конюшне, пора на волю. С юрганами мир и согласие, бояться нечего.
      Он прогнал лошадей за речку, дошел до засеки. Елушки хохлились, как курицы, мокрые березы поникли, будто затосковали. День начинался пасмурный, сырой. Из темного леса хвоей тянуло и палым листом. Он потоптался в мокрой траве у засеки, вымок чуть не до пояса и побрел домой. Тятька собирался с мережками на Юг-речку. Все равно, говорит, косить еще рано, трава не выстоялась, дня два-три можно и порыбачить.
      Кондратий с острогой встретил его у ворот и сказал, что мережить с ним пойдет Гридя.
      - А ты к засеке наведайся. Кувшинчик отдашь Майте. Прибежит она, думаю.
      - Морды я поставил на плесе.
      - Доглядим.
      Небо серое, мягкое. Не поймешь - то ли утро, то ли дня середина. Стоит Прохор один посреди двора, думает: идти каменку заново класть или к засеке наведаться? Вышли с туесками девки, по ягоды собрались. Параська веревкой опоясалась, по пути веников наломают.
      Устя из ворот - и за песню:
      Не по-летнему
      Солнышко греет
      Не всех красное
      Обогрело
      Одною меня, бедную,
      Ознобило...
      Слушает Прохор - баско поет Устя, о молодом Юргане тоскует, да разве мать уломаешь. Нехристь, дескать, он, в избу не пущу оштяка поганого. И Устя за ней балабонит. А чем оштяки хуже?
      Люди как люди, черноволосая еще побассей Усти будет. Травинка...
      Не заметил Прохор, как под гору спустился, как речку перешел. Хлестнули его по лицу мокрые елки, огляделся - засека. Продрался он сквозь елушник, приволок на тропу сушину, посидел на ней и домой отправился, каменку ладить. Шел не спеша, о Майте думал. Поклониться бы князю Юргану дорогим подарком, выпросить дочь. Жили бы они с Майтой душа в душу, ребят ростили. Вспомнил Прохор и родную избу на крутом берегу Сухоны. За избой, на широкой лужайке, собирались девки по праздникам - хороводы водить, Ярилу краснолобого славить. Одна приглянулась ему, да увел их тятька из родных мест.
      Уходили из родной Устюжины ранней весной, в логах еще снег лежал, а пришли в пармские леса в конце лета, уж трава начала жухнуть. За неделю землянку вырыли, печку сложили, галешник был под рукой. Кое-как промаялись зиму: хлеб кончился в просинец-месяц, но мяса было вдосталь - сохатые в урочище зимовали. С весны до поздней осени, Прохор помнил, рубили лес. Двор обнесли крепким заплотом от воровских людей. Пять зим ютились в землянке, жили посреди темного леса, как медведи в берлоге. На шестую зиму перешли в избу, поставили добрую, из кондового леса на сухом месте. А землянку баней стали звать.
      Думы думами, а работа тоже не ждет.
      Развалил он каменку, сходил к речке за окатышами, две плахи приволок, поставил их на зольном полу ребром и начал класть. Сперва крупные голыши подбирал, потом помельче, окатыши сверху, для жару.
      Темно стало в землянке. Спохватился Прохор, кинулся в избу за оштяцким кувшинчиком. Беда - уйдет юрганка, не дождется его.
      ЦЕНА ГОЛОВЫ
      Старый Сюзь жил долго. Он видел, как росли и старились его сыновья. Он видел, как рождались и как умирали люди. У него сохла кожа, слабели руки, но ум оставался молодым. Старый Сюзь отдавал князю куньи меха, но не князь всей Нижней земли, а он был хозяином своего ултыра, он зажигал огонь в зимнем очаге, посылал сыновей лесовать, учил внуков, наказывал женщин.
      Но вчера старый Сюзь "потерял след". Вчера подошел к нему младший брат Пера, любимый брат и добрый охотник.
      Старый Сюзь собирался к Кондратию Русу с подарками, хотел выпросить у него ячмень-зерно и засеять дальнюю кулигу.
      - Я не пойду в ултыр Низя за девкой, - сказал Пера. - Вета моей женой будет, большой отец. Вета!
      Старый Сюзь сказал ему: нельзя нарушать обычай отцов, нельзя брать жену в своем ултыре.
      - Я знаю, - кричал Пера, - нельзя бить куницу в пору тепла, худой мех у нее. Я знаю, нельзя бить лосей в урочище Ворса-морта весной. Они уйдут из нашего леса. Но я не знаю, большой отец, зачем мне покупать жену в ултыре Низя, а Вету продавать чужому охотнику!
      Старый Сюзь замахнулся на него батогом. Пера ушел в дальний угол керки и стал ругать обычаи отцов. Его слушали сородичи, слушали женщины, слушали дети. Старый Сюзь не мог уснуть. Долгой и темной показалась ему летняя ночь. Раньше он не боялся смерти. Раньше он думал, что Пера станет хозяином ултыра. Но Йома отняла разум у брата. Кто будет разжигать живой огонь, платить дань князю Нижней земли, учить молодых? Скоро руки его устанут, он закроет глаза и вернется к предкам...
      Утром он хотел еще поговорить с братом, но Пера ушел из ултыра, ночью ушел.
      "Надо идти к великому каму", - решил старый Сюзь. Он снял со стены пестерь, набил его соболиными мехами и позвал жену.
      Она подошла.
      - Пусть мужчины идут на Шабирь-озеро, женщины в лес, - сказал он.
      - И девок и парней пошлю, большой отец, - шептала беззубая Окинь. Ей жалко было меха. Но перечить хозяину ултыра она не смела.
      Старый Сюзь ушел из дому вечером. Солнце садилось. В лесу было душно и сухо.
      Ночь он просидел в яме, закрывшись от комаров пестрядным юром. Утром вылез на тропу и не узнал ее. Она вся заросла мелким лесом. Он шел и думал: заругается кам, забыли, скажет, дорогу в Матыныб-кар, забыли Йому, хозяйку земли.
      - Не сердись, мудрый кам, - шептал, оправдываясь, старик. - Я принес грозной хозяйке связку зимних соболей. Возьми их и научи меня, потерявшего след.
      Старик наткнулся на густые колючие елки, огляделся - лес кругом. Пропала тропа, как растаяла. Много троп бежит к Матыныб-городищу, и все они тонут в болоте, чтобы злой человек не нашел гнездо кама. Злой человек погибнет в болоте. А старый Сюзь даже ноги не промочил, вышел на сухое место, поднялся по крутому боку Матыныб-городища и увидел священную лиственницу. Под ней сидела каменная Йома с двумя ребятами. Он поклонился грозной старухе, выплюнул в горсть изо рта круглую булгарскую серебрушку и бросил ее в жертвенную чашку. Чашка стояла на коленях у Йомы.
      Кам сидел у землянки на еловом чурбаке и следил за ним.
      Старый Сюзь подошел к нему, снял со спины пестерь, достал соболиные меха, положил их на траву перед камом и сказал:
      - Пера хочет брать жену в своем ултыре!
      - Ты, Сюзь, - филин! - Кам взял шкурку годовалого соболя, мял, разглядывал. - Худой капкан у тебя, Сюзь, портит мех. Нельзя посылать такие меха в Искар.
      - Я принес тебе вязку зимних соболей, - сказал старый Сюзь. - У тебя в руках один.
      Из землянки выполз раб кама и унес соболей.
      - Худое солнце, худые меха, худые люди, - ворчал кам, вставая. Пойдем, Сюзь, спросим Йому.
      Кам повел его по узенькой тропе. Она бежала среди высокой травы и переспелых пиканов.
      Они дошли, сели на примятую траву под священную лиственницу. Каменная Йома глядела на них сердито. У старого Сюзя замерзла спина, он съежился, закрыл глаза и хотел отползти.
      - Сиди! Я не буду поить теплой кровью Йому, я не буду плясать перед ней, выгонять душу из тела и посылать душу-птицу в страну отцов. Я буду вспоминать, ты будешь слушать. Это было давно, еще отцы наших отцов не родились, еще солнце было горячим, а люди не разбрелись по земле, как вши по меховой рубахе. Мы жили родами, чтили обычаи предков, боялись грозную Йому и любили Ена, доброго синего бога. Тогда камы были старейшинами родов. Они выбирали князя войны, когда враги стучались в ворота городищ. Они выбирали князя угодий, когда наступала пора мира. Мы не знали горя, пока на нашу землю, на землю камов, не пришли из степей черноволосые угры. Они жгли наши городища, убивали мужчин, уводили женщин. Камы выбрали князя войны, но он не стал воевать с пришельцами, ушел на север, увел молодых и сильных. Слабые и старые разбрелись по лесам, и с той поры нас стали называть пармеками, лесными людьми. Мы вырыли землянки в лесных урочищах, молились грозной Йоме и ждали. Черноволосые пришельцы жили, как дети: чтили храбрых и сильных, плясали у больших костров и смеялись над своими шаманами. Они забыли священные обычаи предков и растаяли, как весенний снег. Отец моего отца рассказывал мне, как поднимался дым над Матыныб-каром, как жгли свои деревянные юрты длинноволосые угры, уходя с нашей земли. Отец моего отца, мудрый кам и старейшина, пришел сюда и заставил рабов рыть теплые коли-землянки, с узкими потайными ходами. Он собрал больших отцов и сказал им: "Храните обычаи предков, чтите камов! Кто нарушит обычай отцов - изгоняйте!" Так сказал отец моего отца, мудрый кам и старейшина. Ты понял меня, хозяин ултыра?
      Старый Сюзь ушел от кама, спустился по крутому боку Матыныб-городища к болоту, перешел его, вышел на тропу. Он шел и думал: "Пера лучший охотник в ултыре и друг князя Юргана, Пера сильный, он не боится старости, его ум всегда будет молодым..."
      Домой он пришел утром. Женщины еще не ушли в лес.
      Матери кормили маленьких ребят, старая Окинь выгребала золу из каменной печки, подростки и девки ползали под нарами, искали чулки и лапти. У дверей копошились ребята, делили слепых щенков. Старый Сюзь послал их на Шабирь-озеро звать отцов на большой совет ултыра.
      Вечером собрались все, кроме младшего брата. Он нарушил обычай отцов и стал одиноким, как волк, отбившийся от стада.
      Старый Сюзь сам зажег дзуркби - живой огонь в каменной печке, сел на высокую березовую чурку, поглядел на своих братьев, сыновей, внуков и сказал:
      - Я был у кама! Я отнес ему наши меха.
      Братья, сыновья и внуки старого Сюзя сидели вокруг каменного очага, глядели на живой огонь и молчали. Они ждали, что скажет большой отец.
      Женщины с ребятами расползлись по дальним углам керки-избы. Притихли. Родная изба большая, от дверей до передней стены сорок шагов, можно и не услышать, что лепечет живой огонь.
      - Слушайте все! - сказал старый Сюзь. - Пера хотел нарушить обычай отцов! Он больше вам не брат, не сородич! Если вернется в ултыр, ему смерть!
      Мужчины молчали. В месяц метелей Пера караулил лосей в урочище Ворса-морта, в месяц холодного ветра ловил рыбу на Шабирь-озере. Он не боялся Войпеля. Он пел веселые песни, когда Йома бесилась и выла, посылая на землю огонь и ветер. Йома рассердилась на охотника, отняла у него разум, и Пера хотел нарушить священный обычай отцов. Горе тому, кто согреет его у своего костра! Горе тому, кто накормит его.
      Завыли женщины, заревели ребята. Старая Окинь кричала: "Он не наш! Он не наш!" Она ворошила на нарах овчины, искала пояс изгнанного сородича, чтобы бросить пояс в огонь.
      Старый Сюзь ушел спать в амбар. Женщины еще долго выли в большой керке-избе, кормили пахучим вереском живой огонь, просили Йому не мучить их хворью за вину сородича.
      Утром старый Сюзь повел сыновей, внуков, баб с ребятами на луга, косить сочную траву. Из лета в лето ставил он два десятка копен черного сена. За зиму скот тощал, валился с ног. Лошадей приходилось выгонять из землянок-конюшен еще по снегу. А этой весной отдал он, по совету Кондратия Руса, двух лошадей в ултыр Низя за две косы-горбуши. В это лето он поставит четыре десятка копен и, как Рус, смечет зеленое сено в зароды.
      Старый Сюзь привел сородичей на тихую Юг-речку, велел парням строить берестяные шалаши, взял у старшей внучки косу-горбушу и начал косить. Вздрогнув, ложилась по обе стороны от него сырая трава. Он не торопился, оставлял за собой гладкую широкую тропу. За спиной галдели ребята. Они искали сладкие соты потревоженных медуниц. Медуницы жалили их, ребята орали, как раненные стрелой ушканы. Но он не оглядывался, он звонко сек, отбрасывал тяжелую траву и радовался, что есть еще сила в руках у него.
      Старый Сюзь остановился перед березником, на другом конце луговины, выпрямился, вытер мокрое жало косы и пошел по скошенному обратно. Он дошел до середины, встал спиной к Юг-речке и начал поперечный прокос. Свистела горбуша, валилась по обе стороны подрезанная трава. Он ни разу не отдохнул, пока не прошел крест-накрест всю луговину.
      Кончив прокосы, он пошел к парням. Они уже нарубили жерди, поставили их костром, связав концы лыком, и ждали девок с берестом.
      Старый Сюзь сказал парням, что уходит домой, велел им жить на Юг-речке, скосить в четыре горбуши луговину, сгрести куранами подкошенное сено и скласть в кучи-копны. Сам поднялся вверх по Юг-речке на луга Кондратия Руса. Но не застал его. Рус выкосил раньше свою луговину, оставил сохнуть подкошенную траву и увел семью на другие покосы, в лога.
      Старый Сюзь стоял на покосе другодеревенца и думал: ячмень-зерно надо и домой в ултыр надо. По какой тропе идти? Он вспомнил про силковый путик в осиннике и пошел по нему в гору.
      Силки на путике-туе пустые - то ли туй он выбрал худой, то ли птица еще не поднялась в осинники. С туя он перешел на большую тропу, спустился в лог и увидел своих коров. Пас их Туанко. Он рассказал ему, что в ултыре гости, Кондратий Рус с сыном.
      Старый Сюзь заторопился домой, вылез из лога и напрямик стал пробираться к ултыру.
      Он застал гостей. Они сидели на нарах перед потухшим гором. Старая Окинь в дальнем углу керки шепталась с Ветой.
      Он сел на нары рядом с Кондратием Русом и вздохнул:
      - О-хо! Лося уже мне не умаять.
      Рус понял его, покачал головой и сказал, что старость не весна, ей один леший радуется.
      Старый Сюзь улыбнулся. У Кондратия Руса свои слова, у него свои, а жизнь у обоих одна и старость одна. Рус выходит косить, и он выходит косить. Он знает, и Рус знает: не бросишь в землю ячмень-зерно - хлеб не вырастет.
      Подошла старая Окинь. Она напоила гостей вересковым квасом и сказала:
      - Рус пришел покупать невесту.
      Старый Сюзь велел ей привести внучку. Она ушла, связала лыком Вете руки и вывела ее, как телушку, на середину керки.
      - Гляди! - сказал старый Сюзь гостю. - Хорошая девка. Твоему парню жена, тебе работница.
      Гость спросил: зачем у Веты берестяной обруч на голове?
      - По обычаю отцов, Рус. Невесты носят.
      Кондратий Рус разглядывал девку и молчал. Парень его посмеивался. "Радуется, теленок", - подумал старый Сюзь, не сердясь.
      - Вету знаем, - сказал гость. - Бывала она у нас. Говори, какая цена головы, юр-дон, по вашему. Даром ведь не отдашь внучку.
      Старый Сюзь назвал цену головы - два мешка ячменя - и стал уговаривать Руса, чтобы он уводил Вету скорей в свое гнездо, не ждал осени.
      МЛАДШИЙ БРАТ СТАРОГО СЮЗЯ
      Небо помаленьку меркло, бусели зеленые листья, темнела трава.
      Пера лежал в осиннике, ждал ночь. И она пришла, черная, как медвежья шкура. Он вылез на тропу, постоял, поглядел на тусклые звезды и пошел к родному ултыру.
      У темной огороди встретили его собаки. Они жались к нему, скулили.
      Он перелез, прокрался к керке и сел у раскрытых дверей. Ночью керка казалась еще ниже, только крутая односкатная крыша поднималась над конопляником. Он сидел на перевернутой колоде и думал о Вете, о сородичах. Они спят, а он бродит вокруг родного ултыра, третью ночь бродит.
      Кто-то громко закашлял, заскрипели нары. Пера ушел от дверей, залег в траву.
      Из керки вышел старый Сюзь с рогатиной. Собаки покрутились у него под ногами и кинулись в траву. Подняв рогатину, старик пошел за ними. Пера отполз к огороди, перемахнул через нее и свалился в яму. Старый Сюзь увидел его, закричал, и сразу ожил ултыр - замелькали серые тени, зачакали стрелы по сухим жердям.
      Пера выполз из ямы и побежал к лесу, наткнулся на колючий елушник, свернул в лог. Ночь темная, глаз коли - не увидишь, а он бежал, через ямы прыгал, нырял под широколапые елки. Места родные ему, знакомые, вырос он здесь, каждую ямку знал, каждый кустик.
      Логом бежать тяжелее, оплетала ноги осока. Он остановился, но услышал лай собак и заметался, как обложенный зверь. Низом уходить, по открытому месту, сыро. Услышат его сородичи, подстрелят. Он бросился в гору и завяз в густом осиннике, кое-как вылез из лога, прополз шагов двадцать и свалился. Не успел как следует отдохнуть, светать начало. Он вытер волглым мохом горячее лицо, переобулся и пошел напрямик к Юг-речке.
      Белело небо. Дрозд-ранник будил птиц. Лес отряхивался, светлел.
      Все чаще и чаще попадались сырые травянистые полянки, кривые черемухи, ракитник. Лес расступался, редел. Пера вышел к Круглому омуту и стал спускаться по речке в урочище Ворса-морта.
      Речка выбежала на луга. Он перешел ее, поднялся на гору. Внизу чернел большой старый лес. В нем всегда было сумрачно и тихо, его облетали веселые птицы, боялись охотники. Жил в старом лесу брат оштяцкого бога Мойпер, служили ему хитрые росомахи. В голодную зиму Пера бил здесь лосей, кормил сородичей мясом, а весной поставил на краю урочища островерхий чом - шалаш. Подходя к своему чому, Пера вспомнил, что в урочище Ворса-морта приходят умирать старые одинокие волки.
      Целый день провозился он с луком, мочил его в ручье, обматывал сыромятным ремнем. В сумерки вышел на охоту, добрался по ручью до Юг-речки, подстрелил двух куликов и вернулся к чому с едой.
      Всю ночь ему снилась старая Окинь. Она поила его вересковым сюром. Он пил из большого туеска теплый сюр и не мог напиться. Мимо провели Вету, он побежал за ней и завяз в густом, холодном осиннике...
      Проснулся он рано, напился в ручье и пошел на Шабирь-озеро. В лесу темно. Серые совята летали неслышно, будто плавали среди черных елок. Не похожи они на птиц. Старый Сюзь говорил, что это орты - души умерших сородичей. "Кто нарушит обычай отцов, - говорил он, - душа того после смерти не улетит к предкам, а станет серой ночной птицей".
      По сваленной лесине Пера перебрался через Юг-речку и вышел на луга. Солнце уже поднялось, искрилась роса. Он брел по мокрой траве к березам и думал: просить надо у князя Юргана лодку-камью. Без оштяцкой камьи рыбу из озера не достанешь. Шабирь-озеро хитрое. С одной стороны широкая отмель какая на ней рыба! А с другой - болото топкое, не подойдешь.
      Он спустился от берез к Шабирь-озеру и увидел двух оштяков на лодке старика и молодого парыча. Молодой стоял на коленях, с гребком, а старик возился с сетью. Приглядевшись, Пера узнал обоих: рыбачил Золта с сыном.
      Нагруженная рыбой оштяцкая камья шла тяжело и шагах в десяти от берега застряла на отмели. Рыбаки вылезли и взялись за камью.
      Пера зашел в воду и помог им подтащить камью к берегу.
      - Нога у меня болит, - сказал Золта, вылезая из воды. Он сел на песок и заохал.
      Парыч стал выбирать из камьи рыбу. Пера хотел помочь, но старик усадил его рядом с собой и стал рассказывать, как в первый месяц зеленой травой он гнал кобылиц в пауль, как хозяин испугал лошадей и больно хлестнул его суком по ноге.
      - В месяц налима я не отдал хозяину леса первую убитую птицу. Хозяин леса на меня рассердился.
      Пера спросил о здоровье князя.
      - Князь Юрган друг тебе. И старому Сюзю он друг. Молодая жена князя из вашего ултыра.
      - Князь примет меня? - спросил Пера.
      Золта не ответил, охая поднялся, вытащил из куста шест.
      - Всю рыбу не выбирай из камьи, - сказал он сыну. - Шаман Лисня придет. Золта вздохнул. - Худой человек шаман Лисня, но обычай предков нельзя нарушать. Десятую часть добычи предки отдавали шаману.
      Золта наломал ивняка, укрыл и взялся за шест.
      - Жди шамана, друг Пера. Он возьмет рыбу, ты - камью!
      Они ушли.
      Пера натаскал к кострищу сушняка, сходил за берестой. Сняв с шеи кожаный мешочек, он развязал его, достал белый камешек, кусок крепкого железа и трут, высек на трут искру и поджег бересту.
      "Золта не хозяин пауля, - думал Пера, раздувая огонь, - надо к князю Юргану идти, князь не откажет".
      Солнце поднялось высоко, середина дня скоро. Пера выбрал в оштяцкой камье толстого линя, испек его на углях, разрезал, густо посыпал золой и стал есть. Жирная рыба пахла тиной, казалась пресной. Не зря, видно, старый Сюзь отдавал за маленькое ведерко соли сорок зимних соболей.
      Шаман Лисня пришел один, сел к костру и зацэкал.
      - Цэ, цэ, цээ... Как будешь жить, парыч?
      - У меня есть лук и две верши-гымги.
      - Цэ, цээ... Выпадет снег, гымга от стужи не спасет. Я знаю, парыч, старый Сюзь прогнал тебя из ултыра. Он хочет продать внучку Русу.
      - Я пойду к Юргану. Он рума мне, друг.
      - Не ходи к нему, парыч. Он худой. Сын Руса унес священное серебро, обидел бога. А князь принял от Руса подарки и забыл обиду. Ты иди ко мне, парыч. Старый раб у меня умер, а молодого я послал к Асыке. Асыка сожгет гнездо Руса и убьет князя Юргана.
      - Врешь, шаман. Асыка не убьет князя-сородича!
      - Князь Юрган не сородич Асыке! - кричал Лисня. - Не сородич!
      Пера засмеялся, сказал ему, что Юрган и Асыка говорят по-оштяцки и вера у них одна, оштяцкая. Шаман вскочил, заругался, забегал вокруг костра, звеня подвесками.
      - Он не верит великому Нуми-Торуму. Он бил меня плетью.
      - Не сердись на князя, - уговаривал Пера шамана. - Князь хочет жить в мире с соседями.
      Но шаман не слушал его, трясся от злости и кричал:
      - Князь Юрган забыл веру, забыл бога и обычаи предков! Он не сжег гнездо Руса! Я спрашивал великого Нуми, что делать с князем-отступником? Смерть ему! Смерть!
      Пера встал и пошел по песчаному берегу наверх к березам. Шаман Лисня кричал ему вслед, ругал и грозил.
      ВОЛЧЬЕ РЕШЕТО
      Кондратий ушел из дому рано, по росе. В лесу пахло земляной сыростью и грибами. А на кулиге ветер гулял, спелую рожь давил к земле.
      Постоял Кондратий у желтого поля, полюбовался на густую рожь и дальше отправился, в ултыр Сюзя.
      С хозяином ултыра он скоро договорился. Солнце еще не успело разгореться как следует, а он уж домой шел. Легко шел, будто молодой, а как увидел с горы свой двор, обнесенный высоким заплотом, и все вспомнил. Рогатина тяжелее стала, на лапти будто глина налипла, на сухой-то дороге, в серпень месяц. Вроде бы грех ему на лето жаловаться: и яровые посеяли вовремя, и с лядиной управились, и сена зеленого поставили на шестьдесят копен. Но ведь с самой весны ни единого дня на спокое не жили! Одна беда проходила, другая наваливалась. Ивашка поправляться начал - с Прохором беда: задумался, затосковал. Татьяна на него и с веника брызгала, и через огонь заставляла прыгать. А Устя хохочет: разрыв-траву, говорит, ему надо пить. Его, говорит, юрганка околдовала.
      Татьяна гнала ее из избы и шептала над Прохором: "За морем, за окияном сидит на белом камне девица с палицей железною, раба божьего Прохора обороняет. Уйди, боль-хворь, присуха из крови, из кости, из ретивого сердца..."
      - Не шелести, ворожея! - орал с лавки Ивашка на мать. - Спалю я Юргановы юрты! И все тут!
      Татьяна бежала к нему, отговаривать от лихого дела молодшенького. Прохор хватал шапку в охапку - и из избы. Они с Гридей слеги перебирали в овине. "Замаяла тебя ворожея!" - смеялся Гридя. "Кому ворожея, а нам с тобой мать", - отвечал ему Прохор и за работу принимался.
      За Прохора Кондратий душой не болел, у старшего сына голова на плечах, не корчага. А вот с Ивашкой беда: пока лежнем лежал на лавке, все грозился оштяцкие юрты спалить, на ноги встал - того хуже надумал: пойду, говорит, князю служить.
      - Какому? - допытывался Кондратий. - Ултырскому или Асыке? До московских князей отселе не одна тысяча верст.
      - И ултырский князь - все едино князь!
      - Крест на тебе! Христианский крест, дурень! - кричал на сына Кондратий, а сам думал: может, и лучше так-то, мать учит лаской, а чужие таской.
      Татьяна неделю ревела, да разве дурня уговоришь, заладил одно: не хочу дома робить, хочу мечом князю служить. А того, дурень, не толкует, что князьям потеха ратная, а черным людям - горькие слезы.
      - Ну, пусть едет! - решил Кондратий, открывая тяжелые ворота.
      Прохор у овина ладил волокуши под ржаные снопы.
      - Ивашка где? - спросил его Кондратий.
      - Дома, - ответил Прохор. - Лесовать собирается!
      - Бросай, пойдем в избу!
      Ивашка ел. Татьяна около него топталась, как гостя потчевала.
      Усти в избе не было. Параська в углу толкла в ступе ячмень на заваруху.
      Кондратий сел на лавку. Состарилась его Татьяна, худая стала, кожа да кости, а все топчется, за весь день не присядет.
      - Ты бы отдохнула, мать, - сказал он.
      - Некогда мне рассиживаться! - заругалась она. - Не просеено, не замешано...
      Пришел Прохор, сел.
      Она увидела их рядом, суровых, притихших, и сказала без ругани, ласково:
      - Ивашка лесовать хочет.
      - Готовь брашно и питье Ивашке, - сказал ей Кондратий. Все едино не работник. Пусть едет.
      Татьяна не заревела, не заругалась, подошла к мужу, спросила:
      - Али тебе он не сын?
      - Готовь брашно, сказано!
      Ивашка отодвинул чашку с едой, перекрестился.
      - Завтра отправляйся с богом! - сказал ему Кондратий. - Я не держу.
      - А жеребца дашь?
      - Жеребца Прохор выкормил. Его жеребец, с ним и толкуй!
      - Пусть берет, - сказал Прохор. - Жеребец - лошадь, выкормим еще. Брату отдаю, не чужому.
      Ивашка обрадовался, бросился к матери, чуть стол не опрокинул.
      - Устю зови! - тормошил он мать. - Не ближний мне путь. Еды, поди, надо немало!
      На другой день провожал сына Кондратий, дошел с ним до ултырских шутемов и сказал: "Прощай, Ивашка! Мне отвечать за тебя перед богом и людьми!" Захохотал Ивашка, хлестнул плетью жеребца, и не стало его. Закрыли Ивашку колючие темные елки...
      Вернулся Кондратий домой и сказал своим, чтобы готовились завтра с утра жать. Девки забегали, ситами застучали, а Татьяна и головы не повернула от икон, стояла в переднем углу на коленях, как приклеенная.
      - Я на кулигу схожу, - сказал Кондратий, доставая из-под лавки косырь. - Затянуло тропу вязовником, с волокушей не продерешься.
      Татьяна молилась.
      Прохор точил на камне серпы.
      - Рогатину возьми, - сказал он отцу. - Затемняешь.
      Кондратий ушел из дому утром, а до кулиги добрался к вечеру - все с вязовником воевал. Домой пришел за полночь, в избу не пошел, лег спать в овине, с парнями.