А.РОМАШОВ
      КОНДРАТИЙ РУС
      "...сия же река Кама обходяще всю землю Пермьскую,
      по сеи бо реце мнози языци седят..."
      Краткий летописный свод 1493 года
      ВОР
      Выскочив из капища, парень огляделся, погрозил идолу кулаком и побежал к старой елке. Он прыгал, как заяц, в высокой траве, сума звенела и больно била его по пояснице.
      Тропу шамана оставил он на краю поляны, у старой ели. Елка стояла на месте, а тропа сгинула, будто провалилась.
      Он долго бегал, искал ее - плюнул, помянул добрым словом Егоря-воителя и ударился напролом по густому осиннику. Пробился до редколесья, наткнулся там на лосиную тропу и стал спускаться по ней к Шабирь-озеру.
      На еланях пахло цветущим чербалинником, в низинах - кугой. В мокрых чащобах держалось вчерашнее тепло. Потом все задавил вереск. Вереск сменили темные кусты ольховника. Кусты поредели, и парень выбежал на луга.
      Навстречу ему поднимался сохатый. Увидев человека, зверь не остановился, только нагнул рогатую башку.
      Парень отскочил. Сохатый пронесся мимо него.
      Парень выдернул стрелу из налучника и, отпустив зверя на сорок шагов, выстрелил. Раненый зверь осекся, как конь на скаку, сбился с хода. Парень выбежал за ним на тропу, выстрелил еще, но сохатый уже скрылся в зеленом подлеске.
      Парень смеялся. Сохатый - не волк, ему не выгрызть обломка стрелы из крупа. К осени, обезумев от боли, он станет страшнее лютого зверя.
      Горько плача, пролетела желна. Погрозив ей луком, парень пошел к березам напрямик, по густой траве, уминая, как снег, белоголовые цветы. Он знал - за березами Шабирь-озеро. Стоят там, у пологого берега, уткнувшись в песок, вогульские лодки - камьи. На передней камье сидит Майта. Баская она девка, ловкая, а все одно нехристь и басурманка. Один бог, говорит, добрый и синий, как небо, а другой бог - страшный. Посмеиваясь, парень достал из сумы серебряную чашу, протер ее подолом рубахи и стал думать, как удачей похвастать. Отдаст он чашу Майте и скажет: "Вот тебе от бога-болвана приношеньице. Замотал я богу твоему медвежьей шкурой башку..."
      Поднялось воронье над березами - закружилось, закаркало.
      - О-го-гоо! - закричал парень и побежал к озеру.
      Расступились березы, заблестела вода. Он спустился к лодкам. Вода потускнела, легли на нее темные густые пятна от прибрежных кустов. Сняв лук и суму, он лег на теплый песок, напился и сел у воды, ждать Майту.
      Она подошла незаметно, села рядом с ним и негромко засмеялась.
      - Смотри! - Он вытряхнул из холщовой сумы серебряную чашку.
      Майта отшатнулась, закрыла руками лицо.
      - Возьми! - Он протянул ей чашку.
      Но Майта побежала от него по песчаному угору наверх, к березам. Он кинулся за ней, размахивая серебряной чашкой, кричал:
      - Не бойся! Дикая...
      Мелькнула в зелени красная рубаха Майты, мелькнула и скрылась. Он выбежал на угор. Кто-то больно хлестнул его по шее. Сгоряча он перемахнул еще через две валежины и свалился. Ухватившись за сук, пытался встать, но уже не мог. Нащупав на шее стрелу, он понял, что ранен, и заревел от обиды и боли.
      Красные большие муравьи ползли по белой морщинистой коре, ползли к нему. Он хотел смахнуть их с шершавой березовой коры, поднял руку и повалился на траву.
      ДРУГОДЕРЕВЕНЦЫ
      Кондратию не спалось. Едва забусели волоковые окна в избе, он поднялся с теплых овчин и сел в угол. Не раз приходилось ему рубить лес под пашню. Выбирал он лядины - делянки в чернолесье, но и с ольхой и березой. И нынче облюбовал он доброе место в лесу - без кислого ситника, без резучей травы.
      Заскрипели полати. Татьяна спустилась на пол, обошла его постлань и встала в переднем углу на колени.
      - Ты еси Христос сыне бога живого, - шептала она, качаясь под образами, - помилуй мя и прости еси...
      Кондратий слушал ее, а сам думал о соседях из большого ултыра. Сколь мужиков приведет с собой старый Сюзь? Сколь топоров принесут ултыряне? Ведь полторы десятины надобно леса свалить.
      - Благословен еси во веки... Аминь! - вздохнула Татьяна, поднялась с полу и закричала на девок: - Вставайте, бобрихи гладкие! Нету на вас погибели, - и ушла в бабий кут за печку.
      Кондратий нащупал под лавкой бродни, обулся и без опояски вышел из избы.
      Еще сине было кругом. Тихо. Одна Юг-речка звенела неумолчно. Он взял стоящую у стены рогатину и пошел вдоль темной огороди по мокрой крапиве. Надоела она всем, окаянная, а рубить на веревки рано, стебель не задубел. Он вырвался из крапивы у овина, под ноги ему бросились собаки, узнали его и, тявкнув, уползли под сруб.
      Ворота в конюшенник были раскрыты. Прохор был там, шумел на лошадей.
      - Не поил? - спросил старшего сына Кондратий, заглядывая в конюшню.
      - Веду, тятя.
      Прохор выгнал мерина и двух кобыл, жеребца вывел на поводу.
      - Братья где? - спросил Кондратий.
      - Спят, натьто.
      Кондратий пошел будить парней. Они летом спали в овине. Он разбудил Гридю. Ивашки опять дома не оказалось.
      - С вечера, кажись, вместе ложились, - зевая, оправдывался Гридя.
      - Мать спросит, скажешь: послал я Ивашку силки проверить на рябка.
      - Дак вить на лядину идем, тятя.
      - Скажешь, как велено!
      - Мне чо... Как велишь. Рябки - они в нижних осинниках держатся больше.
      Кондратий ушел из овина растревоженный. Избаловала Татьяна Ивашку. Где шатается парень? Долго ли до беды! Леса кругом глухие, дремучие, зверье...
      У избы на ошкуренных бревнах сидела Устя.
      - А я сон видела, тятя...
      Кондратий остановился.
      - Будто спускаюсь я, тятя, в лог, а за мной собака чужая, лохматая. За подол норовит схватить. Испугалась я, пала в траву. Чую: лижет меня чужая собака, теплом дышит...
      - Вещий сон. - Кондратий засмеялся. - Не зря по нашим полям Орлай рыщет, девицу-красавицу высматривает.
      - Господи, спаси и помилуй! - Устя всплеснула руками. - Бусурманин вить он, тятя! Нехристь. Неужто сон сбудется!
      - Небось, не украдет, - успокоил Кондратий дочь, увидел пустые ведра и упрекнул: - За водой мать послала, а ты стоишь!
      Устя стала жаловаться на тяжелые березовые ведра.
      - Надцелась я, тятя!
      - Неслухи вы с Ивашкой.
      Кондратий зашел в избу, достал из-под лавки топоры - широкие, крепкие, новгородской работы. Любой из трех доброго коня стоит. Знал, что заклинены и наточены топоры, а удержаться не мог, вертел их в руках, любовался.
      Пока собралась семья в избу, совсем рассвело.
      Кондратий склал топоры в угол и пошел к столу. Сыновья и девки потянулись за ним, застучали чурбаками по глиняному полу.
      - О-хо-хоо, - вздыхала Татьяна, разливая кислое молоко в деревянные кружки. - Совсем заездили молодшенького! Не поест Ивашка горячих ерушников!
      Немая Параська собралась реветь. Гридя показал ей кулак и закричал в ухо:
      - Жив твой Ивашка! Не лешева с ним...
      Параська понимала все и слышала не хуже других. Онемела она от великого страху лет пятнадцать тому назад. Уходил тогда Кондратий с семьей от галицкого князя, шла с ним и сестра Анфиса с дочерью. Лесами брели дремучими, кони и люди выбивались из сил. Отстала Анфиса с дочерью, нагнал их черемисин окаянный, задавил мать, а Параська спаслась как-то... Прибежала, треплет Кондратия за рубаху, а сказать не может. Мычит девка, лицо руками скребет, да что толку - слово изо рта пятерней не вытащишь...
      Устя вертелась на чурбаке, как сорока.
      - Выдь погляди, - сказал ей Кондратий. - Не идут ли из ултыра?
      Устя бросилась бежать.
      - Богу поклонись! - закричала на нее Татьяна. - Хлеб, поди, ела, скоморошница!
      - Не оскудеет пища постная, скоромная, молосная, - забормотала Устя, кланяясь на все стороны. - Яко хлеб ломливый на вечере Исусовой... Аминь!
      Она убежала.
      - Лошадей погоним? - спросил Прохор отца.
      - Запрем.
      Прохор отодвинул кружку, стряхнул с бороды крошки.
      - Пойду загоню.
      - Подожди, - остановил его Кондратий. - Меч и рогатину возьмешь с собой на лядину.
      Гридя захохотал:
      - Тятька на побоище собрался!
      - Чего гогочешь! - рассердился на сына Кондратий. - В лесу живем, на чужой земле.
      - А летось Ивашка княжеских данников подстрелил. Мы куницу скрадывали. Собаки оттоль, с низины, ходом идут, а мы, значитца, прямиком, уметами порем. Ивашка и отстал, будто бахилы переобуть...
      Параська слушает, рот разинула. Татьяна ее не гонит, самой любо послушать про молодшенького.
      "Хоть старшего сына бог ума не лишил", - думает Кондратий, глядя на них.
      - Идут! Идут! - заголосила Устя.
      Кондратий встал и, перекрестясь, пошел в свой угол. Снял со стены колпак и опояску.
      Устя забежала в избу и начала тормошить брата:
      - Чего сидишь, неторопь! Невеста твоя идет, Вета!
      Не выпуская кружки из рук, Гридя отбивался локтями:
      - Отвяжись. Ну тя...
      Кондратий пристегнул к опояске широкий охотничий нож и пошел встречать другодеревенцев. Они еще не поднялись из лога, а он уже стоял за воротами, ждал их. Подошла Татьяна с туеском, шепча на ходу молитву. Она просила у Христа прощения за кумовство с ултырянами.
      Другодеревенцы тянулись гуськом: впереди всех маленький Туанко, потом старый Сюзь с сыном, с топорами оба, за ними три бабы, у баб за плечами пестери.
      Старый Сюзь вышел из лога. Кондратий низко поклонился ему, взял у Татьяны туесок с медовым квасом, подал:
      - Юже, выпей, большой хозяин. Выпей!
      Старый Сюзь напился и отдал туесок Татьяне.
      - Юже, матушка, испей, - поклонилась Татьяна большой хозяйке ултыра, протягивая туесок с квасом. - Устала, небось.
      Старая Окинь отпила, улыбнулась ей и прошептала беззубым ртом:
      - Оч ме.
      Татьяна приняла от нее туесок, стала поить остальных, косясь на девок. Устя обнимала Вету, внучку старого Сюзя. Вета балабонила, Устя хохотала, слушая ее. "Господи, господи, - вздыхала Татьяна, - совсем опоганилась с нехристями!"
      Прохор вывел заседланного мерина. Гридя вынес кожаный мешок с едой и подсечные топоры. Прохор забросил мешок на седло и стал привязывать.
      Кондратий спросил старого Сюзя - все ли подошли из ултыра или остался кто?
      - Пера сам идет.
      Старый Сюзь говорил долго. Кондратий понял одно: младший брат старого Сюзя пошел на Шабирь-озеро снасть-кулом трясти.
      - Ждать будем?
      Старый Сюзь покачал головой.
      - Прибежит Пера. Не бойся, Рус.
      От Шабирь-озера до лядины, Кондратий знал, меньше версты, а Пера лучший охотник в ултыре, найдет их, не заблудится.
      - Ну, с богом, - сказал Кондратий. - Пошли!
      Старики стали спускаться к речке. За ними Гридя и Туанко, потом девки, старая Окинь, позади всех Прохор. Он вел на поводу мерина. Перешли вброд речку, вышли на луговину и долго брели по густой непутаной траве. Кондратий радовался, глядя на сочные желтоголовые травы, вспоминал княжеские луга на Сухоне, шалаши смердов...
      - Питья и брашна Юрий-князь на сенокосе не жалел, а страдники пели невесело. Не могли забыть истоптанный хлеб на своих полях.
      Старый Сюзь слушал, кивал.
      - Великий воин был Юрий-князь. Воевал с братом, воевал с племянниками. Горели посады, сиротели поля.
      Старый Сюзь начал говорить. Он хвалил оштяцкого князя Юргана, называл его добрым соседом, другодеревенцем. "Какой он князь, - думал Кондратий, сам камьи мастерит, за сохатым неделями бродит в самую лютую стужу. Таких князей и на Руси немало. По монастырям кормятся. Христа ради..."
      Но с соседом не спорил - князь так князь, лишь бы не тать, не воитель.
      Зашли в лес. Стариков обогнали парни. Они рубили тяжелыми ножами молодняк и лапник, расчищали тропу. Чакали глухо ножи, под ногами поскрипывали сухие иголки, текучие, скользкие. Тропа ныряла под широкие елки, как в темную нору, упираясь в непролазный чащобник. Старикам приходилось доставать ножи, помогать парням с лесом воевать. А давно ли Кондратий проходил здесь с Прохором, топоров не жалея, рубили они лапы у елок, секли на корню подрост.
      Стало светлее, попадались сосны, веселый березник и лесные поляны, затянутые сплошь цепким вьюнком и мышиной травой. Вышли на елань, усеянную шишками.
      Кондратий свернул с тропы, прошел саженей десять редколесьем и остановился:
      - Лядина моя, - сказал он старому Сюзю, показывая на затесы.
      Подошли девки и старая Окинь, сели под березу на краю лядины.
      Прохор принес мешок с едой.
      - Хозяйствуй давай, - сказал он Параське.
      Ели не торопясь. Старый Сюзь то и дело поглядывал в сторону озера, ждал, видно, брата.
      Туанко наелся, схватил лук и убежал.
      - Куда он? - спросил Кондратий соседа.
      Старый Сюзь ответил по-своему. Кондратий его не понял и переспросил:
      - Куда, говорю, внук твой побежал?
      Устя засмеялась:
      - Пера у них потерялся. Малое дитятко!
      Параська напоила всех квасом, склала оставшуюся еду в кожаный мешок, завязала его сыромятным ремнем.
      - Господи благослови, - сказал, подымаясь, Кондратий. Он отмерил сорок шагов на восток от березы и расставил людей. Лес на лядине неровный: по краю липняк и березы, потом черная елка, сосна, или пожум по-ултырски.
      Старая Окинь и девки начали сечь кусты тяжелыми косырями. Гридя с Прохором ушли валить крупный лес. Кондратий наказал им, чтобы оставляли десятивершковые пни, а сам повел старого Сюзя в дальний угол лядины.
      Там стояла сосна в три обхвата. Он приметил ее еще зимой.
      Старый Сюзь обошел сосну и поднял топор.
      Кондратий засмеялся:
      - Рубить наладился? День топорами с тобой промашем, не свалим.
      - Пера прибежит, Рус.
      - И он не сладит с этакой-то! Ты гляди. У тебя на лядине тоже такая пожум есть.
      Кондратий вырубил дольный паз, просунул топор и стал отдирать сосновую кору. Она отдиралась легко, как лыко с лубка.
      Старый Сюзь покачал головой, попробовал пальцем острие подсечного чера и тоже стал вырубать с другой стороны сосны паз в два локтя.
      - Тятя!
      Кондратий оглянулся, увидел простоволосую Устю. Она бежала к нему по густо заросшей лядине и кричала:
      - Ивашку, тять! Ивашку убили поганые!
      Кондратий рванул топор. На блестевшем топоре алели капельки соснового сока. Он вытер клейкий сок о штаны...
      - Пожум-орт! Пожум-орт! - запричитал старый Сюзь, пятясь от сосны, как от медведя. По ихнему, по-ултырски, у иной сосны тоже людская душа. Срубишь такую, как человека убьешь.
      Кондратий пошел по лядине к березам. Старый Сюзь кричал ему, поминая Йолу и хозяина леса Ворса-морта. "Эх, Ивашка, Ивашка! - думал Кондратий. Не долго ты прожил..." Вспорхнули рябки из-под ног и скрылись. Желтобокие трясогузки верещали и кружились над ним, плакал коршун, как малый ребенок.
      Кондратий шел тяжело, давил зеленый подлесок, запинался за корни и валежины.
      Устя брела за ним и выла:
      - Изведут нас поганые! Изведут!
      Ивашка лежал под березой. Кондратий опустился на колени, повернул сына на брюхо, содрал с раненой шеи тряпицу.
      - Возьми, Рус! - Пера отдал Кондратию костяной наконечник стрелы. Шаман стрелял.
      МЕЧ ОРЛАЯ
      - Проклятый раб, сын росомахи! - ворчал Золта. Он считал лошадей, насчитал три десятка, три больших реза нанес концом ножа на бересте, а проклятый раб, сын росомахи, испортил счет - считанные и несчитанные лошади опять собрались в один табун. Золта боялся оставлять несосчитанных лошадей. Растеряет раб кобылиц - а как с него спросишь? Ругал он раба, а сам думал - ждут в пауле белых кобылиц. Брат его, князь Юрган, прощается с родом. Женщины уже выкололи на плече князя птицу вурсик, и скоро священная птица понесет в клюве душу князя Юргана в страну мрака. Шаман Лисня каркает в уши брату: "Раздай, князь, богатства свои у большого костра по обычаю предков..."
      Золта решил перехитрить раба, поднял над головой лоскут березы и закричал:
      - Гляди, сын росомахи! Я знаю всех лошадей в табуне! Всех кобылиц молодых, всех кобылиц старых.
      Молодой конь плясал под ним и гнул потную шею к земле. Золта огрел его плетью и повернул к лесу.
      Две белые кобылицы стояли под черемухой у самой тропы, и негромко ласково ржали. Не слезая с коня, Золта отвязал их и погнал к паулю.
      Кобылицы бежали неровно: хватали траву, сбивались с хода. Он кричал на них, но хлестать плетью боялся - белых кобылиц выбирал шаман, они отмечены знаком рода.
      Лес становился все глуше, темнее. Широколапые елки закрыли небо. Заросшая мелким вязовником узкая тропа ползла среди старого леса, будто сытая змея. На толстых сучьях висели зеленоватые бороды. Золта боялся их, качался в седле туда-сюда, как шаман Лисня перед очагом-чувалом, и ругал кобылиц.
      Вдруг взревел за спиной Мойпер, хозяин урочища. Ожил, зашумел мертвый лес. Закаркали вороны. Кобылицы, мелькнув, скрылись за поворотом. Его конь испуганно заржал и рванулся за ними.
      Обезумевшие кони неслись, как духи. Кони чуяли беду... Прижавшись щекой к теплой шее коня, Золта слушал стук копыт о крепкие корни и уговаривал Нуми-Торума не губить его. "Буду, буду, великий, мазать рыло тебе горячей кровью", - обещал он богу. Бог больно хлестнул его по ноге, и тропа стала шире. Конь вынес его к речке. Кобылицы перемахнули неширокую и быструю Сюзь-ю и понеслись в гору. На горе их ждали молодые охотники с ременными арканами.
      Когда Золта поднялся в гору и заехал в пауль, белых кобылиц уже увели.
      Он ехал мимо пустующих зимних юрт и думал, что и ему надо переходить в летний чум. Он построил его еще в месяц налима, но перейти не успел - к брату Юргану подкралась хворь.
      Над его юртой курился дымок, пахло рыбой. Он слез с коня, к нему бросились собаки, рыбья чешуя блестела на собачьих мордах.
      По узкому и темному лазу Золта спустился в юрту.
      У чувала сидели женщины. Они выбирали из корзин жирную белую рыбу, складывали ее в большие горшки и пели:
      Перед мужем чуманы расставлю
      И скажу старшему своему:
      "Богатырь мой, лось быстроногий,
      Для тебя я чуманы сделала
      Для буйного молока узкогорлые,
      Для рыбьего жира широкие..."
      Золта толкнул в спину жену. Она отползла, освободив ему место перед огнем. Он поел кислой рыбы и вареной травы, снял старую малицу, надел праздничную и опоясался длинным булгарским мечом. С непривычки давили железные нагрудники, меч бил его по ногам. Он кое-как вылез из юрты и, хромая, пошел к брату.
      Перед деревянной юртой князя шумели, потрясая оружием, молодые пастухи и охотники.
      - Сожжем гнездо Руса! - кричали они.
      Он поглядел на них, проворчал:
      - Кони чуяли беду... - и, подняв тяжелую медвежью шкуру, залез в юрту.
      Брат в кожаной малице сидел у чувала, глядел на догорающие угли.
      Орлай, любимый сын князя, бегал по юрте и кричал:
      - Сожжем гнездо Руса! Вытопчем поля, уведем женщин!
      Брат молчал. Наверное, думал, что много мужчин в большом роде и молодых и старых. Но мало мудрых.
      Желая здоровья брату, Золта потерся носом о его колючую щеку и сел рядом, на мягкую шкуру.
      Они долго сидели молча - седые, старые, глядели на умирающий огонь и думали.
      - Утром сын Руса был в капище, - сказал князь.
      Золта промолчал, погладил больную ногу и подумал, что опять бог шамана Лисни ошибся: сын Руса был в капище, а великий Нуми-Торум хлестнул суком его.
      Орлай присел перед ними, положив меч на колени.
      - Уйдет зверь, уйдет рыба, - заговорил он, - наши кобылицы не дадут молока. Великий Нуми-Торум сердится, Великий и Невидимый хочет крови. Так сказал шаман Лисня. Шаман велит идти в гнездо Руса. - Орлай злился, не сиделось ему на мягкой шкуре. - В нашем роду есть воины, отец! - кричал он и бегал по юрте, потрясая мечом.
      Князь вздохнул.
      - Меч у воина, как мозоль у старика, - сказал он сыну. - Есть мечи, Орлай, и у братьев Кондратия Руса. Крепкие мечи у них, и крепкие руки.
      Золта слушал брата, кряхтел, думал. Кондратий Рус спас его: в темный месяц метелей приволок на лыжах в свою деревянную юрту и накормил мясом.
      - Не бойся братьев Руса, отец! - кричал Орлай. - Князь Асыка воин! Князь Асыка нам брат и сородич! Шаман Лисня послал к нему своего раба.
      - Шаман Лисня из рода узкогрудых, - сказал сыну Юрган. - Князь Асыка, как ветер: сегодня он здесь, а прошла ночь, его уже нет. Где стояли чумы князя, осталась зола. А наши юрты вросли в землю, как старые ели. Я тоже был молодой, Орлай, как и ты, не расставался с булгарским мечом. Ночью я клал его под голову... Однажды мы поспорили на Шабирь-озере с соседями из большого ултыра. Мы не хотели делиться с ними рыбой, мы называли озеро "нашим". Я собрал два десятка молодых воинов. У родового костра мы поклялись сжечь земляные юрты ултырян, угнать скот и молодых женщин. Я поднял меч, в знак верности клятве хотел рассечь огонь родового костра. "Ты молод и храбр, сын мой, - сказал мне тогда отец, - ты чтишь великого бога предков, но ты забыл о матери. Она из большого ултыра". Я ушел от большого костра с отцом. Мы шли долго. Тайные лесные тропы уводили нас все дальше и дальше от пауля. И только на третий день перед заходом солнца мы подошли к старому городищу. У него не было ворот, гнилые стены осели, рвы заросли. Мы не видели деревянных юрт, мы не видели чумов. Над буйной травой поднималась одна старая лиственница, а под ней сидела каменная старуха Йома. Отец бросил грозной старухе связку беличьих шкурок. Мы спустились в узкую темную нору, прошли семь шагов, задевая локтями землю, и остановились перед лазом в круглую юрту. Посреди юрты в чувале, окованном медью, горел большой огонь. У огня сидел старик. Отец сказал ему, что Шабирь-озеро, пастбища и луга наши. Так говорят молодые воины. Так говорит мой сын! Сидевший у чувала старик поднял руку, приглашая нас к огню. Мы подошли, отец поклонился и положил к ногам его двух куниц...
      Старый Юрган сбросил теплую малицу и поглядел на сына. Орлай съежился и притих. Он не видел таким отца: перед ним сидел не тихий, добрый старик, учивший мужчин плести крепкие сети, ковать для стрел железные наконечники, перед ним сидел воин и князь.
      Золта наклонил голову: он-то знал брата.
      - Это было давно Орлай, - заговорил Юрган. - Сорок раз одевалась земля в белую паницу и сорок раз снимала ее в месяц ветров, но я помню, помню каждое слово великого кама соседей. Он говорил нам: "Ваши предки пришли сюда как воины, они жгли наши дома, они убивали наших детей. Они называли нашу землю, землю камов, своей землей, а нашу реку, реку камов, Голубой и Великой! Они были храбрые воины, они пили горячую кровь белых лошадей и плясали перед большим костром, потрясая оружием..."
      Я помню, Орлай, помню: великий кам прыгал перед чувалом в своей темной юрте, хохотал и пел, потрясая луком, песни наших предков. "Грозный отец Огонь, - кричал он, - ты на небе и на земле, ты великий и сильный, ты ненасытный и злой..." Великий кам повалился, я помню, обессиленный на мягкие шкуры и спросил нас: "Где ваши князья-воины, предводители могучих племен? Где высокие, неприступные стены ваших городищ? Где род крепкогрудых? Где красные Караганы? Где непобедимые дзуры, быстрые, как ветер? Где их длинные мечи? Где?"
      Мы вышли из юрты великого кама ночью, на нас глядели с черного неба зеленые звезды и смеялись. Звезды видели короткую славу наших предков, дым пожарищ и гибель могучих родов. Северный ветер, сын грозной Йомы, развеял славу наших могучих предков, как желтые листья. Я вернулся в родную юрту, повесил свой меч на деревянную стену и уехал на пастбища. Я доил кобылиц, плел сети и ловил рыбу в Шабирь-озере вместе с ултырянами, а в месяц туманов купил за пять кобылиц в ултыре Сюзя-филина, по обычаю наших отцов, молодую жену.
      Князь Юрган потянулся к кувшину с молоком.
      - Рус пришел! - не заходя в юрту, закричал от дверей молодой охотник.
      Орлай вскочил и схватился за меч.
      - Садись, слушай и думай, - сказал сыну князь Юрган. - Мы не знаем, кто пришел в юрту: гость или враг.
      Золта отстегнул от пояса длинный булгарский меч, сунул его под шкуры и стал ждать Руса.
      Залез в юрту огромный Пера, младший брат старого Сюзя, за ним Рус.
      Они подошли к чувалу. Рус пожелал здоровья всем - сказал "пайся" - и положил на шкуры широкий железный топор.
      Не глядя на подарок, князь Юрган ответил ему:
      - Ось Емас, Рус, здравствуй!
      Рядом с Русом встал Пера и начал говорить, что хозяин гнезда, Кондратий Рус, хочет быть другом князю Юргану, он чтит обычаи и веру его народа, и никогда не будет врагом ни в помыслах, ни в делах.
      Князь Юрган сказал:
      - Хорошие слова говорит хозяин гнезда Кондратий Рус. Но в нашем святилище был его сын!
      - Вина его сына - его вина. Хозяин большого гнезда Кондратий Рус просит у тебя прощения, князь!
      - Скажи Русу: я не молюсь каменной Йоме, грозному богу соседей, я не отдаю десятую часть добычи их великому каму-шаману. Рядом, скажи, мой сын Орлай. Я не пошлю его грабить святилище соседей, пойдет сам - я не назову его больше сыном! Клянусь великим Нуми.
      Пера пересказывал Русу слова князя Юргана. А Золта разглядывал своего спасителя. Не постарел Рус, не потерял силу - высокий и прямой, как сосна, только длинная борода пожелтела, подпалил, видно, он ее на костре.
      - Сын Кондратия Руса ранен шаманской стрелой. - Пера взял у Руса костяной наконечник и показал князю. - У шамана Лисни такие стрелы, ты знаешь. Сын Руса умрет.
      Рус начал говорить. Золта понял его слова так: умрет сын, пусть умрет и обида.
      - Янысь! - сказал князь, вставая. - Скажи, Пера: я верю хозяину большого гнезда, он друг, рума. - Князь отстегнул от широкого кожаного пояса кривой охотничий нож и протянул его гостю.
      - Возьми, Рус!
      Золта нащупал под шкурами длинный булгарский меч, вытащил его, кряхтя, поднялся и сказал Русу:
      - Я стар, болезни едят мое тело. Этот меч тяжел для меня.
      Рус принял его подарок, поклонился сначала князю, потом ему и вышел из юрты.
      - Ось Емас улум! - попрощался Пера и пошел за ним.
      Князь Юрган стоял над чувалом, бросал пахучий вереск на красные угли.
      Орлай бегал туда-сюда по юрте и кричал, что великий Нуми-Торум хочет крови.
      - Чужая рана не болит, - ворчал Золта. - Шаман Лисня хочет крови соседей, а не Нуми-Торум.
      Золта сел, завернул в теплую шкуру больную ногу и стал думать. Рус спас его в месяц метелей и накормил мясом, он подарил Русу булгарский меч, крепкий и острый, как жало осы.
      - Возьми мой меч, отец! - кричал Орлай. - Мы не воины! Мы старухи!
      Князь Юрган подошел к сыну, положил на плечи ему руку.
      - Тэхом, слушай! - сказал он. - Я, князь и старейшина рода, велю тебе: догони раба шамана Лисни и убей его! Я брошу голову раба на красный ковер и раздам богатства свои, по обычаю предков, у большого костра. Спеши, Орлай! Великая мать-земля Колтысь-ими не хочет крови соседей.
      КОЛДУНЬЯ
      Ивашка не умер. Прохор принес его из лесу на руках, положил на лавку в передний угол. Увидела Татьяна своего молодшенького без кровинки в лице, пала перед ним, как подрубленная и запричитала: "Охти мне да тошнехонько, охти мне да больнехонько! Уж как сяду я, многобедушка, к своему сыну молодшенькому, к соколику златокрылому, ко его телу ко блеклому, как повывою обидушку да повыскажу кручинушку! Как у меня, многобедушки, три полюшка кручинушки посеяно, три полюшка обидушки насажено. Знаю я, многобедушка, не пришла к тебе, рожано дитятко, не пришла бы к тебе холодная, кабы жили на родной сторонушке, по закону христианскому..."
      Зашла в избу старая Окинь. Она принесла жив-траву, но Татьяна не подпустила ее к сыну.
      - Загниет рана-то, - сказал матери Прохор.
      Она заревела:
      - Погубили нехристи молодшенького! Погубили!
      Кондратий взял траву у старой Окинь, оттолкнул жену, развязал тряпицу на шее Ивашки и велел Усте промыть рану водой.
      Прохор опоясался мечом, снял со стены большой лук и вышел из избы. День еще, солнышко светит, а все одно боязно. На Гридю какая надежда! Спит, поди, в елушках, неторопь.
      Прохор спустился в лог, перебрел речку. Лошади лежали на траве, как неживые. Он прошел мимо, ни одна и башку не подняла - сморила жара лошадей. Вот и засека. Прохор негромко свистнул.
      Из ельника выполз Гридя, приставил ему к брюху рогатину и заорал:
      - Живота или смерти?
      - Не балуй.
      Гридя убрал рогатину и стал жаловаться, что замаяли его мухи и спасу от них нет.
      - Пить-то принес? - спросил он Прохора.
      - Принес.
      В нагревшемся за день ельнике душно, жарко, зато шаманская тропа как на ладони - мышь пробежит, и ту увидишь.
      - Слышь, Проша!
      - Ну!
      - Пошто мы от оштяков Юргана стерегемся?
      - Ивашка к ним в кумирницу лазил.
      - Вот дурья башка! Ушкуем его тятька прозвал. Ушкуй и есть, чистый разбойник! Спалят нас оштяки.
      - Нишкни! Тятька идет!
      Кондратий шагал не один, Пера был с ним. Они остановились за елушником, на шаманской тропе, и стали оглядываться. "Нас смекают", догадался Прохор и вылез к ним на тропу.
      - Гридю домой посылай, - сказал Кондратий Прохору. - Тут он?
      - Тутока, тятя! - отозвался Гридя, вылезая из елушника.
      Увидев лохматого караульщика, босого, в тяжелой железной кольчуге, Пера засмеялся.
      - Разобрало тебя, нехристя, - заругался Гридя. - Вырос больше сохатого и ржешь!
      Кондратий отправил его домой и наказал - ворота держать на крепком запоре.
      Ушел Гридя, ушли послы. Прохор остался один, поглядел на высокое еще солнце и полез в елушник. Лежал в теплом елушнике, думал, что до юргановых юрт версты полторы, будто и рядом, а сверни с шаманской тропы - ступишь шаг и погибнешь. Лес сырой, дремучий, лога крутые, глубокие. Старый Сюзь зовет это место урочищем лешего, Ворса-морта, по-ихнему. А тятька не взял ни меча, ни рогатины. Видно, Пера отговорил. Да и то сказать - в гости с мечом или рогатиной не ходят...
      Морит от жары, глаза слипаются. Прохор кусал руку, чтобы не уснуть ненароком, тряс головой. Жарко, дремотно. Палит солнце, выжимает серу из елушника, к дождю такое тепло, к петровским грозам. От елушек шаманская тропа бежит саженей десять посреди берез. Прохор стал считать белоногих. Учил его счету тятька, еще на Устюжине, когда за великим князем жили. Много лет прошло, а Прохор не забыл. Посадил на землю удельный князь Юрий своего холопа Епишку. Набежали княжеские доводчики. Скот, кричат тятьке, твой, изба твоя, а земля по грамоте княжеская, он ей господарь и володетель...