Благодушная Марианна все-таки собралась с духом — возможно, в ней проснулись материнские инстинкты — и спросила у Стеньки:
      — Что же у вас с лицом, скажите?
      Стенька, давеча уже рассказавший Аделине во время приготовления завтрака что у него с лицом (дрался с какими-то двумя уродами — и она на это сказала, сразу потеряв интерес, «Ааа… ну, какие сволочи…») просто помотал головой.
      — Это я его пытал, — объяснил Эдуард. — В подвале. Недолго он выдержал, минут двадцать всего, и все рассказал, как миленький.
      — Хмм, — неопределенно сказала Марианна, делая вид, что шутка, хоть и диковатая, все же всего лишь шутка.
      Вскоре к утреннему застолью присоединился священник — Эдька и Милн подтащили еще один столик, услужливые — и с явным удовольствием съел свою порцию омлета, при этом не чавкая и не роняя крошки себе на бороду. И тоже выпил вина — не кокетничая при этом, не пожимая плечом, не произнеся принятых в случаях ранневременного потребления алкоголя пошлостей.
      Появился бармен и быстро сварил кофе на всех.
      — А душистый-то какой! — восхитилась Марианна, и Аделина подумала — что именно это старое бревно имеет в виду, кофе или одеколон бармена.
      Кофе, тем не менее, был отменный. Бармен свое дело знал.
      — Когда я только получил свой первый приход, — сказал священник, — у нас в церкви, а это во Пскове было, меня тогда во Псков послали, был такой дьякон, так он какие-то специальные зерна доставал, и как-то по-особому их жарил, причем не одним заходом — а поджарит, потом даст остыть слегка, потом еще раз, уже на большом огне. И молол очень мелко, и всегда сразу перед варкой. Так кофе тот больше одной чашки пить было нельзя — люди по две ночи не спали. Но зато на всенощную были все бодрые.
      — Здравствуйте.
      Все подняли головы.
      — Позвольте к вам присоединиться, — попросил экономист Некрасов. — Душевная у вас компания.
      Это еще кто, подумала Аделина. Народ все прибывает. Похоже, местная интеллигенция — одет под чикагского клерка в выходной день, спину держит прямо, и развязен. Сам подошел.
      Он присоединился, и представился — и попросил, чтобы его называли не по имени, и не по имени-отчеству, а просто по фамилии — Некрасов.
      Марианна, проявляя недюжинные познания вне своей специализации, предположила полушутливо, что он родственник литератора, а Некрасов, не смущаясь, подтвердил, что именно так, именно родственник, хотя и очень дальний.
      Бармен тут же предложил Некрасову кофе, и тот согласился. Затем Некрасов заспорил о чем-то со священником, и все, кроме Аделины, приняли участие в споре. Аделина просто рассматривала их и прикидывала, как каждый из них выглядел десять лет назад, и как будет выглядеть через десять лет, и насколько богат этот Некрасов — вовсе не экономист, как оказалось, а адвокат. Просто он написал однажды несколько статей об экономике.
      — Да, да! — выкрикнул вдруг Стенька. — Я читал одну вашу статью! В инетной перепечатке из какого-то журнала. Мне очень понравилось, я помню.
      — Не знаю, хорошо это или плохо, — вежливо ответил ему Некрасов.
      — Почему же? — Стенька слегка обиделся.
      — Ну, это вроде как сказать, что вам понравился репортаж о том, как две тысячи человек накрыло цунами, — подал голос невозмутимый Милн, успокоитель истерикующих по ночам оперных певиц.
      — Я не об этом, — возразил Стенька.
      — А я вот ничего не понимаю в экономике, — заметил священник. — Все эти финансовые перипетии для меня чаща непроходимая — процентные ставки, акции, и прочее.
      — Да, сейчас это все очень модно, — с неодобрением, и слегка невпопад, выразила Марианна, думая, что в глубине души все согласны с ее отношением к этому делу. — Очень мало духовного осталось в жизни. При Советской Власти гораздо меньше думали о деньгах и набитии желудка…
      Аделина снова отвлеклась от разговора и стала изучать бармена. Он шуровал себе привычно за стойкой, мыл рюмки, протирал стаканы, чего-то перемещал, и время от времени прикладывался к прозрачной пластмассовой бутылке, содержащей, если верить этикетке, родниковую воду французских Альп.
      — … да только о материализме! — взвился петухом Стенька. — Большевики отменили духовность целиком и сразу. Главным было объявлено именно набитие желудка и обогащение всех подряд. Все эти стройки, пятилетки, целина, ударники, производство — что они, духовные ценности производили, что ли? Жратву, одежду, материалы — то же, что и все. Но это воспевалось — впервые в истории искусство стало воспевать материальное. Какая еще духовная жизнь в СССР!
      — Вы не жили, не знаете, — парировала Марианна. — Воспевалось вовсе не это, а люди были добрее. А материальное воспевалось для дураков. Люди умные понимали, что к чему.
      Аделина положила ногу на ногу. Чуткий к нуждам клиентов бармен тут же подошел к ней.
      — Нет ли у вас апельсинового сока? — спросила она у него.
      — Есть. Сейчас.
      Она встала и последовала за ним, и села за стойку. Бармен нырнул в угол, к холодильнику, выволок здоровенный контейнер, и плеснул из него в стакан. Незаметно, между делом, он включил телевизор, висящий над стойкой. По московскому каналу передавали новости. Молодая, плотно накрашенная дикторша заканчивала читать вслух комментарий к аресту отца Аделины. Затем показали спонтанную демонстрацию у Смольного, стихийные лидеры которой не требовали немедленного освобождения из-под ареста главы Тепедии, но просто красноречиво возмущались беззаконием, для чего и прибыли в рабочее время к этому зданию. Потом дикторша коротко сообщила об аварии в Новгородской Области, оставившей большинство жителей без электричества. После чего последовали рекламы туристического агентства, банка, и средства для полоскания рта, которое очень успешно боролось с бактериями, вызывающими парадантос (показали пятнадцатисекундный мультфильм с симфонической музыкой на эту тему). Снова новости — интервью с известной русской теннисисткой, говорящей с легким английским акцентом и живущей во Флориде. Теннисистка была симпатичная и очень мило щебетала о чем-то девичьем, о каких-то своих устремлениях вне тенниса.
      — Курите? — спросила Аделину незаметно подошедшая и усевшаяся на соседний стул Амалия.
      — Нет.
      — Не возражаете?
      — Нисколько.
      Аделина снова стала слушать, как болтает теннисистка.
      — Симпатичная девушка, — сказала она. — Глаза такие невинные. Смешная.
      — Это у нее маскировка такая, — заверила ее Амалия, затягиваясь едким дымом. — Себе на уме барышня, своего не упустит. Миллионный контракт давеча отхватила, будет рекламировать наручные часы.
      — Ну, подумаешь контракт, — Аделина пожала плечом. — Всем спортсменам такие контракты дают.
      — Сняли ее в такой специальной позе, как в порножурналах обычно снимают, призывная такая поза, — продолжала, морща армянский нос, Амалия. — Расклеят на стенах домов, как она там лежит, в этих часах. С бизнесменами путается все время.
      — Ну, не надо так, вы ведь ее не знаете совсем, зачем же так зло, — возразила Аделина.
      — Почему же, знаю неплохо. — Амалия пустила три кольца, а сквозь них струйку дыма. — Это моя дочь.
      Такие ревеляции среди бела дня — ошарашивают даже если тебе все равно.
      — Вот как? — нашлась наконец Аделина.
      Приглядевшись к экранному изображению, она обнаружила в блондинистой девчушке явные армянские черты. И, да, сходство.
      — А как же вы… в разных странах…
      — Профессии у нас разные, — объяснила Амалия. — Теннисистам хорошо платят в Америке. А фокусники больше ценятся в России. Русские люди любят фокусы, это очень старая традиция, тысячелетняя. На всех распространяется, и на малых, и на великих, и на политиков. Если, например, Россия в чем-то участвует, все знают — без фокусов не обойдется.
      — Это в фигуральном смысле?
      — Нет, в прямом.
      — А в Америке фокусы менее популярны?
      — На десятом или одиннадцатом месте. Впрочем, я точно не помню.
      — А как же Копперфилд?
      — Копперфилд не фокусник, — наставительно объяснила Амалия, и в руках у нее появилась неизвестно откуда взявшаяся мурлыкающая кошка, серая с белыми пятнами на лапах, похожими на спортивные носки. — Копперфилд — шарлатан и мещанский угодник. Как все последователи Худини.
      — Гудини?
      — Худини.
      Кошка спрыгнула с колен Амалии и побежала в вестибюль по каким-то своим нуждам. Бармен переключил канал на новгородский и убавил звук. Лицо дамы, берущей интервью у какого-то деятеля в галстуке, показалось Аделине знакомым.
      — Эту женщину я где-то видела, — сказала она.
      — Какую? — Амалия глянула на экран. — А, это Люська. Труворова нынешняя жена.
      — А, понятно, — Аделина кивнула. — Пристроил жену на телевидение?
      — Нет, женился на ведущей. Очевидно из соображений престижа. Некрасов-то все публику развлекает, — задумчиво добавила Амалия. — Уши все развесили, даже священник. Надо бы узнать, как зовут священника, а то как-то неудобно. Не знаете?
      — Нет…
      Амалия соскочила со стула и подошла к священнику.
      — Доброе утро. Как вас зовут?
      — Доброе утро, — он повернулся к ней всем телом и посмотрел неодобрительно. Остальные замолчали и тоже посмотрели на Амалию. Некрасов слегка побледнел и даже чуть отвернулся. — Отец Михаил меня зовут. Что это вы, дочь моя, отдельно от всех? Присоединяйтесь.
      Амалия улыбнулась, повела головой, повернулась изящно, и ушла обратно к стойке, прищелкнув пальцами. Все посмотрели ей вслед, а когда отвернулись, чтобы обменяться недоуменными взглядами, перед Некрасовым на столе лежала алая роза.
      — Приветствую вас, друзья мои! — Трувор Демичев прошел через бар, на ходу подцепив лишний стул. За Демичевым плелся с большой сумкой из толстого пластика, до краев наполненной яблоками, внук Бабы Светы (мастерицы орлеанских салатов) Федька. — Ну вот мы все и вместе. Почти. Доброе утро. Позвольте мне сказать, что я рад вас всех здесь видеть. Очень, очень рад.
      Я беззаботна и шаловлива, подумала Аделина.
      — Я схожу за Славкой, — сказала Марианна, поднимаясь. — Заспался совсем Славка. Здравствуй, малыш, — по-учительски обратилась она к Федьке. — Какие у тебя красивые яблоки, наверное очень вкусные, — с фальшивым энтузиазмом добавила она, улыбаясь, обнажая асимметричные коронки.
      Федька ничего не ответил.
      — Посидите с нами, Марианна Евдокимовна, — попросил Демичев. — Славка еще придет, он знает дорогу. Милн, старина, как поживаешь? Спал хорошо?
      Милн улыбнулся и кивнул. Они через стол пожали друг другу руки.
      — К неграм подход особый, и уважение особое, — объяснил он остальным. — Если вы приходите в смешанную компанию, здороваться следует сперва с негром. Это характеризует вас, как воспитанного и либерального человека. Это прогрессивно.
      Эдуард поманил Федьку и поставил его рядом с собой.
      — Я есть хочу, — сообщил Федька, доверявший Эдуарду.
      Эдуард кивнул, быстро намазал кусок поджаренного хлеба маслом, и протянул Федьке. Федька тут же стал поедать хлеб, чавкая и роняя крошки священнику на колени. Аделина посмотрела на Федьку неодобрительно.
      — Отец Михаил, — продолжал тем временем здороваться Демичев. — Наше вам.
      Священник любезно наклонил голову.
      — Девушка симпатичная. Я давеча не спросил, как вас зовут. Уж вы меня извините.
      Симпатичная девушка проигнорировала завуалированное приглашение назваться. Аделина вообще не любила косвенность и недосказанность. Демичев добродушно спросил напрямик,
      — Так как же вас зовут?
      — Аделина Александровна.
      — Очень приятно, очень. Здравствуй еще раз, Амалия. Как спал, Некрасов?
      — Хорошо, — мрачно сказал Некрасов, косясь на Амалию.
      — А вы, значит, раньше командира встали, — Демичев улыбнулся Эдуарду. — Командир отсыпается.
      Милн бросил Эдуарду быстрый взгляд, и Эдуард ничего не ответил — спокойно смотрел на Демичева, коему мог запросто, если очень нужно, тут же свернуть шею. Милн прав, решил Эдуард. Сперва надо разобраться, что тут к чему.
      — Вадим мне сказал, что Герштейн нам не подходит, — обратился Демичев к Некрасову, — и вместо Герштейна он обещал привезти Пушкина.
      — Левку, что ли? — Некрасов попытался развеселиться, но у него не вышло. — Он тут наговорит всем…
      Тут в бар вошел историк Кудрявцев. Вид у историка был очень несчастный. Бледен был Кудрявцев и телом слаб.
      — Славка! — обрадовалась Марианна.
      Он махнул ей, и остальным, рукой, и подошел к Демичеву, улыбаясь застенчиво и болезненно.
      — Ну, проснулся! — пробаритонил Демичев, вставая и делая жест, будто хотел одной рукой обнять Кудрявцева. — Садись… Черт, стульев мало. Возьми вон стул, от того столика, видишь?
      — Сошло иденное, — сказал Кудрявцев шепотом.
      — А?
      — Иденное сошло, — сказал Кудрявцев, пытаясь повысить голос. — Студился я. Осип.
      — Ну, ничего, мы тебе нальем чего-нибудь…
      — Осип, — просипел Кудрявцев тоскливо. — Вот. Шенно. И темпура у мя.
      Видно было, что он не врет. Глаза у историка светились нездоровым, влажным светом.
      — Да, конечно… — сказал Демичев. — Говорить можешь?
      — Сдом, как види.
      — Ну, может, полегчает?… до вечера-то?
      — Не знаххх. Ххх. Не зна.
      Демичев некоторое время разглядывал Кудрявцева, а потом сказал:
      — Ладно, ребята, я сейчас вернусь… Ты, Кудрявцев, посиди с ребятами пока что…
      И быстро вышел.
      — Славка, ты правда, что ли, простудился?
      — В ове буд вата, — засипел Кудрявцев. — Аздило мя.
      — А?
      — Аздило мя!
      — Угораздило меня, — перевел Эдуард.
      — История временно умолкла, — прокомментировал Некрасов. — Амалия, прошу вас, не стойте у меня за спиной.
      — Я и не стою, — сказала Амалия.
      Некрасов вздрогнул всем телом и резко повернулся вправо. Амалия, оказалось, сидела рядом с ним на неизвестно откуда взявшемся лишнем стуле. Он был уверен, что еще две секунды назад ее там не было.

* * *

      Конференц-зал казался слишком большим из-за низкого потолка. Помимо Демичева, Вадима и Марианны присутствовал также Некрасов — он должен был давать интервью в паре с Кудрявцевым. Марианна возмутилась предложением Вадима до глубины души.
      — У меня степень, — говорила она. — Это издевательство! Теории Кудрявцева, от которых он сам же и отказался, когда понял — это дилетантство и фрондерство одновременно! Это хуже, чем Фоменко! Это глупее, чем Гумилев! Мне ведь нужно коллегам и студентам в глаза смотреть! Как я смогу им смотреть в глаза после того, как… Нет, даже не думайте! Есть научные методы, и есть… Кудрявцев пошел на поводу у каких-то слесарей… по молодости…
      Вадим и Демичев переглянулись.
      — У нас очень мало времени, — сказал Вадим.
      — Может, я просто перескажу все, что написал Кудрявцев? — предложил Некрасов легкомысленно. Видимо, оправился от шока.
      — Не дури, Некрасов, — Демичев помотал головой. — Дело не в том, что он написал… кстати, ты читал, что он написал?
      — Он написал очень много ерунды, — вмешалась Марианна. — Но он публично от нее отказался. Перед всеми. Два месяца бегал к Дмитрию Александровичу, плакал, просил.
      — Читал, — сказал Некрасов. — Он ведь специалист по Киевской Руси, не так ли?
      — Не только, — возразила Марианна, к которой в данный момент не обращались.
      — Какая там история, — Некрасов пожал плечами. — Есть какие-то летописи, штуки три, плюс эпистолярный жанр на бересте, в большинстве случаев невыносимо глупый и скучный. А остальное — вилами по воде. Предполагать можно всё, одна теория стоит другой, а что там было на самом деле — кто ж знает.
      — Не понимаю, что я здесь делаю, — сказала Марианна сердито. — Собралась команда каких-то слесарей…
      — Ну вот что, — сказал ей Вадим. — Хватит. Вы будете давать интервью в паре с Некрасовым, вместо Кудрявцева. Вот тексты. Советую вам их проштудировать…
      — Не буду, что за глупости…
      — В противном случае мне придется применить к вам серьезные меры воздействия, — веско сообщил Вадим. — У нас действительно нет выхода. Вы здесь оказались случайно, но, по-видимому, к счастью. Вы знаете все, что знает Кудрявцев, и вам не составит труда, пользуясь его логикой и его материалами, говорить связно, логично, и занимательно.
      — Вы видели эти материалы? — по инерции сказала побледневшая Марианна.
      — Вы будете доказывать точку зрения Кудрявцева пылко и толково, поскольку от этого зависит ваше… в общем, ваша жизнь. Мне очень жаль, что так получилось, и, не скрою от вас, я бы предпочел видеть на вашем месте именно Кудрявцева. Но вы сделаете то, о чем я вас прошу. Даю вам два часа на подготовку. После этого мы едем.
      — А если у меня тоже что-нибудь случиться с голосом? — спросила Марианна, кривясь.
      — Не случится.
      — Ничего не выйдет, — сказал Некрасов.
      Демичев и Вадим мрачно на него посмотрели.
      — Не ко времени возражения, — заметил Вадим, засовывая руки за армейский пояс.
      — Это не важно. Хотите я продемонстрирую, почему ничего не выйдет?
      Он снова получил порцию мрачных взглядов, а затем Демичев сказал,
      — Ну, показывай.
      — Марианна Евдокимовна, — обратился к ней Некрасов. — Если не ошибаюсь, у Кудрявцева одна из статей… хмм… монографий… посвящена новгородской готике.
      Вид у Марианны сделался совершенно несчастный.
      — Ну какая еще готика в Новгороде? — чуть визгливо возмутилась она. — Ну, сами посудите. Над вами смеяться будут. Холодно у нас, чтобы готикой баловаться. Камень не греет.
      — Позвольте, но вот в соседней Эстонии есть готика, в больших количествах, — настаивал Некрасов.
      — В Эстонии лучше климат. Это несерьезный разговор.
      — Но Кудрявцев утверждает…
      — Утверждал. Прошедшее время.
      — Хорошо. Кудрявцев утверждал, что новгородцы, несмотря на давление сперва киевских, а затем московских князей пытались строить свою готику, но…
      — Вы рассуждаете как дилетант, понятия не имеющий о научных методах.
      — … но периодические карательные экспедиции из Москвы все такие постройки сносили.
      — Это такая чушь, что просто смешно, — сказала Марианна, но не засмеялась.
      — Видите? — Некрасов повернулся к Демичеву и Вадиму. — Вот поэтому ничего не выйдет. Хотите я скажу вам, что нужно сделать, чтобы вышло?
      Вадим отвернулся. Демичев смотрел на Некрасова в упор.
      — Хотим.
      — Выйдем. Такие разговоры при дамах лучше не…
      Вадим, не оборачиваясь, быстро вышел в коридор. Демичев поднялся и вместе с Некрасовым вышел за Вадимом.
      — Ну? — спросил Вадим. — Только без шуток, понятно? Говори быстро.
      — Она вам все испортит, если вы не измените ее мировоззрение в ближайший час, — объяснил Некрасов. — Кудрявцев тоже наверняка бы все испортил, но он умный, и он заболел.
      — От ума он заболел, что ли? — Вадим раздраженно покачал головой.
      — В общем, да.
      — То есть, вы хотите сказать, Некрасов, что он вовсе не простужен?
      — Нет, он явно простужен. Но простудился он по желанию. Это, в принципе, очень легко. Бактерий в этом климате сколько угодно, а тут еще иногородние понаехали. Из Италии он тоже приволок сколько-то. И когда он стал себе внушать, что простудился, бактерии активизировались. У каждой игры свои правила. Помните, как вы в детстве отлынивали от школы, а в армии от нарядов? Внушали, внушали себе…
      — Что-то ты такое говоришь… — начал было Демичев.
      — Он дело говорит, — согласился с Некрасовым Вадим. — Вот ведь сволочь этот Кудрявцев. Ну я ему…
      — Теперь уже поздно, — заметил ему Некрасов. — Вы можете, конечно, выместить на нем свою обиду и злость, но делу это не поможет. Кудрявцеву объяснили, что к чему. Это было необходимо. Но ему также дали время сделать ответный ход, что было ошибкой. Он его, этот ход, сделал. Марианна свято следует правилам, и чем скорее вы эти правила измените, тем лучше.
      — Каким правилам? — спросил Демичев.
      — Правилам ее положения в обществе и на службе. Родилась она, кажется, во Пскове.
      — Нет, — возразил Демичев, — не во Пскове…
      — Красотой она не отличается. К сексу равнодушна. Вкуса нет, одевается плохо. Она закончила исторический факультет и стала медленно и упорно продвигаться вверх по служебной лестнице. Ее воспринимают, как некрасивую, не очень умную женщину, хорошо знающую общепринятые материалы и готовую в любой момент высказать мнение эстаблишмента по любому предмету. Любые отклонения от этого образа в ее случае приведут к моментальной маргинализации.
      — Это как же? — полюбопытствовал Демичев.
      — Если такой человек, как Иванова, вдруг выскажет мнение, не совпадающее с мнением эстаблишмента, ей грозит как минимум выговор, а по максимуму — неприглашение, отстранение, увольнение из-за неполадок с бюджетом, и так далее. Таковы правила.
      — Как же их изменить?
      — Очень просто, — сказал Некрасов, поправляя с достоинством пакистанского производства пиджак. — Правила, известные Марианне Евдокимовне, гласят, что люди ее типа, занимающие ее положение, никогда не подвергаются… чему?
      — Физическому воздействию, — уловил мысль Вадим.
      — Не так грубо. Бывают разные степени воздействия, — возразил Некрасов. — Она не хочет с вами сотрудничать, она не хочет рекламировать теории Кудрявцева — не потому, что с чем-то не согласна в глубине души, или это противоречит ее принципам или, не знаю, духовным идеалам, но просто потому, что это против правил.
      — А ты хочешь с нами сотрудничать? — спросил вдруг Демичев.
      — Я — хочу, — подтвердил Некрасов. — Я не верю в эту аферу, я думаю, что вы скорее всего провалитесь, но мне интересно.
      — Не веришь?
      — Нет.
      Вадим зло посмотрел на Некрасова.
      — Но если мы провалимся, — Демичев прищурился, — ты провалишься вместе с нами. И тебя ждет то же самое, что ждет нас.
      — Не думаю.
      — Почему ж?
      — Я скажу, что вы меня заставили.
      — Тебе никто не поверит.
      — Ха! — Некрасов принял надменную позу (Вадиму захотелось дать ему в морду). — Я добился недавно, чтобы Кречета освободили, доказав присяжным и свидетелям, что он ни в чем не виноват, хотя половина свидетелей действительно знает о его деятельности не понаслышке. Так неужели вы думаете, что я не выпутаюсь? Это несерьезно, Трувор Викторович.
      Демичев задумался.
      — Что ж нам, пытать ее, что ли, Марианну? — спросил он наконец. — Что ты предлагаешь?
      — Зачем? Вы же, вроде бы, не садисты. Ее нужно просто выпороть. Этим вы докажете ей, что существует еще одно правило — если не делаешь, что велит Демичев, тебя будут пороть. Можете заодно выпороть негра.
      — Как выпороть?
      — Розгой. Это такое историческое приспособление. Отрывается прут, гибкий, мочится в воде… кажется так. Впрочем, если вам нужна точность, можете осведомиться у историков — у той же Марианны Евдокимовны.
      — Слушай, она у меня была… я у нее учился, — запротестовал Демичев. — Она мне проходные баллы ставила. Нет, это ты, Некрасов, болтаешь попусту.
      — Он прав, — сказал Вадим. — Он совершенно прав. Пойду сорву прут.
      — Где ты его сорвешь?
      — Уж чего-чего, а пруты в Новгородчине еще не перевелись.

* * *

      Хлынул дождь, и повар, прибывший на смену, промочил ноги и, шуруя в кухне, чихал зычно и влажно, и кашлял так надрывно, что на сушильных стендах дрожала гостиничная посуда с эмблемами, на которых изображены были пестрые избы с соломенными крышами и витязи с копьями, вид которых вызывал ассоциации с фалангами Александра Македонского. Первым делом повар избавился от продукции конкурента — вывалил салаты Бабы Светы в мусорник.
      — Старая ведьма, — бормотал он, разделывая японским ножом для приготовления сашими свиные отбивные. — Так я же заставлю тебя отвечать… да…
      Сменяющиеся солдаты из команды Вадима есть хотели дико и временами заглядывали, не стесняясь, в кухню. Дети, всё утро смотревшие по телевизору мультфильмы и рекламы, ныли в голос и управились разбудить трех похмельных матрон, потребивших накануне все содержимое минибаров в восьми номерах пятого этажа. Как они умудрились эти номера открыть они и сами не смогли бы объяснить. В жизни многодетных матерей есть много таинственного. По очереди напившись воды из-под крана в ванной, раздав множество подзатыльников, и убедившись, что лифты по-прежнему не работают (команда Вадима предусмотрительно их отключила, чтобы не сосали без толку энергию из генератора), матроны вместе с выводком устремились по узкой лестнице вниз, в вестибюль, а там по запаху определили, где дают еду. И, робея, ввалились в бар.