Над северным лесом, подернутым влажной дымкой, над ковром желтых осенних листьев, над болотами и ручьями с рябью, на высоте нескольких тысяч метров завязался вдруг странный, неофициальный, слегка неприличный разговор. Все началось с того, что военный летчик, пилотирующий истребитель, принадлежащий военно-воздушным силам Российской Федерации, на требование, обращенное к истребителю, летящему впереди и не принадлежащему к поименованным силам, назвать себя и цель посещения, получил следующий, баритональный, без интонации, ответ:
      — Я маленькая катапусечка, по лесу гулякаю.
      Слегка растерявшись, летчик переключился на начальство, и начальство велело ему следовать неотрывно за нарушителем вплоть до получения дальнейших инструкций. Партнер летчика, летевший справа, ниже рангом, слушал переговоры и улыбался. Пока что.
      — Парень, — обратился летчик к преследуемому. — Ты не заблудился ли часом? Это не твой район. Разворачивай оглоблю, звякни на прощание бубенчиком, и вали домой, там тебя ждут оранжевые революционеры.
      — А ты видел когда-нибудь рисунки Геккеля? — спросили из преследуемого истребителя.
      — Я не намерен с тобой…
      — Ты мне скажи, видел?
      Преследующий замолчал. Партнер преследующего отключил микрофон и засмеялся. Когда пауза растянулась в совершенно неприличную, из преследуемого истребителя сказали вопросительно,
      — Прием?
      — При чем тут рисунки? — спросил преследующий.
      — Не рисунки, а рисунки Геккеля, — поправили его. — Доказывают существование эволюционных процессов. Правда, потом они оказались фальшивкой, но все равно хороши были.
      Преследующий выдержал паузу.
      — Чего это ты их так расхваливаешь? — спросил он, и предположил, — Ты их, что ли, рисовал? Возвращайся домой, и рисуй еще. Может, если нарисуешь лучше, никто не разберется, что это фальшивка.
      — Дело не в том, что это фальшивка. А дело в том, что на этом построено целое учение. Ну а о Ричарде Докинсе ты слышал когда-нибудь?
      — Это он тебя сюда послал?
      — Нет, это не входит в его компетенцию. Он больше по части эволюции специализируется.
      — Мужик, не еби мне мозги. Заворачивай оглобли.
      — Вожжи ослабли. И тормоза. Ты получил приказ меня сбивать, али нет еще?
      — Мне не нужен приказ. Даю тебе двадцать секунд…
      — Нужен. Приказ — это самое важное в нашем деле. Эдак каждый станет летать и всех сбивать.
      — На чем каждый будет летать, что ты пиздишь, блядь? Не пизди!
      В этот момент с земли прислали приказ дать еще одно предупреждение, а потом сбивать.
      — Даю еще одно предупреждение, — сказал преследующий.
      — Игорь, — сказал, снова включив микрофон, партнер. — Можно я тоже дам ему предупреждение?
      — А, так это партнер нашего Игорька? Тот самый, с чьей мамой я давеча развлекался?
      — Чего-чего?
      — Хороша у тебя мама, парень, все ее любят, весь квартал.
      Ранее смеявшийся посерьезнел.
      — Ты, блядь, хохлятская морда, мне не тычь!
      — И сестренку твою…
      Преследуемый выдержал паузу.
      — У меня нет сестры, — сказал партнер. — Ну, сука, если…
      — Нет, я имел в виду сестренку Игоря… могу рассказать, где у нее родинки…
      — Ах ты хайло киевское, — сказал Игорь.
      Они еще некоторое время препирались, после чего Игорь выпустил по преследуемому ракету.
      Пилот преследуемого истребителя катапультировался за секунду до этого. Два истребителя красиво разошлись в стороны. Взрыв потряс поднебесье, и оттуда, из поднебесья, стали падать вниз, в устланный желтыми листьями лес, раскаленные обломки зловещей машины. Мог случиться пожар, но не случился — небо, начавшее затягиваться облаками перед разговором, закончило затягиваться ими же очень быстро, и тут же пошел сильный дождь.
      Катапультировавшийся, сидя в кресле, над которым щелкнул, раскрываясь, парашют, и дыша в кислородную маску, расстегнул рюкзак, имевшийся у него на животе и стал из него вытаскивать одну за другой полуторадюймового радиуса и полуметровой длины трубки из прочного легкого сплава и соединять их вместе настолько быстро, насколько позволял ветер снизу и влага со всех сторон. Главное — не выронить. Выронишь — погиб. Получившаяся конструкция — треугольник и перпендикулярная ему трапеция — дополнилась туго скрученной в трубку тканью, которую катапультировавшийся укрепил на конце треугольника особым образом, а конец торчащей из ткани веревки взял в зубы. Вокруг стало заметно теплее, воздух уплотнился достаточно. Катапультировавшийся вынул из сапога нож, вдохнул и выдохнул глубоко и быстро, отстегнул маску, а заодно и ремень, привязывающий его к креслу, и перерезал стропы. Кресло завалилось на бок, и он выскользнул из него вместе с только что собранной конструкцией. Потянув за конец веревки, он переместился по трапеции вниз и там укрепился, держась за расходящиеся вверх крепления. Одновременно с этим скрученная в трубку ткань издала хлопок, распрямляясь и разъезжаясь по катетам треугольника.
      Стало тащить, причем во все стороны одновременно, но катапультировавшийся, стиснув зубы, прочно держался за расходящиеся стороны трапеции, и в конце концов собранный в режиме свободного падения дельтаплан последовал идее конструктора, начав использовать плотность воздуха для преодоления гравитационных сил.
      Сориентировавшись на местности, уяснив, что мерцающая сквозь редкие облака слева по ходу узкая данность — Волхов, катапультировавшийся взял курс на северо-восток, вдоль уходящей от Волхова другой светящейся полоски — очевидно, реки Вихры. Через полчаса полета, за которые он преодолел, по его расчетам, километров пятнадцать-двадцать, дельтаплан снизился достаточно, чтобы можно было различать — многое. Внимательно осмотрев местность, катапультировавшийся направил дельтаплан влево и вниз, под небольшим углом, увеличивая скорость снижения и скорость относительно поверхности земли. Дождь прекратился.
      Правильно рассчитать точку приземления не хватило времени, да он и не нуждался в точности. Вадим, стоящий на крыше «Русского Простора», возле бассейна резко поднял глаза и схватился за кобуру, когда дельтаплан прошел в семи метрах над его головой, выполнил плавный поворот, спустился ниже, и скрылся. Вадим кинулся на смотровую площадку и посмотрел вниз, но дельтаплан уже залетел, очевидно, за южную стену гостиницы.
      Вадим стал срочно вспоминать истории, похожие на эту, вспомнил норвежского парашютиста, приспособившегося прыгать с высоких точек по всему миру — с Нотр-Дама в Париже, с Крайслер-Билдинга в Нью-Йорке, еще откуда-то, чуть ли не с египетских пирамид. Но то был парашютист. Затем имелся мотопланерист, любивший летать на гибриде из парашюта и мотороллера над гладью, и окончивший карьеру, зацепившись парашютом за один из бронзовых лучей, исходящих из венца Статуи Свободы. Через час висения и покачивания на атлантическом ветру, его сняла и арестовала нью-йоркская полиция. Также помнился немецкий паренек, посадивший на Красную Площадь в Москве частную одномоторную леталку. Но никаких скандалов с дельтапланами в мире, вроде бы, не случалось за последние лет двадцать. Ну, разве что Малкин… но Малкин известно, что за человек…

* * *

      Дневной привратник с квадратной челюстью поднял голову и оценивающе посмотрел на выходящего из бара в вестибюль очень бледного историка Кудрявцева.
      — Мне в туалет, — извиняющимся тоном сказал Кудрявцев в ответ на взгляд привратника. Когда на тебя смотрят неотрывно, нужно же что-то сказать. Наверное.
      Привратник кивнул, имея в виду, что не возражает. Хочешь туалет — вот тебе туалет. Пока что.
      Через некоторое время Кудрявцев вышел из туалета неверной походкой, с мокрыми волосами. Привратник приблизился к нему и интимным голосом произнес,
      — Девушку желаешь? Самое время. Вон, посмотри, за стойкой сидит. Недорого.
      — Нет, не сейчас, — болезненно поморщился Кудрявцев. Потом о чем-то подумал. — А сколько? — все-таки спросил он.
      — Совсем недорого. Девяносто долларов, и она твоя на целый час. Очень хорошая девушка, мягкая.
      — Нет, спасибо, у меня столько нет.
      — А сколько есть?
      — Долларов двадцать всего.
      — Да? — удивился привратник менее интимным голосом. — Двадцать… Ну, за двадцать она может тебе отсосать. Не желаешь?
      — Не сейчас.
      — Ну, хорошо.
      И привратник отпустил Кудрявцева. Дневная регистраторша начала клевать носом. Привратник строго на нее посмотрел.
      Из бара вышел Эдуард, оперся спиной о ровно выкрашенную цементную стену, и тяжело вздохнул. Привратник проследовал к нему.
      — Девушку не хочешь, парень? Недорого.
      — Недорого — это сколько?
      — Триста долларов. На целых два часа. Что хочешь, то с ней и делай.
      — А где она сейчас, эта девушка?
      — А вон за конторкой сидит.
      — Нет, не хочу.
      — Может, просто отсосать? Тогда сто долларов всего.
      — Отвянь, мужик. Не до тебя сейчас.
      Эдуард обернулся. Из бара вышли Аделина и Стенька. Втроем они направились к лифтам.
      — Развратники, — неодобрительно пробормотал привратник, снова занимая место у дверей.
      Минут через пять появился долговязый негр, остановился, и сунул руки в карманы, раздумывая. Привратник отделился от входа и пошел к нему по диагонали.
      — Эй, мэн, — сказал он, подходя. — Ю лайк герлз?
      Некоторое время негр глядел на него не мигая.
      — Гуд герлз. Ю лайк факинг вайт герлз? Кам он.
      — Пошел на хуй, — быстро и четко, и очень чисто, ответил негр, еще немного постоял, и направился к лифтам.
      Привратник слегка опешил.
      Еще через десять минут регистраторша окончательно погрузилась в зыбкую регистраторскую дрему. Привратник подошел, взял ее за волосы, и вернул в сидячее положение.
      — Спишь, сука, — сказал он без особой злобы, и также без злобы шлепнул ее по щеке. — Никто тебя не хочет, — добавил он задумчиво. — Потому что спишь все время. А ты не спи, блядь. Время такое, переходное. До конца смены хуйня какая-то осталась, час всего, никто ничего не хочет. Ладно, вставай, пойдем в Два Бэ, я сам тебя выебу. Раз такое дело. Час всего, блядь, до конца смены.
      Регистраторша встала и без энтузиазма пошла за привратником. Некоторое время вестибюль оставался пустым.

* * *

      — А вообще-то интересно все это, — многозначительно произнес Стенька, шляясь по номеру Аделины. — Я, правда, в истории не разбираюсь. Но предки мои из Новгорода, и я тоже чувствую — вот нет во мне ничего рабского. Совсем. И ведь не случайно же. Надо бы подумать. Жаль, что связи нет — поискали бы в сети, может нашли бы… чего-нибудь… Ты, Эдуард, откуда родом?
      — Из Бердичева, — сказал Эдуард. — Закрой-ка ниппель пока что.
      — Да я только…
      — Закрой, закрой. Аделина! Сколько можно торчать в душе!
      Оба прислушались.
      — А там все ли с ней в порядке? — подумал вслух Стенька.
      Оба одновременно кинулись к двери ванной.
      — Аделина!
      — Лин!
      — Эй!
      Эдуард повертел ручку, грохнул в дверь кулаком четыре раза подряд. Дверь открылась. С мокрыми волосами, босая, торс затянут в полотенце, Аделина прошла мимо них к постели и села.
      — Я понимаю, все очень заняты решением крупномасштабных проблем. Но все-таки я хотела бы знать — кто именно за мной гонялся. Возможно, это эгоизм с моей стороны. Но тут уж ничего не поделаешь. Эдуард — либо ты мне говоришь все, как есть, либо в Питер я вернусь прямо сейчас. Пешком, если нужно.
      — Да не волнуйся ты так, — Эдуард пожал плечами, переводя дыхание.
      — Ты нас напугала, — сообщил Стенька.
      — Скрывать, в общем, и нечего. Рассказывать при Стеньке?
      — Да. То есть, нет. Не знаю.
      — А что я? Я могу выйти, — сказал обиженно Стенька.
      — Когда под Тенедию начали копать, у нее было три основных владельца. Каменский, Кречет, и твой отец.
      — Кречет? — переспросила Аделина.
      Эдуард наклонил голову вправо.
      — Продолжай.
      — Каменский исчез. Когда Кречета арестовали, он попросил помощи у твоего отца. Что-то у них не сложилось. Кречет уверен, что Каменский его бы вытащил, и что твой отец заказал Каменского — именно для того, чтобы Кречета посадить. Твоего отца должны были арестовать не вчера, а через неделю. До этого тебя должны были…
      — Ну?…
      — Изнасиловать и, возможно, убить, в присутствии твоего отца. Люди Кречета. Произошла утечка информации — люди Кречета узнали, что твоего отца собираются арестовать сразу по его возвращении в Петербург, и поспешили.
      — Власть Зверя, — пояснил Стенька.
      — Заткнись, — сказал Эдуард. — У Кречета есть подозрения, что твой отец хотел его заказать, чтобы его прикончили в новгородской тюрьме.
      — Так это всё… — тихо сказала Аделина.
      — Это не так.
      — Не так? — с надеждой спросила она.
      — Он пытался его заказать до тюрьмы, но дело сорвалось. В конце позапрошлого февраля. В Новгороде в это время очень много пьют.
      — А Кречет этот — новгородец? — спросил Стенька.
      Эдуард помолчал некоторое время и решил, что вопрос резонный. И ответил:
      — Черт его знает. Вроде прибалт какой-то. В Новгороде живет давно.
      — А по профессии он кто?
      — Тебе бы, Стенька, следователем работать.
      Стенька непроизвольно слегка приосанился.
      — А теперь? — спросила Аделина.
      — Теперь, пока твой отец находится под арестом, опасности для тебя нет. Кроме…
      — Кроме?
      — Ну, это не опасность, это так, мелочи. Один из друзей Кречета частично спонсирует некоторую часть репертуара некоторых театров.
      — И что же?
      — Да как тебе сказать… То есть, никаких приказов или даже пожеланий от Кречета на этот счет нет и не будет, но из театра тебя скорее всего уволят, просто на всякий случай. Чтобы никто из спонсоров потом не обижался.
      — Сволочи, — сказала Аделина убежденно. — Какие все сволочи.
      — Это несправедливо, — вмешался Стенька. — Это нехорошо. Нужно, чтобы об этом узнали.
      Аделина отрешенно вздохнула.
      — О чем? — спросил Эдуард.
      — Вот об этом, — пояснил Стенька. — Не знаю, может, репортеров пригласить, они любят скандалы.
      — И что же сделают репортеры? — Эдуард посмотрел на Стеньку, удивляясь его наивности.
      — Не знаю. Напишут статью.
      — И кто ее будет читать?
      — Те, кто читает статьи.
      — И потом что?
      — Не знаю. Будут какие-нибудь протесты.
      — О да, — Эдуард улыбнулся. — Обязательно. Мировая общественность возмутится, заявят в ООН, весь Ближний Восток побросает оружие, и Чечня тоже, все дружно будут возмущаться, что певицу уволили из оперного театра. Это ведь так близко к сердцу всеми воспринимается, в Чечне, к примеру, в горах каждую ночь то Моцарт, Чайковский, и так далее. Особенно евреи будут негодовать, забыв про конфликт с арабами.
      — Почему ж именно евреи? — спросил Стенька недовольно, но было видно, что до него дошло.
      — Ну, как… Из-за Чайковского.
      — При чем тут Чайковский?
      — Но ведь Чайковский был еврей?
      — Э… вроде нет, — сказал Стенька. — Аделина, Чайковский — еврей?
      Оба уставились на Аделину. Аделина встала, подошла к окну, и уперлась лбом в металлическую, черной индустриальной краской крашеную раму. Эдуард подошел к ней, встал за спиной, хотел коснуться рукой плеча, не коснулся.
      — Что ж делать. Многим театрам не хватает денег… — сказал он неуверенно.
      — Перестань!
      — Но ведь… правда же… ты устроишься в другой театр.
      — Ты об этом ничего не знаешь! — зло сказала она. — Отвяжись.
      — Почему ж, — обиделся Эдуард. — Кое-что знаю. Искусство в наше время…
      — Замолчи, умоляю! — Аделина схватилась за голову.
      Эдуард пожал плечами.
      — Искусство бывает разное, — сообщил Стенька. — Элитарное искусство мало кому нужно, оно… э…
      Аделина обернулась и так на него посмотрела, что он тут же понял — совершена большая ошибка.
      — Нет, я не это имел в виду, — начал он поспешно оправдываться. — Я не про тебя, и не про оперу, я вообще…

* * *

      Тем временем священник, понаблюдав, как Кудрявцев не знает, куда себя девать, а Марианна ходит историческим строевым шагом вдоль стены, решил, что эти двое нуждаются в духовной помощи больше остальных.
      Марианна будто только и ждала, когда он отложит наконец книгу и встанет, и быстро направилась к нему.
      — Вы сюда на машине приехали? — тихо спросила она.
      — Да.
      — Подвезите меня до Новгорода.
      — Подвезу, конечно, но не сейчас.
      — А когда?
      — Скорее всего завтра. Разговор с Демичевым затянется за полночь, и ночевать всем придется, очевидно, здесь.
      — Я не собираюсь с ним ни о чем разговаривать.
      — Это ваше право, дочь моя, — слегка улыбнувшись, сказал он.
      — А вы собираетесь? Вы что, не понимаете, что происходит?
      — Пока не очень. Ну, Бог даст, разберемся.
      — Нас склоняют к участию во всем этом балагане. Зачем это понадобилось Демичеву я не знаю, и знать не хочу. И что за балаган — тоже знать не хочу. Но оставаться здесь просто опасно, неужели вы этого не понимаете? А еще духовное лицо. Послушайте, мне нужно срочно отсюда уехать. Подвезите меня.
      — Я бы и подвез, но, видите ли, шофера я отослал.
      — Какого шофера?
      — Своего шофера. Который меня обычно возит.
      — У вас личный шофер?
      — Что ж тут такого? — удивился священник. — У меня и повар личный есть. И даже жена. Тоже личная.
      — Это какой-то кошмар, — пожаловалась Марианна неизвестно кому. — Ну, с вами разговаривать бесполезно. Славка! Славка, сколько отсюда до Новгорода?
      — А?
      — До Новгорода сколько?
      — До Новгорода? Километров десять-двенадцать. Точно не помню. Я здесь никогда раньше не был, Марианна Евдокимовна.
      — Ах ты… — сказала Марианна, нарушая Третью Заповедь. — Да что же это такое… Славка! А ну иди сюда!
      Она поманила его и отошла с ним в дальний угол, к роялю. Священник некоторое время наблюдал, как она ему что-то доказывает, и махнул рукой. Нужно будет — сами подойдут. А сам направился к стойке.
      — А ну, парень, налей-ка мне скотча, — сказал он знающе. — Со льдом.
      Бармен кивнул, точным жестом выставил на стойку тумблер, кинул в него, зачерпнув алюминиевым совком, несколько кубиков льда, и почти не глядя цапнул с полки за спиной бутылку «Мятежного Крика».
      — Нет, ты мне скотч налей.
      Бармен, не смутившись, поставил «Мятежный Крик» на место и, поразмыслив, взялся за прямоугольную бутылку с красной этикеткой.
      — Нет, с черной этикеткой, пожалуйста.
      — А вы, святой отец, я вижу разбираетесь в таких вещах, — заметил бармен, наливая.
      — Чему только не научишься нынче, среди людей обитая, — посетовал священник. — Ты, сын мой, очень хорошо выполняешь свою работу. Настолько хорошо, что никто до сих пор не понял, кроме меня, что ты у Демичева главный помощник, не так ли.
      — Вы в этом уверены? — ухмыляясь, спросил бармен, наполнив тумблер до краев.
      — Нет. Я редко бываю в чем-то уверен, когда дело касается политики. Но вот что я хотел у тебя спросить, сын мой. Зачем здесь эта дама?
      — А…
      — Да, именно она. Остальные более или менее ровесники Демичева, кроме меня, но у меня с Демичевым давние отношения. У него ко всем нам есть дело. А вот дама зачем? Да и не поймешь, кто она такая — то она в Москве на кафедре преподает, то новгородского коллегу… э… третирует.
      — Ну, Москва — это для красного словца. Приглашают ее иногда в Москву лекции читать, как уникального специалиста. Раза два в год.
      — А на чем она… э… уникально специализируется?
      — Надо думать, что на чем-то очень древнем. Древние какие-то времена.
      — До Крещения Руси?
      — Вроде бы да. Но точно не знаю. Я вообще историю не люблю.
      — А я, не поверишь — ненавижу историю, — сообщил священник. — Иной знаток истории узнает какую-нибудь гадость, которую поп провинциальный вдруг учудил лет четыреста назад в своем Тамбове, да потом раззвонит на весь свет — вот все вы, попы, такие. А за тыщу лет на Руси знаешь, сколько попов было? Тьма. Ну и, конечно, даже если очень немногие из них гадости управлялись сотворять, за столько времени все равно много гадостей набежит. А мне за всех отвечай да оправдывайся. Нет, история — это только людей с толку сбивать.