— Вот ведь подонок, — с чувством сказал Ольшевский.
      — Кто?
      — Демичев.
      — Да, — подтвердил Милн.
      — И когда же ты расскажешь обо всем своим?
      — Это по обстоятельствам. Может статься, что и рассказывать-то нечего.
      — А если есть? Про нафту-четыре, например?
      — Расскажу как-нибудь. Представится случай. Нафта-четыре — миф.
      — Ты думаешь…
      — Ольшевский, опомнись, — сказал Милн. — Это русская паранойя. Из ископаемых в этом округе — бурый уголь. Земледелие — все больше из Финляндии. Золота нет, нефти нет, убытки есть. Нафта-четыре, повторяю тебе — миф. А убытков у всех своих хватает.
      — А база?
      — Да, обязательно, — Милн кивнул. — Приедем и будем тут базу строить, под Новгородом. Мы с остальными-то базами не знаем, что делать.
      — А зачем строить — там уже есть. Наша.
      — Видел.
      — И что же?
      — Это не база «ваша», а дешевый субсидированный цирк. Для второсортных акробатов и неудавшихся фокусников. Из всего стада истребителей взлететь могут только два — с пятидесятипроцентной вероятностью.
      — Это просто наш русский бардак. Нужно будет — все взлетят.
      — Это не русский бардак, это русский цирк. Очень похоже на американский, но с другой окраской. У нас тоже такие базы есть. Для вида и для престижа. И туристов водить. В операторской сидят четыре индуса и что-то программируют на компьютерах. Что именно — никто не знает, ни местное начальство, ни Пентагон, ни разведка, ни правительство, ни даже они сами. Но мы отвлеклись от темы.
      — Да. Значит, Демичев вызвал нас обоих в частном порядке, как…
      — Как старых друзей, — пояснил Милн. — Нас здесь как бы нет. Поэтому…
      — Поэтому, — продолжил Ольшевский, — если он действительно задумал что-то грандиозно-глобальное, то нам следует либо сообщить в наши заведения прямо сейчас, либо нам зачтут, и спишут нас с тобой в расход.
      — Не совсем.
      — Почти.
      — Дураками прикинуться мы всегда сможем, — задумчиво сказал Милн.
      — Да. У тебя это особенно залихватски получается.
      Помолчали.
      — Ладно, — сказал Милн. — Шутки шутками, но что же все-таки этот гад задумал? Есть у тебя предположения, помимо того, на что он намекает?
      — Есть, но какие-то… фантастические. Как и то, на что он намекает.
      — Такие у меня тоже есть. А реальные?
      — Хмм.
      — У меня есть одно, — сообщил Милн полушутливым тоном.
      — Выкладывай.
      — Он делает все это с ведома Москвы. И, возможно, Вашингтона.
      — Продолжай.
      — Наверху договорились. В конфликтах нынче запутались решительно все. И пришло время сказать хоть какую-нибудь правду. Никто этого делать не хочет, боятся за карьеру и репутацию. Все хотят, чтобы это кто-нибудь за них сделал. Демичев предложил свои услуги.
      — То есть, — сказал Ольшевский, — вся эта бодяга — только для того, чтобы ему по телевизору выступить? Так есть гораздо проще средства это организовать.
      — Есть. Но, видишь ли…
      — Да, вижу, — кивнул Ольшевский. — Не тот эффект. Телевизионные личности могут трепать языками, сколько им влезет, это никого не волнует. Нужно, чтобы трепал кто-нибудь значительный. Достойная теория, но — несерьезная.
      — Почему? — заинтересовался Милн.
      — Слишком стройно, слишком логично. Да и романтично. Нет, это не для сегодняшней политики. По-моему, тебе зря платят деньги, Милн. Где Демичев с тобой связался, если не секрет?
      — Секрет, но ради тебя я на все готов, в том числе и на бесплатную выдачу секретов.
      — Перестань кривляться. Так где же?
      — В Лондоне.
      — Черт знает, что такое.
      — А что?
      — Вот ведь повадились, — неодобрительно и серьезно сказал Ольшевский. — Областной голова — что он в Лондоне делал? Он что — министр, заместитель президента? Дипломат? Посол? Легендарный Шелест?
      — Дочь в университет пристраивал, — сообщил Милн, хмыкнув, представив себе Демичева в роли легендарного Шелеста. — Неофициальный визит. У него две дочери. Одна во Флориде. Другая в Оксфорде. Увлечения молодости.
      — Ясно, — сказал Ольшевский. — Ничего мы здесь с тобой не надумаем. Когда он обещал с нами связаться?
      — Завтра.
      — Утром?
      — Вроде вечером. Дал нам день ознакомиться с городом. Ты мне вот что скажи, Ольшевский. Ты откуда родом? В смысле — в каком городе родился?
      Ольшевский мрачно посмотрел на Милна и промолчал.
      — Неужто? Фамилия у тебя польская…
      — Польских фамилий в России невпроворот. Каждая десятая. Как в Америке.
      — Это так. Прононс у тебя питерский, манеры тоже. Но все-таки?
      — Милн, друг мой, у тебя ведь есть кое-какие обязательства, не так ли?
      — Я ниже рангом. Люди, достигшие твоего уровня, обычно воспринимают обязательства несколько по-другому. Это как с законом. Закон есть — для среднего класса. Чтобы не зарывались. А для низов и высшего общества закон… тоже есть… но другой. Слегка.
      — Ну тогда просто поверь мне на слово. Чтобы потом самому стыдно не было. И учительницу эту свою… убери куда-нибудь. Черт его знает, кто она такая.
      — Нет, с ней как раз все нормально. Я позвонил в агентство, приехали двое мордатых, и привезли аж четверых девушек, на выбор.
      — Позвонил?…
      — С улицы. Что ж я, по-твоему, совсем идиот?
      — С тебя станется.
      Милн вдруг обиделся.
      — Ты, Ольшевский, огрубел совсем на бюрократической почве, — сказал он. — Между прочим, из парижского предместья тебя вывел именно я. Живым и здоровым.
      — Да, но прокололся в этом самом предместье именно ты, и трюк с проходом по тоннелю тебе в голову не пришел, и мне там пришлось за двоих отдуваться, иначе бы тебя там просто утопили бы. А на араба, замечу тебе, ты похож не больше, чем я. За еврея ты бы еще сошел. Ежели в Эфиопии.
      Милн засмеялся.
      — Ничего смешного, — отрезал Ольшевский. — Пошли в гостиницу, а то холодно что-то стало.
      Милн бросил окурок в реку.
      — Хоть бы тряпки переменил, — заметил ему Ольшевский. — Ходишь весь в белом, отсвечиваешь.
      — Ты что ли не отсвечиваешь в своем прикиде, с галстуком, за восемь тысяч? Перестань ворчать.

* * *

      Меж тем в четыре утра в «Русском Просторе» появились новые посетители — целых три семьи, с детьми от трех до восьми лет, в общей сложности десять детей, из которых семеро спали — кто на руках у родителей, кто в коляске, кто стоя, а трое бодрствовали и временами дрались — два мальчика и одна девочка. Привратник не знал, что и думать. Вид у семей был очень пролетарский, и родители вели себя так, будто ни разу до этого не бывали в гостиницах — озирались, шептали ругательства, приструнивали дерущихся детей, не решаясь ни на какие действия. В конце концов одного из глав семей послали на разведку. Привратник, прикидывавшийся — не спрятаться ли, поскольку вид скарба, который ему предстояло (или не предстояло?) волочить ему не нравился совершенно — вздохнул и вышел из тени, отбрасываемой экзотическим растением в кадке. Тут его разведчик, в коротковатых синтетических, возможно «выходных» брюках, и заприметил. Подошел смело, посмотрел робко, и спросил:
      — Куда нам теперь?
      Привратник почесал в затылке, пожал плечом, о ответил вопросом на вопрос:
      — А вы надолго к нам? — будто от длительности пребывания зависело, куда им, гостям, теперь.
      — На неделю, — робея еще пуще ответил разведчик, улыбаясь, показывая гниловатые зубы. — Понимаешь, мужик, тут жена моя выиграла лотерею. По телику слово угадала. Она им звонит, значит, а они ей — какое, значит, слово загадано? А она и говорит, значит, какое. И, значит, оказалось, что правильное слово она угадала. Все угадывали неправильное, а она возьми и угадай то, что нужно. У нее образование и все такое. Я-то что, я простой парень, душевный, поговорить там, или чего — всегда. А она с образованием. Я бы никогда не угадал.
      — И что же? — спросил привратник. — При чем тут слово?
      — А, слово-то? Да ведь как же. Угадала она слово-то, типа. И, значит, вот выиграли мы, а там три приза, и один приз нужно выбрать. Вот и выбрали — вот.
      — Неделю отдыха в «Русском Просторе», — догадался привратник.
      — Во-во, точно. Там еще был мотороллер, вроде американский, но мы американское не любим. Да и зачем нам мотороллер? Мотоцикл — это еще куда ни шло. А мотороллер-то зачем? Тем более американский.
      — А как назывался мотороллер? — заинтересовался привратник.
      — А хуй его… то есть, вроде… нет, не помню. Что-то типа Ветро, или Гетро.
      — Веспа?
      — Во, точно, Веспа.
      — Это итальянский.
      — А?
      — Мотороллер Веспа — итальянский. Не американский.
      — Да? А, блядь. Надо было взять тогда. Вот же ебаный в рот, а? А я думал — американский.
      — А ещё что было?
      — Где?
      — Призы какие еще были?
      — А! Да что призы. Мне бы лучше деньги, или сразу пару ящиков водки, — мужик засмеялся пригласительно, но привратник не разделил его веселье по этому поводу. — А тут вот — путевка эта, видишь ли. Жена говорит — мы никогда никуда не ходим, там, не ездим, на хуй. Так хоть, говорит, раз в жизни, на хуй. Чтобы как люди, значит, типа.
      — Ясненько, — сказал привратник, тоскуя. — Ты, мужик, откуда? Из какого города?
      — Я?
      — Да, ты.
      — Так ведь из Браватска мы.
      — Из Браватска? Постой, постой. Это ж отсюда километров десять.
      — Да, точно. Вот оттуда и приехали.
      — На неделю?
      — Да. Долго, да? А у вас здесь, белохолмённых, небось дорого все, а? Дорого?
      — Дорого.
      — Ну, это ничего. Я, если что, смотаюсь домой. Два часа туда, два часа обратно, если быстро хуячить. Принесу.
      — Что ты принесешь?
      — Ну, пожрать там, не знаю… Самогон у Витька поспеет — Витек хороший делает.
      — А те что же? — спросил привратник, кивком указав на всех остальных, сгрудившихся у дверей.
      — Да как же. Небось тоже что-то выиграли, вот и приехали. Да, так, мужик — куда нам теперь? Вот у меня бумажки эти…
      Он вытащил из-за пазухи сертификат, рекламные проспекты, паспорт, газету.
      — Вон стойка, видишь? — спросил привратник. — А за стойкой сидит девица-красавица. Вот она тебе, и остальным, все и оформит, и расскажет.
      Да, подумал он, расскажет. Ну надо же. Звери лесные — костер бы в номере не развели. Пиздец номеру, вернее — всем трем номерам — пожгут, загадят, туалет забьют, а что не испортят — с собой унесут. Краны свинтят. Не повезло «Русскому Простору».

* * *

      В баре гостиницы, который от вестибюля отделяла арка со стеклянной дымчатой дверью, никого, кроме Аделины, Эдуарда, Стеньки, и бармена не было. Бармен очень хотел спать. Аделина поплыла после первой же рюмки, и когда сперва Стенька, а затем и Эдуард, попытались препятствовать потреблению второй, Аделина на них наорала дико, залпом выпила вторую, и стала несвязно ругаться.
      — Лин, ты чего… ты чего… — растерянно говорил Стенька.
      Эдуард, у которого перед Стенькой было преимущество — он знал многие особенности поведения бывшей жены, в том числе ее неумение пить — помалкивал некоторое время.
      — Вы мне карьеру загубили! — кричала пьяная Аделина. — Вы оба! Этот святым прикидывается, тот, сука, палач, ему все равно! Подонки! Ненавижу вас! Предатели! И папочка мой, чтоб ему провалиться, такой же, как вы! Ненавижу!
      Эдуард снял пиджак, повесил его на спинку стула, расправил плечи, и встал.
      — Не прикасайся ко мне! — закричала Аделина.
      — Ты не трогай ее! — не очень уверенно влез было Стенька.
      Но Эдуард отмахнулся от Стеньки.
      — Пошли, тебе спать пора, — сказал он.
      — Ты мне не указывай, сука! — крикнула Аделина.
      — Не помочь ли? — предложил бармен из-за стойки.
      — Подонок! — закричала на него Аделина.
      Ухватив стакан с водой, она широко размахнулась, чтобы кинуть в бармена, но Эдуард схватил ее за запястье и стакан отнял.
      — Уйди!
      Эдуард присел, подхватил ее под ягодицы, перекинул через плечо, и распрямился. Она пьяно замолотила кулаками куда попало.
      — Не уходи, я сейчас вернусь, — сказал Эдуард Стеньке.
      — Ты…
      — Нет, ты здесь посиди. Не волнуйся, это у нее вроде шока, но, в основном, алкоголь. Она очень плохо переносит алкоголь. Я положу ее на кровать, и она сразу уснет.
      Стенька все равно попытался следовать за Эдуардом. Эдуард повернулся к нему, и в этот момент Аделина брыкнула ногой — и попала Стеньке по ребрам каблуком. Он схватился за ребра.
      — Сиди, я сейчас, — повторил Эдуард.
      Стенька присел на стул. Боль была совершенно адская — по какому-то нерву въехала каблуком Аделина.
      Эдуард быстро прошел к лифту, поднялся на третий этаж, вынул контрольную карточку, и отпер дверь номера, отведенного Аделине.
      Аделина слегка сникла. Он опустил ее на кровать, стянул с нее сапожки, и некоторое время постоял рядом в ожидании. Аделина поворочалась, злобно ворча, и вдруг вскочила и стала озираться. Эдуард молча показал направление. Она ринулась в ванную. Там ее некоторое время рвало. Затем в раковину полилась вода. Эдуард подошел к ванной.
      — Разденься и спи, — сказал он, не входя. — И не вздумай никуда выходить. Мой номер справа от твоей двери, если нужно.
      — Вот сдохну я этой ночью, вот всем будет хорошо, подонки, — сказала Аделина из ванной.
      — Выживешь, — с уверенностью сказал Эдуард и вышел из номера.

* * *

      Последними, к пяти утра, в «Русский Простор» в ту ночь прибыли мужчина и женщина — прибыли вместе, но номера у них оказались зарезервированы отдельно. Женщине было лет пятьдесят, и была она худая, в очках, причесана и одета с мещанской консервативностью. Мужчина выглядел молодо — чуть за тридцать, небольшого роста, в летнем костюме — возможно там, откуда он прибыл, было тепло и приятно.
      В углу вестибюля крепко спал, свернувшись калачиком, внук Бабы Светы — Федька. Эдуард и Стенька, слегка подвыпившие (Стенька в большей степени) вышли из бара, остановились, и посмотрели на него.
      — Жалко парня, — сказал Эдуард.
      — Ничего. А что? Тепло, мягко, сухо. Я в его возрасте по сараям ночевал, а то и под открытым небом.
      — Отнесу-ка я его к себе в номер.
      — Это зачем же?
      — Пусть поспит на хорошей постели.
      — Ты… э… — Стенька подозрительно уставился на Эдуарда.
      Эдуард посмотрел на Стеньку и рассмеялся.
      — Вот ведь какие времена настали, — сказал он. — Непосвященные в сан — и те подозревают ближних в растлении малолетних. Могу к тебе отнести, или к Аделине.
      — Времена-то настали, да, самые что ни на есть, — заметил Стенька. — Всё в Откровении описано, подробно.
      — Так-таки и описано?
      — Да.
      — Что бывший муж Аделины — педофил, тоже написано?
      — Возможно. Нужно бы перечесть.
      — У тебя с собой?
      — Что?
      — Откровение.
      — Это часть Библии. Последняя глава.
      — Ага. Ну так Библия — с собой?
      Стенька отвел глаза.
      — Священник, тоже мне, — презрительно заметил Эдуард, наклоняясь и беря Федьку на руки. Федька заворчал, захныкал, задвигался, и прижался к лацкану Эдуарда щекой.

* * *

      Сняв со спящего Федьки кеды и куртку, стащив с него штаны, очень грязные носки, и полный статики синтетический свитер, Эдуард уложил его и прикрыл одеялом. Федька перевернулся сперва на левый бок, потом на правый, потом на живот, и засопел.
      Эдуард почистил зубы, подышал, выпил воды, и решил, что уровень алкоголя в крови слишком высок для немедленного отхода ко сну. Скинув одежду, он облачился в махровый халат, сунул в карман халата карточку для открывания дверей, и вышел в коридор.
      Стенька сидел под дверью Аделины, дремал — почувствовав рядом движение, он встрепенулся и уставился на Эдуарда.
      — Ты все-таки идешь к ней, — сказал он с укоризной. — Я так и знал. Ты подлец. А я вот не пущу тебя к ней. Она сейчас в таком состоянии…
      — Много ты понимаешь в ее состоянии, — бросил Эдуард, направляясь к лифту. — Когда она в этом состоянии…
      — Что? Когда она в этом состоянии, то — что? — Стенька следовал за ним по пятам.
      — Мужчине лучше не соваться, — закончил мысль Эдуард.
      — Так чего ж ты вышел из номера?
      — Я иду купаться.
      — Чего-чего?
      — В бассейн наверху.
      — Не ври.
      — Пойдем со мной, посмотришь.
      Стенька придержал дверь лифта, сонно и подозрительно глядя на Эдуарда.
      — Ну, или-или, — сказал Эдуард. — Входи, или иди спать.
      — Ты мне так и не объяснил ничего.
      Эдуард схватил Стеньку за тощее плечо и втащил его в лифт. Двери закрылись. Стенька протер глаза. Есть в нем что-то библейское, подумал Эдуард, глядя на помытого и причесанного Стеньку. На кого-то он похож.
      — Ты что, правда будешь в бассейне плавать? — спросил Стенька неуверенно.
      — И тебе рекомендую. Освежает. Завтра похмелья не будет.
      — У меня похмелья не бывает. И… э… плавок у меня нет.
      — У меня тоже нет. Но там сейчас безлюдно, так что ничего страшного.
      Лифтовую площадку от проходов пентхауза отделяла дверь с электронным замком. Эдуард сунул в замок всё ту же карточку — и замок щелкнул, отворясь.
      — Я, пожалуй, пойду к себе в номер, — неуверенно сказал Стенька.
      — Нет уж, — возразил Эдуард. — Я буду плавать, а ты меня будешь просвещать по поводу Откровения, православия, и всего такого. Да ты не бойся так. Вон, видишь, шезлонги? Садись.
      Он скинул халат, разбежался, и нырнул в бассейн, освещенный только ночным контрольным фонарем.
      Некоторое время Стенька стоял, озираясь, а затем все-таки подошел и присел на шезлонг.
      — Нам тут, наверное, быть не полагается, — сказал он, когда Эдуард вынырнул.
      — А?
      — Не полагается нам здесь быть. Это для очень богатых. Это для тех, у кого здесь номера, бассейн.
      — Скорее всего так.
      — Вдруг кто-нибудь придет?
      — Ну, в крайнем случае нас выгонят. Не хочешь окунуться?
      — Нет.
      — А ты окунись. Тебе понравится. Православному в бассейне купаться не возбраняется.
      — Холодно.
      — Неженка. Ладно. Посиди, я сейчас.
      Он проплыл кролем до противоположного бортика, перевернулся на спину, приплыл обратно, рывком выскочил из бассейна, подобрал халат, и прилег на шезлонг рядом со Стенькой.
      — Надо же, какое здание построили, — сказал Стенька. — И сколько придумок. А здесь вот, в пентхаузе — каждый номер, как отдельный, типа, домик. Интересно. Жалко, что пасмурно. Звезды здесь, наверное, очень яркие. Я никогда раньше в таких гостиницах не бывал.
      — Ничего особенного, — заверил его Эдуард. — В Питере есть лучше гостиницы. Ты всё-таки скажи, Стенька… Зачем тебе Аделина? А? Чем она тебя привлекает? Образ мыслей у нее будущему священнику никак не подходит. Попадья из нее сам понимаешь какая. Изменять она тебе будет, если ты на ней женишься. Хлопот с ней не оберешься. Нет, дело не в деньгах — уж это я давно понял. Про тебя. Никогда бы не подумал, но — ты меня убедил. Но — в чем же?
      Стенька улыбнулся — искренне.
      — Не понимаешь?
      — Нет.
      — Ты, Эдуард, в любовь не веришь совсем?
      — Верю. Но все равно не понимаю.
      — Аделина — она хорошая. Ее испортили — и окружение, и…
      — И я.
      — И ты. Но она все равно хорошая очень.
      — Скрытный ты какой, Стенька. Посмотришь — простой парень, без затей. А на поверку выходит, что ничего из тебя не вытянешь, если речь не о православии. Про православие ты можешь часами языком трепать. А все остальное — под замком. Это я в тебе уважаю. Честно.
      — Сколько мы здесь пробудем?
      — Ты уже спрашивал.
      — А ты не ответил.
      — Не знаю я. Что ты переживаешь. Здесь тебя накормят, согреют. Вода всегда есть. И никто нас здесь не ищет. Завтра, то есть сегодня, через час примерно, посмотрим по телевизору новости, многое узнаем.
      — Да, наверное. Что-то ты мне такое в баре давеча говорил…
      — Тише.
      — А?
      — Тише! — шепотом, но значительно, сказал Эдуард, прикладывая палец к губам. — Замри.
      Дверь номера Семнадцать Ка, в десяти метрах от них, медленно отворилась. Из двери вышла Нинка — растрепанная, с глупой улыбкой на лице. Тихо прикрыла дверь. Не заметив Эдуарда и Стеньку, сидевших в глубокой тени, она направилась неровным шагом к лифтам.
      Переждав некоторое время, Эдуард встал и сунул руки в карманы халата.
      — Это…
      — Это регистраторша, — пояснил Эдуард.
      — Она вернется сейчас? Она спустилась что-нибудь взять там, в вестибюле?
      — Нет. Тише. Я не знал, что здесь кто-то есть.
      — Не знал?
      — Представь себе — не знал. Сиди, молчи, не двигайся.
      Стенька с удивлением и испугом смотрел, как Эдуард ловко, со знанием дела, лезет вверх по стене отдельного домика-номера. Добравшись до крыши, Эдуард перекатился на нее и бесшумно по краю добрался до угла. Вскоре он вернулся, лег на живот, снова перекатился, повис на руках, и спрыгнул вниз, мягко приземлившись.
      — Какая-то дура чернявая там, из хачей, — сообщил он. — И здесь без них не обошлось.
      — Смотри!
      — Тише!
      — Смотри!
      Эдуард круто обернулся. В темном небе засветилось какое-то непонятное зарево. Эдуард кинулся к лестнице, ведущей на смотровую площадку. Подскочил к перилам. В этот момент раздался звук, похожий на гром. И стих. Стенька присоединился к нему.
      — Это в Новгороде? — спросил он.
      — Нет. Новгород — вон там, — Эдуард показал рукой. — Вон, где огни, видишь? А вон там, — он показал рукой, — это… не знаю, что такое. Похоже на взрыв.
      Они подождали еще некоторое время. Было тихо.

* * *

      Номер освещался только телевизионным экраном. Нежась в постели, Милн гладил Валентину по блеклым волосам, приговаривая:
      — Льитература хорошо. Лублу льитература.
      Изображение на экране потеряло вдруг фокус, мелькнуло, и исчезло. Черно-белый песок со статикой. Милн недовольно поморщился, пошарил рукой, нащупал на прикроватном столике пульт управления, и переключил канал. Из Москвы показывали какой-то хоккейный матч, возможно в записи. Милн еще раз переключил канал. Моложавый, старомодно одетый в кожу с цепями, со старомодно длинными непричесанными волосами, рокер исполнял песню.
 
А любовь твоя мне кайф и счастье,
Я по травам приду к тебе завтра.
Поле, красивое поле!
Трактор, его не жаль!
Травы, синие травы!
Почва — она правомочна!
Буду я бегать по травам
А также по ярким дубравам,
Едкий, как керосин.
Хочешь знать — у меня спроси.
 
      Милн переключил телевизор на прием хоккея.
      — Хотчеш занать — у менья проси.
      — Не так, — сонно откликнулась Валентина. — Хо-чешь з-нать. Спать.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ВАДИМ