У отца Михаила были к Кудрявцеву претензии. В своих двух скандальных популистских книгах Кудрявцев посвятил немало страниц роли Православной Церкви в истории, но чуть ли не половина этих пассажей проникнута была — не то, чтобы пренебрежением, но насмешливостью с оттенком снисходительности.
      — Снисходительность — это Знак Зверя, — прокомментировал, размазывая липкую влагу по лицу липким же кулаком Стенька.
      У Марианны, само собой, были к Кудрявцеву претензии, но было их так много, что в несколько фраз они уместиться не могли, поэтому Марианна лишь покачала головой и сказала,
      — Ну, знаешь ли, Славка…
      У Некрасова были к Кудрявцеву претензии, но законник слишком хорошо чувствовал мизансцену, чтобы предъявлять их в данный момент.
      У Пушкина, возможно, были к Кудрявцеву претензии, но Пушкин выразился так (наложившись репликой на претензии, высказываемые отцом Михаилом):
      — А вообще-то Россия вечно страдает из-за отсутствия жизнерадостности. Все у нас всегда мрачно, апокалиптично, зловеще как-то…
      У Амалии были бы претензии к Кудрявцеву, если бы она прочла его популистские книги — но она их не читала.
      У Кашина, возможно, были бы претензии к Кудрявцеву, если бы он знал, кто это такой. Кашин также не знал, кто такие Уильям Фолкнер и Франц Легар, но это к делу не относилось.
      У Людмилы были претензии к Кудрявцеву, но она их высказала давно, и теперь просто сидела, глядя в одну точку.
      У Аделины, Милна и Эдуарда были претензии к Кудрявцеву, но они последовали примеру Некрасова и не стали их высказывать.
      У Стеньки были претензии к Кудрявцеву, но у него вообще ко всем были претензии.
      У Демичева претензий к Кудрявцеву не было. У него ни к кому не было претензий. И раньше тоже не было.
      У привратника были претензии к Кудрявцеву — но очень смутные, едва определимые.
      — Знаете, — сказал Кудрявцев, обращаясь к отцу Михаилу, — я как-то не задумывался, когда писал, как именно я отражаю те или иные… хмм… аспекты… сосуществования Православной Церкви с остальными. В России принято рассматривать Православную Церковь как русское владение, а все остальные православные — они, типа, тоже православные. Во вторую очередь. Меж тем, если рассматривать Православную Церковь как одну из основных ветвей христианства, то вклад ее в мировую христианскую культуру по сравнению с католиками — никакой. Русские в этом подражают евреям — это, мол, наша собственная религия, и она главная, а все остальные погулять вышли. И работают в этом направлении только на себя.
      — Вы это… не загибайте!.. — всхлипнув, сказал Стенька.
      — Может быть вы и правы, — неожиданно почти согласился отец Михаил. — Да, православные традиции по сравнению с католическими, лютеранскими, англиканскими менее заметны. Да, если сравнивать собор Святого Петра, Нотр Дам, и так далее, с тем что у нас, и так далее. И Баха у нас своего нет, и Шекспира нет. Но вы ведь сами православный.
      — И что же? — поинтересовался мрачно Кудрявцев.
      — А то, что это следовало учитывать при написании.
      — А церковь — это что, профсоюз такой?
      — В каком-то смысле да, — кивнул отец Михаил. — И что за термин такой, кстати говоря — астрены? Где вы его выкопали?
      — Я его придумал. По ассоциации.
      — В книге вы об этом не сказали.
      — Вы ведь тоже на проповедях не всегда говорите, что троицу придумал Константин.
      — Троицу никто не придумывал.
      — Я историк, батюшка.
      — В обязанности историка фарисейство не входит.
      Кудрявцев пожал плечами.
      — Вы умеете водить вертолет? — спросила Аделина.
      — Какой вертолет? — удивился Кудрявцев.
      — Линка, заткнись, — сказал Эдуард.
      — А вот в «Густынской летописи», последней трети семнадцатого века… — сказал, открыв глаза, Пушкин. — И вообще. Исторические источники девятого-десятого веков однозначно свидетельствуют о том, что Русь не была тождественна славянам. В этом сходятся источники самого разного происхождения — древнерусские, византийские, восточные, западноевропейские. Существует убедительная вероятность того, что зафиксированные в источниках русы были скандинавами.
      Все, кроме Людмилы, обернулись к Пушкину.
      — Позвольте, вы в сознании?
      Но Пушкин явно был не очень в сознании.
      — На данный момент, — сказал он вдохновенно, — это единственная версия, способная плаусибельно и непротиворечиво интерпретировать весь комплекс имеющихся в нашем распоряжении данных.
      — Это он, похоже, меня цитирует, — сказал Кудрявцев, и сказал это совершенно спокойно.
      — Что такое плаусибельно? — брезгливо спросил отец Михаил. — Что значит это слово?
      Некрасов, продолжающий сидеть за роялем, издал короткий смешок. Паства повернулась к Некрасову. Он подмигнул Амалии.
      — Плаусибельно, — сказал он, — означает — «Смотрите на меня, люди, я — человек, который знает слово „плаусибельно“».
      — Я не хочу сказать, — сказал Пушкин, — что автор — сторонник норманнской версии. В явном виде он четко позиционируется лишь по отношению к «антинорманнской версии» — он не ее сторонник.
      — А это…
      — Что-то знакомое… — заметил Кудрявцев.
      Марианна промолчала. В данном случае цитировали ее.
      — Взгляды его по норманнской довольно своеобычны — для знающего-понимающего очевидно что Олег с Горским маленько лукавит…
      — Своеобычны, — повторил Кудрявцев. — И, наверное, общеречивы тоже.
      Ему явно было все равно, что подумает Марианна. Куда-то исчезла его нервозность. Он стал весьма аристократичен, надменен, непрост, и при этом совершенно нечванлив. Кудрявцев стал совершенно свободен.
      — И многонаправленны, — поддержал его Некрасов от рояля.
      — Перестаньте издеваться над раненым, — потребовала Амалия.
      — А вот к примеру касаемо истории нашей физики, — скрипуче сказал биохимик, очень похоже имитируя интонации Марианны, — я ко всему прочему лично общалась со многими физиками или работала с их архивами… Хотя, надо признать, в целом ряде вопросов до сих пор нет боле-мене объективной картины…
      Кудрявцев засмеялся, а Марианна насупилась.
      — Что это ты, девушка, дрожишь? — обратился отец Михаил к Нинке.
      — Я-то?
      — Да.
      — Холодно.
      Отец Михаил обвел глазами паству. Эдуард снял пиджак.
      — Попробуем еще раз, — сказал отец Михаил. — Всем молчать. Певунья наша сейчас нам споет… тише! Давеча нас прервали, а так хорошо все было… — Он посмотрел на Аделину. — Голос у вас, барышня, таких голосов поискать…
      Никто не возразил, и это Аделине понравилось. Она отошла к роялю. Отец Михаил присоединился к ней.
      — Что-нибудь более доходчивое, помедленнее, — попросил он. — Не в службу, а в дружбу, а то мысли у людей добрых разбегаются. Что-нибудь более возвышенное.
      — «Тоска», второй акт, — предложил Некрасов, большой любитель веристов.
      Аделина фыркнула презрительно.
      — А что? — спросил Некрасов. — Красивая ария.
      — Может и красивая, но я-то ее петь не буду.
      — Почему же?
      — Потому что она для сопрано написана.
      — А вы спойте на три-четыре тона ниже.
      — Вы что, издеваетесь?
      — Нет. Судить вас здесь никто не будет. А вещь красивая. Особенно второй вариант текста…
      — Болтаете попусту…
      — Не будем ссориться, друзья мои, — попросил отец Михаил. — Пожалуйста. Спойте эту арию, что вам стоит.
      А ведь помрет Пушкин, подумал Некрасов сокрушенно. Ему срочно нужно в больницу. Но скорая помощь по водам не прибудет, здесь не Венеция.
      — Ладно, попробуем, — вдруг согласилась Аделина, возможно, думая о том же. — Сыграйте первые пару тактов.
      Некрасов сыграл.
      — Ниже, — попросила Аделина.
      Он сыграл ниже.
      Это было совпадение — простая случайность. Так, во всяком случае, думала Аделина, а что думал по этому поводу отец Михаил, ей было неизвестно, да и не интересовало ее это.
      Изначально об Аделине думали, что она сопрано, и репертуар она себе прикидывала соответствующий. То бишь — звездный. И ария Тоски из второго акта одноименной оперы была ей знакома. Она помнила слова. И даже мелодию. И даже помнила — смутно — где именно нужно, как любили веристы, по выражению Николая Римского-Корсакова, «цепляться» голосом за мелодию. Но она не была уверена, что сумеет все это ухватить.
      — Visi d'arte, visi d'amore…
      — А по-русски? — бестактно и нелепо вмешался отец Михаил.
      Некрасов прервал аккомпанемент.
      — Вы меня перебили… — возмутилась Аделина. — Вы что!
      — Аудитория по-итальянски плохо понимает. Это упущение, следствие многих лет жизни страны в отрыве от остального мира, — объяснил Некрасов, косвенно поддерживая отца Михаила, сглаживая бестактность.
      Отец Михаил кивнул Некрасову, сделал движение, похожее на поклон, по адресу Аделины, и отошел к пастве.
      Аделина вздохнула.
      — Второй вариант, — сказал Некрасов.
      — Напомните слова.
      — Зная только… Ну?
      — Помню.
      Он снова сыграл первые два такта и остановился. У арии не было вступления. Веристы вообще не жаловали вступления. И Аделина запела.
 
Зная только
Любовь и искусство,
Живой душе вреда я не приносила.
Нередко в тайне
Нищим и страждущим я помогала…
 
      Некрасов чудом не ошибся в модуляции — тональность была ему мало знакома — но попал в ноту, и только один аккорд вышел слегка неряшливый. Плывущий веристский ритм, плывущая гармония, сейчас Аделина должна вступить, но не сразу, а «цепляясь» за мелодию — помнит? не помнит?
      Она помнила.
 
Денно
С молитвою кроткой
К небу искренне я обращаюсь, колени склонив.
И каждый день цветы я…
 
      Дальше мелодия арии совпадала с лейтмотивом Тоски, и ритм в этом месте был очень четкий. Некрасов вышел из басов и дотянулся левой рукой до верхних нот.
 
… На алтарь Твой кладу.
 
      Смена тональности, ритм снова поплыл.
 
… Теперь, когда страдаю я,
Рабу свою отверг Ты,
Твоей служанке это ли награда?
 
      Низковато, думал Некрасов, изображая клавиатурой переливы оркестра. Она и сама уже поняла, что низковато, но остановиться нельзя, далеко ушли, да и хорошо у нее получается. И у меня хорошо получается. Сейчас полезем вверх, и ей будет легче.
 
Алмазы дала я для мантии Мадонны,
Песнь моя славит
Ангелов твоих, Господь, небесных…
Но в горести моей…
 
      Некрасов вдавил педаль и ушел в басы обеими руками, а затем пробежал вверх по хроматической гамме, и Аделина снова зацепилась голосом за мелодию, и выдала мощную верхнюю ноту в измененном лейтмотиве:
 
За что, за что, за что, Господь!..
 
      Некрасов убрал ногу с педали.
 
За что…
 
      Некрасов приглушил аккомпанемент.
 
За что… —
 
      почти прошептала Аделина, а затем бархатным своим меццо вывела, акцентируя тонику:
 
Так платишь Ты рабе своей, Господь?
 
      В концертном варианте в этом месте следовало остановиться, но вагнеровская «бесконечная» мелодия, позаимствованная веристами для своих нужд, требовала себя продолжить, ибо вселенная вечна и души бессмертны, и Некрасов с Аделиной, не сговариваясь, продолжили. Некрасов, набрав побольше воздуху, пропел баритонально, имитируя строгий голос городского диктатора Скарпиа:
 
Ответ ваш?…
 
      И Аделина завершила сцену на низкой ноте, больше подходящей именно меццо даже в оригинальном варианте:
 
На коленях вас прошу я.
 
      Музыка стихла.
      Настроение у паствы было — у всех по-разному, но никто не был уверен, что только что исполненный опус великого итальянца на это настроение повлиял. Всем вспоминалось разное — кому какие-то карьерные эпизоды, кому бывшие любовники и любовницы, кому теплый юг и ласковое море. И даже отец Михаил, человек в плане искусства неискушенный, но оценивший исполненное — не зря же именно он почувствовал, что нужно попросить Аделину что-нибудь спеть — промолчал. И Некрасов молчал. Амалии вспомнилась ее дочь, великая, блядь, теннисистка. Стеньке вспомнилось почему-то раннее детство, момент, когда он перепугался вусмерть, прочтя гоголевского «Вия», и пытался пугать друзей во дворе, но на друзей рассказы его не производили никакого впечатления. Кашину вспомнилось, что давеча Малкин рассказывал про одну особу, проживавшую в Норвегии, коя особа покрыта была с ног до головы очаровательными веснушками. При этом Кашин предполагал, что Малкин пиздит — не было у него с этой веснушчатой особой никаких отношений, ни сексуальных, ни дружеских, а, скорее всего, сказала ему особа что-то такое, Малкину, может по-норвежски, а может по-английски, а Малкин не понял, испугался и скис. Марианне вспомнилось, что подруга ее детства, отбившая во время оно у Марианны потенциального жениха, а потом бросившая его, сейчас блистает на московской эстраде, выдавая нелепые па ногами и улыбаясь идиотской улыбкой снисходительной публике с огромными животами и бюстами. Что вспоминалось Пушкину — неизвестно, но, как ни странно, во время исполнения раненый, в бреду, не произнес ни слова. И сейчас тоже не произнес. И Кудрявцев в безупречном, как только что заметили Стенька, по стечению обстоятельств, и Милн, по склонности, понимавшие в этом толк, итальянского стильного покроя костюме, ничего не сказал, ни слова.
      И только блядища безмозглая, тощая угловатая Нинка, помешанная на Васечке, что не мешало ей продавать за деньги, пусть и не очень большие, свое тело, Нинка, плывущая по жизни, как гнилая щепка плывет по течению Волхова, Нинка с грязными ногтями, неряшливая, безалаберная, редко моющаяся, бесхозная, падшая, сказала тонким детским голосом,
      — Ой, красиво как.
      Но на нее никто не обратил внимания, кроме Аделины, которой замечание не понравилось.
      И в этот момент погас свет.
      Сквозь подслеповатое окно бара пробивалось с улицы в помещение жиденькое, влажное осеннее утро. Ветер как будто ослаб — уже не выл натужно, но дышал через неравные интервалы, как отдыхающий после проигранного боя тяжеловес.
      — А не пора ли нам, люди добрые, по домам? — в полной тишине отчетливо вопросил отец Михаил.
      Паства шевельнулась.
      — Tibi omnes бngeli, tibi cжli et univйrsж potestбtes: tibi chйrubim et seraphim incessбbili voce proclбmant: Sanctus, Sanctus, Sanctus, Dуminus Deus Sбbaoth. Pleni sunt cжli et terra maiestбtis glуriж tuж, — сказал отец Михаил.
      Никто не понял, что он сказал, но переспросить не управились — кто из привычно-повседневного равнодушия к непонятному, кто из боязни прослыть невеждой.
      — Там машины… — начал было практичный Кашин.
      — Ни одна из них не заведется после того, что на нас вылилось, — заверил его компетентный отец Михаил. — Будите молодняк, — добавил он, указывая кивком на дверь в банкетный зал. — А оружие все оставим здесь. Барышня, положите автомат, не нужно его подбирать.
      Из кухни вышел заспанный Федька, внук Бабы Светы, исполнительно неся в руках четыре апельсина. Он совершенно точно помнил, что Баба Света, мастерица готовить орлеанские салаты, дала ему чего-то, чтобы отнес в гостиницу. А вот что именно — не помнил. Проснувшись в кухне, он сообразил, что не отдал то, что нес. Когда именно он нес то, что он должен был отдать — не помнил. Нашел в кухне первое попавшееся и вышел, неся, к взрослым.
      На него посмотрели почти все.
      — Ах ты, блядь, горе мое непутевое, — сказала Амалия, направляясь к нему — единственная из всех, понявшая сразу все и до конца. — Иди сюда, курьер. Поставщик сопливый.
      Она обернулась к Некрасову.
      — Что с этим будем делать? Он местный. Забирать его некому. Эта… как ее… за ним не придет.
      Федька тупо смотрел на Амалию. Поразмыслив сонно, он протянул апельсины ей. Кусая губы от подступившей к горлу злобы, стараясь не заплакать, Амалия взяла апельсины и погладила Федьку по голове.
      — Не урони, — строго сказал Федька, едва ворочая языком.
      — Его надо отвести домой, — Амалия снова повернулась к остальным.
      — Пойдет с нами, — сказал отец Михаил.
      — Нет, — возразила Амалия. — Мы в любом случае подвергаемся… а ему незачем.
      Милн и Эдуард переглянулись. Эдуард вытащил монетку.
      — Нет, идите вы, — сказал Милн. — Я в прошлый раз ходил… Кроме того, мое присутствие может быть неправильно понято популяцией.
      — Не знаю, что опаснее, — заметил отец Михаил.
      Эдуард спрятал монетку в карман.
      — Минут через пятнадцать вернусь, — сказал он. — А вы бы все выступили без меня. А? Впрочем, Линка, рекомендую тебе лично подождать… — Он посмотрел на Стеньку. — И тебе тоже.
      — Пошел ты на хуй, — сказал Стенька, давая петуха.
      Эдуард повернулся к Аделине.
      — Святой, говоришь? Меня эта наша замечательная русская святость знаешь как достала? Болото… Жди меня здесь. Дети — наше будущее. Минус погибшие при абортах. Ебаный в рот…
      — Не устраивай скандал, сдержанный ты мой, — укоризненно сказала Аделина.
      — Пошли, Илья Муромец, — позвал Эдуард Федьку. — Пойдем с дядей. Будем играть в парашютистов. Где живет твоя… эта… баба… как ее?
      — Кто?
      — Тупой ты, да? Ну, с кем ты живешь?
      — С Бабой Светой.
      — Вот. К ней и пойдем, но не через вход, а парашютным путем. Будем прыгать из окна. Вместе.
      Они направились к вестибюлю. Эдуард прислушался. Пальбы нигде не было слышно. Очень быстро и мягко, чтобы не видели другие, отец Михаил перекрестил обоих.
      Ветер на лестнице не завывал и не гудел — так, поддувал слегка. Эдуард включил фонарик. На втором этаже Эдуард послушал здание — горело где-то на северо-востоке, пальбы не было. Он отсчитал сорок шагов и, отойдя от двери на полтора шага, выбил ногой замок.
      В пустом номере было прибрано и чисто, только телевизор лежал на полу, сброшенный взрывом с креплений.
      — Ты какие мультфильмы знаешь? — спросил Эдуард Федьку.
      — А?
      — Мультфильмы. Какие знаешь мультфильмы?
      — Про космическую козу, — радостно вспомнил Федька.
      — А про летающий телевизор никогда не видел?
      — Нет.
      — Ну так смотри.