Весь вечер лило, как из ведра, а к ночи поуспокоилось — просто накрапывало, текло больше с крыш и деревьев, чем с неба. Такси с новгородским номером въехало на полукруг у бокового входа гостиницы. Шофер посмотрел на привратника, а привратник на шофера. Пожав плечами, привратник открыл массивный зонтик почти пляжных размеров и шагнул к задней двери.
      Женщине, вышедшей из машины, было лет сорок. Приглядевшись к несколько восточным чертам ее лица, к черным, мягкой волной, волосам, к богатым тряпкам, привратник сообразил, что это та самая — знаменитость, прибывшая на гастроли в Белые Холмы, и завтра у нее шоу, и наверняка она, как многие восточные люди, щедро дает на чай. Услужливо проведя даму под козырек над входом, он вернулся к машине и вместе с шофером они перетащили к вертящейся стеклянной двери массивные чемоданы.
      — Благодарю вас, — с достоинством сказала восточная дама, небрежным жестом открывая изящную кожаную сумочку и расплачиваясь с шофером.
      — Вы ведь и есть Амалия Акопян? — спросил голосом, окрашенным радостью узнавания, привратник.
      Восточная дама снова запустила руку в сумочку, вынула оттуда пластик жевательной резинки, положила резинку в рот, и стала ее жевать, слегка, но вовсе не неряшливо, причмокивая, и глядя спокойно, но неотрывно, на привратника.
      — Вы… есть… — привратник смутился.
      Прошло секунд десять. Привратник кивнул и торопливо отворил и зафиксировал створку вертящейся двери таким образом, что в стеклянном барабане получился проход, и можно было посетителю пройти, а привратнику протащить чемоданы, в вестибюль, не толкая перед собой вертящуюся дверь. По инструкции, так следовало поступать всегда, когда прибывали постояльцы с чемоданами. Обычная дверь была бы удобнее, но, очевидно, проектировщики считали вертящуюся неотъемлемым атрибутом гостиниц. Оказавшись в вестибюле, дама красивым шагом проследовала к стойке. Высокая. Изящная. Привратник покачал головой, сказал смущенно «Эх!» и взялся за чемоданы весом, наверное, в тонну каждый — но был он парень сильный, и никакие тяжести его не пугали.
      Нинка за стойкой занята была перепиской по инету с неким Васечкой.
      — Ой, Васечка! — непосредственно радуясь, звонко, чуть взвизгнув, воскликнула она. — Васечка приедет завтра! Привезет подарок!
      Кому она это сообщала — неизвестно. Этот Васечка так за две недели нинкиной работы в гостинице всех достал, что, появись он в вестибюле среди бела дня, привратник, бармен, и охрана сбежались бы — бить ему морду. Все ждали, когда же визгливую дуру Нинку уволят, но всё начальство уехало сразу после принятия Нинки на должность на Мер Нуар — захватывать конец бархатного сезона, и увольнять Нинку оказалось некому. Непосредственная Нинка, тощая и состоящая вся из прямых углов, помимо восторгов, инспирированных Васечкой, еще и — стреляла у всех сигареты, одалживала и не возвращала зажигалки и деньги, присоединялась к чаепитиям и кофепитиям, ничего не принося к общему столу, а также подозревалась в изъятии, и распитии с Васечкой, нескольких бутылок коньяка с пометкой ХО из гостиничного бара. По крайней мере в области коньяка у Васечки наличествовал безупречный вкус.
      Амалия Акопян остановилась, оценила положение, и стукнула ребром кредитки по полированной поверхности стойки. Нинка подняла на нее глаза.
      — Я сейчас, я только отвечу, — радостно объяснила она.
      Вот ведь коза тупая, подумал привратник. Сейчас знаменитость рассердится. Впрочем, Нинке и терять-то нечего. Тут он увидел странное. Знаменитость наклонилась слегка и тихо сказала несколько слов. Нинка как-то резко переменилась. Глаза у нее округлились, она приподнялась со стула, покраснела, и быстро проверила резервацию. Взяв трепетной рукой кредитку знаменитости, она мгновенно все оформила и ляпнула левой по звонку-колокольчику, стараясь не смотреть на знаменитость. Привратник, исполнявший в это неходовое время также обязанности рассыльного, поставил чемоданы на тележку с золочеными стояками и подрулил к стойке.
      — Семнадцать Ка, — сказала Нинка, глядя в пол, устланный ковром.
      — Не расстраивайтесь так, — сказала знаменитость, протянув длинную руку через стойку и гладя холеной ладонью Нинку по щеке. — У вас все впереди, вы молоды и забавны.
      Нинка стала красная, как клюквенный морс.
      Лифт пришлось ждать, несмотря на то, что гостиница стояла пустая (а почему, кстати, и где же сопровождающие и поклонники, подумал привратник), а лифтов было целых четыре. Наконец лифт пришел и открыл двери, мелодично звякнув.
      На семнадцатом — последнем — этаже гостиницы помещались два пентхауза, три обычных номера, смотровая площадка, и плавательный бассейн с убирающейся крышей. Крышу следовало чинить — убирающий ее механизм засрали птицы, и он перестал функционировать. Семнадцать Ка являлся угловым пентхаузом с автоматическим контролем света, тепла, и влажности воздуха, и многими другими удобствами. Знаменитость скинула пеструю накидку, тряхнула гривой черных волос, и протянула привратнику купюру. Взяв деньги, привратник начал было дежурный монолог о том, что, мол, если чего понадобится, тогда извольте, но его прервали.
      — Кухня работает?
      — Э… да.
      — Я бы съела что-нибудь легкое, какой-нибудь салат. И еще — проследите, пожалуйста, чтобы красное вино, которое мне пришлют, не содержало добавок.
      — Добавок?
      — Воды, уксуса, и так далее.
      Следующая купюра была такого достоинства, что привратник понял — следует выполнять, чего велят, и делать это быстро.
      — Да, вот еще что, — веско сказала Амалия Акопян. — Снимите-ка пиджак. Снимайте, снимайте, ничего страшного.
      — Как? — переспросил привратник.
      — Пиджак снимите.
      Он снял пиджак. Амалия Акопян оценивающе на него посмотрела.
      — Вы занимаетесь бодибилдингом? — спросила она, разглядывая его.
      Привратник чуть приосанился и напряг мускулы груди.
      — Немножко, — сказал он со смущенной, и в тоже время тщеславной, улыбкой.
      — Какая гадость, — Амалия покривилась. — Все, можете идти.
      Не входя в лифт (мобильник в лифте работать отказывался) он позвонил креатуре по имени Баба Света, и сказал, чтобы та срочно собирала салаты по орлеанскому рецепту, и как только соберет, пусть внук Федька бежит опрометью с салатами в «Русский Простор». Баба Света сообщила, что Федька спит.
      — Буди, — велел привратник. — Прямо сейчас, немедленно, срочно. Только бы Малкин не нагрянул.
      Спустившись в вестибюль, он на мгновение остановился, пораженный. К нинкиной стойке выстроилась очередь только что, очевидно, прибывших постояльцев.
      Возглавлял очередь большого роста дородный священник в орнаментальной рясе, с седой бородой. За священником расположилась странная пара — долговязый вертлявый негр в белом костюме и не очень примечательная, тусклая, белесая женщина лет тридцати пяти, возможно проститутка. Негр что-то ей такое втолковывал по-английски. За странной парой стоял в непринужденной позе элегантно одетый, крепкого сложения блондин средних лет с дипломатом в левой руке. За блондином толклась забавная троица — двое парней и одна девушка. Один из парней, шатен, одет был в костюм, похожий на костюм блондина. Второй парень, блондин с рыжиной, одет был неряшливо в грязные джинсы, рваную куртку, и держал под мышкой старой формации жим-за-жим. Парни переругивались вполголоса. Девушка, вроде бы чуть старше их обоих, эффектная и стройная, в дорогих тряпках, думала о чем-то своем — возможно, тоже проститутка. Вообще проститутки составляли значительную часть посетителей «Русского Простора», и неизвестно еще, оправдывала бы себя гостиница, построенная совсем недавно, на пике корпорационной гигантомании, в центре Белых Холмов, города, знаменитого лишь тем, что здесь когда-то родился и провел часть отрочества какой-то не то физик, не то художник, города, у которого не было даже своего аэропорта. Если бы пригороды Новгорода росли бы в этом направлении чуть быстрее, давно бы Новгород поглотил Белые Холмы. В самые лучшие дни, конференционные, гостиница заполнялась едва ли на треть.
      Нинка, напуганная ранее знаменитостью, так и не пришла окончательно в себя, а неожиданный наплыв посетителей и вовсе выбил ее из колеи. Выражение лица у нее сделалось плаксивое.
      Привратник кинулся к дверям — грузить на тележку три чемодана. Священник, расплатившись, обернулся и крикнул басом:
      — Эй, добрый человек! Ты там не урони! Не урони!
      — Не ураньи! — вторил ему восторженно вертлявый негр, и расхохотался. Белесая спутница его смущенно улыбнулась.
      Рыжеватый неопрятный блондин побежал было помогать привратнику, но хорошо одетый шатен его удержал.
      — Стенька, веди себя прилично, — сказал он.
      — Надо помочь человеку.
      — Если ему нужна будет помощь, ему наймут помощника, за деньги, причем твою кандидатуру на эту должность будут рассматривать в последнюю очередь. Ну и манеры у тебя. Ты, небось, официантам в кафе тоже помогаешь?
      — Я не хожу в кафе. Мне это ни к чему. Я православный, — возразил Стенька.
      — Я тоже православный, — наставительно сказал ему шатен. — Православие хороших манер не исключает.
      — Не прав ты, сын мой, — обернулся к ним священник. — Порыв, оказание помощи — первейшее дело. Молодой человек на верном пути.
      — В рабы, — заметил шатен. — Рабская ментальность. Услужливость. Чего изволите-с.
      — Я не раб, — возмутился Стенька. — Вам этого не понять. Оказывание помощи ближнему — где ж тут рабство?
      — Раб и есть.
      — Не прав ты, не прав, — повторил священник, с сожалением качая головой. И снова стал смотреть, волнуясь, на то, как привратник ворочает чемоданы, грузя их на тележку.
      — Господин Чехов, немедленно прекратите этот цирк, — сказал, повернувшись к компании, хорошо одетый блондин.
      — Слушаюсь, — неохотно откликнулся Чехов.
      — Никакой не раб, — кипятился Стенька.
      — Заткнись.
      — Мальчики, не нужно этого, — попросила проститутка, или кто она такая была.
      Привратник покатил тележку к стойке.
      — Вон тот сверху, это мой, осторожно, — проскандировал ему священник.
      — Я осторожно. А это чьи же?
      — Это вот его, — сообщила белесая-тусклая, указывая пальцем на вертлявого негра. — То есть наши.
      — Нащи, — подтвердил негр. — Нащи как?
      — Че-мо-да-ны, — по складам, громко, как глухому, объяснила белесая.
      — Ше-моу-да-ни, — радостно повторил негр. — Я тэбиа лублу. Русски дьевушка самийе лучши! Я гарний хлопетс из анекдоута! Йобани хохлы! — и засмеялся раскатисто.
      Священник неодобрительно посмотрел больше на белесую, чем на негра.
      В этот момент верхний чемодан, принадлежавший священнику, свалился с тележки на ковер, и в нем что-то хрустнуло.
      — Что ты делаешь! — возмутился священник и поспешил к чемодану. — Вот ведь доверился тебе, негодяй безрукий.

* * *

      Дождь прекратился внезапно. Электронные футурологические часы в вестибюле показывали два часа пополуночи. Ольшевский застегнул пиджак и вышел в город.
      Городом, правда, Белые Холмы можно было назвать лишь в ироническом смысле. «Русский Простор» являлся единственным в городе многоэтажным зданием. Остальные дома и домишки — неопределенного стиля, хотя кое-где новгородский неоклассицизм давал себя знать — состояли в основном из одного или двух этажей. Улиц было несколько, а мост имелся только один — через Текучку. У южной оконечности города Текучка сливалась с Вихрой, образуя стрелку. По северной границе города проходила дорога — от Вихры до Текучки — она-то и оканчивалась мостом. За дорогой, к северу, располагался хилый лес. Воды Вихры устремлялись на юг, по идее впадая либо в Волхов, либо в Ильмень — никто из местных толком не знал, во что именно. Народ вообще мало интересуется географией. Политикой гораздо больше. Политика — это сплетни, а в сплетнях больше приятной таинственности и подозрительности, чем в голых непререкаемых географических фактах. Народ любит таинственность.
      Так рассуждал Ольшевский, направляясь спокойным шагом к стрелке. Три фонаря тускло освещали квартал, двери домов стояли запертые наглухо. Стражи порядка, как всегда, пережидали ночь, закрывшись в участке на севере города. Смотрят, небось, какой-нибудь пиратский диск.
      Неприятная компания справа по ходу — человек пять устрашающего вида парней, ждущих жертву. Обычное дело в провинции. Ольшевский не удостоил их даже внимательным взглядом, даже издалека. И они почувствовали. Шпана всегда знает, куда можно соваться, а куда — себе дороже. Дойдя до стрелки, Ольшевский остановился у поручня смотровой площадки и некоторое время вглядывался в водную гладь, совершенно черную, без отблесков. Взгляд, погруженный во тьму.
      — Противное место, — услышал он голос позади себя. — Глазом не за что зацепиться.
      — Да, — ответил Ольшевский, не оборачиваясь. — Хоть бы прожектор поставили.
      — Или пьесу.
      — Как?
      — Прожектор или пьесу. Пьесы тоже ставят. Как прожекторы.
      Ольшевский вздохнул.
      — Ничего не меняется, а, Милн? Ты так же глупо шутишь, как раньше, меня это так же раздражает. Зачем ты вырядился под клоуна?
      — Под новоорлеанского джазиста.
      — Ты, Милн, и в Новом Орлеане-то никогда не был.
      — А ты, Ольшевский, с возрастом все ворчливее становишься.
      Ольшевский повернулся и, сунув руки в карманы, оперся жопой о поручень. Милн оправил белый костюм и вытащил из кармана пачку сигарет.
      — Куришь?
      — Никогда не курил. И тебе это прекрасно известно.
      Милн пожал плечами, закуривая.
      — Перейдем на английский? — предложил он.
      — Зачем?
      — А чтобы ты мне не тыкал. Противно.
      — Какой вы щепетильный стали, господин Милн, — заметил Ольшевский. Английский его был не менее безупречен, чем русский Милна. — Недотрога. Что за блядь вы с собой приволокли в гостиницу? Конспирация конспирацией, но всему есть пределы.
      — Она не блядь, — возразил Милн. — Она учительница русского языка и литературы. Подрабатывает на стороне проституцией во имя благоустройства.
      — Не верю я во все это, — сказал Ольшевский. — Все они учительницы, профессиональные виолончелистки, ученые с мировым именем — какую ни спроси.
      — А вы бы проверили. Кому и проверять, если не вам.
      — Вот и проверю. Как ее зовут?
      — Валентина.
      — А фамилия?
      — Отказалась называть. Впрочем, возможно, я и не спрашивал. Зачем мне ее фамилия?
      — Действительно.
      — Перейдем на русский?
      — Зачем?
      — Из сентиментальности, — объяснил Милн. — Хочется говорить вам «ты».
      — Валяй.
      — Я-то одну только блядь приволок, да и то местную. А вот ты целую свиту притащил из Питера.
      — Бросается в глаза?
      — Еще как! Ассистент твой — это еще куда ни шло, ты ж у нас барин, без денщика за помидорами не выходишь. А вот с дружком его, и одной бабой на двоих — это что же? И баба-то какая-то странная. Как в полуобмороке баба.
      — Отойдет еще, привыкнет. Ну, что ж, перейдем к официальной части?
      — Перейдем.
      — Собственно, единственное, что мне хотелось бы выяснить, — веско сказал Ольшевский, — это — откуда твое заведение обо всем узнало? Просто из любопытства. Все знают. Прямо как Малкин.
      — С чего ты взял? И кто такой Малкин?
      — Но ведь ты здесь.
      — И что же? Ты ведь тоже здесь.
      — Да. Но, может быть, мое-то заведение как раз ничего и не знает.
      — Хорошая мысль, — заметил Милн. — Теперь развивай ее до логического конца.
      — Да, но…
      — Что?
      — Твое-то заведение находится… в симпатизирующей стране.
      — А твое?
      — Что ты плетешь, Милн, — возмутился Ольшевский. — Я нынче в Питере обитаюсь.
      — Знаю.
      Ольшевский понял.
      — Ах, даже так… — сказал он задумчиво. — То есть, ты хочешь сказать, что Демичев… вызвал — меня отдельно, и тебя отдельно.
      — И права у нас тут с тобой одинаковые, — закончил мысль Милн.
      — И ты уверяешь меня, что ничего не сказал начальству?
      — Я в отпуске. Подозреваю, что ты тоже.