За три недели до новгородского переворота произошло эпохальное событие, о котором никто не знал. Президент Российской Федерации изменил своей жене. Сама по себе измена не была эпохальной — он и раньше изменял, да и вообще изменять жене — законное право любого президента любой страны. Американцы попробовали разок своего президента лишить этого права, и обожглись. Экспериментаторы. Нет, дело было не в самой измене.
      А случилось так, что сделался международный прием в Москве, и присутствовали дипломаты с женами, и жена одного из дипломатов оказалась итальянкой двадцати восьми лет, смешливой и ужасно симпатичной. Вечернее платье на ней, белокожей брюнетке, смотрелось очень хорошо, но не строго, а призывно. Президент обменялся с итальянкой несколькими фразами по-английски, сказал, что не любит оперу. В ответ итальянка призналась, стреляя глазами, что сама она оперу терпеть не может с детства. Это их сблизило. Затем они встретились еще раз в эркере и даже выпили шампанского вместе, и при этом итальянка качала тяжелыми волосами и улыбалась искренне. Президент, подтянутый и спортивный несмотря на свои шестьдесят, почувствовал прилив молодых сил, и ему понравилось. И, пока дипломаты развлекались светскими разговорами, неожиданно для себя уединился с итальянкой в одной из гостиных, повернув ключ в массивной двери на два оборота. Сперва они целовались в полутьме, а потом итальянка взяла инициативу и стала стаскивать одежду с себя и с него. После нескольких минут неуверенности Президент перестал бояться провала и перехватил инициативу. Наверное, они очень друг другу подходили. Провели они вместе около часа, а на следующий день Президент тайно приехал к ней в номер гостиницы. Муж отсутствовал — на каком-то важном мероприятии. Последовали пять часов страсти подряд. На следующий день итальянка уехала.
      Он не влюбился в нее — вовсе нет. Но он стал по-другому смотреть и на себя, и на окружение. И на жену. Он стал другой. Непонятная, щемящая тоска по иной жизни, по Италии, где он и был-то раза два всего, дипломатически — то есть, из гостиницы на бал и обратно — тоска по людям с другими какими-то, жизнерадостными понятиями, переполнила его и породила в нем неимоверный прилив энергии. Президент сходу сбросил лет двадцать. Итальянцы, и особенно итальянки, думалось ему — расслабленные, не насупленные. Это потому, что они не считают все подряд подвигом и долгом. А мы все считаем долгом. Родился — уже перед Родиной в вечном долгу. Сплошные должники. Казалось бы — когда успели задолжать? И на подвиги очень горазды. Столько подвигов каждый совершает ежедень, что зубы почистить некогда. Итальянцы не совершают подвигов. Итальянцы поют себе баркаролы.
      Да, он стал другой.
      Вот и сейчас, в два часа ночи, он смотрел на жену, спящую рядом в бесформенной ядовито-зеленого цвета шелковой пижаме — по-другому. Питерскую гостиницу хорошо отапливают, в спальне тепло — спрашивается, зачем пижама? Ах, ей под шестьдесят, и она стесняется. Чего стесняется? Мужа? Корова крашеная. Располнела, а когда ей об этом говоришь, она отмахивается и смеется фригидно. Итальянка, конечно же, блядища, но, ежели подумать хорошенько — неизвестно еще, что больше блядство — распущенность итальянки или такое вот матронино лежание, к мужу повернулась обтянутой пижамой толстой жопой, храпит, губы распустила. Одно дело — раздевать женщину, с которой только что познакомился. Другое дело — возиться с пижамой жены — тесемки, шнурки — которая тут же проснется и удивленно скажет — ты чего? Еб твою мать — я твой муж, мы в одной постели, ночь на дворе, я стаскиваю с тебя пижаму — чего я? Корова тупая. Не больно то и хотелось.
      Впрочем — действительно, чего я, если подумать. У нас с ней отношения, то бишь секс, бывают только по большим случаям. Двадцать лет уже при мне и ногти на ногах стрижет, и волосы бреет под мышками. Чего я? Итальянка растревожила, разбудила мужчину. Вернула, можно сказать, к жене в постель! Другая бы радовалась, а эта даже не понимает ничего. Впрочем, ладно. На лице женщины покорная ироничная тупость — ах, уж я стара, мой друг, и ты уж стар, чего уж нам-то теперь-то — как уж было сказано, не больно хотелось. Старым людям нравится, когда их ровесники тоже старые. Старики проявляют беспокойство, грозящее перейти в неприязнь и даже в ненависть, когда кто-то из их окружения выглядит, или ведет себя, моложе. Как говорят американцы, misery loves company.
      Президент расправил плечи, вылез из постели, прошел голый к креслу, сел, взял со столика распечатку статьи Некрасова, включил лампу. Псевдо-диссидент Некрасов пишет статьи. Защитник мафиози, лощеный самовлюбленный тип. Демичев его привлек к делу. Да, Демичев какой был, такой и сейчас есть — умеет собирать вокруг себя интересных людей. Только интересных. Других не признает. Поэтому и добрался только до областного правления. Чтобы добраться до президентского кресла, следует выбирать людей скучных, замедленных. Интересные люди не способствуют карьерному продвижению. А ведь вместе начинали. Ну, не совсем вместе. Но пик Демичева — именно областное правление. Даже если бы он не связался с этим… заговором… все равно дальше бы не пошел. Интересные люди — всегда меньшинство, а на власть человека выбирает большинство.
      «Индекс достаточности». Чего-чего? Подьячий Некрасов балуется составлением концепций.
      Жена всхрапнула со скрежетом, как медные духовые в драматической сцене, перевернулась на другой бок, закрыла подбородок одеялом, что-то проворчала про себя. Вот ведь какие люди бывают, подумал Президент, и начал читать про индекс достаточности.

      «Индекс достаточности»,

      писал Некрасов со свойственным ему подкупающим легкомыслием,

      «это вот что. Берем какую-нибудь территорию или страну. Подсчитываем количество ресурсов и мощностей, представляем себе потенциал произведения из ресурсов предметов первой необходимости — как-то пищи, одежды, жилой площади. Рационально делим получившееся на количество населения. Рационально — значит учитывая возрастные группы, особые слои населения, условия существования в том или ином регионе, и так далее. Если в результате оказывается, что на данной территории, или в данной стране, в данный момент наличествует достаточно ресурсов и мощностей, чтобы при рациональном распределении на каждого гражданина хватило бы — качественной сытной еды, цивилизованной одежды, воды, жилья, и так далее — но не больше, значит, индекс достаточности здесь в данный момент равен единице.
      Если учесть, что на свете всегда бывают люди, которым „нужно больше, чем другим“, индекс достаточности, равный единице — всегда катастрофа: нищета, лишения, голодные бунты. Чтобы все граждане страны жили в относительном достатке, нужно сперва удовлетворить амбиции тех, кому „нужно больше“ — индекс при таком, нормальном для человечества, раскладе, приблизительно равен семи. К счастью, индекс этот всю историю человечества как раз и колеблется в этой районе, за исключением экстремальных случаев — неурожай несколько лет подряд, эпидемии, засухи. Нефтяная цивилизация дала возможность поднять индекс достаточности в два раза — примерно до четырнадцати единиц. Где-то он выше, где-то ниже.
      Подсчитать индекс достаточности невозможно — слишком большое количество факторов. Определение индекса на глаз всегда точнее подсчетов.
      В больших городах России в течении двадцатого века индекс колебался в районе пяти-шести, а вне больших городов в районе двух. Учитывая традиционную жадность русского народа…»

      Президент моргнул и перечел фразу. Что он плетет, этот Некрасов? Какую такую традиционную жадность?
      Будучи в благодушном настроении, предвкушая интересное в ближайшие несколько часов, Президент решил мысленно подискутировать с автором статьи. Он стал вспоминать примеры русской щедрости, ориентируясь по честному только на собственную биографию. Примеров оказалось много. Но почему-то все они несли в себе какой-то… хмм… показушный оттенок. Большие суммы бросались без всякой пользы в дорогих ресторанах, к примеру. Суммы эти составляли сравнительно небольшую часть дохода бросавших. А еще? На благотворительность жертвовали, но тоже — незначительные, по сравнению с тем, что оставалось, суммы. А еще? Нищим подают редко и неохотно, да и лекции читают, подавая — как нужно честно трудиться на благопроцветание неизвестно чего, ну, типа, как сами подающие, все как один великие труженики. Президент начал припоминать беспечную юность, друзей-студентов в Новгороде — помнилось сначала плохо. Он вспомнил рассказы сотрудников и соратников — об их студенческих годах, когда каждый делился с каждым самым что ни на есть последним, и удивительно было, как при таком раскладе все они умудрялись ходить одетые по улице и не умерли от голода, и откуда каждый раз находилось это самое «последнее». Напрягши память, Президент тем не менее не смог припомнить ни одного такого случая — когда делились последним — из собственной юности. Вспомнилось другое — как ему пришлось два раза унизительно клянчить гривенник у издевающегося соседа, как его лучший друг переживал, когда по ошибке заплатил бабке-торговке на рынке лишние двадцать копеек за яблоки («Старая ведьма, все равно скоро подохнет, зачем ей»), как воровали в общежитии все, что не привинчено шурупами. Вспомнил, как однокурсник отказывался от складчины, уверяя всех, что «Светов выпьет, блядь, больше всех, а мне поровну за него, блядь, платить», как первая его любовница, фрезеровщица, ждала, пока он уйдет — чтобы не делиться чаем и вчерашним бубликом. Черт его знает, может и прав Некрасов. В конце концов он законник, и законник известный и умелый, а главное умение законников — расставлять в нужном порядке реально существующие и проверяемые, а не придуманные, факты.

      «…при снижении нефтедобычи падение индекса достаточности представляется неминуемым. В России в данный момент проживает сто сорок миллионов человек. На территориях к западу от Урала индекс достаточности колеблется как правило в районе от трех до восьми. Это означает, что при абсолютно рациональном распределении ресурсов на каждого живущего в России придется то в три, то в восемь раз больше, чем нужно для достойного существования. Это меньше, чем в Соединенных Штатах, меньше, чем в Швеции, меньше, чем во Франции, но больше, чем, например, в Германии (где индекс стабильно равен семи). Из-за больших территорий, плохой дорожной связи, и замедленности темпов, любые колебания индекса достаточности в России приводят к критической ситуации».

      Да, здесь он прав, подумал Президент, но бабу мне все равно хочется. Не ту, которая лежит вон, храпит, а получше. Можно толстую. Ладно.
      Он прошел голышом в ванную, включил душ, и некоторое время стоял под струями, ни о чем не думая. Затем тщательно вытерся жестким полотенцем и осмотрел свое отражение в зеркальной двери. Небольшого роста, подтянутый, стройный — он понравился себе. Залысины — вполне приличные, благородные. Складки и морщины на лице — не усталые, а говорящие о большом жизненном опыте и успешном его применении. Грудь в меру волосатая. Живот отвисает лишь слегка — нужно больше заниматься споротом. Ноги скульптурные, эффектные. Член, несмотря на шестьдесят лет, молодой, светлого цвета. Мускулы красивые, без излишеств. Он тщательно почистил зубы, прополоскал рот антисептиком, еще раз удовлетворенно оглядел себя, и, выйдя в спальню, стал одеваться. Трусы, рубашка, носки, джинсы. Некоторое время он перебирал свитера, и в конце концов решил, что серый — самый нейтральный. Куртка на пуху никак не хотела сидеть правильно — Президент застегивал и снова распускал скрытый гашник — висит, сволочь, мешком, и все тут. Такой фасон. А боты — дурные какие-то, совершенно не сочетаются с остальным. Да, грустные моды у простых людей.
      Президент осторожно пристроил вязаную шапочку с приделанными с внутренней стороны русыми прядями себе на макушку и медленно оттянул вниз, закрыв часть ушей и половину лба, и стал похож на бывшего английского премьер-министра Маргарет Татчер. Это ему не понравилось, но другой маскировки в данный момент не было. Повязав шею шарфом, Президент вышел из номера и подмигнул охраннику. Охранник вытянулся. Рука охранника сама собой легла на рацию, но Президент отрицательно покачал головой, и охранник опустил руку.
      Швейцар встрепенулся было, но, увидев выходящего на улицу простолюдина, решил, что это какой-то член персонала — время неурочное, ну и леший с ним, выходит ведь, а не входит.
      Не то накрывший Новгород шторм не распространился на Питер, не то размах шторма был так велик, что Питер пришелся точно в центр — на улице было холодно но абсолютно безветренно. И даже в небе поблескивали мутноватые из-за света уличных фонарей северной столицы звезды. Четыре часа утра.
      Защекотало в животе и в коленях. В одиночку, без охраны, на ночной улице Президенту приходилось бывать — много лет назад. Не лишенный авантюризма, Президент улыбнулся.
      Он прошел свободным шагом два квартала и вышел на Невский — какие-то люди, много загулявших, как же им всем завтра вставать на работу? А неона-то сколько кругом. А еще говорят — нищая Россия, все вырождаются и вымирают, всех обворовали. Не знаю, откуда такая информация. Помню, в молодости здесь ходил — серо кругом было, что днем, что ночью, люди были одеты в комичную одежду, а нынче все одеваются относительно прилично. Чудит Россия, чудит, с жиру бесится. Щенки-недоучки уже кричат, что при Советской Власти было лучше. Такое вот фрондерство нынче. Помню, когда я был в их возрасте, говорили, что лучше было при Сталине, но большинство студентов все-таки склонялось к мнению, что лучше — это как в Америке и во Франции.
      На углу Казанской какой-то тип в очень грязном пальто, заросший, в меховой шапке набекрень, пел, аккомпанируя себе на жим-за-жиме:
 
— Хоть я несчастная
И недалекая,
Но очень страстная
И не жестокая,
 
 
Грудями сильная,
Лицом красивая,
Любвеобильная
И не крикливая.
 
 
Краюху хлебушка
Охота невтерпеж.
Подайте девушке.
Деньгами можно тож.
 
      Сунув руку в карман, Президент вытащил две купюры и протянул исполнителю. Исполнитель прервал игру, купюры взял, спрятал в складки одежды, а потом спросил:
      — А еще нет? Мне бы еще двадцать. Или семьдесят.
      — Больше нет, — сказал Президент.
      — Ну и иди на хуй отсюда, козел, — презрительно бросил исполнитель, отвернулся, и, взяв несколько бравурных аккордов на жим-за-жиме, опять затянул песню:
 
— Вчерася с Витенькой
Ходила в баню я,
Не из политики,
А по желанию.
 
 
Хуйню спорола я!
Знать у удалого
Елда метровая,
Да совесть малая.
 
      С Казанской Президент свернул в Фонарный Переулок, а с Фонарного повернул налево, на Декабристов, не доверяя своему чувству пространства в четыре часа утра и следуя без отклонений тем путем, который ему описали. Пройдя Театральную Площадь, перейдя канал, он проследовал по Улице Союза Печатников до Лермонтовского Проспекта. По безлюдному проспекту ехал новый белый внедорожник. Неожиданно с Союза Печатников выскочила новая белая БМВ и сходу впечаталась во внедорожник. Благодаря безлюдности и безветрию, эхо получилось звучное, эффектное — звук был похож на тысячекратно усиленный удар ручкой швабры по подлокотнику антикварного кресла. Посыпались стекла, из обеих машин повыскакивали раздраженные матерящиеся люди. Некоторые матерились с кавказским акцентом. Президент не стал смотреть, как они бьют — русские грузин, или грузины русских, было не очень понятно — перешел на другую сторону улицы, и, оглядевшись, шагнул в подворотню.
      Лестница оказалась мраморная, но грязная и противная — давно таких не видел. Пахло ссаньём, пылью, затхлостью, пролетарской кухней. Поднявшись на третий этаж, Президент оглядел двери трех квартир. Только на одной из дверей наличествовал номер, но был этот номер правильный, нужный. Президент надавил кнопку звонка. И вид лестницы, и звонок, и запахи — все говорило о том, что живут здесь размеренно, и на звонок в четыре тридцать утра отзовутся не вдруг. Гордая нищета. Здание не успели пока что перекупить нувориши.
      Но отозвались именно вдруг — те, кто находился в квартире, являлись на самом деле представителями иного сословия. Посмотрели в глазок, выдержали паузу, и спросили:
      — Вам кого?
      — Я вместо Терентьева, — сказал Президент.
      Последовала еще одна пауза.
      — А что Терентьев? — спросили из-за двери.