— Да.
      — Какая у вас тема, если не секрет?
      — Рандеман декруассан.
      — Это что же такое?
      — Убывание прибыли. Или отдачи. В русском языке нет подходящего термина, поскольку в России… а у астренов тем более… ничего никогда не убывает.
      В бар вбежала большая неопрятная крыса и ринулась по диагонали к стене. Аделина подалась назад от столика вместе со стулом. Марианна оглянулась, увидела крысу, крикнула пронзительно «Ой!» и вскочила на ноги, а затем на стул, грохнув каблуками тяжелых туфель. Помимо священника, которому в данный момент было действительно все равно, мужчины сделали вид, что ничуть не испугались.
      За крысой вошел Стенька — развязной походкой, руки в карманах штанов. Оглядев общество, он презрительно хмыкнул, прошел к столику, подтянул стул, плюхнулся на него, подумал, а затем налил коньяку в снифтер Аделины и выпил.
      — Вот, — сказал он.
      — Тут крыса бегает, — сказала ему Аделина.
      — И что же, мне теперь ее ловить прикажешь? — спросил Стенька.
      — Он не захватил с собой дудочку, — объяснил Милн.
      — Да… — пробормотал Стенька, сглатывая коньячную слюну. — Зато жим-за-жим захватил. Идиот. И оставил его… вон там, у стойки. И мне его сломали. Антикварный жим-за-жим, таких нигде теперь не найти.
      — Я, кажется, видел, — вмешался Пушкин сочувственно. — Дети шалили.
      — Дети… Детей воспитывать надо! — укоризненно заявил Стенька. — Не жалей розгу, если желаешь ребенку счастья. Впрочем, не надо. Либо они рабы, либо они не рабы, как не воспитывай.
      — Отвергли звероборца, — заметил отец Михаил, гася окурок в пепельнице. — Не подошел.
      — Не подошел! — подтвердил Стенька. — Ты, говорят, на рожу свою посмотри. Москаль москалем. Вот и хорошо. Да, я москаль, и этим горжусь! И срать мне на их «северное свободолюбие». У нас, у москалей, тысячелетняя империя, самая древняя в мире! Я Родину люблю!
      Возникла пауза. Чтобы поддержать расстроенного Стеньку, Милн полувопросительно и тихо сказал:
      — Ура?
      — Ура, — согласился Стенька. — Как нас все ненавидят! Все, кто сидит на нашей шее. И все, кто кормится за счет нас. Весь научный эстаблишмент, весь финансовый, весь шоу-бизнес, вся эта жидовская кодла, блядь.
      — Стенька, — сказала Аделина.
      — А хули, это не так, что ли? Ведь это же правда. Да еще и мозги всем ебут, слова им не скажи. Это, оказывается, незаконно. Всем известно, что евреи в первом большевистском правительстве составляли девяносто шесть процентов! Девяносто шесть!
      Возникла пауза. Стенька почему-то запнулся — возможно, ждал возражений. Некрасов решил ему помочь.
      — То есть, превысили принятую тогда квоту в двадцать четыре раза, — подсчитал он.
      — И вы еще острите по этому поводу! — поймал нить Стенька. — У евреев ничего святого нет. Все хиханьки, все хохмы.
      — Стенька, уймись, — почти хором сказали Эдуард и Аделина.
      — Так вы еврей, Некрасов? — удивился Пушкин.
      — Еврей он, еврей, — заверил его Стенька. — Ваш человек. Адвокатишка. Куда ни плюнь — кругом эти Мойши, присосались, блядь, все позиции заняли. Правительство наше купили на корню. Еврейская шиза, от кровосмешения происходящая, она многих из них делает умными, но только в еврейскую пользу. А чуть что — они все побегут на хуй в свой Израиль и в Америку. Ну ничего, проснется русский народ, проснется!
      — Не кричите так, — попросил Пушкин.
      — Ага, не любишь правду, жид!
      — Правду никто не любит, но кричать не надо, вещайте спокойно.
      — Суки, — сказал Стенька. — Несчастная Россия, сколько она терпит, сколько мучается — за что? Воевали, работали, блядь! За что? Мы — самые терпимые во всем мире. Хочешь исповедовать свою подлую религию? Валяй. Хочешь жить с нами, жрать наш хлеб? Сколько угодно. Голодный? Накормим. Голый? Оденем. Кто еще так себя ведет, кроме русских? Кто? И нас же, русских, считают агрессивными, нам же пытаются навязать ханжескую псевдо-демократию, и говорят, что мы против свободы! В чем виновата Россия? В чем?
      — Водится за Россией один большой грех, — сказал отец Михаил, наливая себе коньяку. Потрогав шов над бровью, он поморщился.
      — Не трогайте шов, — велел ему Милн.
      — Хорошо, не буду, — послушно согласился отец Михаил.
      — Эдька, отцу Михаилу нужна свежая рубашка, — заметила Аделина.
      — Да. Я принесу.
      — Какой же это грех, а? — спросил продолжающий петушиться Стенька. — Какой? В чем мы виноваты?
      — Вы лично — в неумении вести себя в обществе, — сказал отец Михаил. — Орете, руками размахиваете.
      — Как еврей, — подсказал Пушкин.
      Милн, Некрасов и Эдуард засмеялись.
      — Нет, я хочу знать, какой грех! В чем Россия провинилась?
      — А действительно, святой отец, — с легким, надменным вызовом присоединилась к Стеньке Марианна. — Какой такой грех Россия, по-вашему, совершила?
      Отец Михаил отпил из снифтера.
      — Надо бы мне бороду сбрить, — сказал он, трогая бороду. — Кровища запеклась. Если просто подрезать — буду похож на гомосексуалиста, а после недавних скандалов у нас с этим строго. Вот только бритву я не захватил.
      — У меня есть электрическая, — предложил Эдуард, — но нужно будет спуститься в подвал, к генератору.
      — У меня с собой Жилетт, — сказал Милн.
      — У меня неплохая…
      — У меня…
      Некрасов и Пушкин начали и осеклись одновременно.
      — У меня есть, для бритья ног, — сказала Аделина нетерпеливо. Ей вдруг пришло в голову, что надо бы поговорить с Милном и Эдькой наедине, причем немедленно.
      — Так в чем грех России? — настаивал Стенька. — Ну, власть Зверя, это понятно — но это везде так. А в чем конкретно виновата Россия?
      Отец Михаил не ответил.
      — Нет, вы отвечайте!
      — Стенька, уймись! — потребовал Эдуард.
      — И сказать-то вам нечего! — изображая глубочайшее презрение бросил сквозь зубы, но громко, Стенька. — Так же, как этим двум евреям. Только бы обвинить, только бы… эх…
      Некрасову захотелось все-таки настоять, что он не еврей, но он подумал, что это будет выглядеть глупо, а также — невежливо по отношению к Пушкину, и он промолчал.
      — Ничего, ничего, разберемся, — продолжал Стенька, впадая в ораторский раж. — Отделяются от нас? Скатертью магистраль! Подохнут без России. Хохлы — вон как загибаться начали. А мы им кран перекроем! Прибалты — на хуй их, прибалтов. А Европе газ перестанем поставлять, если будут выебываться. Вот только надо придумать, что делать с амерами. Эти мрази везде баз своих понастроили, в Киргизии, везде. Ну ничего. Вот Эдуард наверное знает. Эдуард, что делать с амерами?
      — С амерами осторожно надо, — заметил Милн, поднимаясь и идя к стойке за новой бутылкой.
      Возникла еще одна пауза.
      — А Кудрявцев-то не прав, — вдруг подумал вслух Некрасов.
      И снова возникла пауза — будто невидимый дирижер, стоя за невидимым пультом, отсчитывал такты, взмахивая палочкой. И он же, будто бы, по прохождению нужного количества тактов, кивнул Пушкину — именно в тот момент, когда Марианна чуть было не поддержала Некрасова.
      — В чем именно? — спросил Пушкин. — В какой области?
      — Вы знакомы с его писаниной? — решил уточнить Некрасов.
      — Я думал, что отвечать вопросом на вопрос — привилегия евреев, — сообщил Пушкин. — Знаком. Кто ж с ней в Новгороде не знаком. Из читающей публики.
      — Кудрявцев утверждает, что правда может быть воспринята многими одновременно только если она облечена в метафорическую форму.
      — Вы не согласны?
      Некрасов сделал неопределенный жест.
      — Оказывается, правда может быть воспринята только в форме шутки, — сказал он.
      — Правильно, — вдруг поддержал Некрасова Стенька. — И именно поэтому Зверь все время шутит.
      — Стенька, заткнись, — велела Аделина.
      — Не указывай мне!
      — У Зверя нет чувства юмора, — подал голос отец Михаил, а затем повернулся к Стеньке. — Ведите себя прилично, сын мой.
      — Ого, вот оно! — закричал Стенька, радуясь. — Все вы такие, вся верхушка, только и ждете, как бы продаться — либо евреям, либо католикам. Предатели! Хуже евреев. Те то хоть просто садятся на шею русскому народу, как только появляется возможность. А вы — хуже. Вы делаете вид, что вам открыта вся правда…
      — Что-то вы с этой шеей русского народа, э… как-то… — начал было Пушкин, но Некрасов тронул его за плечо.
      — Да, евреи лучше вас! — заявил Стенька отцу Михаилу. — Вот эти двое — лучше вас! Они хоть просто садятся на шею…
      — А, ебаный в рот! — рассердился Пушкин. — Подскажите, пожалуйста, мне лично как это сделать, чтобы было комфортно.
      — Нашли, с кем связываться… — предупредительно сказал Некрасов.
      — Что сделать? — взвился Стенька. — Что сделать, еврей?
      — Сесть на шею русскому народу. Если не трудно. Я все время пытаюсь сеть русскому народу на шею, но не то шея слишком скользкая, сваливаюсь все время, не то сидение на этой шее менее выгодно, чем несидение. Помимо этого, шея — это слишком общо. На вашу личную шею — это и думать глупо. Вы ведь в своей жизни больше двух недель в общей сложности не проработали.
      — Не у меня, но у моих соотечественников, — возразил Стенька. — И нечего на меня орать!
      — Я не ору.
      — Вы в меньшей степени на шее сидите, согласен. Хотя, если подумать, черт его знает, чем вы там занимаетесь, в своих научно-исследовательских институтах. Степени получают, умные разговоры ведут — и все. Почему мы должны вас содержать? Все вы — ученые, коммерсанты, шоубизнес — жиды, блядь, все сидите на шее у народа, да еще и измываетесь над ним!
      — Ты меня не относишь ли к шоу-бизнесу? — спросила Аделина. — И к жидам, заодно?
      — Тебя? Э… при чем тут ты?
      — Это ты потому такой возмущенный вдруг оказался, что тебя в игру не приняли? Отказали тебе в астренском гражданстве? Сказали — иди отсюда, славянская харя? Маргиналом себя почувствовал, проповедник? Мразь ты, Стенька.
      — Лин, он не мразь, — вступился за Стеньку Эдуард. — Не горячись.
      — И пусть, — согласился Стенька. — Целый год она мне голову морочит. Я для нее сословием не вышел. И правильно! На мне печати Зверя нет! Она желает иметь дело только с теми, кто с печатью.
      — Что ты привязался к этому Зверю, — Эдуард пожал плечами.
      — Подонок, — сказала Аделина.
      — Ребята, не шумите так, подрастающее поколение спит, — заметил Некрасов. — Оно должно вырасти здоровым и сильным, чтоб можно было ему на шею сесть.
      Все обернулись и посмотрели на Федьку.
      Аделина порывисто поднялась с места.
      — Эдька, пойдем, поговорить надо. — Она обернулась. — И вы, Седрик, тоже.
      — Я? — удивился Милн.
      — Да, вы. Пойдем. В вестибюль.
      — Куда это ты с ними? — спросил Стенька, наконец-то испугавшись, что она действительно больше никогда не захочет иметь с ним дела — до него дошло, что со стороны это именно так и выглядит — устроил сцену из-за того, что его не приняли в белохолмённое шоу с фокусами. — Подожди!
      — А ну-ка, орел, помоги мне подняться, что-то ноги ослабли, — сказал ему отец Михаил.
      — Потом…
      — Не потом, сейчас.
      Отец Михаил положил руку Стеньке на плечо. Хватка у него оказалась стальная.
      — Я…
      — Помоги подняться. И отойдем. К роялю. Пойдем, пойдем.
      Стенька помог отцу Михаилу дойти до рояля.
      — Ты, дружок, не устраивай мне здесь борьбу с жидами, — распорядился отец Михаил. — Не до того сейчас. Понял? Не заводи разговоры на отвлекающие темы. Не о том им всем сейчас думать надо.
      — Кому? — спросил Стенька, потирая плечо.
      — Им всем. Не до того. Ты, в конце концов, в некотором роде представитель Русской Православной Церкви. Представляй ее достойно, а то я тебе дам по жопе как следует, так ты месяц на жопу сесть не сможешь. Заладил — жиды, жиды, а всего-то ничего — девушка с тобой спать не желает.
      Стенька широко открыл глаза — от возмущения.
      — Да какого…
      Но отец Михаил снова взял его за плечо.
      — Девушка хороша, согласен. Но не следует дискредитировать благородное дело научного антисионизма, смешивая понятия. Дорогу тебе перекрыли двое — один явный русский, другой явный негр. Не следует в этом видеть еврейский заговор. Также, не следует порочить Россию, не подумав. Уж если взялся порочить, делай это с толком. А у тебя получается — Россия выбрала себе правительство, которое легло под евреев за деньги. Кто при данном раскладе выглядит менее презентабельно — тот, кто лег, или тот, под кого легли — неизвестно. И Пушкина этого не заводи, малыш. Не надо. Во-первых, он, вроде бы, неплохой парень. Во-вторых, не знаю, насколько он хороший биохимик, но то, что он профессиональный клоун, душа общества, и так далее — видно сразу. Будешь цепляться — будешь выглядеть дураком. Понял?
      — Я…
      — Я спрашиваю, понял?
      — Да.
      — Иди на место, и больше не пей. Сцены ревности устраивай в номере, а не здесь. Понял, Отелло?
      — Да ведь….
      — Понял?
      — Понял.
      — Вот и хорошо. А теперь нам всем нужно в баню.
      — А?
      — В баню. Здесь есть парная. Не сауна, а настоящая парная, с вениками. Русская. Или астренская. Все туда пойдем, попаримся, и станем добрее. Это совершенно необходимо. А то мне все время хочется кому-нибудь дать в морду, и это невыносимо, брат. Ребра у меня, оказывается, целы.
      — У вас швы разойдутся, — сказал неуверенно Стенька. — С такими ранами да синяками в баню…
      — Не волнуйся за меня, брат. Я мужик крепкий.

* * *

      В вестибюле выспавшаяся Нинка с начищенными зубами желала читать женский детектив, но ей мешала одна из матрон, недовольная тем, что видела крысу.
      — Они от дождя сюда набежали, — объясняла Нинка, сама боявшаяся крыс. — Они потом обратно убегут. Пошныряют и убегут.
      — Я буду жаловаться, — грозилась матрона.
      — Значит так, мальчики, — сказала Аделина, отведя покорного Эдуарда и удивленного Милна в угол. — Положение, как я понимаю, совершенно пиковое. И пора с этим заканчивать. Вы оба чего-то ждете, а может, просто не знаете, что нужно делать.
      — Линка, ты… — начал было Эдуард, а Милн скосил глаза и криво улыбнулся.
      — Значит, не знаете. Я так и думала. Но есть варианты, не так ли? Вижу, что есть. Назовите вариант.
      Эдуард хмыкнул и отвернулся.
      — Нужно выйти на связь, — неожиданно сказал Милн.
      — На связь?
      — Да.
      — Телефонную?
      — Э… да.
      Эдуард с удивлением посмотрел на него.
      — Что нам это даст? — спросила Аделина. — Вы получите приказ? Или отдадите отчет? Что дает связь?
      Милн поколебался.
      — Связь нам нужна, чтобы узнать, что здесь происходит на самом деле. Чтобы действовать. Это звучит странно, но у нас с Эдуардом совпали цели.
      — А связи нет. Связь в студии, в студию вам не попасть, — развила мысль Аделина. — За гостиницей следят, никому выйти не дадут.
      — Выйти дадут, — сказал Эдуард. — Пройти больше пяти кварталов — вряд ли.
      — Но вы же люди особые.
      — В одиночку мы бы ушли, — сказал Эдуард. — Но — ушли бы совсем. Чтобы не возвращаться, разве что с отрядом. Я этого сделать не могу, поскольку я тебя сюда привез, и я за тебя в ответе, и оставить тебя здесь не имею права.
      — За меня не беспокойся.
      — Он не уйдет, — сказал Милн.
      — А почему не уходит Милн, я, честно говоря, не понимаю, — сообщил Эдуард.
      — У меня есть на то причины, — сказал Милн.
      — Вечером команда отправится снова на студию, — предположила Аделина.
      — Да, но присоединиться к ним нельзя. — Эдуард внимательно смотрел на Аделину.
      — А если я попробую? — спросила она.
      — Под каким предлогом?
      — Придумаем. С кем нужно связываться?
      Милн и Эдуард переглянулись.
      — Решительная вы, — заметил Милн.
      — Не то слово, — сказал Эдуард. — Нашла время, Линка. Сидела тихо, ворчала — и вдруг на тебе.
      — Не треплись. С кем?
      — На студию я тебя не пущу, даже не думай, — сказал Эдуард. — Ладно. Есть возможность связи из гостиницы. Очевидно, Демичев поддерживает… с Новгородом.
      — О! — сказал Милн.
      — Я тут бегал по лестнице…
      — Для разминки?
      — Седрик, не мешайте, — строго сказала Аделина.
      — На девятом этаже, — Эдуард помялся. — В общем, у меня засветился мобильник. Четыре деления — это серьезный сигнал, мощный. Но и охрана там, скорее всего, серьезная. Поэтому одному туда не попасть. Нужно, чтобы дверь добровольно открыли изнутри.
      — А, — сказал Милн.
      — Да.
      — Я вам помогу, — сказала Аделина.
      — Э, нет, — возразил Милн. — Аделина…
      — Она сделает, — Эдуард кивнул. — Она может. Нужно дождаться, когда эти мудаки уедут в студию.
      — Что нужно делать?
      — Сперва отрепетировать, — сказала Аделина. — А потом…

* * *

      Идея с парной оказалась совершенно замечательной. Компания не встретила по дороге ни Вадима, ни Демичева — и это было хорошо. Как все помещения, примыкающие к спортзалу, парная оказалась освещена электричеством. В последний момент Некрасову пришло в голову, что может не быть газа — но газ был, и восемь горелок, обнаруженные Милном в подсобке за печью, раскалили камни за двадцать минут. Душевые тоже оказались освещены, и горячей воды было вдоволь.
      Притихший Стенька некоторое время таращился на серебряный крестик, болтающийся на шнурке на груди у Пушкина. И все-таки не выдержал.
      — Почему у вас крест? Вы же еврей, — сказал он тихо, чтобы не слышал отец Михаил.
      — Ну так что же, если я еврей, то мне и приличным человеком быть нельзя? — возмутился Пушкин. — Право выбирать себе веру тоже отняли у евреев? Свиньи, антисемиты…
      Плавок ни у кого не оказалось, равно как и купальников, но даже Марианна не стала возражать и кривляться — и, приняв душ, все ввалились в парную в нижнем белье. Стенька, интересовавшийся всем на свете, долго смотрел на Аделину в лифчике и трусиках, потом глянул также на Марианну, болтавшую с Пушкиным, но в конце концов не выдержал и приклеился глазами к Милну. У Милна, несмотря на долговязость, была неплохая фигура, но Стеньку интересовал именно член — согласно легендам, у негров огромные члены. Трусы у Милна были длинные, и Стенька ничего не мог толком определить. Заметив его взгляд и сразу поняв, что к чему, Милн благосклонно улыбнулся. Стенька сделал вид, что вовсе не член Милна его интересует.
      — Я вам потом покажу, — пообещал Милн, и Стенька тут же отсел от него подальше.
      У Марианны, против ожиданий, оказалась хорошая фигура, но осанке ее и походке — особенно босиком — недоставало женственности. Впрочем, в полуобнаженном виде, с волосами, прихваченными полотенцем, выглядела Марианна гораздо привлекательнее, чем обычно. Некрасов со знанием дела намочил веник и стал им стегать Пушкина, продолжавшего болтать с Марианной. А грузный отец Михаил, тоже вооружившись веником, предложил свои услуги Эдуарду — у которого, кстати говоря, из всех присутствующих сложение было самое удачное, почти идеальное, по канону Поликлета. Эдуард лег на полок, и отец Михаил, крякнув, стал его стегать.
      — Осторожно, у вас ребра ушиблены, — напомнил ему Эдуард.
      — Ничего, — кряхтя, сказал отец Михаил.
      — Швы разойдутся.
      — Не разойдутся.
      Сделав паузу, покосившись на тихо переговаривающихся Милна и Аделину, отец Михаил сказал:
      — Берегите девушку, молодой человек. Право слово, берегите. Она, конечно, не подарок. Но есть в ней что-то, что бывает редко. Я толком не могу понять, что именно.
      Эдуард промолчал.

* * *

      В номере Аделина поставила Эдуарда справа от кровати, а Милна слева.
      — Поехали, — сказала она.
      — Бррам-бам-бам, бррам-бам-бам… бам! — пропели хором Милн и Эдуард.
      — Стоп, — сказала Аделина. — Эдька, ты уволен. Будешь молчать. Всегда забываю, что у тебя нет слуха. Седрик, с начала. Раз, два.
      — Бррам-бам-бам, бррам-бам-бам… бам! — пропел Милн баритонально.
      — Сойдет, — сказала Аделина.
      — Давайте условимся, Эдуард, — сказал Милн.
      — Слушаю вас.
      — Если там серьезная охрана…
      — Да?
      — Мы уходим и больше на связь выйти не пытаемся. Во всяком случае, этим способом.
      — Ну…
      — Я серьезно. Вам бы я вообще не рекомендовал выходить на связь. — Он посмотрел на Аделину.
      — При ней можно, — заверил его Эдуард.
      — Вы ей все рассказали?
      — О чем не рассказал — догадается.
      — Догадаюсь, — подтвердила Аделина.
      — Хорошо, — согласился Милн. — Если там в Питере, или, того хуже, в Москве, узнают что вы здесь — вы автоматически под подозрением. И, поскольку вы здесь тайно, соблазн оставить вас здесь навсегда будет очень велик.
      — А вы? Если о вашем пребывании здесь узнают в Лангли… Если, конечно, уже не знают, и не одобряют, и не сами санкционировали.
      — Открою вам секрет. Не знают. Но со мной другая история. Я под подозрением уже не первый год, и как-то свыкся. А вам с непривычки будет неудобно.
      — Вы? Под подозрением?
      — Между мною и Лангли существует негласное соглашение. Если я не мозолю им глаза, они оставляют меня в покое.
      — Тогда я не понимаю, зачем нам вообще выходить на связь. Если выйду я — меня уберут. Если выйдете вы — вас уберут. Может, лучше выпьем коньяку, если Некрасов с Пушкиным весь не выжрали еще?
      Милн некоторое время думал.
      — Я знаю человека, который может мне… нам… помочь. Прояснить обстановку. Он не связан с Лангли.
      — Где обитает человек?
      — Скажу, если появится возможность выйти на связь.
      — Не согласен. Аделина, выйди.
      — Аделина здесь не при чем. Идите к лешему, Эдуард. Человек бегает по лестницам… на девятом этаже у него вдруг пищит мобильник… Что вы там делали, на лестнице?
      — Я же сказал — упражнениями занимался.
      Милн кивнул. Он подозревал, что знает, что именно делал Эдуард на лестнице, на девятом этаже. Ну, может, не на девятом. На седьмом, или, скорее всего, одиннадцатом. И вовсе не на лестнице. И совершенно точно не с Аделиной, судя по выражению ее лица.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ВЫХОД НА СВЯЗЬ