Нужно было начинать репетицию, но разразился прямо на сцене дичайший скандал. Василиса Бежкина, дорвавшаяся к сорока пяти годам до исполнения титульной роли в опере итальянского композитора Джузеппе Верди «Аида», кричала надрывно, открытым голосом, рискуя повредить связки, что это, блядь, мусульманский заговор против нее, и что черножопые наконец узурпировали власть, а жиды в лице ответственного за художественную часть Бертольда Абрамовича Штейна, им потакают, ибо продажны. Помощник дирижера Алексей Литовцев возражал писклявым голосом, время от времени бросая палочку на пульт, и грозил скорым появлением в театре страшного Валериана. Бас Димка Пятаков, по задумке поющий партию африканского вождя, насмешливо сообщил, что Валериан не то в Нью-Йорке, не то в Лондоне, и дела ему до нас нет никакого. Василиса на это единожды взвизгнула в том смысле, что сука Валериан — тот же мусульманин, и справедливости от мусульман ждать не приходится русскому человеку (это она имела в виду себя). Абдул Рахманов, тенор, готовящий партию эффектной внешности воителя Радамеса, бледнел восточной бледностью, кусал губы, раздувал крупные ноздри, и молчал, яростью переполняемый. Бертольд Абрамович Штейн, в самом начале скандала крикнувший проникновенно, что не потерпит в театре антисемитизма, и удалившийся в артистическую, вернулся и зычно потребовал, чтобы все заткнулись на хуй.
      Аделина, прибывшая в театр через две минуты после начала скандала, стояла у правой кулисы, постепенно вникая в суть перебранки.
      Оказалось, что Симка Кедрина, коей предписано было исполнять партию дочери Фараона, жестокой Амнерис, совершенно неожиданно подписала договор с каким-то замшелым немецким театром, не то в Дюссельдорфе, не то в Кельне — в данный момент кто-то из администрации спешно выяснял, с каким именно, и есть ли в Дюссельдорфе оперный театр. По идее, Симка не имела права этого делать, поскольку репетиции уже начались, а контракт с главным театром Санкт-Петербурга — все-таки не хуй собачий. Но, поразбиравшись в бумагах, администрация обнаружила совершенно неприличный факт, а именно, что никакого договора в Питере у Симки нет. Симку пристроил в прошлом сезоне ее меценат, человек степенный и влиятельный во многих смыслах, с добродушно-надменным лицом, и договор намеревались подписать, чтобы все выглядело делово, а не как в борделе в Купчино, но Симка отгудела Полину в петрухином шедевре, а затем Маддалену у Верди, и все так удивились, что она вообще может петь, что о договоре как-то забыли.
      И вот теперь эта шлюха Симка, укравшая, как утверждала Василиса Бежкина, новые английские туфли из ее артистической, укатила, возможно в этих самых туфлях, в Германию, и получалось, что «из-за этой гадины, которой в „Аиде“ и петь-то нечего» (по мнению Василисы) — представление срывалось, поскольку до премьеры оставалось три недели. Ну не Полоцкую же ставить главной на партию Амнерис! И если, допустим, ее все-таки поставить главной, чего делать нельзя, то кто же останется в запасе? А если Полоцкая вдруг заболеет и умрет, не Бертольду же Абрамовичу исполнять партию Амнерис?
      При упоминании Бертольда Абрамовича в роли Амнерис Димка Пятаков съехал по заднику на пол и захохотал раскатисто басом. Алексей Литовцев бросил палочку на пюпитр.
      Аделина ждала. Она прекрасно понимала, что настал ее звездный час. Она была готова. Спешить некуда — она просто постоит у кулисы, пока ее не заметят.
      Ее заметили.
      — Полоцкая! — Литовцев уперся потными от артистической нервозности руками в пюпитр. — А займи-ко, душа моя, вон то место, вон, видишь? И начнем-ка мы прямо с дуэта.
      — Это как же! — возразил Бертольд Абрамович, вытирая плешь бумажной салфеткой и щурясь близоруко. — Это не согласовано пока что!
      Все молча уставились на него. От этого всеобщего внимания Бертольд Абрамович слегка опешил, но собрался с мыслями и заверил:
      — Согласуем, ничего. Вот и хорошо. И уж кстати… Аделина… прошу вас впредь не опаздывать на репетицию.
      — Вишня и Доброхотов, — обратился Литовцев к кларнетисту и гобоисту. — Сейчас же перестаньте резаться в шахматы. Для этого есть специальные клубы и парки, коими славится наш город. Михаил Игоревич, отложите экономический журнал и возьмите в руки ваш, не побоюсь этого слова, непревзойденный тромбон, иначе, когда вернется Валериан, он вас уволит, и вы будете подрабатывать в джаз-клубе. Официантом.
      Аделина встала напротив Абдула. Абдул, косясь на Литовцева, затянул тревожно. Аделина, вступив в нужном месте, поддержала, и дуэт они отпели замечательно. Абдул, правда, вскидывал зачем-то руки и шаркал в сторону правой ногой, как хоккейный вратарь. Затем отыграли с несколькими остановками первый акт вплоть до сцены благословения Радамеса в храме. На этом решили остановиться.
      «Я и Верди» — так называла Аделина свою работу с партией гордой Амнерис. Ни Бизе, ни Чайковский не сочетались так гармонично с ее голосом и душой. В моменты, когда и оркестр, и партнеры играли и пели достойно, Аделина чувствовала, как каждая нота в ее партии сливается с каждой частицей вселенной — интервалы становились масляными, низкие ноты резонировали в каждой частице тела. «Я — лучшая!» — хотелось ей крикнуть. «Никто, кроме меня и Верди, так не может!» Крикнуть хотелось, потому что, судя по реакциям, никто этого не понимал, и в перерыве, сразу после ее исполнения, партнеры вполне могли заговорить — о ценах, о поездках, и даже о атональной опере Берга «Лулу» — заговорить с привычной скукой в голосе, с привычным пренебрежением к тому, что только что произошло и то, что они, профессионалы со стажем, должны были, казалось бы, оценить. Эта особенность многих людей не воспринимать того, что казалось Аделине очевидным, помнилась ей с детства — с того момента, когда она вдруг услышала (на очень дорогой немецкой стереосистеме, купленной отцом для матери) Хабанеру в исполнении какой-то малоизвестной певицы. Пораженная, она обратилась тогда к матери, лет семь уже не бравшей в руки скрипку — «Это очень красиво, мама, да?» Мать, занятая разговором с подругой по телефону, и до замужества игравшая «Кармен» в оркестре множество раз, сказала — «Да, ничего, хоть и тривиально». Что такое тривиально, Аделина тогда еще не знала, но слово запомнила. Отец, как она позже выяснила, в музыке не разбирался. Друзья и подруги отрочества слушали в основном популярные группы — иностранные и русские — равнодушно произнося слова вроде «класс!» и «катит!».
      На улице шел дождь, и нужно было ловить такси, а такси не было. К тому ж Аделину переполняли сильные чувства, настолько сильные, что даже не возникало желания поделиться с кем-нибудь радостью. Хотелось побыть одной, совсем одной. И она напрямки зашагала к Каналу.
      Туфли, конечно же, испортятся — не такие туфли, которые Симка якобы украла у Василисы, подделка, но действительно стильные, хорошей кожи, английские туфли — ну и леший с ними. Прическа пропадет — пусть. Эффектное осеннее пальто намокнет — пусть.
      Порыв ветра выдернул из руки Аделины зонтик и куда-то его уволок. Аделина поправила на плече сумку, сунула руки в карманы, и чуть ускорила шаг. Волосы лезли в глаза. Дождь хлестал по щекам. Ничего. Как легко дышится! Какой хороший день!
      Через полчаса ходьбы под дождем она вдруг сообразила, что если сейчас простудится, то может сделаться конфуз. Эка дура безголовая. Она быстро огляделась. Не то, что такси — вообще машины все куда-то пропали среди бела дня. Аделина покусала губу, вытерла мокрым рукавом мокрое лицо, нерешительно подошла к краю тротуара, еще раз огляделась. Троллейбус — но остановка не здесь, а дальше. Как пользуются троллейбусом Аделина помнила очень смутно — лет десять уже не ездила. Нет, пешком до дома идти — большой риск. Нужно срочно в горячий душ. И чаю. Что ж. Мойка, второй этаж — это в двух шагах, не так ли. Не хочется делиться счастьем с матерью. Отца скорее всего нет дома, как всегда. Запрусь в спальне, приму душ, посмотрю телевизор, а там, глядишь, и дождь кончится. Эдька позвонит к вечеру, как обещал. Может, подбросит до дому. Впрочем, лучше бы не звонил.
      Все оказалось не так, как она предполагала. Мать куда-то ушла, к каким-то сплетницам-подружкам, а отец, которому полагалось быть на Мер Нуар, оказался дома, вместе с четырьмя громилами, его охраняющими. Особняк притих из-за их присутствия, испугался.
      — Здравствуй, дочь, — сказал отец.
      — Привет, папа.
      — Промокла? Ну, иди, переоденься.
      Они коротко поцеловались.
      Стаскивая с себя в спальне мокрую одежду, Аделина подумала, что как-то странно сегодня выглядит отец. Какой-то он обычный. Нет самоуверенности, нет авторитетности. И мыла нет в ванной. Это никуда не годится! Что ж, горничная забрала мыло, что ли? Зачем? Горничным хорошо платят, зачем ей красть мыло?
      Накинув шелковый халат, босая, Аделина вышла в коридор. Соседняя дверь — одна из гостевых спален — оказалась неожиданно запертой. Черт знает, что такое. Ага, вон горничная идет. Бездельница.
      — Ирка, а куда мыло подевалось?
      Белобрысо растопырив ясные крестьянские очи, надув щеки, изображая умственное напряжение, горничная Ирка сказала:
      — Мыло-то?
      — Именно.
      — Не знаю я, Аделина Александровна.
      — А дверь почему заперта?
      — Это которая дверь?
      — В гостевую. Рядом с моей.
      — Дверь-то?
      — Да. Дверь.
      — Заперта? Ну, надо же… э…
      — В общем, тащи мыло. Заодно можешь и полотенце приволочь чистое. Если не затруднит.
      Ирка кивнула, запоминая, и ушла. Аделина вернулась в спальню и включила телевизор. Мелькнула реклама Тепедии, и начали показывать интервью с какими-то скучнолицыми кинознаменитостями, чуть ли не советского времени. Кроме них самих, ничто их в жизни не интересовало, и при этом они думали, что они сами интересны многим другим.
      А Ирка все не приносила мыло. В конце концов Аделина вышла из спальни и отправилась ее искать. И нигде ее не было, Ирки — второй уровень особняка стоял пустой. Можно зайти в спальню матери, но это было ниже достоинства Аделины. А можно сунуться в другую гостевую. Она и сунулась. Но и эта гостевая оказалась запертой.
      В халате, с мокрыми слипшимися волосами, Аделина спустилась по мраморной лестнице в первый уровень. Один из громил замешкался, застряв на пути, и ей пришлось его отодвинуть левой рукой. Он захихикал было, но она так на него посмотрела, что ему ничего не оставалось, как испугаться и помрачнеть.
      — Куда прислуга подевалась? — спросила Аделина.
      Стоявший у окна и глядевший на Мойку отец повернулся к ней.
      — Ада… — сказал он.
      Она терпеть не могла, когда ее так называли.
      — У меня мыла нет в ванной. Горничная украла.
      Это почему-то развеселило отца.
      — Игорек, — позвал он.
      Один из громил приблизился.
      — Найди горничную и приведи сюда.
      Игорек кивнул и отправился на поиски, топорща пиджак.
      — Посиди со мной, Ада.
      Аделина сделала недовольное лицо. Сели на диваны.
      — Большая какая стала, — сказал отец, любуясь. — Ну, рассказывай, как там у тебя дела. Как скрипка?
      — Скрипкой я не занимаюсь уже третий год, папа, — спокойно объяснила Аделина.
      — Ну да? А чем же?
      — Чем занимаюсь?
      — Да.
      — По-разному.
      — Ясно. Так, значит, консерваторию мы бросили?
      — Нет.
      — Нет?
      — Нет. Закончили.
      — И ничего мне не сказала! Как же так!
      — А ты не спрашивал.
      — Постой, постой… А мама знает?
      — По идее должна. Я ей говорила, вроде бы.
      — Тогда знает. Она ничего не забывает. Такой человек. Скрипку бросила — жаль. А я думал, в мать пошла. Как она играла, знаешь? — он покачал головой с таким видом, будто разбирался в таких вещах.
      — Но перестала, как только замуж вышла, — все-таки заметила Аделина.
      — Да. Эх, Ада. Муж бывший не звонит?
      — Нет.
      — Неплохой парень. Зря ты его бросила. Куришь?
      Он протянул ей портсигар. Аделина отрицательно покачала головой.
      — Хорошо, что не куришь, — сказал отец, закуривая. — Курить вредно.
      Вошел Игорек, подталкивая перед собой горничную Ирку с растопыренными глазами. Отец Аделины повернулся к ней и слегка улыбнулся.
      — Ты куда мыло подевала, растяпа? — спросил он добродушно.
      — Какое мыло, Александр Семенович, какое мыло? — испуганно-риторически спросила Ирка. — Я сейчас вот отнесу… Аделине Александровне…
      Александр Семенович вытащил бумажник и отсчитал несколько крупных купюр.
      — Вот тебе, Ирка, за службу, и шагай отсюда. Нам воров в доме не нужно.
      — А я что же, как же это? — растерялась Ирка.
      — Деньги возьми. И иди. Все. Да быстро, а то ведь Игорек по затылку шлепнет.
      — Да за что же, Александр Семенович?…
      — Пойдем, — сказал Игорек, беря деньги у Александра Семеновича и суя их Ирке в руку. — Пойдем, — повторил он, берясь за иркино пухлое плечо огромной ручищей. — Улавливаешь?
      — Ай, — сказала Ирка, улавливая.
      Аделина, хмурясь, проводила ее взглядом.
      — За что ты ее так? — спросила она.
      — А что? Месяцев восемь она уже здесь. Денег получила достаточно. Нужно и другим дать заработать.
      Какой-то он странный сегодня, подумала Аделина. И неожиданно почувствовала укол совести. Все-таки дуру Ирку уволили как бы из-за нее.
      — Ладно, — сказала она. — Я все-таки приму душ. Мыло в маминой ванной возьму.
      — Прими, прими, — сказал отец. — И спускайся, кофе будем пить.
      Комната прислуги находилась по соседству со спальней матери. Дверь распахнута — Игорек наблюдает, как собирает вещи, всхлипывая, безутешная уволенная Ирка. Аделина некоторое время постояла перед дверью, а затем направилась в спальню.
      Спальня матери меблирована была в соответствии с представлениями дорогих дизайнеров о спальнях будущего. Ни окружение, ни знакомые интеллектуалы не смогли повлиять на вкусы матери. Много стекла, много алюминия, много прямых углов и горизонтальных плоскостей. Толстый белый ковер на полу. Агрегаты, управляемые дистанционно. Трехстворчатый зеркальный бар. Аделина улыбнулась. Вместо роскошной резной двери в ванную (как в остальных спальнях) — бесшумно отодвигающаяся стеклянная.
      Постояв под душем, почувствовав, как наполняется приятным теплом тело, Аделина вытерлась одним из дюжины огромных полотенец, выбрала наугад новую зубную щетку, повернула позолоченный кран над раковиной (такие краны любили ставить у себя в конторах богатые менеджеры из провинции) и не услышала движения двери.
      Когда ей зажали рот, она чуть не сломала передние зубы об щетку. Аделина рванулась, но держали ее очень крепко. Перед лицом появилась рука — женская, с маникюром — между большим и указательным пальцем которой помещался лист бумаги, исписанный ученическим аккуратным почерком. Аделина выхватила из писанины фразу — «Вам грозит… опасность». Замычав, она снова попыталась освободиться, и вцепилась ногтями в руку, зажимавшую ей рот. Тогда ей шепнули в ухо, «Тихо! Все будет хорошо!» И снова появился перед глазами лист.

      «В этом доме все прослушивается. Не говорите ни слова. Вам грозит смертельная опасность. Положитесь на меня. Я скажу вам, что нужно делать. Если вы всё исполните в точности, у вас есть шанс. Опасность исходит не от меня, и не от людей, с которыми я связана».

      Аделина подняла руку, давая знать, что все поняла. Ее отпустили. На всякий случай горничная Ирка все-таки приложила палец к губам и сделала страшные глаза. Ну и сила у девушки. Крестьянская кость.
      Приложив лист к стене исписанной стороной, Ирка стала быстро писать, мельче, шариковой ручкой. Аделина, поискавшая было глазами какой-нибудь острый предмет, ножницы к примеру, заинтересовалась и стала читать по мере написания. Изначальный испуг постепенно начал проходить.

      «Вы попали в неудобное положение. Если Вас сегодня здесь обнаружат, вас могут убить. Вы ни в чем не виноваты, но это не имеет значения. Вам нужно переждать день-два. Ровно в шесть тридцать мимо Вашего дома проедет такси. Поднимите руку, и оно остановится. Сядьте в такси. Назовите шоферу адрес любого из Ваших друзей. Он Вас отвезет, вы там переночуете. В театре завтра не появляйтесь. Послезавтра все будет, как обычно. Никому ничего не говорите. Шофера Вы, возможно, знаете в лицо — не подавайте виду поначалу. Возможна слежка, есть наведенные микрофоны. Мне нужно проверить всю одежду, в которой Вы поедете к друзьям — на наличие микрофонов. Одежду возьмите в шкафу и комоде матери. Делать мы это будем молча».

      Нижнее белье Ирка прощупала быстро, а с брюками и свитером ей пришлось повозиться. Пальто («коротковато», хотела было сказать холодеющая от страха Аделина, с юности гордившаяся тем, что выше матери на десять сантиметров, но Ирка замотала головой и снова приложила палец к губам, и Аделина похолодела еще больше, ладони и ступни стали влажными). Носки. Сапожки. Какой-то блестящий предмет мелькнул у Ирки в пальцах. Похоже на скальпель. Отделив край сапожка от подкладки, Ирка вытащила оттуда что-то похожее на бусинку, улыбнулась, подняла брови. Показала бусинку Аделине.
      Кофе отец предпочитал крепкий. О чем-то спрашивал, Аделина отвечала рассеянно. Время от времени она поглядывала на старинные часы, показывающие правильное время.

* * *

      — Именно так ты ей это и объяснила? — переспросил Эдуард, мрачно глядя на Надежду. Надежда молчала. — Ну? Да ты не молчи.
      — Я тебе все сказала, как есть.
      — Осторожно!
      Оба отпрыгнули в сторону. Какой-то пьяный боров на дорогом драндулете.
      — Вот зараза. Ну хорошо, — сказал Эдуард. — Спасибо.
      — Я тебе одолжение сделала, — напомнила Надежда. — Большое одолжение. Ты передо мной в долгу, рейнджер.
      — Понятное дело, — откликнулся Эдуард. — Только почему именно на Садовую нужно было меня вызывать? Могла и в обычное место. Я в отпуске со вчерашнего дня, чего мне мотаться туда-сюда. А ты при делах, вот и прокатилась бы за счет рабочего времени. Подумаешь — таинственность какая, неожиданные решения. Не Надежда, а легендарный Шелест.
      — Не ворчи.
      — Так, стало быть, колосс за тобой в комнату пошел?
      — Представь себе. Дикость.
      — И не хотел выходить?
      — Не хотел.
      — А почему же все-таки вышел?
      — Я ему объяснила, что хочу побыть десять минут одна. Попрощаться с домом, ставшим мне родным.
      — И он понял?
      — Понял. Но не вышел.
      — А когда вышел?
      — Когда я пообещала ему отдаться. Прямо в моей комнате. После того, как побуду одна.
      — И он согласился?
      — А как ты думаешь?
      — Ты со всеми нынче туда идешь?
      — Да.
      Эдуард покачал головой, улыбаясь.
      — Да, не сдобровать колоссу. Представляю, что ты с ним сделаешь. Бедный парень.
      — Ничего, жить будет. Так ты понял, что мне должен?
      — Понял.
      — Поскольку это все я сделала по твоей же просьбе.
      — Да понял я, понял! Не наваливайся так на человека! И будешь ты царицей мира. Так, стало быть, сегодня вечером Тепедия прекращает существование?
      — Ну, это не сразу. Волокита, бюрократия. Ты сам в отпуск напросился, или тебя главный надоумил? Чтобы, стало быть, не быть причастным?
      — Сам. Но я думаю, он понял. И не возразил.
      — Да. Ну, все, я поскакала.
      Джинсы, сапожки, короткая куртка, густой макияж — Надежда любила этот образ, полу-студенческий, полу-богемный. Эдуард постоял еще некоторое время на углу, а затем перешел улицу и потопал мерным шагом к Думе. Там он еще некоторое время постоял, надвинув кепку на самые глаза.
      Таксист попался неразговорчивый, и это было хорошо. Разговаривать Эдуарду не хотелось. Скрипнули тормоза. Эдуард показал таксисту удостоверение.
      — Вот что, — сказал он веско. — Сейчас ты вылезешь и пойдешь обратно к Невскому пешком. Вот тебе несколько дукатов, но не вздумай напиться. Машину я оставлю… хмм… ну, скажем, на углу Загородного и Звенигородской. Через два часа. Ключи в булочной, там рядом, у Витьки, спросишь.
      — Вы что же… — напуганный таксист широко открыл глаза. — Вы…
      — Парень, мне некогда. Но даю тебе слово, что машина именно там и будет, и ключи тоже. Через два часа. Все, иди. Я при исполнении. Да иди же!
      Аделина опоздала на пятьдесят секунд. К счастью, такси, в которое она могла ошибочно сесть, проехало мимо ее дома на десять секунд раньше. Эдуард, рискуя, мигнул фарами. Аделина не подняла руку — дура. Он затормозил, и она села на заднее сидение.
      — Разъезжая… — сказала она, прокашлялась, и снова сказала, — Разъезжая, номер…
      Так и знал. Именно к Стеньке. На стрежен. Не зря Надежда старалась, не зря я старался — именно к Стеньке она и бежит. Ну, что ж. Стенька так Стенька.
      Просто из принципа Эдуард вырулил сперва на Невский, и доехал до Литейного, и свернул направо.
      — Можешь говорить, — сказал он.
      — Что происходит? — спросила она. — В чем дело?
      — Дело в том, что отца твоего сегодня вечером арестуют. Не волнуйся, ничего страшного. Отпустят, но не сразу. Но отпустят. А вот если бы тебя нашли у него в доме после ареста, то…
      — То — что?
      — Многое могло бы произойти. Понятно?
      — Эдька…
      — Да?
      — Это похоже на мистификацию.
      — Такие вещи всегда похожи на мистификацию.
      — Ты не придумал ли это все? Ирка — она знакомая твоя?
      — А тебе не показалось поведение твоего отца странным?
      — Показалось.
      — Ну вот видишь.
      — У меня завтра репетиция.
      — Мне очень жаль.
      — Мне необходимо там быть.
      — Сколько тебе лет, а, Линка?
      — Что?
      — Сколько тебе лет?
      — Ты прекрасно знаешь, сколько мне лет.
      — Знаю. Сорок три.
      — Дурак.
      — Двадцать семь. А мне сколько, как ты думаешь?
      — Эдька, перестань!
      — Сколько? Скажи.
      — Ну, двадцать пять. Дальше что?
      — А Стеньке сколько?
      — Ну ты и подонок!
      — Нет, сколько лет Стеньке?
      — Подлец.
      — Двадцать два или двадцать три. Забавно, а?
      — Ты…
      — Нет, это я просто разговор поддерживаю.
      Они слегка поскандалили.
      Он подождал, пока она войдет в неоклассический известняк, четырехэтажное здание, не из самых приятных.
      Машину он честно оставил где обещал. Он вообще ценил в себе это — верность слову. Сказал — значит сделает. И пешком пошел к Балтийскому Вокзалу.
      Времени оставалось — минут сорок.
      Сразу несколько женщин разных возрастов с вожделением посмотрели на красивого, крепко сложенного, хорошо одетого молодого шатена, по-хозяйски непринужденно садящегося в новый внедорожник. Эдуард захлопнул дверь, завел мотор, и уже направился было к Нарвским Воротам, но вдруг, сжав зубы, круто свернул вправо и полетел по Загородному на северо-восток. Никуда это не годится, думал он, что-то я не то делаю, как-то все это… Что скажет Ольшевский? Уволит к свиньям. Только этого не хватало. Как меня можно уволить? Разве что ногами вперед. Эх. Отодвинься к поребрику, дура толстая… би-би!.. ну вот, теперь еще трамвай тут встал.
      Пристроив внедорожник у самой парадной, он выскочил, оправил пиджак, и толкнул дверь. Интерком есть, замка нет — замечательный дом, люблю такие дома. Только один такой и остался в квартале.
      Взбежав на третий этаж, он стукнул в дверь четыре раза — требовательно.
      Открыл сам Стенька, растрепанный, заспанный, в одних трусах. Тощий. Нательный крестик частично скрывали неопрятные волосы на груди. От Стеньки несло потом.
      — Здравствуй, солнце ясное, — сказал Эдуард, покривившись. — Где Аделина? Есть очень срочный разговор.
      — Аделина? Не заходила сегодня, — сонно ворочая языком доложил Стенька.
      — Что ты врешь, парень, — раздраженно заметил Эдуард. — Мне не до шуток.
      — Нет ее.
      Эдуард отстранил Стеньку левой рукой и вошел в квартиру. В лицо ударил запах грязной одежды, затхлого табачного дыма, какой-то дешевой еды, кошачьей мочи, и прочая, и прочая. Квартиру населяли, помимо Стеньки, суровый среднего возраста гитарист из Перми, тощая художница, и, кажется, школьный учитель, а может быть, продавец наркотиков, маскирующийся под школьного учителя. Эдуард решительным шагом прошел в комнату Стеньки. Одежда на полу, на комоде, на стульях. Книги на всех горизонтальных поверхностях. Пылища. Окурки — не стенькины, Стенька не курит. Пыльный телевизор. На стене плохая фотография церкви в Кижах. Грязные оконные стекла. Пусто. Эдуард заглянул в ванную, за затем по очереди — в комнаты учителя (никого), гитариста (спит на полу рядом с матрацем, ноги босые и грязные), художницы (сидит в одной майке, выставив тощие щиколотки, чего-то малюет цветными карандашами, вскинула брови, криво улыбнулась).
      — Вы бы, э… — сказал Стенька, возникший за спиной Эдуарда.
      — Ничего не понимаю, — сказал Эдуард. — Где же она?
      В этот момент телефон у него в кармане затрезвонил мелодию из оперы французского композитора Жоржа Бизе «Кармен». Эдуард выхватил телефон, как выхватывают из связки ручную гранату. Стенька отскочил в сторону.
      — Да?
      — Как проходит отпуск, господин Чехов?
      — Хорошо проходит, господин Ольшевский.
      — Сегодня, говорят, дождь будет. А завтра хорошая погода. На рыбалку поедете?
      — Да, наверное.
      — Ну, желаю приятно провести время.
      — До свидания, господин Ольшевский.
      Сунув телефон в карман, Эдуард вздохнул слегка, с облегчением. Отсрочка на день. Он повернулся к Стеньке.
      — Мальчики, хотите, я вас нарисую? — предложила художница.
      — Рисовать надо уметь, — заметил Эдуард, делая Стеньке знак — выйдем.
      Они прошли в стенькину комнату.
      — Прибрал бы ты, что ли.
      — Приберу, — откликнулся Стенька, зевая нервно.
      — Она тебе не говорила, куда пойдет?
      — Кто?
      — Аделина.
      — Когда?
      — Давеча. Вот только что. Она здесь была.
      — Да не было ее здесь!
      Нет, не врет Стенька. То бишь — зашла в парадное, подождала, пока он, Эдуард, уедет, и снова вышла. Но зачем? Вроде бы достаточно напугали ее. Или нет? И где ее теперь искать? По подругам ездить? Или звонить? Звонить нельзя!
      — Слушай, Стенька, а позвони-ка ей.
      — Кому?
      — Аделине.
      — Она не любит. Ну да ладно. Давайте телефон.
      — А, да, я забыл, у тебя нет мобильника. Ладно, одевайся, выйдем, на улице позвонишь.
      — Мне нужно идти.
      — Позвонишь и пойдешь. Я тебя не держу.
      Из-за матраса выскочила радостная кошка, неся за хвост обезумевшую от страха мышь, и побежала в коридор — играть. Стенька, вздохнув, поднял с пола штаны.
      — Помылся бы, что ли, — заметил Эдуард.
      — Воды нет.

* * *

      — А скажите-ка мне, Бертольд Абрамович, — спросил на следующее утро директор театра Морис Будрайтис, переплетя пальцы рук и положа руки на письменный стол веско, — что происходит, собственно, там у вас?
      — Всё хорошо, а что? — нервно ответил, и спросил, Бертольд Абрамович.
      — Всё хорошо?
      — Ну да. А что?
      — Да так. Мне тут сказали только что… по телефону… что не совсем хорошо.
      — А кто сказал? — возмущенно осведомился Бертольд Абрамович.
      — Ну уж это-то как раз не очень важно, — заметил наставительно Будрайтис.
      — Нет, это очень даже важно! — снова возмутился Бертольд Абрамович. — Если у кого-то в нашем театре есть время заниматься доносительством, значит, он недостаточно загружен работой и является бездельником. Вот, например, у меня такого времени нет, я все время занят исключительно работой. И я не люблю, когда бездельники мешают нам работать — и мне, и вам, и всем.
      — Не сердитесь, Бертольд Абрамович. Насколько я понимаю, вы смотрели сегодня новости утром. По телевизору. А если не смотрели, то вам наверняка о новостях этих уже сообщили коллеги.
      — Да что там коллеги… да и новости…
      — Нет, не скажите. Иногда очень интересные вещи показывают. Так значит, всё в порядке, всё-всё?
      — А что я могу сделать? Выгнать? Так ведь, во-первых, замены в данный момент нет. До премьеры три недели…
      — Нет, о том, что она будет петь на премьере, мы с вами даже и говорить не будем, Бертольд Абрамович, поскольку говорить не о чем. Это глупо. Меня интересует, как вы относитесь к тому, что она присутствует на репетиции?
      — Ну так что же, выгнать ее? Выгнать, Морис Арнольдович?
      Будрайтис расцепил руки, провел ладонью по лбу, поправил пиджак, и задумчиво посмотрел на окно. За окном синело небо. Хороший день. Погулять бы по парку, ни о чем не думая. Зайти бы в мороженицу — Будрайтис любил мороженое.
      — Да, неприятно, — признался он. — Действительно, очень неприятно. А она хорошо поет?
      Бертольд Абрамович пожал плечами.
      — Очень неприятно, — продолжал Будрайтис. — Вот прямо таки сама пришла, утром, как ни в чем не бывало? — быстро спросил он, понизив голос.
      — Да! — с отчаянием в голосе откликнулся Бертольд Абрамович. — Пришла вот, и поздоровалась со всеми. Волосы назад зачесала. И теперь они репетируют. Литовцев возбужден, контрабасистам улыбается.
      — И вы с ней не пытались поговорить?
      — О чем?
      — Ну, как же.
      Бертольд Абрамович промолчал.
      — Уволю я вас, Бертольд Абрамович, — с тоской сказал Будрайтис. — Честное слово. Возьму вот и уволю. Вернется Валериан — что мне ему сказать?
      — За что меня увольнять? Что я такого сделал? Это что же, благодарность ваша за многие годы работы? Я этому театру жизнь свою отдал, всю свою жизнь! Я буду жаловаться! Я напишу в газету. У меня есть знакомый редактор. Он у меня собаку недавно купил.
      — Какой породы?
      — Фокстерьера.
      — Умная собака?
      Бертольд Абрамович долго хмурился и молчал, насупившись, и вдруг улыбнулся.
      — До чего умная, не передать, Морис Арнольдович. Все понимает, тактичная, хозяев любит. Что не скажи — слушает. И в глаза смотрит, грустно так.
      — В глаза смотрит?
      — Все время. Доверчиво так.
      — Я давеча свою собаку усыпил, — сокрушенно сообщил Будрайтис. — Такое горе, Бертольд Абрамович. Собака — она существо преданное. Всегда тебе рада, всегда. А на рыбалку с собакой ездить — вот, не поверите — такое блаженство… сидит рядом, не долдонит, не жалуется, ласковая… А что, если?…
      — Да?
      — Давайте рассуждать логически, — сказал Будрайтис, оглядываясь, хотя в кабинете кроме него и Бертольда Абрамовича никого не было. — Мы ведь частично коммерческое заведение, не так ли. Так?
      — Ну…
      — На коммерческой частично основе. И, предположим, премьера новой постановки. Открытие сезона. А телевизор-то все смотрят. И вот все узнали, что у нас… поет… дочь. Понимаете? Народ ведь сразу повалит валом. Полный зал каждый раз. Сейчас ведь не прежние времена, Бертольд Абрамович. Сейчас деньги — первое дело. На это и сошлемся.
      — Да, но Валериан…
      — А что Валериан? Валериан по миру рыскает — зачем? Чтобы деньги зарабатывать.
      Помолчали.
      — Да, но вот ведь репортеры… не наши, разумеется, а иностранные… — напомнил Бертольд Абрамович. — Они ведь будут освещать.
      — Да… — протянул Будрайтис. — Освещать будут. И ведь неудобно-то как! Знаете, давеча звонила Мишура.
      — Сама?
      — Да. И сказала, что в принципе согласна. Ну, некоторые условия только обсудить. Что-то у нее не заладилось… с Ковент-Гарденом, что ли… И она готова. Черт знает, что такое! С другой стороны, если… — он снова оглянулся, — … если отца оправдают… А? Ведь он, узнав, что дочь его выгнали, обязательно что-нибудь такое… сделает. Ведь сделает? Злопамятный, небось?
      Бертольд Абрамович потрогал пуговицу на пиджаке, скосил глаза, откашлялся, и поерзал в кресле.
      — А как долго вы… с Мишурой… будете переговоры вести?
      — Да ее хоть завтра можно на репетицию. Уж обломаю ее, не беспокойтесь, — заверил Будрайтис.
      — Ну вот и выход. Пусть Полоцкая сегодня отрепетирует, а завтра приходит Мишура, и Полоцкая занимает свое место в партере, и слушает, как репетирует Мишура. А там — пусть ее забирают хоть во время репетиции.
      — Тише, тише. Будьте осторожны в выражениях, Бертольд Абрамович.

* * *

      По окончании репетиции, Аделина ушла из театра первой, ни с кем не попрощавшись, накинув на плечи пальто, купленное давеча у Свиридова — как, впрочем, и все остальное, что было теперь на ней — черные чулки, короткие сапожки, узкую (слишком, на ее вкус) юбку, блузку, жилет, берет. Раньше в магазин Свиридова ей бы и в голову не пришло зайти, а нынче выхода не было. Никакого кредита — все куплено за чистоган. К счастью, девушки-комми не знали ее в лицо. По телевизору, висящему над прилавком, ее показали через десять минут после ее ухода.
      Литовцев, придя в себя после неожиданно бешенного темпа репетиции, отрешенно стоял за пультом, качая головой. Такая работа — и вдруг все сорвется. Даже Абдул стал меньше руками размахивать. На сцене возились осветители. Димка Пятаков вышел к рампе и зычно пропел на низких нотах:
      — Эх, вдоль по Питерской!..
      — А ну пошел отсюда! — визгливо рявкнул Литовцев, и Димка отскочил испуганно. — Убийцы, сволочи! — Литовцев соскочил вниз, налетел на стул первой скрипки, упал, повалив десяток стульев, поднялся, и раздраженно пнул стул кларнетиста. Арфистка, задержавшаяся в яме, с удивлением посмотрела на него сквозь сильные очки.
      — Алексей Борисович, что с вами?
      — Ничего, — раздраженно откликнулся Литовцев и, проходя мимо нее, добавил, — Худеть вам надо, дорогая. А то скоро Вагнера будем репетировать, у него шесть арф, а вы одна три места занимаете.
      И вышел. Арфистка пораженно села на стул массивным задом, несколько раз мигнула, и зарыдала патетически. Неуемный бесчувственный Димка Пятаков глянул в яму, усмехнулся, и пропел:
      — Спарафучиль зовут меня…
      Арфистка посмотрела на него из ямы и зарыдала громче.

* * *

      День выдался солнечный. Аделина погуляла по улицам, пообедала в кафе, и решила, что просто пойдет домой. И будь что будет.
      Уже подходя к арке, увидела она двоих, одетых в дорогие костюмы. На мгновение она замерла.
      Первый порыв — бежать. Затем она решила, что к ней это не относится. Ее просто напугали давеча. Эти двое — вовсе не ее ждут.
      И действительно, они даже не посмотрели на нее, когда она прошла мимо и свернула под арку. Эхо шагов звучало — совершенно не похоже на литавры. Аделина вошла во двор и направилась ко входу в дом. Стала подниматься по лестнице. И услышала, как снова открылась, и закрылась, парадная дверь. Ее догнали на втором пролете.
      — Поговорить надо, — сказал один из двоих, беря ее за руку.
      — Что вам нужно! — громко возмутилась Аделина, пытаясь освободить руку.
      — Узнаешь. Поехали с нами, машина во дворе. Не кричи только. А то ведь можем придушить ненароком.
      От них густо несло одеколоном. Они поволокли ее вниз. У Аделины потемнело в глазах. Уже не отдавая себе отчета в том, что делает, она стала вырываться. Один из двоих замахнулся коротко, чтобы дать ей пощечину. В этот момент, прыгнув через перила сверху и приземлившись на ступени вплотную к группе, Эдуард въехал ему прямым ударом в глаз. Замахнувшийся, сделав быстрый полуоборот, упал и покатился вниз по ступеням. Второй преследователь оттолкнул Аделину и сделал шаг назад, вниз, давая себе время выхватить пистолет. Не успел. Эдуард пнул его ногой в голову.
      Оба преследователя лежали теперь на площадке внизу. Эдуард спрыгнул к ним, и выключил первого, который умудрился не потерять сознание, коротким ударом. Сунув руку за пазуху второму, он выволок у него из кармана оружие, вытащил обойму, а оружие сунул обратно в карман пострадавшему. Повернул голову, глядя снизу вверх на Аделину.
      — Пошли, — сказал он.
      — Я… Эдька… там у них машина… шофер…
      — Это было давно, — возразил Эдька. — Машина есть, это точно, а шофер завтра очнется. Эка невидаль — машина. У меня тоже машина. Гораздо лучше, колеса шире. Пошли, не стой там, дура.
      Аделина стояла, держась одной рукой за перила, полуприкрыв глаза. Эдуард едва успел подскочить, прыгнув через несколько ступенек, и подхватить ее под мышки. Она попыталась распрямить ноги. Мешал высокий каблук. Тогда Эдуард просто взял ее на руки и спустился вниз, к парадной двери.
      — Всё, поставь меня, — сказала она слабым голосом.
      Во дворе, жадно вдохнув свежий воздух, она огляделась.
      — И что теперь? — спросила она, обращаясь больше к себе, чем к нему.
      — Сейчас мы посидим у меня в машине.
      — С широкими колесами?
      — Да. И подумаем. И помолчим.
      — Эй! Линка!
      Оба повернулись к арке. Оттуда бежал, смешно размахивая правой рукой, Стенька. Левой же рукой, согнув ее в локте, он держал старый потрепанный жим-за-жим без чехла. Вот только его не хватало, подумал Эдуард. Да еще и орет на весь город.
      Подбежав вплотную, Стенька конспиративным пониженным тоном сообщил:
      — Там приходили тебя искать, — он сделал жест рукой, означавший, очевидно, приблизительное месторасположение его дома. — Спрашивали. Я притворился полным кретином, не знаю и не знаю. Какие-то подозрительные. Не менты, явно.
      — Прикуси язык, — сказал Эдуард. — Ну и видик у тебя. По городу ходишь… православный… с жим-за-жимом под мышкой. Скоморох.
      Стенька оглядел себя с некоторым удивлением.
      — А что? — спросил он. — Вид как вид. А жим-за-жим — исконо русский инструмент, национальный.
      — Рубашку заправь. Штаны постирай. Волосы национальные причеши, — Эдуард вздохнул. — Сумерки, правда, в сумерках менее заметно.
      — Стенька, ты… — начала было Аделина, но в этот момент у Эдуарда мелодично звякнул в кармане мобильник, заиграла мелодия Жоржа Бизе «У любви, как у пташки — крылья».
      Открыв мобильник и глянув на номер, Эдуард кивнул, захлопнул, покачал головой, и некоторое время смотрел то на Аделину, то на Стеньку.
      — Все один к одному, — сказал он. — Такая у меня нынче стезя. Нет чтобы на час позже позвонить. Впрочем, это ничего бы не изменило.
      — Эдька, кто они такие? — спросила сквозь зубы Аделина.
      — Это я выясню. Не сейчас. Сейчас мне нужно ехать.
      — А я?
      Эдуард ухмыльнулся.
      — Ну наконец-то. Стало быть, я тебе понадобился, да?
      — Это вы о чем? — спросил подозрительно Стенька. — Я ее защищу, не думай, что бы ни случилось.
      Эдуард засмеялся.
      — Нечего ржать! — возмутился Стенька. — У меня черный пояс!
      — И кинжал, тоже черный, — заметил Эдуард. — Ты, наверное, скрытый грузин. Ах, негодник, пока все думают, что он, типа, в священники готовится, поклоны бьет, скромным прикидывается, он, стало быть, осваивает боевые искусства. По фильмам.
      — Насколько я понимаю, — сказала Аделина, — если… — Она замолчала, борясь с приступом тошноты. — Если они придут к Стеньке еще раз, ему не поздоровиться. Так?
      Эдуард посмотрел в стремительно темнеющее небо.
      — Так или не так?
      — Так, — подтвердил Эдуард неохотно.
      — Кто — они? — спросил Стенька, пытаясь заправить рубашку в штаны. — Пусть приходят.
      — Ну так что же? — спросила Аделина.
      Эдуард вздохнул.
      — Ладно, — сказал он. — Делать нечего. Пойдем со мной. Оба.

* * *

      Ольшевский неспешным шагом шел по набережной Фонтанки, и очень удивился, когда вдруг Чехов возник у него справа и зашагал с ним в ногу.
      — Это никуда не годится, — сказал Ольшевский.
      — Простите, господин Ольшевский. Вынужден был пойти на это. Мне нужно вас предупредить. В машине мы будем не одни.
      — То есть как? — возмутился Ольшевский очень спокойным, без интонации, голосом, не меняя шага.
      — Непредвиденные обстоятельства. Мы их сбросим по пути.
      — Господин Чехов, вы пьяны. Вы идиот. Вы с ума сошли.
      — Господин Ольшевский, я все объясню после. Они совершенно безобидные — будущий священник и девушка. Девушку вы, возможно, знаете, а у священника с собой жим-за-жим. Когда увидите, многое поймете. Ничего страшного, уверяю вас.
      — Жим-за-жим?
      — Да. Возможно, он умеет на нем играть.
      Ольшевскому не понравился тон Чехова, захотелось дать Чехову в морду, но он не показал виду. Чехов ни разу его не подводил — исполнительный, очень умелый, хорошо соображает. А говорить о деле в машине все равно нельзя. Да и не нужно. И отступать некуда.
      — Здравствуйте, — холодно сказал он, садясь на переднее сидение.
      — Здравствуйте, — нестройным хором откликнулись с заднего.
      Чехов влез за руль, включил мотор, и сразу пошел через мост, рявкнув сигналом на двух пенсионеров, страстно о чем-то спорящих, возможно о том, как сегодняшняя их пенсия коррелируется с прожиточным минимумом.
      — Как машина? — спросил Ольшевский.
      — Хороша, — откликнулся Чехов.
      Это означало, что Чехов проверил средство передвижения на наличие звукопередачи и звукозаписи, и все чисто. Хвалить ходовые качества внедорожника он, опытный, не стал бы. Маршрут он выбрал очень странный — как и полагалось. Проехав Нарвские Ворота, он по переулкам дорулил до Автово, сделал петлю в Дачном, по Ленинскому добрался до Московского шоссе, и некоторое время спустя по прямой вылетел на Эм-Десять. Всё это время все четверо молчали, и только иногда, на ухабах, хрипло выдавал короткие россыпи нот жим-за-жим на коленях у Стеньки.
      И дальше молчали. Стенька, кажется, уснул. Не доезжая двух километров до Большого Опочивалова, Чехов съехал на обочину и выключил фары. Не говоря ни слова, он и Ольшевский одновременно вышли из машины и отошли на двадцать шагов вперед. Аделина внимательно вглядывалась в темноту — но ничего не видела.
      Вот тут меня и прикончат, подумала она. И еще раз подумала тоже самое. И еще раз. Эдька оставил ключи в зажигании. Мотор работает! Можно — быстро пробраться на переднее сидение, включить скорость, вдавить в пол педаль, и куда-нибудь ехать. Может, именно на это Эдька и рассчитывает? А этот — начальник его, наверное — не понимает? Самое время.
      Она подавила очередной приступ тошноты. В голове вдруг резко прояснилось, и она поняла, до мельчайших деталей, что именно и как ей нужно делать.
      Она подалась вперед, но тут Стенька вдруг завалился набок, прямо ей на колени, и всхрапнул громко. Она стала его отодвигать, он ворчал и сопротивлялся, она встряхнула его — ему ведь тоже не поздоровится сейчас! — он проснулся, но не мог понять, где он и что происходит. Она рванулась вперед, к светящемуся щитку, к рулю, но правая нога, оказывается, затекла и слушаться отказалась. В этот момент вернулись Эдька и его начальник — заметно повеселевший, даже смеющийся!
      Отлегло, полегчало. Смеющийся — это хороший знак. Тихо-тихо, Аделина перевела дыхание.
      А раз нет опасности, сообразила она, значит, можно говорить.
      — Куда мы едем? — спросила она.
      — В Белые Холмы, — сказал эдькин начальник веселым голосом. — Именно так — с ударением на первом слоге — Холмы, а не ХолмЫ. Тамошний народ не любит, когда название их замечательного города коверкают все, кому не лень. Попутчик ваш, видимо, уснул?
      — Нет, я не сплю, — откликнулся Стенька. — А как вас зовут, как к вам обращаться?
      — Вы в сан посвящены ли? — осведомился эдькин начальник, не отвечая на стенькин бестактный вопрос.
      — Нет еще.
      — Но морально готовы?
      — Это смотря к чему, — Стенька потер лицо ладонями. — Нет ли у кого воды или сока? Пить хочется ужасно.
      — Эдуард, — позвала Аделина. — Нельзя ли…
      — Через десять километров будет стоянка, — откликнулся Эдуард. — Суперцивилизованная. Как в Норвегии. Там и поссым все четверо.
      Начальник его снова рассмеялся. Возможно, у него был веселый характер.
      Тепедия, как в просторечии называли концерн ТПДИ, владевший, помимо многого прочего, разветвленной сетью радио и теле каналов, больше не существовала, но каналы продолжали работать. Также не прекратили работу многочисленные ветви и филиалы концерна, занимающиеся основной его деятельностью — добыванием ископаемых.
      Меж тем в гостиницу «Русский Простор», самую лучшую в Белых Холмах, стали постепенно стягиваться из разных концов весьма странные гости.

      Весь вечер лило, как из ведра, а к ночи поуспокоилось — просто накрапывало, текло больше с крыш и деревьев, чем с неба. Такси с новгородским номером въехало на полукруг у бокового входа гостиницы. Шофер посмотрел на привратника, а привратник на шофера. Пожав плечами, привратник открыл массивный зонтик почти пляжных размеров и шагнул к задней двери.
      Женщине, вышедшей из машины, было лет сорок. Приглядевшись к несколько восточным чертам ее лица, к черным, мягкой волной, волосам, к богатым тряпкам, привратник сообразил, что это та самая — знаменитость, прибывшая на гастроли в Белые Холмы, и завтра у нее шоу, и наверняка она, как многие восточные люди, щедро дает на чай. Услужливо проведя даму под козырек над входом, он вернулся к машине и вместе с шофером они перетащили к вертящейся стеклянной двери массивные чемоданы.
      — Благодарю вас, — с достоинством сказала восточная дама, небрежным жестом открывая изящную кожаную сумочку и расплачиваясь с шофером.
      — Вы ведь и есть Амалия Акопян? — спросил голосом, окрашенным радостью узнавания, привратник.
      Восточная дама снова запустила руку в сумочку, вынула оттуда пластик жевательной резинки, положила резинку в рот, и стала ее жевать, слегка, но вовсе не неряшливо, причмокивая, и глядя спокойно, но неотрывно, на привратника.
      — Вы… есть… — привратник смутился.
      Прошло секунд десять. Привратник кивнул и торопливо отворил и зафиксировал створку вертящейся двери таким образом, что в стеклянном барабане получился проход, и можно было посетителю пройти, а привратнику протащить чемоданы, в вестибюль, не толкая перед собой вертящуюся дверь. По инструкции, так следовало поступать всегда, когда прибывали постояльцы с чемоданами. Обычная дверь была бы удобнее, но, очевидно, проектировщики считали вертящуюся неотъемлемым атрибутом гостиниц. Оказавшись в вестибюле, дама красивым шагом проследовала к стойке. Высокая. Изящная. Привратник покачал головой, сказал смущенно «Эх!» и взялся за чемоданы весом, наверное, в тонну каждый — но был он парень сильный, и никакие тяжести его не пугали.
      Нинка за стойкой занята была перепиской по инету с неким Васечкой.
      — Ой, Васечка! — непосредственно радуясь, звонко, чуть взвизгнув, воскликнула она. — Васечка приедет завтра! Привезет подарок!
      Кому она это сообщала — неизвестно. Этот Васечка так за две недели нинкиной работы в гостинице всех достал, что, появись он в вестибюле среди бела дня, привратник, бармен, и охрана сбежались бы — бить ему морду. Все ждали, когда же визгливую дуру Нинку уволят, но всё начальство уехало сразу после принятия Нинки на должность на Мер Нуар — захватывать конец бархатного сезона, и увольнять Нинку оказалось некому. Непосредственная Нинка, тощая и состоящая вся из прямых углов, помимо восторгов, инспирированных Васечкой, еще и — стреляла у всех сигареты, одалживала и не возвращала зажигалки и деньги, присоединялась к чаепитиям и кофепитиям, ничего не принося к общему столу, а также подозревалась в изъятии, и распитии с Васечкой, нескольких бутылок коньяка с пометкой ХО из гостиничного бара. По крайней мере в области коньяка у Васечки наличествовал безупречный вкус.
      Амалия Акопян остановилась, оценила положение, и стукнула ребром кредитки по полированной поверхности стойки. Нинка подняла на нее глаза.
      — Я сейчас, я только отвечу, — радостно объяснила она.
      Вот ведь коза тупая, подумал привратник. Сейчас знаменитость рассердится. Впрочем, Нинке и терять-то нечего. Тут он увидел странное. Знаменитость наклонилась слегка и тихо сказала несколько слов. Нинка как-то резко переменилась. Глаза у нее округлились, она приподнялась со стула, покраснела, и быстро проверила резервацию. Взяв трепетной рукой кредитку знаменитости, она мгновенно все оформила и ляпнула левой по звонку-колокольчику, стараясь не смотреть на знаменитость. Привратник, исполнявший в это неходовое время также обязанности рассыльного, поставил чемоданы на тележку с золочеными стояками и подрулил к стойке.
      — Семнадцать Ка, — сказала Нинка, глядя в пол, устланный ковром.
      — Не расстраивайтесь так, — сказала знаменитость, протянув длинную руку через стойку и гладя холеной ладонью Нинку по щеке. — У вас все впереди, вы молоды и забавны.
      Нинка стала красная, как клюквенный морс.
      Лифт пришлось ждать, несмотря на то, что гостиница стояла пустая (а почему, кстати, и где же сопровождающие и поклонники, подумал привратник), а лифтов было целых четыре. Наконец лифт пришел и открыл двери, мелодично звякнув.
      На семнадцатом — последнем — этаже гостиницы помещались два пентхауза, три обычных номера, смотровая площадка, и плавательный бассейн с убирающейся крышей. Крышу следовало чинить — убирающий ее механизм засрали птицы, и он перестал функционировать. Семнадцать Ка являлся угловым пентхаузом с автоматическим контролем света, тепла, и влажности воздуха, и многими другими удобствами. Знаменитость скинула пеструю накидку, тряхнула гривой черных волос, и протянула привратнику купюру. Взяв деньги, привратник начал было дежурный монолог о том, что, мол, если чего понадобится, тогда извольте, но его прервали.
      — Кухня работает?
      — Э… да.
      — Я бы съела что-нибудь легкое, какой-нибудь салат. И еще — проследите, пожалуйста, чтобы красное вино, которое мне пришлют, не содержало добавок.
      — Добавок?
      — Воды, уксуса, и так далее.
      Следующая купюра была такого достоинства, что привратник понял — следует выполнять, чего велят, и делать это быстро.
      — Да, вот еще что, — веско сказала Амалия Акопян. — Снимите-ка пиджак. Снимайте, снимайте, ничего страшного.
      — Как? — переспросил привратник.
      — Пиджак снимите.
      Он снял пиджак. Амалия Акопян оценивающе на него посмотрела.
      — Вы занимаетесь бодибилдингом? — спросила она, разглядывая его.
      Привратник чуть приосанился и напряг мускулы груди.
      — Немножко, — сказал он со смущенной, и в тоже время тщеславной, улыбкой.
      — Какая гадость, — Амалия покривилась. — Все, можете идти.
      Не входя в лифт (мобильник в лифте работать отказывался) он позвонил креатуре по имени Баба Света, и сказал, чтобы та срочно собирала салаты по орлеанскому рецепту, и как только соберет, пусть внук Федька бежит опрометью с салатами в «Русский Простор». Баба Света сообщила, что Федька спит.
      — Буди, — велел привратник. — Прямо сейчас, немедленно, срочно. Только бы Малкин не нагрянул.
      Спустившись в вестибюль, он на мгновение остановился, пораженный. К нинкиной стойке выстроилась очередь только что, очевидно, прибывших постояльцев.
      Возглавлял очередь большого роста дородный священник в орнаментальной рясе, с седой бородой. За священником расположилась странная пара — долговязый вертлявый негр в белом костюме и не очень примечательная, тусклая, белесая женщина лет тридцати пяти, возможно проститутка. Негр что-то ей такое втолковывал по-английски. За странной парой стоял в непринужденной позе элегантно одетый, крепкого сложения блондин средних лет с дипломатом в левой руке. За блондином толклась забавная троица — двое парней и одна девушка. Один из парней, шатен, одет был в костюм, похожий на костюм блондина. Второй парень, блондин с рыжиной, одет был неряшливо в грязные джинсы, рваную куртку, и держал под мышкой старой формации жим-за-жим. Парни переругивались вполголоса. Девушка, вроде бы чуть старше их обоих, эффектная и стройная, в дорогих тряпках, думала о чем-то своем — возможно, тоже проститутка. Вообще проститутки составляли значительную часть посетителей «Русского Простора», и неизвестно еще, оправдывала бы себя гостиница, построенная совсем недавно, на пике корпорационной гигантомании, в центре Белых Холмов, города, знаменитого лишь тем, что здесь когда-то родился и провел часть отрочества какой-то не то физик, не то художник, города, у которого не было даже своего аэропорта. Если бы пригороды Новгорода росли бы в этом направлении чуть быстрее, давно бы Новгород поглотил Белые Холмы. В самые лучшие дни, конференционные, гостиница заполнялась едва ли на треть.
      Нинка, напуганная ранее знаменитостью, так и не пришла окончательно в себя, а неожиданный наплыв посетителей и вовсе выбил ее из колеи. Выражение лица у нее сделалось плаксивое.
      Привратник кинулся к дверям — грузить на тележку три чемодана. Священник, расплатившись, обернулся и крикнул басом:
      — Эй, добрый человек! Ты там не урони! Не урони!
      — Не ураньи! — вторил ему восторженно вертлявый негр, и расхохотался. Белесая спутница его смущенно улыбнулась.
      Рыжеватый неопрятный блондин побежал было помогать привратнику, но хорошо одетый шатен его удержал.
      — Стенька, веди себя прилично, — сказал он.
      — Надо помочь человеку.
      — Если ему нужна будет помощь, ему наймут помощника, за деньги, причем твою кандидатуру на эту должность будут рассматривать в последнюю очередь. Ну и манеры у тебя. Ты, небось, официантам в кафе тоже помогаешь?
      — Я не хожу в кафе. Мне это ни к чему. Я православный, — возразил Стенька.
      — Я тоже православный, — наставительно сказал ему шатен. — Православие хороших манер не исключает.
      — Не прав ты, сын мой, — обернулся к ним священник. — Порыв, оказание помощи — первейшее дело. Молодой человек на верном пути.
      — В рабы, — заметил шатен. — Рабская ментальность. Услужливость. Чего изволите-с.
      — Я не раб, — возмутился Стенька. — Вам этого не понять. Оказывание помощи ближнему — где ж тут рабство?
      — Раб и есть.
      — Не прав ты, не прав, — повторил священник, с сожалением качая головой. И снова стал смотреть, волнуясь, на то, как привратник ворочает чемоданы, грузя их на тележку.
      — Господин Чехов, немедленно прекратите этот цирк, — сказал, повернувшись к компании, хорошо одетый блондин.
      — Слушаюсь, — неохотно откликнулся Чехов.
      — Никакой не раб, — кипятился Стенька.
      — Заткнись.
      — Мальчики, не нужно этого, — попросила проститутка, или кто она такая была.
      Привратник покатил тележку к стойке.
      — Вон тот сверху, это мой, осторожно, — проскандировал ему священник.
      — Я осторожно. А это чьи же?
      — Это вот его, — сообщила белесая-тусклая, указывая пальцем на вертлявого негра. — То есть наши.
      — Нащи, — подтвердил негр. — Нащи как?
      — Че-мо-да-ны, — по складам, громко, как глухому, объяснила белесая.
      — Ше-моу-да-ни, — радостно повторил негр. — Я тэбиа лублу. Русски дьевушка самийе лучши! Я гарний хлопетс из анекдоута! Йобани хохлы! — и засмеялся раскатисто.
      Священник неодобрительно посмотрел больше на белесую, чем на негра.
      В этот момент верхний чемодан, принадлежавший священнику, свалился с тележки на ковер, и в нем что-то хрустнуло.
      — Что ты делаешь! — возмутился священник и поспешил к чемодану. — Вот ведь доверился тебе, негодяй безрукий.

* * *

      Дождь прекратился внезапно. Электронные футурологические часы в вестибюле показывали два часа пополуночи. Ольшевский застегнул пиджак и вышел в город.
      Городом, правда, Белые Холмы можно было назвать лишь в ироническом смысле. «Русский Простор» являлся единственным в городе многоэтажным зданием. Остальные дома и домишки — неопределенного стиля, хотя кое-где новгородский неоклассицизм давал себя знать — состояли в основном из одного или двух этажей. Улиц было несколько, а мост имелся только один — через Текучку. У южной оконечности города Текучка сливалась с Вихрой, образуя стрелку. По северной границе города проходила дорога — от Вихры до Текучки — она-то и оканчивалась мостом. За дорогой, к северу, располагался хилый лес. Воды Вихры устремлялись на юг, по идее впадая либо в Волхов, либо в Ильмень — никто из местных толком не знал, во что именно. Народ вообще мало интересуется географией. Политикой гораздо больше. Политика — это сплетни, а в сплетнях больше приятной таинственности и подозрительности, чем в голых непререкаемых географических фактах. Народ любит таинственность.
      Так рассуждал Ольшевский, направляясь спокойным шагом к стрелке. Три фонаря тускло освещали квартал, двери домов стояли запертые наглухо. Стражи порядка, как всегда, пережидали ночь, закрывшись в участке на севере города. Смотрят, небось, какой-нибудь пиратский диск.
      Неприятная компания справа по ходу — человек пять устрашающего вида парней, ждущих жертву. Обычное дело в провинции. Ольшевский не удостоил их даже внимательным взглядом, даже издалека. И они почувствовали. Шпана всегда знает, куда можно соваться, а куда — себе дороже. Дойдя до стрелки, Ольшевский остановился у поручня смотровой площадки и некоторое время вглядывался в водную гладь, совершенно черную, без отблесков. Взгляд, погруженный во тьму.
      — Противное место, — услышал он голос позади себя. — Глазом не за что зацепиться.
      — Да, — ответил Ольшевский, не оборачиваясь. — Хоть бы прожектор поставили.
      — Или пьесу.
      — Как?
      — Прожектор или пьесу. Пьесы тоже ставят. Как прожекторы.
      Ольшевский вздохнул.
      — Ничего не меняется, а, Милн? Ты так же глупо шутишь, как раньше, меня это так же раздражает. Зачем ты вырядился под клоуна?
      — Под новоорлеанского джазиста.
      — Ты, Милн, и в Новом Орлеане-то никогда не был.
      — А ты, Ольшевский, с возрастом все ворчливее становишься.
      Ольшевский повернулся и, сунув руки в карманы, оперся жопой о поручень. Милн оправил белый костюм и вытащил из кармана пачку сигарет.
      — Куришь?
      — Никогда не курил. И тебе это прекрасно известно.
      Милн пожал плечами, закуривая.
      — Перейдем на английский? — предложил он.
      — Зачем?
      — А чтобы ты мне не тыкал. Противно.
      — Какой вы щепетильный стали, господин Милн, — заметил Ольшевский. Английский его был не менее безупречен, чем русский Милна. — Недотрога. Что за блядь вы с собой приволокли в гостиницу? Конспирация конспирацией, но всему есть пределы.
      — Она не блядь, — возразил Милн. — Она учительница русского языка и литературы. Подрабатывает на стороне проституцией во имя благоустройства.
      — Не верю я во все это, — сказал Ольшевский. — Все они учительницы, профессиональные виолончелистки, ученые с мировым именем — какую ни спроси.
      — А вы бы проверили. Кому и проверять, если не вам.
      — Вот и проверю. Как ее зовут?
      — Валентина.
      — А фамилия?
      — Отказалась называть. Впрочем, возможно, я и не спрашивал. Зачем мне ее фамилия?
      — Действительно.
      — Перейдем на русский?
      — Зачем?
      — Из сентиментальности, — объяснил Милн. — Хочется говорить вам «ты».
      — Валяй.
      — Я-то одну только блядь приволок, да и то местную. А вот ты целую свиту притащил из Питера.
      — Бросается в глаза?
      — Еще как! Ассистент твой — это еще куда ни шло, ты ж у нас барин, без денщика за помидорами не выходишь. А вот с дружком его, и одной бабой на двоих — это что же? И баба-то какая-то странная. Как в полуобмороке баба.
      — Отойдет еще, привыкнет. Ну, что ж, перейдем к официальной части?
      — Перейдем.
      — Собственно, единственное, что мне хотелось бы выяснить, — веско сказал Ольшевский, — это — откуда твое заведение обо всем узнало? Просто из любопытства. Все знают. Прямо как Малкин.
      — С чего ты взял? И кто такой Малкин?
      — Но ведь ты здесь.
      — И что же? Ты ведь тоже здесь.
      — Да. Но, может быть, мое-то заведение как раз ничего и не знает.
      — Хорошая мысль, — заметил Милн. — Теперь развивай ее до логического конца.
      — Да, но…
      — Что?
      — Твое-то заведение находится… в симпатизирующей стране.
      — А твое?
      — Что ты плетешь, Милн, — возмутился Ольшевский. — Я нынче в Питере обитаюсь.
      — Знаю.
      Ольшевский понял.
      — Ах, даже так… — сказал он задумчиво. — То есть, ты хочешь сказать, что Демичев… вызвал — меня отдельно, и тебя отдельно.
      — И права у нас тут с тобой одинаковые, — закончил мысль Милн.
      — И ты уверяешь меня, что ничего не сказал начальству?
      — Я в отпуске. Подозреваю, что ты тоже.
      — Вот ведь подонок, — с чувством сказал Ольшевский.
      — Кто?
      — Демичев.
      — Да, — подтвердил Милн.
      — И когда же ты расскажешь обо всем своим?
      — Это по обстоятельствам. Может статься, что и рассказывать-то нечего.
      — А если есть? Про нафту-четыре, например?
      — Расскажу как-нибудь. Представится случай. Нафта-четыре — миф.
      — Ты думаешь…
      — Ольшевский, опомнись, — сказал Милн. — Это русская паранойя. Из ископаемых в этом округе — бурый уголь. Земледелие — все больше из Финляндии. Золота нет, нефти нет, убытки есть. Нафта-четыре, повторяю тебе — миф. А убытков у всех своих хватает.
      — А база?
      — Да, обязательно, — Милн кивнул. — Приедем и будем тут базу строить, под Новгородом. Мы с остальными-то базами не знаем, что делать.
      — А зачем строить — там уже есть. Наша.
      — Видел.
      — И что же?
      — Это не база «ваша», а дешевый субсидированный цирк. Для второсортных акробатов и неудавшихся фокусников. Из всего стада истребителей взлететь могут только два — с пятидесятипроцентной вероятностью.
      — Это просто наш русский бардак. Нужно будет — все взлетят.
      — Это не русский бардак, это русский цирк. Очень похоже на американский, но с другой окраской. У нас тоже такие базы есть. Для вида и для престижа. И туристов водить. В операторской сидят четыре индуса и что-то программируют на компьютерах. Что именно — никто не знает, ни местное начальство, ни Пентагон, ни разведка, ни правительство, ни даже они сами. Но мы отвлеклись от темы.
      — Да. Значит, Демичев вызвал нас обоих в частном порядке, как…
      — Как старых друзей, — пояснил Милн. — Нас здесь как бы нет. Поэтому…
      — Поэтому, — продолжил Ольшевский, — если он действительно задумал что-то грандиозно-глобальное, то нам следует либо сообщить в наши заведения прямо сейчас, либо нам зачтут, и спишут нас с тобой в расход.
      — Не совсем.
      — Почти.
      — Дураками прикинуться мы всегда сможем, — задумчиво сказал Милн.
      — Да. У тебя это особенно залихватски получается.
      Помолчали.
      — Ладно, — сказал Милн. — Шутки шутками, но что же все-таки этот гад задумал? Есть у тебя предположения, помимо того, на что он намекает?
      — Есть, но какие-то… фантастические. Как и то, на что он намекает.
      — Такие у меня тоже есть. А реальные?
      — Хмм.
      — У меня есть одно, — сообщил Милн полушутливым тоном.
      — Выкладывай.
      — Он делает все это с ведома Москвы. И, возможно, Вашингтона.
      — Продолжай.
      — Наверху договорились. В конфликтах нынче запутались решительно все. И пришло время сказать хоть какую-нибудь правду. Никто этого делать не хочет, боятся за карьеру и репутацию. Все хотят, чтобы это кто-нибудь за них сделал. Демичев предложил свои услуги.
      — То есть, — сказал Ольшевский, — вся эта бодяга — только для того, чтобы ему по телевизору выступить? Так есть гораздо проще средства это организовать.
      — Есть. Но, видишь ли…
      — Да, вижу, — кивнул Ольшевский. — Не тот эффект. Телевизионные личности могут трепать языками, сколько им влезет, это никого не волнует. Нужно, чтобы трепал кто-нибудь значительный. Достойная теория, но — несерьезная.
      — Почему? — заинтересовался Милн.
      — Слишком стройно, слишком логично. Да и романтично. Нет, это не для сегодняшней политики. По-моему, тебе зря платят деньги, Милн. Где Демичев с тобой связался, если не секрет?
      — Секрет, но ради тебя я на все готов, в том числе и на бесплатную выдачу секретов.
      — Перестань кривляться. Так где же?
      — В Лондоне.
      — Черт знает, что такое.
      — А что?
      — Вот ведь повадились, — неодобрительно и серьезно сказал Ольшевский. — Областной голова — что он в Лондоне делал? Он что — министр, заместитель президента? Дипломат? Посол? Легендарный Шелест?
      — Дочь в университет пристраивал, — сообщил Милн, хмыкнув, представив себе Демичева в роли легендарного Шелеста. — Неофициальный визит. У него две дочери. Одна во Флориде. Другая в Оксфорде. Увлечения молодости.
      — Ясно, — сказал Ольшевский. — Ничего мы здесь с тобой не надумаем. Когда он обещал с нами связаться?
      — Завтра.
      — Утром?
      — Вроде вечером. Дал нам день ознакомиться с городом. Ты мне вот что скажи, Ольшевский. Ты откуда родом? В смысле — в каком городе родился?
      Ольшевский мрачно посмотрел на Милна и промолчал.
      — Неужто? Фамилия у тебя польская…
      — Польских фамилий в России невпроворот. Каждая десятая. Как в Америке.
      — Это так. Прононс у тебя питерский, манеры тоже. Но все-таки?
      — Милн, друг мой, у тебя ведь есть кое-какие обязательства, не так ли?
      — Я ниже рангом. Люди, достигшие твоего уровня, обычно воспринимают обязательства несколько по-другому. Это как с законом. Закон есть — для среднего класса. Чтобы не зарывались. А для низов и высшего общества закон… тоже есть… но другой. Слегка.
      — Ну тогда просто поверь мне на слово. Чтобы потом самому стыдно не было. И учительницу эту свою… убери куда-нибудь. Черт его знает, кто она такая.
      — Нет, с ней как раз все нормально. Я позвонил в агентство, приехали двое мордатых, и привезли аж четверых девушек, на выбор.
      — Позвонил?…
      — С улицы. Что ж я, по-твоему, совсем идиот?
      — С тебя станется.
      Милн вдруг обиделся.
      — Ты, Ольшевский, огрубел совсем на бюрократической почве, — сказал он. — Между прочим, из парижского предместья тебя вывел именно я. Живым и здоровым.
      — Да, но прокололся в этом самом предместье именно ты, и трюк с проходом по тоннелю тебе в голову не пришел, и мне там пришлось за двоих отдуваться, иначе бы тебя там просто утопили бы. А на араба, замечу тебе, ты похож не больше, чем я. За еврея ты бы еще сошел. Ежели в Эфиопии.
      Милн засмеялся.
      — Ничего смешного, — отрезал Ольшевский. — Пошли в гостиницу, а то холодно что-то стало.
      Милн бросил окурок в реку.
      — Хоть бы тряпки переменил, — заметил ему Ольшевский. — Ходишь весь в белом, отсвечиваешь.
      — Ты что ли не отсвечиваешь в своем прикиде, с галстуком, за восемь тысяч? Перестань ворчать.

* * *

      Меж тем в четыре утра в «Русском Просторе» появились новые посетители — целых три семьи, с детьми от трех до восьми лет, в общей сложности десять детей, из которых семеро спали — кто на руках у родителей, кто в коляске, кто стоя, а трое бодрствовали и временами дрались — два мальчика и одна девочка. Привратник не знал, что и думать. Вид у семей был очень пролетарский, и родители вели себя так, будто ни разу до этого не бывали в гостиницах — озирались, шептали ругательства, приструнивали дерущихся детей, не решаясь ни на какие действия. В конце концов одного из глав семей послали на разведку. Привратник, прикидывавшийся — не спрятаться ли, поскольку вид скарба, который ему предстояло (или не предстояло?) волочить ему не нравился совершенно — вздохнул и вышел из тени, отбрасываемой экзотическим растением в кадке. Тут его разведчик, в коротковатых синтетических, возможно «выходных» брюках, и заприметил. Подошел смело, посмотрел робко, и спросил:
      — Куда нам теперь?
      Привратник почесал в затылке, пожал плечом, о ответил вопросом на вопрос:
      — А вы надолго к нам? — будто от длительности пребывания зависело, куда им, гостям, теперь.
      — На неделю, — робея еще пуще ответил разведчик, улыбаясь, показывая гниловатые зубы. — Понимаешь, мужик, тут жена моя выиграла лотерею. По телику слово угадала. Она им звонит, значит, а они ей — какое, значит, слово загадано? А она и говорит, значит, какое. И, значит, оказалось, что правильное слово она угадала. Все угадывали неправильное, а она возьми и угадай то, что нужно. У нее образование и все такое. Я-то что, я простой парень, душевный, поговорить там, или чего — всегда. А она с образованием. Я бы никогда не угадал.
      — И что же? — спросил привратник. — При чем тут слово?
      — А, слово-то? Да ведь как же. Угадала она слово-то, типа. И, значит, вот выиграли мы, а там три приза, и один приз нужно выбрать. Вот и выбрали — вот.
      — Неделю отдыха в «Русском Просторе», — догадался привратник.
      — Во-во, точно. Там еще был мотороллер, вроде американский, но мы американское не любим. Да и зачем нам мотороллер? Мотоцикл — это еще куда ни шло. А мотороллер-то зачем? Тем более американский.
      — А как назывался мотороллер? — заинтересовался привратник.
      — А хуй его… то есть, вроде… нет, не помню. Что-то типа Ветро, или Гетро.
      — Веспа?
      — Во, точно, Веспа.
      — Это итальянский.
      — А?
      — Мотороллер Веспа — итальянский. Не американский.
      — Да? А, блядь. Надо было взять тогда. Вот же ебаный в рот, а? А я думал — американский.
      — А ещё что было?
      — Где?
      — Призы какие еще были?
      — А! Да что призы. Мне бы лучше деньги, или сразу пару ящиков водки, — мужик засмеялся пригласительно, но привратник не разделил его веселье по этому поводу. — А тут вот — путевка эта, видишь ли. Жена говорит — мы никогда никуда не ходим, там, не ездим, на хуй. Так хоть, говорит, раз в жизни, на хуй. Чтобы как люди, значит, типа.
      — Ясненько, — сказал привратник, тоскуя. — Ты, мужик, откуда? Из какого города?
      — Я?
      — Да, ты.
      — Так ведь из Браватска мы.
      — Из Браватска? Постой, постой. Это ж отсюда километров десять.
      — Да, точно. Вот оттуда и приехали.
      — На неделю?
      — Да. Долго, да? А у вас здесь, белохолмённых, небось дорого все, а? Дорого?
      — Дорого.
      — Ну, это ничего. Я, если что, смотаюсь домой. Два часа туда, два часа обратно, если быстро хуячить. Принесу.
      — Что ты принесешь?
      — Ну, пожрать там, не знаю… Самогон у Витька поспеет — Витек хороший делает.
      — А те что же? — спросил привратник, кивком указав на всех остальных, сгрудившихся у дверей.
      — Да как же. Небось тоже что-то выиграли, вот и приехали. Да, так, мужик — куда нам теперь? Вот у меня бумажки эти…
      Он вытащил из-за пазухи сертификат, рекламные проспекты, паспорт, газету.
      — Вон стойка, видишь? — спросил привратник. — А за стойкой сидит девица-красавица. Вот она тебе, и остальным, все и оформит, и расскажет.
      Да, подумал он, расскажет. Ну надо же. Звери лесные — костер бы в номере не развели. Пиздец номеру, вернее — всем трем номерам — пожгут, загадят, туалет забьют, а что не испортят — с собой унесут. Краны свинтят. Не повезло «Русскому Простору».

* * *

      В баре гостиницы, который от вестибюля отделяла арка со стеклянной дымчатой дверью, никого, кроме Аделины, Эдуарда, Стеньки, и бармена не было. Бармен очень хотел спать. Аделина поплыла после первой же рюмки, и когда сперва Стенька, а затем и Эдуард, попытались препятствовать потреблению второй, Аделина на них наорала дико, залпом выпила вторую, и стала несвязно ругаться.
      — Лин, ты чего… ты чего… — растерянно говорил Стенька.
      Эдуард, у которого перед Стенькой было преимущество — он знал многие особенности поведения бывшей жены, в том числе ее неумение пить — помалкивал некоторое время.
      — Вы мне карьеру загубили! — кричала пьяная Аделина. — Вы оба! Этот святым прикидывается, тот, сука, палач, ему все равно! Подонки! Ненавижу вас! Предатели! И папочка мой, чтоб ему провалиться, такой же, как вы! Ненавижу!
      Эдуард снял пиджак, повесил его на спинку стула, расправил плечи, и встал.
      — Не прикасайся ко мне! — закричала Аделина.
      — Ты не трогай ее! — не очень уверенно влез было Стенька.
      Но Эдуард отмахнулся от Стеньки.
      — Пошли, тебе спать пора, — сказал он.
      — Ты мне не указывай, сука! — крикнула Аделина.
      — Не помочь ли? — предложил бармен из-за стойки.
      — Подонок! — закричала на него Аделина.
      Ухватив стакан с водой, она широко размахнулась, чтобы кинуть в бармена, но Эдуард схватил ее за запястье и стакан отнял.
      — Уйди!
      Эдуард присел, подхватил ее под ягодицы, перекинул через плечо, и распрямился. Она пьяно замолотила кулаками куда попало.
      — Не уходи, я сейчас вернусь, — сказал Эдуард Стеньке.
      — Ты…
      — Нет, ты здесь посиди. Не волнуйся, это у нее вроде шока, но, в основном, алкоголь. Она очень плохо переносит алкоголь. Я положу ее на кровать, и она сразу уснет.
      Стенька все равно попытался следовать за Эдуардом. Эдуард повернулся к нему, и в этот момент Аделина брыкнула ногой — и попала Стеньке по ребрам каблуком. Он схватился за ребра.
      — Сиди, я сейчас, — повторил Эдуард.
      Стенька присел на стул. Боль была совершенно адская — по какому-то нерву въехала каблуком Аделина.
      Эдуард быстро прошел к лифту, поднялся на третий этаж, вынул контрольную карточку, и отпер дверь номера, отведенного Аделине.
      Аделина слегка сникла. Он опустил ее на кровать, стянул с нее сапожки, и некоторое время постоял рядом в ожидании. Аделина поворочалась, злобно ворча, и вдруг вскочила и стала озираться. Эдуард молча показал направление. Она ринулась в ванную. Там ее некоторое время рвало. Затем в раковину полилась вода. Эдуард подошел к ванной.
      — Разденься и спи, — сказал он, не входя. — И не вздумай никуда выходить. Мой номер справа от твоей двери, если нужно.
      — Вот сдохну я этой ночью, вот всем будет хорошо, подонки, — сказала Аделина из ванной.
      — Выживешь, — с уверенностью сказал Эдуард и вышел из номера.

* * *

      Последними, к пяти утра, в «Русский Простор» в ту ночь прибыли мужчина и женщина — прибыли вместе, но номера у них оказались зарезервированы отдельно. Женщине было лет пятьдесят, и была она худая, в очках, причесана и одета с мещанской консервативностью. Мужчина выглядел молодо — чуть за тридцать, небольшого роста, в летнем костюме — возможно там, откуда он прибыл, было тепло и приятно.
      В углу вестибюля крепко спал, свернувшись калачиком, внук Бабы Светы — Федька. Эдуард и Стенька, слегка подвыпившие (Стенька в большей степени) вышли из бара, остановились, и посмотрели на него.
      — Жалко парня, — сказал Эдуард.
      — Ничего. А что? Тепло, мягко, сухо. Я в его возрасте по сараям ночевал, а то и под открытым небом.
      — Отнесу-ка я его к себе в номер.
      — Это зачем же?
      — Пусть поспит на хорошей постели.
      — Ты… э… — Стенька подозрительно уставился на Эдуарда.
      Эдуард посмотрел на Стеньку и рассмеялся.
      — Вот ведь какие времена настали, — сказал он. — Непосвященные в сан — и те подозревают ближних в растлении малолетних. Могу к тебе отнести, или к Аделине.
      — Времена-то настали, да, самые что ни на есть, — заметил Стенька. — Всё в Откровении описано, подробно.
      — Так-таки и описано?
      — Да.
      — Что бывший муж Аделины — педофил, тоже написано?
      — Возможно. Нужно бы перечесть.
      — У тебя с собой?
      — Что?
      — Откровение.
      — Это часть Библии. Последняя глава.
      — Ага. Ну так Библия — с собой?
      Стенька отвел глаза.
      — Священник, тоже мне, — презрительно заметил Эдуард, наклоняясь и беря Федьку на руки. Федька заворчал, захныкал, задвигался, и прижался к лацкану Эдуарда щекой.

* * *

      Сняв со спящего Федьки кеды и куртку, стащив с него штаны, очень грязные носки, и полный статики синтетический свитер, Эдуард уложил его и прикрыл одеялом. Федька перевернулся сперва на левый бок, потом на правый, потом на живот, и засопел.
      Эдуард почистил зубы, подышал, выпил воды, и решил, что уровень алкоголя в крови слишком высок для немедленного отхода ко сну. Скинув одежду, он облачился в махровый халат, сунул в карман халата карточку для открывания дверей, и вышел в коридор.
      Стенька сидел под дверью Аделины, дремал — почувствовав рядом движение, он встрепенулся и уставился на Эдуарда.
      — Ты все-таки идешь к ней, — сказал он с укоризной. — Я так и знал. Ты подлец. А я вот не пущу тебя к ней. Она сейчас в таком состоянии…
      — Много ты понимаешь в ее состоянии, — бросил Эдуард, направляясь к лифту. — Когда она в этом состоянии…
      — Что? Когда она в этом состоянии, то — что? — Стенька следовал за ним по пятам.
      — Мужчине лучше не соваться, — закончил мысль Эдуард.
      — Так чего ж ты вышел из номера?
      — Я иду купаться.
      — Чего-чего?
      — В бассейн наверху.
      — Не ври.
      — Пойдем со мной, посмотришь.
      Стенька придержал дверь лифта, сонно и подозрительно глядя на Эдуарда.
      — Ну, или-или, — сказал Эдуард. — Входи, или иди спать.
      — Ты мне так и не объяснил ничего.
      Эдуард схватил Стеньку за тощее плечо и втащил его в лифт. Двери закрылись. Стенька протер глаза. Есть в нем что-то библейское, подумал Эдуард, глядя на помытого и причесанного Стеньку. На кого-то он похож.
      — Ты что, правда будешь в бассейне плавать? — спросил Стенька неуверенно.
      — И тебе рекомендую. Освежает. Завтра похмелья не будет.
      — У меня похмелья не бывает. И… э… плавок у меня нет.
      — У меня тоже нет. Но там сейчас безлюдно, так что ничего страшного.
      Лифтовую площадку от проходов пентхауза отделяла дверь с электронным замком. Эдуард сунул в замок всё ту же карточку — и замок щелкнул, отворясь.
      — Я, пожалуй, пойду к себе в номер, — неуверенно сказал Стенька.
      — Нет уж, — возразил Эдуард. — Я буду плавать, а ты меня будешь просвещать по поводу Откровения, православия, и всего такого. Да ты не бойся так. Вон, видишь, шезлонги? Садись.
      Он скинул халат, разбежался, и нырнул в бассейн, освещенный только ночным контрольным фонарем.
      Некоторое время Стенька стоял, озираясь, а затем все-таки подошел и присел на шезлонг.
      — Нам тут, наверное, быть не полагается, — сказал он, когда Эдуард вынырнул.
      — А?
      — Не полагается нам здесь быть. Это для очень богатых. Это для тех, у кого здесь номера, бассейн.
      — Скорее всего так.
      — Вдруг кто-нибудь придет?
      — Ну, в крайнем случае нас выгонят. Не хочешь окунуться?
      — Нет.
      — А ты окунись. Тебе понравится. Православному в бассейне купаться не возбраняется.
      — Холодно.
      — Неженка. Ладно. Посиди, я сейчас.
      Он проплыл кролем до противоположного бортика, перевернулся на спину, приплыл обратно, рывком выскочил из бассейна, подобрал халат, и прилег на шезлонг рядом со Стенькой.
      — Надо же, какое здание построили, — сказал Стенька. — И сколько придумок. А здесь вот, в пентхаузе — каждый номер, как отдельный, типа, домик. Интересно. Жалко, что пасмурно. Звезды здесь, наверное, очень яркие. Я никогда раньше в таких гостиницах не бывал.
      — Ничего особенного, — заверил его Эдуард. — В Питере есть лучше гостиницы. Ты всё-таки скажи, Стенька… Зачем тебе Аделина? А? Чем она тебя привлекает? Образ мыслей у нее будущему священнику никак не подходит. Попадья из нее сам понимаешь какая. Изменять она тебе будет, если ты на ней женишься. Хлопот с ней не оберешься. Нет, дело не в деньгах — уж это я давно понял. Про тебя. Никогда бы не подумал, но — ты меня убедил. Но — в чем же?
      Стенька улыбнулся — искренне.
      — Не понимаешь?
      — Нет.
      — Ты, Эдуард, в любовь не веришь совсем?
      — Верю. Но все равно не понимаю.
      — Аделина — она хорошая. Ее испортили — и окружение, и…
      — И я.
      — И ты. Но она все равно хорошая очень.
      — Скрытный ты какой, Стенька. Посмотришь — простой парень, без затей. А на поверку выходит, что ничего из тебя не вытянешь, если речь не о православии. Про православие ты можешь часами языком трепать. А все остальное — под замком. Это я в тебе уважаю. Честно.
      — Сколько мы здесь пробудем?
      — Ты уже спрашивал.
      — А ты не ответил.
      — Не знаю я. Что ты переживаешь. Здесь тебя накормят, согреют. Вода всегда есть. И никто нас здесь не ищет. Завтра, то есть сегодня, через час примерно, посмотрим по телевизору новости, многое узнаем.
      — Да, наверное. Что-то ты мне такое в баре давеча говорил…
      — Тише.
      — А?
      — Тише! — шепотом, но значительно, сказал Эдуард, прикладывая палец к губам. — Замри.
      Дверь номера Семнадцать Ка, в десяти метрах от них, медленно отворилась. Из двери вышла Нинка — растрепанная, с глупой улыбкой на лице. Тихо прикрыла дверь. Не заметив Эдуарда и Стеньку, сидевших в глубокой тени, она направилась неровным шагом к лифтам.
      Переждав некоторое время, Эдуард встал и сунул руки в карманы халата.
      — Это…
      — Это регистраторша, — пояснил Эдуард.
      — Она вернется сейчас? Она спустилась что-нибудь взять там, в вестибюле?
      — Нет. Тише. Я не знал, что здесь кто-то есть.
      — Не знал?
      — Представь себе — не знал. Сиди, молчи, не двигайся.
      Стенька с удивлением и испугом смотрел, как Эдуард ловко, со знанием дела, лезет вверх по стене отдельного домика-номера. Добравшись до крыши, Эдуард перекатился на нее и бесшумно по краю добрался до угла. Вскоре он вернулся, лег на живот, снова перекатился, повис на руках, и спрыгнул вниз, мягко приземлившись.
      — Какая-то дура чернявая там, из хачей, — сообщил он. — И здесь без них не обошлось.
      — Смотри!
      — Тише!
      — Смотри!
      Эдуард круто обернулся. В темном небе засветилось какое-то непонятное зарево. Эдуард кинулся к лестнице, ведущей на смотровую площадку. Подскочил к перилам. В этот момент раздался звук, похожий на гром. И стих. Стенька присоединился к нему.
      — Это в Новгороде? — спросил он.
      — Нет. Новгород — вон там, — Эдуард показал рукой. — Вон, где огни, видишь? А вон там, — он показал рукой, — это… не знаю, что такое. Похоже на взрыв.
      Они подождали еще некоторое время. Было тихо.

* * *

      Номер освещался только телевизионным экраном. Нежась в постели, Милн гладил Валентину по блеклым волосам, приговаривая:
      — Льитература хорошо. Лублу льитература.
      Изображение на экране потеряло вдруг фокус, мелькнуло, и исчезло. Черно-белый песок со статикой. Милн недовольно поморщился, пошарил рукой, нащупал на прикроватном столике пульт управления, и переключил канал. Из Москвы показывали какой-то хоккейный матч, возможно в записи. Милн еще раз переключил канал. Моложавый, старомодно одетый в кожу с цепями, со старомодно длинными непричесанными волосами, рокер исполнял песню.
 
А любовь твоя мне кайф и счастье,
Я по травам приду к тебе завтра.
Поле, красивое поле!
Трактор, его не жаль!
Травы, синие травы!
Почва — она правомочна!
Буду я бегать по травам
А также по ярким дубравам,
Едкий, как керосин.
Хочешь знать — у меня спроси.
 
      Милн переключил телевизор на прием хоккея.
      — Хотчеш занать — у менья проси.
      — Не так, — сонно откликнулась Валентина. — Хо-чешь з-нать. Спать.

      Амалия проснулась от восторженных детских криков, смеха, и безутешного плача. Не самый худший вариант пробуждения, подумала она, но все же — что за глупости? Сев на постели и подтянув колени к подбородку, она прислушалась — нет, ничего связного, просто дети визжат. Странно.
      Откинувшись на спину, она сладко потянулась, потом еще раз, потом откинула одеяло, подняла вверх, не сгибая ее в колене, правую ногу, и полюбовалась пальцами. Затем подняла левую, и снова полюбовалась. Пальцы ног у Амалии были очень красивой формы. После этого она резким движением вскочила на ноги и несколько раз подпрыгнула на постели, придерживая грудь. И спрыгнула на пол.
      Синтетический ковер не понравился ее подошвам. Уж если простыни льняные, могли бы и ковер натуральный постелить, а то и просто паркет. Дураки. Что-то я сегодня благодушная очень, подумала она, улыбаясь.
      Пройдя в ванную, она увидела на полу дурацкие полиэстровые трусики утренне-голубого цвета, забытые растеряхой Нинкой давеча. Дуру Нинку по обнаружении на ней гадости пришлось гнать в ванную мыться. Ну и отношение у сегодняшней молодежи к собственному телу! Будто не тело, а бытовая техника какая-то — испортится, сломается — купим новую. Волосы жгут щипцами и бетонируют химикатами, так, что к двадцати пяти годам они на ощупь — как кожура сырой картошки. Ногти красят чем попало. Посеребренные серьги с налетом ржавчины носят в ушах и в ноздрях. Синтетика на половых органах. Косметика накладывается грязными пальцами из чужой косметички на немытую морду. Дуры. О половых сношениях рассуждают цинично-светски, а как до дела доходит — всего стесняются, ничего не умеют, и закомплексованы страшно. Но, надо признать — это все равно лучше, чем бодибилдер. Терпеть не могу, когда у мужчины сиськи второго размера. Гермафродиты какие-то.
      Встав под холодный душ, Амалия некоторое время просто наслаждалась, а затем, когда пальцы ног начали слегка неметь, занялась делом — намылилась, потерлась мочалкой (настоящей, привезенной, а не гостиничной), почистила зубы. Вытеревшись, посвятила пять минут накладыванию косметики на тонкие восточные черты. Быстро натянула трусики, чулки, майку, блузку, юбку, туфли. Причесалась. И вышла из номера.
      В бассейне плескались человек пять детей, и еще пять бегали, визжа и толкаясь, вокруг. Три матроны в массивных босоножках поверх чулок возлежали на шезлонгах возле электронной подогревалки, обеспечивающей автономное тепло в радиусе пяти метров. Все три одновременно повернули головы с неряшливо крашеными волосами к Амалии.
      — Доброе утро, — сказала Амалия приветливо.
      Ей ничего не ответили. Просто продолжали смотреть. Не обидевшись, Амалия прошла к лифтам и спустилась на второй этаж.
      Здесь помещались — спортивный зал, публичный бассейн, и сауны. Пусто. Эхо от шагов гулкое. От бассейна густо несло хлоркой. Включенный телевизор в закутке с шезлонгами ничего не показывал — пустой синий экран. Амалия поперебирала лежащие возле телевизора диски — упражнения, американские боевики, музыкальные программы. Вынув один из дисков из коробки, она повертела его в руках, вышла к краю бассейна, и коротким движением отправила диск к противоположному бортику. Перелетев через бассейн, диск стукнулся в стену и упал на кафель. Интересно, гостиница эта бывает полной? Какому нормальному человеку придет в голову проводить ночь в этой дыре? Амалия спустилась в вестибюль.
      Дневная регистраторша была другая — размалеванная, туповатого вида, модных слегка лошадиных форм, лет двадцати пяти. В Нинке было что-то трогательное — а в этой ничего. Дневной привратник — еще хуже ночного. Бритый наголо, с квадратной мордой. Амалия направилась в бар.
      Футуристические часы показывали половину одиннадцатого. Большой концертный рояль помещался недалеко от окна, расположенного так, что дневной свет проникал в бар едва-едва, и только в первые часы после полудня. В расположенных по периметру под потолком динамиках тихо играл ненавязчивый джаз для заполнения неловких пауз в разговорах малознакомых людей. В баре было несколько посетителей — пили кофе, в основном. Амалия проследовала к стойке.
      — Скажите, завтрак здесь готовят? — спросила она.
      — Да, конечно. Вы закажите, и через пять минут все будет.
      Бармен деловито достал блокнот.
      — А меню?
      — У нас нет меню. Что закажете, то и принесут. Кроме дыни. Дынь, к сожалению, нет.
      — А что есть из фруктов?
      — Всё.
      — Киви, например?
      — Да, конечно.
      — Хорошо. Я буду есть киви, апельсины, и виноград. Один круассон. Сливочное масло. Кофе и сливки.
      Бармен записал.
      — Всё?
      — Пожалуй стакан лимонада налейте мне прямо сейчас, чтобы мне было чем заняться.
      Бармен кивнул, быстро опорожнил в чистый стакан бутылку, и поставил перед Амалией на стойку.
      — Номер какой у вас?
      Аделина поняла, что ее не узнали.
      — Семнадцать Ка.
      Бармен еще раз кивнул и куда-то ушел. Сев на вертящийся высокий стул, Амалия пригубила лимонад и оглядела помещение.
      В дальнем углу — священник в рясе, перелистывает книгу. Ближе к центру — долговязый негр в джинсах и футболке, внимательно изучающий, держа его в руках, антикварный жим-за-жим. Неподалеку от негра на диване — нагловатый спортивный шатен и тощий рыжеватый блондин, оба в мягких брюках, рубашках поло, и кроссовках. Рядом с ними, на соседнем, под прямым углом, диванчике, пятидесятилетняя мещанка, считающая себя дамой — нога на ногу, целомудренно прикрыты неприятного вида юбкой колени. Молодой человек, думой обремененный, в дешевых джинсах и свитере, стоит столбом рядом с диванчиком. В углу за роялем — трое мужиков потребляют пиво, над столом — столб густого дыма, уходящий вертикально в вытяжку. Очевидно, их специально туда бармен определил.
      Один из них вдруг поднялся и, обойдя компанию и чуть шарахнувшись от негра, подошел к священнику.
      — Выпьем с нами, поп, чего тебе здесь сидеть. У нас весело, и пиво тут хорошее. Приглашаем.
      — Не пью я в это время, сын мой, — отозвался священник, переворачивая страницу. — В раздумьях пребываю. Пейте без меня, с благословением.
      — Да чего ты отказываешься-то? — приставал мужик. — Я его приглашаю, а он отказывается. Совсем жирные попы совесть потеряли. Нахватал, бля, денег у братков, на черных мерседесах ездиет, пузатый.
      Священник поднял на мужика глаза.
      — Ты вот что учти, сын мой. Ведь за тебя здесь заступиться будет некому, если я тебе сейчас в морду въеду. А у меня знаешь какой кулак?
      Действительно, руки у священника были большие.
      — Ну ты, бля, не очень тут… — неуверенно сказал мужик. — Ишь, бля, враждебный какой.
      — Я не враждебный, — возразил священник. — Я к людям нетерпимый. Меня за это в свое время из семинарии два раза выгоняли. Я чуть что — так сразу в морду. И в сане меня за это повышали много раз. Потому как только задумают не повысить — я сразу к главному, и в морду ему. Могу тебе в морду. А ну-ка…
      — Но, но, — забормотал мужик, пятясь. — Ты это… не это!.. да…
      И вернулся к своим.

* * *

      Задумчивый молодой человек, краем глаза рассмотрев посетительницу у стойки, сказал пониженным тоном,
      — Да ведь это же Амалия Акопян.
      — Ай, где? — засуетилась мещанка, вертясь на диванчике. — Ах, вот та? Да, точно. Ой, как неожиданно, — понизив голос почти до шепота, сказала она. — Ой. Сама. Надо же.
      Амалия повернула голову к компании. Возникло неловкое положение. Все смотрели на нее, а она на всех. Тогда Эдуард — самый воспитанный — встал и быстрым но непринужденным шагом подошел к Амалии.
      — Доброе утро, — сказал он ей, чуть наклонив голову и улыбнувшись. — Вас узнали ваши поклонники. Не желаете ли присоединиться к нам?
      — Да, пожалуй, — без затей ответила Амалия.
      — Прошу вас.
      Какой вежливый юноша, подумала она весело. Наверное подлец какой-нибудь. Нынче ведь только подлецы вежливые бывают.
      Сопровождаемая Эдуардом, она подошла к компании и сказала:
      — Здравствуйте.
      — Здравствуйте, — откликнулась компания нестройным хором.
      — Ну, меня все знают, — сказала Амалия. — Я та самая армянка, что фокусы показывает…
      — А покажите фокус, — попросил неожиданно Стенька, не дав Амалии продолжить мысль.
      Все на него посмотрели.
      — А что? — засмущался он. — Я ничего такого… армяне — они тоже православные.
      — Молодой человек, — наставительно указала ему Амалия, — прерывать старших невежливо.
      — А я вас не прерывал, — сказал Стенька.
      — Меня — нет. Но по правилам хорошего тона следующей должна была представиться дама. И вот ее-то вы и перебили.
      Она повернулась к мещанке и улыбнулась лучезарной улыбкой.
      — Как вас зовут?
      Мещанка покраснела от смущения и удовольствия.
      — Иванова, Марианна Евдокимовна. Можно просто Марианна.
      — Очень приятно, Марианна. А кто вы по специальности?
      — Я историк, — компетентным голосом сообщила Марианна. — Доктор исторических наук. Преподаю историю на кафедре в Москве.
      — Это восхитительно, — сказала Амалия. — А вы? — повернулась она к молодому человеку.
      — Хмм… Кудрявцев, Вячеслав Павлович. Тоже историк, сотрудник Марианны Евдокимовны.
      — Вы здесь вместе? — спросила Амалия. — Вы — муж и жена?
      — Нет, — ответила за обоих Марианна. — Мы просто ездили вместе на конференцию в Милан. А потом сюда.
      Марианна повернулась к сидящему поодаль долговязому негру, но он был погружен в изучение жим-за-жима и не обращал на остальных внимания. Затем она повернулась к священнику, но тот все еще был занят книгой.
      — Степан Третьяков, окончил семинарию, — влез вдруг невпопад Стенька. — Служу стране, народу, и православной церкви. Прошу меня извинить за невежливость.
      — Да, пожалуй, — задумчиво сказала Амалия. — Ну а вы? — повернулась она к Эдуарду.
      Историкам хотелось, чтобы Эдуард побыстрее назвался — поклонники желали общаться со знаменитостью. И даже трое мужиков у дальнего стола под вытяжкой отвлеклись от пива и рассматривали Амалию, которую видели когда-то, возможно, по телевизору, но не помнили точно, кто она такая. По телевизору часто хачей показывают. Богатый какой-нибудь пристроил свою бабу на работу непыльную — по телевизору улыбаться.
      — Чехов, Эдуард Васильевич, — отрекомендовался Эдуард. — Федеральная Служба Безопасности.
      Историки смутились и слегка побледнели, а Стенька вспыхнул и поднялся на ноги.
      — То есть как! — сказал он.
      — Что — как? — спросил Эдуард.
      — То есть как это — безопасности? Ты — эф-эс-бэшник? Я этого не знал!
      Эдуард слегка развел руками.
      — Извини, все как-то не было момента тебе об этом сообщить. Да вы не волнуйтесь так, — обратился он к историкам, — я тут…
      — Ну ты свинья! — протянул Стенька.
      — А?
      — Свинья! А я с тобой… руку тебе жал… вот я дурак!
      — Я тут как частное лицо, — объяснил Эдуард историкам. — В отпуске я.
      — Как же теперь жить? — тоскливо вопросил Стенька. — И Линка за тобой замужем была… Кошмар.
      Все смотрели на Стеньку.
      — Я думал — ты охранник какой-нибудь у богатых, — продолжал он, занятый своим возмущением. — Ну, нет, ну, не знаю теперь, что делать… что думать. Вот я дурак. А я-то все это время тебя терпел… как бывшего мужа…
      Историкам было неловко.
      — Стенька, сейчас же прекрати! — раздался низкий зычный голос от стойки.
      Аделина стремительно пересекла помещение.
      — Немедленно! Что за глупости!
      — Но, Лин, он же…
      — Он — мой бывший муж. Который, между прочим…
      Она замолчала, но до Стеньки дошло. «Который спас мне и тебе жизнь не далее как вчера».
      — Да, — сказал Стенька голосом мученика, ведомого на казнь. — Да, ты права. Простите меня пожалуйста, Эдуард Васильевич.
      — Вот козел, — пробормотал Эдуард.
      — Нет уж, вы простите меня.
      — Стенька, уймись, — велела Аделина. — Эдька, у меня ужасно болит голова.
      — Аспирин?
      — Именно. Будь добр.
      Эдуард кивнул и ушел за аспирином.
      — Здравствуйте, — Аделина обвела всех взглядом. — Здесь подают завтрак?
      — Да, — сказала Амалия. — Все, что пожелаешь. Мне так сказали, и куда-то ушли. И с тех пор не возвращались. Если действительно принесут, могу поделиться с вами круассоном.
      Аделина натянуто улыбнулась и села в кресло рядом с диванчиком Марианны. Наклонясь к ней, Марианна шепнула, воспользовавшись тем, что Амалия смотрит в другую сторону,
      — Это Амалия Акопян.
      Но все равно было видно, что она не отошла еще от шока присутствия в гостинице представителя ФСБ.

* * *

      Все-таки накормить человека — первейшее дело. Поев, все вдруг просветлились и заметно подобрели и расслабились. Историков особенно успокоило присутствие Аделины, оказавшейся бывшей супругой представителя органов. С бывшими супругами представители по делу не приезжают. Стало быть действительно он на отдыхе, а не прислан сюда следить, и все, что нужно делать — следить за речью, а это дело привычное. Аделина выпила четыре стакана воды и съела омлет микст по-провансальски. Негр вернул жим-за-жим Стеньке, так в нем и не разобравшись, взял со столика двухмесячной давности журнал «В Мире Науки И Техники», и стал рассматривать, восхищенно по временам хмыкая, рекламных девиц. Пивные мужики вышли на воздух — разгуляться. Тот мужик, что говорил давеча со священником, вышел быстрее всех, старясь ни на кого не смотреть.
      Эдуард отсутствовал продолжительное время. Стали обмениваться репликами, и в конце концов историк Кудрявцев поведал Амалии и Аделине кое-какие малоизвестные детали средневековых шведских будней. Время от времени Марианна встревала в рассказ историка, уточняя и поправляя. Стенька сидел тихо и старался ни на кого не смотреть. Вернувшийся с аспирином Эдуард некоторое время созерцал Стеньку, и в конце концов ему надоело. Встав, он кивнул Стеньке. Стенька с неохотой поднялся, отметив про себя с мученической отрешенностью, что Аделина даже бровью не повела. Они вышли в вестибюль.
      — Позволь указать тебе, Стенька, что ведешь ты себя, как мальчишка. Сидишь, молчишь, всех игнорируешь. Выглядит это глупо. Ну что ты на меня взъелся? Кому-то ведь надо работать в ФСБ.
      — Да, это очень интересная теория, — откликнулся Стенька. — Кому-то надо работать. И в ФСБ, и в ЦРУ, и в инквизиции, да и вообще — ежели один перестанет головы рубить на плахе, на его место два других найдутся. Расскажите мне про то, как вы доблестно защищаете нашу молодую демократию, Эдуард Васильевич. И как америкосы защищают свою по всему миру. Обо всем этом написано в Откровении, и о защите демократии тоже.
      — Написано?
      — «И видел я, что одна из голов зверя была как бы смертельно ранена, но смертельная рана исцелела. И дивилась вся земля, следя за зверем, и поклонились дракону, который дал власть зверю, и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним?»
      — Занятно. Ну и при чем здесь я?
      — Как свалили гебистов, да разворошили их поганое гнездо — вот и рана. Но гебисты снова поднялись, только название переменили. Исцелела рана.
      Эдуард пожал плечами.
      — Вон сидят там люди, в баре, — продолжал Стенька. — И всем не по себе. Сидят со Зверем, боятся его. У историка этого, Кудрявцева, живот заболел — четыре раза уже бегал в туалет. Кому-то нужно работать. Вот вы и работаете, Эдуард Васильевич.
      — Исцелела, говоришь, рана?
      — Эдуард, я сказал тебе давеча, для чего мне Аделина. Для чего она тебе? Неужели тебе баб не хватает в жизни? Бабы любят силу. За тобой — сила. Страшная, грозная, они это чувствуют. Многие. Выбирай любую. Отдай Аделину мне.
      Эдуард вздохнул.
      — Наивный ты человек, Стенька. Умный, наблюдательный, но — наивный.
      Ольшевский в безупречном костюме проследовал мимо них в бар, делая вид, что не знает их и даже не замечает.

* * *

      — Сам по себе Милан очень красивый, — объяснила Марианна. — А где у них здесь сахар? — Она насыпала себе в чай сахару и тщательно размешала ложкой. Ложку положила на салфетку. — Очень интересно местами, своеобычно. Люди, правда, неприветливые.
      — Да, действительно? — поинтересовался Ольшевский.
      — Да. Не как в Москве, нет той душевности.
      — Идет, — тихим голосом сообщил Кудрявцев.
      — А? — переспросил Ольшевский.
      — Ах, да, мы забыли вам сказать, — заговорщическим шепотом заговорила Марианна. — молодой человек, тот, что давеча с нами сидел — он из органов.
      — А, да? — удивился Ольшевский. — Вот ведь везде они, а? Не то, чтобы кому-то было что скрывать, а как-то неприятно. Ну, не будем обращать на него внимание. Так вы говорите, в Милане не очень уютно?
      — Нет, не очень. Да…
      — А оперу вы любите?
      — Конечно, — утвердительно кивнула Марианна, поправляя очки. — Я, когда в Москву наведываюсь, всегда в оперу хожу. Очень люблю Чайковского.
      — А в Милане?
      — А что в Милане? Там русские оперы не ставят.
      Кудрявцев поджал губы.
      — А нерусские? — спросил Ольшевский.
      — Нерусские я не люблю. Это все не то, — с достоинством объяснила Марианна. — Нет той душевности.

* * *

      Сидя у бара и потягивая лимонад (ее тактично оставили в покое на какое-то время), Амалия наблюдала, как эф-эс-бэшник Эдуард понуждает бывшую жену к перемещению из бара в номер, а та артачится. Неожиданно в бар вошли вместе давеча выходившие раздельно — священник и долговязый негр. При этом священник медленно и терпеливо что-то разъяснял негру на плохом английском, а негр с уважением кивал и соглашался. Они заняли столик неподалеку от бара. Через некоторое время священник оглянулся через плечо, ища глазами бармена. Но бармен отсутствовал. Амалии стало жалко священника. Слезши со стула, она непринужденной походкой прошла мимо столика и сделала жест — повела рукой вверх-вниз. И священник, и негр посмотрели на нее удивленно. А когда снова перевели глаза на столик, там уже стояли непочатая бутылка холодного лимонада и два идеально чистых стакана. Негр невольно слегка отодвинулся вместе со стулом.
      — Не беспокойся, — сказал знающий священник. — Это Амалия Акопян, фокусница.
      — Фоукес? — переспросил негр.
      — Ши из фокусник. Фокусник. Ши даз фокусес, — объяснил священник. — Иллюзионистка она. Ши мейкс иллюзион он телевизион.
      — Аделина, перестань капризничать! — возмущенно сказал Эдуард. — Посидишь несколько часов в номере, посмотришь телик! Эка невидаль!
      — Лин, раз говорят, надо идти, — с оттенком презрения к себе вторил Эдуарду Стенька. — Пойдем, а? Я тебе чего-нибудь расскажу. Историю какую-нибудь.
      — Мне здесь хорошо, — упрямилась Аделина. — Здесь люди. Не хочу быть одна. Я им спою чего-нибудь. Вон рояль стоит.
      — Ты не на гастролях, — возразил Эдуард. — Пошли же!
      Некоторое время Аделина смотрела прямо перед собой, а затем из глаз у нее потекли слезы. Эдуард смутился, а Стенька нахмурился.
      — Ты понимаешь, что произошло? Ты не понимаешь! Ты ничего не хочешь понимать! — обвинила Эдуарда Аделина. — Сейчас как раз репетиция в театре. А меня там нет. И я даже не могу им позвонить и сказать, что у меня ангина или бронхит. У них теперь есть полное право меня уволить. Они только этого и ждали, особенно Бертольд Абрамович, сука такая, лизоблюд, образованщина совковая. Вернется Валериан — они про меня такого ему наговорят…

* * *

      — Скажите, молодой человек, ваш сотовый телефон работает? — спросила Марианна у снова присоединившегося к компании со стаканом сельтерской Ольшевского.
      — Знаете, нет, — сокрушенно ответил он. — Какие-то помехи. Пытался позвонить из номера — тоже самое. Что-то у них тут со связью. И телевизор не работает. На экране — только песок, как в Сахаре.
      В бар вошел новый посетитель. На вид ему было лет сорок, одет он был в камуфляжную форму хаки, и пострижен по-армейски. Выражение лица у него было серьезное, а под мышкой находилась аккуратная кожаная папка.
      — Здравствуйте, — сказал он хорошо поставленным голосом, так, что его услышали во всех концах бара. — Я закрою дверь, хорошо?
      Створки толстой стеклянной двери выехали из стен проема и сомкнулись.
      — Меня зовут Вадим, — сказал новый посетитель. — Пожалуйста, сядьте все поудобнее. Музыка…
      Бармен выключил музыку.
      Эдуард покосился на Ольшевского — долговязый негр присутствовал в баре, но Ольшевский не обращал на негра внимания. А вдруг негр что-нибудь поймет? Впрочем, еще не известно, что собирается поведать нам Вадим. Знаем мы этих армейских. Пехота.
      — Я надеюсь, что все уже поняли главное — каждый из вас здесь потому, что его вызвал Трувор Демичев. По разным причинам.
      Колода карт возникла у Амалии в руке, затем вылетела вперед и вверх, растягиваясь в ленту, и растворилась в воздухе без следа. Вадим выдержал паузу. Затем мрачно посмотрел на Амалию. Та послала ему воздушный поцелуй. Он даже не улыбнулся. У Стеньки восхищенно округлились глаза.
      — Мы не собираемся спасать весь мир, — веско сказал Вадим. — Мы — прагматики. Мир может спасти только сам себя. И это не наше дело. Наша цель — оградить некую часть территории от грядущих потрясений. А именно — Новгородскую и Псковскую области. Вопрос о Ленинградской области решенным пока не является.
      Внезапно музыка включилась снова, самопроизвольно. Какая-то джазовая вещь с расхлябистым аккомпанементом засурдиненных медных. Бармен, честно потыкав в кнопки, по ошибке увеличил звук до громоподобного и в аварийном порядке выдернул вилку из розетки.
      — Не секрет, — продолжил Вадим, выдержав паузу, — что пик нефтедобычи на планете либо пройден, либо вот-вот будет пройден. Согласно всем экономическим моделям, по прохождении пика нефти благосостояние всего мира пойдет на спад. Некоторые страны пострадают больше, некоторые меньше. Предотвратить этот процесс невозможно. До нефтяной индустрии на земле проживали единовременно около миллиарда человек. Сегодня население планеты приближается к семи миллиардам. Их кормит нефть — техника, работающая на нефти, химия, основанная на нефти, распределение, напрямую зависящее от нефти. За время нефтяной индустрии люди расселились по планете не самым лучшим образом, и нынче многие обитают в местах, где жизнь невозможна без нефти. Вообще. Например, в мерзлых регионах, где земледелие может прокормить от силы несколько тысяч человек, а живут там теперь миллионы. Или в очень жарких регионах, где проблемы сходны. При отсутствии нефти возможны внутренние конфликты крупного масштаба. В некоторых случаях делающие прогнозы опасаются каннибализма. Нефть также обеспечивает военную мощь многих стран. С уходом нефти неизбежны перегруппировки в политическом балансе планеты.
      Эдуарду все это было не слишком интересно, и он незаметно стал разглядывать слушающих.
      Лицо Ольшевского не выражало ровно ничего.
      Негр был занят изучением улыбчивых и страстных женщин уже в другом журнале — «Новгородский Экономист».
      Стенька слушал внимательно.
      Священник, сидящий за одним столиком с негром, чуть передвинул стул, так, чтобы смотреть на Вадима не через плечо, но в пол-оборота. Лицо также непроницаемо, как у Ольшевского.
      Историк Кудрявцев был грустен. Наверное, ему было жаль военную мощь многих стран.
      Марианна слушала идеологически — делая внимательное лицо.
      Аделина хмурилась с легким оттенком отвращения — то, что говорил Вадим в данный момент никак, видимо, не влияло на ее положение. Видимо, она надеялась, что вскоре он заговорит о чем-то для нее важном, относящемся к ней хотя бы косвенно, и ее раздражала длинная преамбула.
      Амалия откровенно скучала, вытянув длинные стройные ноги и скрестив голени.
      — Америка, судя по всему, потеряет немалую часть своей военной и экономической мощи, и, возможно, распадется на несколько государств.
      Я тоже так считал, пока Ольшевский меня к себе не взял, подумал Эдуард. Америке все этого желают далеко не первое десятилетие. И многие выглядят при этом дураками. России желают того же, и тоже выглядят дураками.
      — Объединенная Европа перестанет быть объединенной.
      И что же, подумал Эдуард, завоевывать он ее собрался, что ли, разъединенную?
      — Многие страны Африки и Азии откатятся в первобытность, или, во всяком случае, в какой-то из более простых вариантов феодализма. Население Китая начнет стремительно вымирать от голода, как и население Южной Америки.
      Сейчас начнет про Россию, подумал Эдуард с грустью. Все вымрем к свиньям за два года. Рождаемость низкая, жрать нечего, в мозгах болото — слышали, помним. А еще армейский. Пехота. Дать бы ему по лбу. А может и дам, если будет момент.
      Вадим начал издалека — с Киевской Руси.
      Это мы так до завтрашнего вечера тут просидим, лекцию слушая, подумал Эдуард. Тоже мне, секретное дело. Да на любой кухне это можно услышать, в любом маргинальном журнале прочесть. Стоило нас сюда вызывать.
      … экстратерриториальность… плохой контроль… отсутствие законности… бездорожье… замедленность ритмов жизни… татаро-монгольское нашествие… геноцид… постоянное отставание от остальных цивилизованных стран… крепостное право… наследие крепостного права… большевистский переворот… семьдесят лет бесправия… пятнадцать лет политического гангстеризма…
      Хоть бы Амалия какой-нибудь фокус еще показала, вдруг подумал Эдуард. Забавная тетка.
      … если кризис охватит всю Россию… северу придется хуже всех…
      — Пожалуйста, прошу Вячеслава Павловича Кудрявцева, историка, определить для всех нас, здесь находящихся, что такое — русский народ.
      Ага, он и эту часть маргиналов охватил, подумал Эдуард. Теперь будем про национализм слушать, какой он полезный. Или вредный.
      — Я? — переспросил Кудрявцев.
      — Да, вы. Пожалуйста, Вячеслав Павлович.
      — Ну, что ж, — сказал Кудрявцев, оглянувшись на Марианну, которая нахмурилась, как старшая по званию. Вопрос должны были задать ей, а не ему, сопляку со странными понятиями об истории, от которых он, правда, публично отказался, но… — Русские — восточнославянский народ, основное население Российской Федерации.
      — Этнически?
      — Восточные славяне.
      — С вкраплениями, — подсказала начальственным тоном Марианна.
      — С вкраплениями, — повторил Кудрявцев.
      — А какими именно?
      — Вкраплениями?
      — Да.
      — Ну…
      — Угро-финны, — скрипуче-официальным, с оттенком непререкаемого превосходства, сказала Марианна, — поляки, татаро-монголы, тюркские народности.
      — Да, именно так, — без интонации подтвердил Кудрявцев.
      — Очень хорошо, — кивнул Вадим. — Исторически, где селились русские изначально?
      — Ну, как, — начала Марианна, но Вадим ее прервал.
      — Вопрос задан был Вячеславу Павловичу.
      Она гневно посмотрела на Вадима.
      — Прошу вас, Вячеслав Павлович, — Вадим спокойно смотрел на Кудрявцева.
      — Э… где селились?
      — Да. Где именно.
      — Ну… на территории сегодняшней России, до Урала.
      — Территория сегодняшней России граничит на юге с Украиной, — подсказал Вадим.
      — Да. Ну и на Украине… то есть, в Украине… тоже. Селились. Постепенно.
      — Где именно впервые появился термин Русь?
      — Это очень спорный вопрос, — влезла опять Марианна. — Мнения специалистов расходятся.
      — Где именно на территории сегодняшней России, и Украины, стали говорить — Русь? — уточнил Вадим.
      — Так нельзя ставить вопрос, — возразила Марианна.
      — Можно, — ответил Вадим.
      — Нет, нельзя. Мнения специалистов…
      — Вы не на кафедре, Марианна Евдокимовна, — строго заметил Вадим. — «Мнения специалистов расходятся» — это кодовая фраза, означает «не знаю». А раз не знаете, так дайте сказать тому, кто знает, — отчеканил несносный Вадим. — Вячеслав Павлович?
      — Вы не хамите только… — возмущенно начала Марианна.
      — Вам будет предоставлена возможность высказаться, но не сейчас. Вячеслав Павлович?
      — Вообще-то по данным… конкретным… — пробормотал Кудрявцев.
      — Чуть громче, пожалуйста.
      — Вообще-то в Киеве стали сперва так говорить. Русь.
      А ведь действительно, подумал Эдуард, Русь-то она была — Киевская. Сперва.
      — Что представлял собою путь из варягов в греки?
      Вообще-то, подумал Эдуард, это еще в школе не очень понятно было — Киевская Русь. Сперва она киевская, а потом вдруг Киев — Украина, а украинцы вовсе никакие не русские. Может, украинцы выгнали русских из Киева? А русские им в отместку построили Москву и Большой театр, куда Аделина все время рвется. Как-то глупо.
      — Что могли предложить варяги, профессиональные воины, Константинополю — самому богатому городу мира в то время?
      На чистую воду выводит историка, подумал Эдуард. Сейчас историк начнет темнить.
      — Рабов, — сказал Кудрявцев.
      — Да ты опять за свое! — воскликнула Марианна возмущенно. — Тебе мало было в прошлый раз? Опять за русофобские шуточки взялся? Ну вот, подожди…
      — Марианна Евдокимовна, — Вадим даже слегка помахал ей рукой.
      — Нет, ну вы подумайте! — не унималась Марианна. — Никто ему не авторитет.
      — Марианна Евдокимовна, считаю своим долгом вас предупредить, — отчеканил Вадим, — что время у нас ограничено, зашли мы очень далеко, пути назад отрезаны. Поэтому если вы будете мешать, я буду вынужден применить к вам аварийные меры убеждения, вплоть до физических.
      Ишь ты, восхищенно подумал Эдуард. Эка отмочил — аварийные меры убеждения. Надо будет запомнить. Провинциально, но эффектно. Эка тетка побелела аж вся. Иную тетку по часу доставать надо, пока она так побелеет, а тут одна фраза — и готово.
      — … занимаясь работорговлей…
      Кудрявцев тоже струхнул, подумал Эдуард. Зря. Он говорит именно то, что Вадим желает слышать, и Вадим его одобряет и любит. А еще Вадим воображает, что он здесь главный, хотя на самом деле главный — Ольшевский. И вообще Ольшевский — молодец, надо отдать ему должное, хоть и недолюбливаю я его. Новатор он. Придумал сам нашу «Чингиз-бригаду» — как она на самом деле называется, официально, уже никто не помнит, настолько у всех она на языке. В Питере о ней слышали везде, да и не только в Питере. Придумал ей особый кодекс чести, особое обращение, без чина, а просто — господин такой-то. Дисциплина стальная, а платят всем очень прилично, остальные завидуют. И тридцать сорвиголов безропотно следуют кодексу, а все почему — потому что Ольшевский главный. Он таким родился, Ольшевский, и все это понимают. А этот Вадим — он так себе. Начальник, конечно, это сразу видно, но второстепенный. Ого — кажется, Аделина заинтересовалась лекцией. Возможно, решила, что это к ней тоже относится — как рослые шведы низкорослых славян грекам в рабство продавали. Не верь, Линка. Во-первых, хуйня это, тупой русофобский ревизионизм, фоменко-наоборот, а во-вторых, мать у тебя русская только по паспорту, а сама — татарва-татарвой, а отец и вовсе еврей, к тому ж его давеча арестовали. Впрочем, выпустят, наверное. Поскольку правительство состоит в основном из бывших экономистов плешивых, закончивших в свое время скучные провинциальные институты, и им кажется, что все зависит от цифр и граф, и что посади кого-нибудь из очень богатых — так государство тут же и рухнет. Ну, владел линкин отец нефтью, газом, эфиром, и еще чем-то. Ну, забрали его. Так что же — нефть, что ли, кончилась из-за этого, или эфир американцы заблокировали, и теперь хочется посмотреть новогоднее шоу с песнями советских времен, а тебе кажут борьбу питтсбургской полиции с мафией? Нет. Как было, так все и есть.
      — … обосновались в Ладоге, Новгороде, Пскове…
      Урок истории затягивается. А у Стеньки аж челюсть отвисла, так впечатлился. Ничего. Стенька парень умный, часа два поистерикует, а там, глядишь, и разберется, и расскажет почему историк не прав, почему Вадим этот козёл, и всё такое. А армянку даже инцидент с исторической теткой не развеселил. Армянка полуприкрыла глаза — ну, уж ее эти наши русо-скандинаво-славянские трения и вовсе не касаются, это точно, а что человека не касается, от того у человека хандра бывает.
      Историк замолчал. И Вадим молчал. А Ольшевский вдруг оживился и улыбнулся.
      — То есть, вы хотите сказать, — очень четко выговорил он, как хороший актер в большом зале, чтобы последние ряды слышали, — что потомки шведов и… астрен?… населяющие нынче север России, к славянам отношения не имеют?
      — Небольшое, возможно, имеют, — уточнил Вадим. — Очень небольшое. Славян они себе оставляли, как рабов, для своих нужд. Естественно, без смешения не обошлось. Но вкрапления незначительны, и дело, разумеется, не в этом.
      — А в чем же? Боюсь, что до сих пор не уловил сути, — вежливо заметил Ольшевский.
      — Дело в том, что эти самые потомки, жители севера, то есть мы, не имеют отношения к русским.
      — Ах вот оно что, — удовлетворенно сказал Ольшевский. — Благодарю вас. Продолжайте, пожалуйста.
      — Охотно, — откликнулся Вадим, отвечая улыбкой на светское благодушие Ольшевского. — Что представляет собой история Новгорода после порабощения его бандой разбойников и рабов из Киева, я расскажу сам. А Вячеслав Павлович меня поправит, если я буду неточен в каких-нибудь деталях. Итак…
      Что-то я потерял нить, подумал Эдуард. Какие разбойники из Киева? Хрущев, что ли?
      — В то время, как остальные страны севера приняли христианство более или менее стихийно, и, спешу заметить, добровольно вступили в союз с Римом, Новгород, будучи республикой, не имел возможности быстро последовать их примеру. Кроме того, чувствовалось давление с юга. Астрене откупались от киевской швали данью, формально швали подчинялись, но не желали принимать на себя дополнительное бремя константинопольской доктрины. Астрене собирались на вече, занимались ремеслами и торговлей, и поглядывали на соседей — шведов, с их свободой вероисповедания, и датчан, с их католичеством. И подумывали о католичестве, скрывая это от киевских феодалов. Об этом догадывались и в Константинополе, и в Киеве. И, конечно же, боялись, что Новгород — потенциальный северный форпост — отойдет Риму. И отбить его у Рима будет невозможно — за Новгородом встанут Швеция, Дания — и это еще полбеды, но встанет также Священная Римская Империя, с ее немецкими полчищами. И с благословения Византии Киев решился на полномасштабное вторжение. Как красноречиво только что поведал нам Вячеслав Павлович, астрене не были близки русским ни этнически, ни лингвистически — не были тогда, не близки и сейчас. Вторжение было ничем иным, как карательной экспедицией в чужую страну, а ярость недавних рабов по отношению к недавним господам — дело известное. Огнем и мечом — не крестили Новгород, но преподали Новгороду урок. С этого момента Киев насильственно насаждает в Новгороде свои порядки. До этого посадник киевский сидел в детинце и носу в город не казал. После усмирения — на всех улицах стояла киевская охрана. Насильно вводился в Новгороде русский язык. Насильно крестили в греческую веру. Рушили демократические традиции астрен. Геноцид, принудительная ассимиляция — вот что нес Киев Новгороду. Что было дальше — известно всем, но в русских школах потомки оккупантов учат нас, что это русский свободолюбивый дух поднимал новгородцев на восстания раз за разом, столетие за столетием. На самом деле русские никогда не были сводолюбивыми. А астрене были таковыми всегда, и есть сейчас. Восстания подавляются — самим Владимиром, затем его сыном Ярославом, затем всеми последующими киевскими посадниками. Позднее, татары захватывают Киевскую Русь.
      Марианна хотела возразить, но побоялась.
      — Воспользовавшись моментом, — продолжал Вадим, — Новгород пытается выгнать киевлян. Предлагают помощь крестоносцы. Но князь Александр Невский с русской дружиной, пополненной татарами, которых в Новгороде до того не видели, а так же незначительным контингентом лояльных к нему новгородцев, оттесняет крестоносцев — и карает непокорный город и весь регион.
      — Позвольте, — возразил Кудрявцев, — как это никогда не видели…
      — Не сейчас, Вячеслав Павлович. Киев терпим к татарам, но нетерпим к астренам. Киев хиреет, теряет свой статус международного центра, и русские объединяются вокруг новой столицы — Москвы. Московская верхушка смешивается с татарскими князьями. Слабеют татары, крепнет Московия. И вот Москва свободна от татарских налогов. Астрене, решив воспользоваться моментом, и боясь, что теперь Москва за них возьмется, объявляют независимость. Правитель московский, Иван Четвертый, тут же предпринимает невиданную карательную экспедицию, жжет Новгород, убивает половину населения региона, снова устанавливает дикие феодально-рабские порядки. Впоследствии, Новгород еще несколько раз пытается объявить хотя бы автономию. Ему отказывают, и его наказывают. Соседняя Эстония отстраивается, а Новгород продолжает стоять деревянный — Московия не любит самодеятельности. С развитием кораблестроения астрене устремляют взгляды на исторические свои земли, имеющие выход к морю, но очередной московский правитель, упреждая их, заставляет население работать на себя, и строит там — сначала крепость, а затем и столицу, боясь, что если астрене вдруг укрепятся в устье Невы без его участия, их поддержат шведы. При этом идет непрерывная переписка истории, и через сто лет после строительства новой столицы русский поэт напишет лживое «где прежде финский рыболов, печальный пасынок природы, бросал в неведомые воды свой ветхий невод» — детей новгородцев заставляют учить это наизусть вот уже больше века. Но Петербург парадоксальным образом присоединяется к Новгороду. Все-таки основное население Петербурга — те же потомки астрен. Из всех городов России Петербург — самый неуемный, самый буйствующий, больше всех глядящий на север и на запад, склонный к католицизму. Астрене Петербурга не знают, что они астрене, но кровь их кипит, они инстинктивно противятся славянскому гнету. Этим в свое время воспользовались большевики, и почти сразу же после того, как свободолюбие астрен сослужило им службу, перенесли столицу снова в Москву. И именно Петербург все годы существования Советской Власти постоянно навлекал на себя гнев Москвы. Астрены — свободный народ. Москали — рабы. Тысячелетний конфликт не прекращается до сих пор. Но сегодня, в век свободы информации, мы чувствуем себя достаточно уверенно, чтобы заявить — мы свободны. Нефтяной и экологический кризис сотрясет Россию — мы не желаем страдать вместе с ней, у нас достаточно своих забот.
      Он выдержал долгую паузу, а затем сказал совсем другим, мягким, вкрадчивым голосом, глядя на Ольшевского:
      — Остается узнать, с кем сегодня Петербург — с нами или с Москвой. Впрочем, это вы скажете не мне, а Трувору Демичеву. В семь вечера. А до семи вечера, — обратился он ко всем, — прошу никого из вас из гостиницы не выходить.

* * *

      — Хороший вестибюль, господин Чехов? — спросил сквозь зубы, рассматривая бесполезный сотовый телефон, Ольшевский.
      — Хороший, господин Ольшевский.
      Имелось в виду, что записывающих устройств нет.
      — Нет связи, — задумчиво сказал Ольшевский. — Никакой. Ни с кем. Нет, я всегда знал, что Демичев сволочь. Но такого даже я не ожидал. Каюсь. Какой ширины река с восточной стороны?
      — Метров четыреста-пятьсот. У стрелки шире.
      — Да… Впрочем, всё он, конечно, подлец, предусмотрел. И стоят там везде его снайперы. Скотина.
      — Вы уверены, господин Ольшевский?
      — Вы что же, господин Чехов, подвергаете сомнению слова командира?
      — Нет, но… Как-то оно… Стрельба на поражение, военная акция…
      — Да какое там поражение. Чье поражение. Любит молодежь книжные фразы. Чеканные. Надо же — «стрельба на поражение». Вы не сержант армейский, господин Чехов. Ампулами стреляют. Долбанут в вас такой ампулой, потом будешь неделю боком ходить, а в голове игра. Это если снайпер умелый. А если нет — может и в глаз ампулой засветить, будете потом всю жизнь с повязкой, как пират. Не догадались вы, господин Чехов, взять этого Вадима вовремя.
      — Как это?
      — Очень просто. Прыгнул через стойку, руки ему назад, и всё.
      — Вы сидели там же и не отдали мне приказ, господин Ольшевский.
      — Приказ, господин Чехов, надо чувствовать, а не слышать.
      — А сами-то что ж через стойку не прыгнули?
      — Господин Чехов, мне прыгать через стойку не к лицу. Я не в том чине. Генералы через стойку не прыгают, и президенты тоже. Представьте себе — весь Генштаб будет через стойки прыгать, как стадо попрыгунчиков каких-нибудь. Прыг, прыг. Сраму не оберешься.
      — Ну, хорошо, вот допустим повязал бы я Вадима, а дальше?
      — Дальше мы бы сели в то, на чем Вадим сюда прибыл, и вместе с ним уехали бы к ближайшей связи. Впрочем, вы правы, господин Чехов, наверняка Демичев предусмотрел и этот вариант. В общем, устроил он нам цирк, наш друг Демичев, и сообщить об этом цирке наверх шанса нам не дал — пока что, во всяком случае. А потом будет поздно, наверное. Заварил кашу. А вы еще бабу свою сюда приволокли, и любовника ее. Чтобы совсем смешно было.
      — Позвольте задать вам откровенный вопрос, господин Ольшевский.
      — Задавайте.
      — Что теперь будет?
      Ольшевский засмеялся.
      — Этот вопрос мучает человечество уже далеко не первое тысячелетие, господин Чехов, и точного ответа на него я вам дать не могу, несмотря на всестороннюю подготовку. Возможны варианты.
      — Хотелось бы… в общих чертах…
      — В общих чертах Новгород и Псков могут вдруг выделиться в отдельное суверенное государство, совершенно блядское по сути и гангстерское по структуре.
      — Почему же непременно гангстерское?
      — Потому что все государства так или иначе — гангстерские. К власти приходят либо сами гангстеры, либо их потомки. Помню были выборы в Америке, когда я там в резидентах числился, и кто-то из книжных червей не поленился, покопался в архивах, и нашел, что один из кандидатов в президенты — прямой потомок Ивана Грозного и косвенный — Генриха Восьмого Английского. Впрочем, это не важно. Поскольку есть и второй вариант — это когда Новгород и Псков не выделяются в отдельное государство, а остаются в составе Российской Федерации, где им и положено быть, несмотря на авантюрные теории Демичева и его клики.
      — А теория эта… э…
      — Вы хотите спросить, господин Чехов, является ли теория, изложенная Вадимом, правомочной. Что ж. Все теории так или иначе правомочны. Мне больше импонирует другая теория.
      — Какая, господин Ольшевский?
      — По которой не то Россия часть Китая, не то Китай часть России, Батый — чистокровный русак, в крайнем случае грузин, Иерусалим находится под Витебском, а Константинополь — пригород Тулы. Ну и, конечно же, со времен Римской Империи прошло всего ничего, и Вещий Олег был мушкетер. Или флибустьер, не помню. Что-то я нынче говорю много. Это, наверное, от восхищения авантюрой Демичева. Идите в бар, господин Чехов, там вас заждались. А я поднимусь пожалуй к себе в номер на полчаса.
      — Э…
      — У меня там полевая рация под матрацем. На полигоне нашел, от немцев осталась, от Первой Мировой. Либо свяжусь с Питером, либо буду слушать радио «Свобода». Зачем этот гад пригласил попа? Историков — понимаю. Негра — понимаю. Но попа-то зачем? Забавник какой.

* * *

      — Но как же это, как же! Мне на лекции нужно! — воскликнула Марианна. — У меня там лекции. Студенты ждут.
      — Радуются, что вас нет, — зло бросил Кудрявцев.
      — Ты, Славка, хам. Вот подожди, вот вернемся, я добьюсь, чтобы тебя поперли! Я им всё расскажу про твои игры с мафией.
      — Кому это вы собираетесь это рассказывать?
      — Декану!
      — Декан — брат главного мафиозо города. Вообще-то, Марианна Евдокимовна, вы мне так остопиздили за последние два года, это не передать. Достали меня покруче, чем студентов.
      — Хамье! Придержи язык! Мафиозник!
      — Что прикажете делать, Марианна Евдокимовна, коли городом правит мафия.
      — Это тебе так хочется думать. Вот мы разберемся, какая там мафия. В прошлом году Решку посадили, и всех остальных тоже посадят.
      — Чего разбираться. Всем известно, что Новгород — самый мафиозный город России. Сколько ни сажай. Посадили — значит недоплатил кому-то в администрации. Вы, Марианна Евдокимовна, такая сволочь, каких поискать.
      — Да тише вы! — прикрикнула на них Амалия. — Разорались оба…
      — Ты заткнись, армянская рожа! — взвизгнула Марианна. — Развелось вас повсюду, хачи чернявые! Сталина на вас нет!
      — Хотите, я сделаю так, чтобы вы вдруг исчезли? — осведомилась Амалия.
      — Вот только попробуй подойти!
      — А мне не нужно подходить. Мигну — и нету вас.
      — Но-но! Иллюзионистка, подумаешь! Где это видано! В пентхаузе ее поселили, суку!.. Не смей на меня таращиться! Не смей! Славка, скажи ей! Где этот Вадим, чтоб ему провалиться!
      В соседнем помещении раздался выстрел. Историки вскочили на ноги. Амалия обернулась. Аделина вжалась в кресло, Стенька привстал, священник обернулся и нахмурился, долговязый негр отложил журнал. Ольшевский и Эдуард вошли быстрым шагом из вестибюля.
      — Это вон там, — сказала Марианна, показывая пальцем.
      — Зал для частных банкетов, — объяснил вбежавший из подсобного помещения бармен, глядя озабоченно на дверь в банкетный зал.
      — Он застрелился, — пораженно сказал Кудрявцев.
      — Понял, что предал свою страну, и застрелился, — понизив голос сказала Марианна.
      Ольшевский шагнул к двери в банкетный зал и потрогал ручку. Оказалось — заперто.
      — Вадим? — позвал он. — Вадим! Хмм. Господин Чехов…
      Эдуард подошел. Ольшевский отступил в сторону, и Эдуард ударом ноги выбил замок.
      В банкетном зале никого не оказалось. Эдуард быстро прошел по периметру, заглянул за стойку и под столы, распахнул двери обоих туалетов.
      — Пусто, — сказал он.
      — Что случилось, друзья мои? — раздался голос Вадима.
      Все обернулись. Вадим вошел в бар из вестибюля.
      — Кто-то стрелял! — истерично сообщила Марианна.
      — Это кондиционер, — объяснил Вадим. — Недавно вылетели пробки в банкетном зале, и один умник поставил жучок. Короткое замыкание.
      Неожиданно заработал висящий над баром телевизор. Синий дотоле экран засветился яркими красками — показывали какое-то московское шоу, вопросы, ответы, развевающиеся прозрачные ткани на стенах и на женщинах, прожекторы, усатые участники, улыбающиеся зрители и зрительницы, многие в очках.

* * *

      Амалия поднялась к себе. Матроны куда-то исчезли, оставив детей у бассейна. Дети уже не резвились, но мрачно поплескивались в бассейне, слонялись, вытирали сопли, и дрались. Очевидно, они хотели есть. Все они уставились на Амалию — с недоверием и надеждой. Амалия зашла к себе в номер и подняла трубку. Регистраторша откликнулась.
      — Куриные ножки в хозяйстве у вас есть? — спросила Амалия.
      — Найдем, — заверила ее регистраторша.
      — Штук двадцать принесите. Также нужны пряники. И мороженое. И сок какой-нибудь. Яблочный, что ли.
      Через десять минут Амалия, сидя в джинсах и футболке на шезлонге, кормила детей куриными ножками, время от времени пригубливая вино из пластмассового стакана. Посиневшие от воды, дети смолотили все, что им принесли, почти моментально. Амалия повела их к себе в номер, и вскоре они уснули, прикорнув где попало. Каждого и каждую Амалия укрыла одеялом — одеял в шкафу оказалось не меряно. Где ж матери пропадают, думала она. Я им не нянька. Может, кто-то им рассказал про сауну, и они теперь в сауне парятся? Коровы.

      Над северным лесом, подернутым влажной дымкой, над ковром желтых осенних листьев, над болотами и ручьями с рябью, на высоте нескольких тысяч метров завязался вдруг странный, неофициальный, слегка неприличный разговор. Все началось с того, что военный летчик, пилотирующий истребитель, принадлежащий военно-воздушным силам Российской Федерации, на требование, обращенное к истребителю, летящему впереди и не принадлежащему к поименованным силам, назвать себя и цель посещения, получил следующий, баритональный, без интонации, ответ:
      — Я маленькая катапусечка, по лесу гулякаю.
      Слегка растерявшись, летчик переключился на начальство, и начальство велело ему следовать неотрывно за нарушителем вплоть до получения дальнейших инструкций. Партнер летчика, летевший справа, ниже рангом, слушал переговоры и улыбался. Пока что.
      — Парень, — обратился летчик к преследуемому. — Ты не заблудился ли часом? Это не твой район. Разворачивай оглоблю, звякни на прощание бубенчиком, и вали домой, там тебя ждут оранжевые революционеры.
      — А ты видел когда-нибудь рисунки Геккеля? — спросили из преследуемого истребителя.
      — Я не намерен с тобой…
      — Ты мне скажи, видел?
      Преследующий замолчал. Партнер преследующего отключил микрофон и засмеялся. Когда пауза растянулась в совершенно неприличную, из преследуемого истребителя сказали вопросительно,
      — Прием?
      — При чем тут рисунки? — спросил преследующий.
      — Не рисунки, а рисунки Геккеля, — поправили его. — Доказывают существование эволюционных процессов. Правда, потом они оказались фальшивкой, но все равно хороши были.
      Преследующий выдержал паузу.
      — Чего это ты их так расхваливаешь? — спросил он, и предположил, — Ты их, что ли, рисовал? Возвращайся домой, и рисуй еще. Может, если нарисуешь лучше, никто не разберется, что это фальшивка.
      — Дело не в том, что это фальшивка. А дело в том, что на этом построено целое учение. Ну а о Ричарде Докинсе ты слышал когда-нибудь?
      — Это он тебя сюда послал?
      — Нет, это не входит в его компетенцию. Он больше по части эволюции специализируется.
      — Мужик, не еби мне мозги. Заворачивай оглобли.
      — Вожжи ослабли. И тормоза. Ты получил приказ меня сбивать, али нет еще?
      — Мне не нужен приказ. Даю тебе двадцать секунд…
      — Нужен. Приказ — это самое важное в нашем деле. Эдак каждый станет летать и всех сбивать.
      — На чем каждый будет летать, что ты пиздишь, блядь? Не пизди!
      В этот момент с земли прислали приказ дать еще одно предупреждение, а потом сбивать.
      — Даю еще одно предупреждение, — сказал преследующий.
      — Игорь, — сказал, снова включив микрофон, партнер. — Можно я тоже дам ему предупреждение?
      — А, так это партнер нашего Игорька? Тот самый, с чьей мамой я давеча развлекался?
      — Чего-чего?
      — Хороша у тебя мама, парень, все ее любят, весь квартал.
      Ранее смеявшийся посерьезнел.
      — Ты, блядь, хохлятская морда, мне не тычь!
      — И сестренку твою…
      Преследуемый выдержал паузу.
      — У меня нет сестры, — сказал партнер. — Ну, сука, если…
      — Нет, я имел в виду сестренку Игоря… могу рассказать, где у нее родинки…
      — Ах ты хайло киевское, — сказал Игорь.
      Они еще некоторое время препирались, после чего Игорь выпустил по преследуемому ракету.
      Пилот преследуемого истребителя катапультировался за секунду до этого. Два истребителя красиво разошлись в стороны. Взрыв потряс поднебесье, и оттуда, из поднебесья, стали падать вниз, в устланный желтыми листьями лес, раскаленные обломки зловещей машины. Мог случиться пожар, но не случился — небо, начавшее затягиваться облаками перед разговором, закончило затягиваться ими же очень быстро, и тут же пошел сильный дождь.
      Катапультировавшийся, сидя в кресле, над которым щелкнул, раскрываясь, парашют, и дыша в кислородную маску, расстегнул рюкзак, имевшийся у него на животе и стал из него вытаскивать одну за другой полуторадюймового радиуса и полуметровой длины трубки из прочного легкого сплава и соединять их вместе настолько быстро, насколько позволял ветер снизу и влага со всех сторон. Главное — не выронить. Выронишь — погиб. Получившаяся конструкция — треугольник и перпендикулярная ему трапеция — дополнилась туго скрученной в трубку тканью, которую катапультировавшийся укрепил на конце треугольника особым образом, а конец торчащей из ткани веревки взял в зубы. Вокруг стало заметно теплее, воздух уплотнился достаточно. Катапультировавшийся вынул из сапога нож, вдохнул и выдохнул глубоко и быстро, отстегнул маску, а заодно и ремень, привязывающий его к креслу, и перерезал стропы. Кресло завалилось на бок, и он выскользнул из него вместе с только что собранной конструкцией. Потянув за конец веревки, он переместился по трапеции вниз и там укрепился, держась за расходящиеся вверх крепления. Одновременно с этим скрученная в трубку ткань издала хлопок, распрямляясь и разъезжаясь по катетам треугольника.
      Стало тащить, причем во все стороны одновременно, но катапультировавшийся, стиснув зубы, прочно держался за расходящиеся стороны трапеции, и в конце концов собранный в режиме свободного падения дельтаплан последовал идее конструктора, начав использовать плотность воздуха для преодоления гравитационных сил.
      Сориентировавшись на местности, уяснив, что мерцающая сквозь редкие облака слева по ходу узкая данность — Волхов, катапультировавшийся взял курс на северо-восток, вдоль уходящей от Волхова другой светящейся полоски — очевидно, реки Вихры. Через полчаса полета, за которые он преодолел, по его расчетам, километров пятнадцать-двадцать, дельтаплан снизился достаточно, чтобы можно было различать — многое. Внимательно осмотрев местность, катапультировавшийся направил дельтаплан влево и вниз, под небольшим углом, увеличивая скорость снижения и скорость относительно поверхности земли. Дождь прекратился.
      Правильно рассчитать точку приземления не хватило времени, да он и не нуждался в точности. Вадим, стоящий на крыше «Русского Простора», возле бассейна резко поднял глаза и схватился за кобуру, когда дельтаплан прошел в семи метрах над его головой, выполнил плавный поворот, спустился ниже, и скрылся. Вадим кинулся на смотровую площадку и посмотрел вниз, но дельтаплан уже залетел, очевидно, за южную стену гостиницы.
      Вадим стал срочно вспоминать истории, похожие на эту, вспомнил норвежского парашютиста, приспособившегося прыгать с высоких точек по всему миру — с Нотр-Дама в Париже, с Крайслер-Билдинга в Нью-Йорке, еще откуда-то, чуть ли не с египетских пирамид. Но то был парашютист. Затем имелся мотопланерист, любивший летать на гибриде из парашюта и мотороллера над гладью, и окончивший карьеру, зацепившись парашютом за один из бронзовых лучей, исходящих из венца Статуи Свободы. Через час висения и покачивания на атлантическом ветру, его сняла и арестовала нью-йоркская полиция. Также помнился немецкий паренек, посадивший на Красную Площадь в Москве частную одномоторную леталку. Но никаких скандалов с дельтапланами в мире, вроде бы, не случалось за последние лет двадцать. Ну, разве что Малкин… но Малкин известно, что за человек…

* * *

      Дневной привратник с квадратной челюстью поднял голову и оценивающе посмотрел на выходящего из бара в вестибюль очень бледного историка Кудрявцева.
      — Мне в туалет, — извиняющимся тоном сказал Кудрявцев в ответ на взгляд привратника. Когда на тебя смотрят неотрывно, нужно же что-то сказать. Наверное.
      Привратник кивнул, имея в виду, что не возражает. Хочешь туалет — вот тебе туалет. Пока что.
      Через некоторое время Кудрявцев вышел из туалета неверной походкой, с мокрыми волосами. Привратник приблизился к нему и интимным голосом произнес,
      — Девушку желаешь? Самое время. Вон, посмотри, за стойкой сидит. Недорого.
      — Нет, не сейчас, — болезненно поморщился Кудрявцев. Потом о чем-то подумал. — А сколько? — все-таки спросил он.
      — Совсем недорого. Девяносто долларов, и она твоя на целый час. Очень хорошая девушка, мягкая.
      — Нет, спасибо, у меня столько нет.
      — А сколько есть?
      — Долларов двадцать всего.
      — Да? — удивился привратник менее интимным голосом. — Двадцать… Ну, за двадцать она может тебе отсосать. Не желаешь?
      — Не сейчас.
      — Ну, хорошо.
      И привратник отпустил Кудрявцева. Дневная регистраторша начала клевать носом. Привратник строго на нее посмотрел.
      Из бара вышел Эдуард, оперся спиной о ровно выкрашенную цементную стену, и тяжело вздохнул. Привратник проследовал к нему.
      — Девушку не хочешь, парень? Недорого.
      — Недорого — это сколько?
      — Триста долларов. На целых два часа. Что хочешь, то с ней и делай.
      — А где она сейчас, эта девушка?
      — А вон за конторкой сидит.
      — Нет, не хочу.
      — Может, просто отсосать? Тогда сто долларов всего.
      — Отвянь, мужик. Не до тебя сейчас.
      Эдуард обернулся. Из бара вышли Аделина и Стенька. Втроем они направились к лифтам.
      — Развратники, — неодобрительно пробормотал привратник, снова занимая место у дверей.
      Минут через пять появился долговязый негр, остановился, и сунул руки в карманы, раздумывая. Привратник отделился от входа и пошел к нему по диагонали.
      — Эй, мэн, — сказал он, подходя. — Ю лайк герлз?
      Некоторое время негр глядел на него не мигая.
      — Гуд герлз. Ю лайк факинг вайт герлз? Кам он.
      — Пошел на хуй, — быстро и четко, и очень чисто, ответил негр, еще немного постоял, и направился к лифтам.
      Привратник слегка опешил.
      Еще через десять минут регистраторша окончательно погрузилась в зыбкую регистраторскую дрему. Привратник подошел, взял ее за волосы, и вернул в сидячее положение.
      — Спишь, сука, — сказал он без особой злобы, и также без злобы шлепнул ее по щеке. — Никто тебя не хочет, — добавил он задумчиво. — Потому что спишь все время. А ты не спи, блядь. Время такое, переходное. До конца смены хуйня какая-то осталась, час всего, никто ничего не хочет. Ладно, вставай, пойдем в Два Бэ, я сам тебя выебу. Раз такое дело. Час всего, блядь, до конца смены.
      Регистраторша встала и без энтузиазма пошла за привратником. Некоторое время вестибюль оставался пустым.

* * *

      — А вообще-то интересно все это, — многозначительно произнес Стенька, шляясь по номеру Аделины. — Я, правда, в истории не разбираюсь. Но предки мои из Новгорода, и я тоже чувствую — вот нет во мне ничего рабского. Совсем. И ведь не случайно же. Надо бы подумать. Жаль, что связи нет — поискали бы в сети, может нашли бы… чего-нибудь… Ты, Эдуард, откуда родом?
      — Из Бердичева, — сказал Эдуард. — Закрой-ка ниппель пока что.
      — Да я только…
      — Закрой, закрой. Аделина! Сколько можно торчать в душе!
      Оба прислушались.
      — А там все ли с ней в порядке? — подумал вслух Стенька.
      Оба одновременно кинулись к двери ванной.
      — Аделина!
      — Лин!
      — Эй!
      Эдуард повертел ручку, грохнул в дверь кулаком четыре раза подряд. Дверь открылась. С мокрыми волосами, босая, торс затянут в полотенце, Аделина прошла мимо них к постели и села.
      — Я понимаю, все очень заняты решением крупномасштабных проблем. Но все-таки я хотела бы знать — кто именно за мной гонялся. Возможно, это эгоизм с моей стороны. Но тут уж ничего не поделаешь. Эдуард — либо ты мне говоришь все, как есть, либо в Питер я вернусь прямо сейчас. Пешком, если нужно.
      — Да не волнуйся ты так, — Эдуард пожал плечами, переводя дыхание.
      — Ты нас напугала, — сообщил Стенька.
      — Скрывать, в общем, и нечего. Рассказывать при Стеньке?
      — Да. То есть, нет. Не знаю.
      — А что я? Я могу выйти, — сказал обиженно Стенька.
      — Когда под Тенедию начали копать, у нее было три основных владельца. Каменский, Кречет, и твой отец.
      — Кречет? — переспросила Аделина.
      Эдуард наклонил голову вправо.
      — Продолжай.
      — Каменский исчез. Когда Кречета арестовали, он попросил помощи у твоего отца. Что-то у них не сложилось. Кречет уверен, что Каменский его бы вытащил, и что твой отец заказал Каменского — именно для того, чтобы Кречета посадить. Твоего отца должны были арестовать не вчера, а через неделю. До этого тебя должны были…
      — Ну?…
      — Изнасиловать и, возможно, убить, в присутствии твоего отца. Люди Кречета. Произошла утечка информации — люди Кречета узнали, что твоего отца собираются арестовать сразу по его возвращении в Петербург, и поспешили.
      — Власть Зверя, — пояснил Стенька.
      — Заткнись, — сказал Эдуард. — У Кречета есть подозрения, что твой отец хотел его заказать, чтобы его прикончили в новгородской тюрьме.
      — Так это всё… — тихо сказала Аделина.
      — Это не так.
      — Не так? — с надеждой спросила она.
      — Он пытался его заказать до тюрьмы, но дело сорвалось. В конце позапрошлого февраля. В Новгороде в это время очень много пьют.
      — А Кречет этот — новгородец? — спросил Стенька.
      Эдуард помолчал некоторое время и решил, что вопрос резонный. И ответил:
      — Черт его знает. Вроде прибалт какой-то. В Новгороде живет давно.
      — А по профессии он кто?
      — Тебе бы, Стенька, следователем работать.
      Стенька непроизвольно слегка приосанился.
      — А теперь? — спросила Аделина.
      — Теперь, пока твой отец находится под арестом, опасности для тебя нет. Кроме…
      — Кроме?
      — Ну, это не опасность, это так, мелочи. Один из друзей Кречета частично спонсирует некоторую часть репертуара некоторых театров.
      — И что же?
      — Да как тебе сказать… То есть, никаких приказов или даже пожеланий от Кречета на этот счет нет и не будет, но из театра тебя скорее всего уволят, просто на всякий случай. Чтобы никто из спонсоров потом не обижался.
      — Сволочи, — сказала Аделина убежденно. — Какие все сволочи.
      — Это несправедливо, — вмешался Стенька. — Это нехорошо. Нужно, чтобы об этом узнали.
      Аделина отрешенно вздохнула.
      — О чем? — спросил Эдуард.
      — Вот об этом, — пояснил Стенька. — Не знаю, может, репортеров пригласить, они любят скандалы.
      — И что же сделают репортеры? — Эдуард посмотрел на Стеньку, удивляясь его наивности.
      — Не знаю. Напишут статью.
      — И кто ее будет читать?
      — Те, кто читает статьи.
      — И потом что?
      — Не знаю. Будут какие-нибудь протесты.
      — О да, — Эдуард улыбнулся. — Обязательно. Мировая общественность возмутится, заявят в ООН, весь Ближний Восток побросает оружие, и Чечня тоже, все дружно будут возмущаться, что певицу уволили из оперного театра. Это ведь так близко к сердцу всеми воспринимается, в Чечне, к примеру, в горах каждую ночь то Моцарт, Чайковский, и так далее. Особенно евреи будут негодовать, забыв про конфликт с арабами.
      — Почему ж именно евреи? — спросил Стенька недовольно, но было видно, что до него дошло.
      — Ну, как… Из-за Чайковского.
      — При чем тут Чайковский?
      — Но ведь Чайковский был еврей?
      — Э… вроде нет, — сказал Стенька. — Аделина, Чайковский — еврей?
      Оба уставились на Аделину. Аделина встала, подошла к окну, и уперлась лбом в металлическую, черной индустриальной краской крашеную раму. Эдуард подошел к ней, встал за спиной, хотел коснуться рукой плеча, не коснулся.
      — Что ж делать. Многим театрам не хватает денег… — сказал он неуверенно.
      — Перестань!
      — Но ведь… правда же… ты устроишься в другой театр.
      — Ты об этом ничего не знаешь! — зло сказала она. — Отвяжись.
      — Почему ж, — обиделся Эдуард. — Кое-что знаю. Искусство в наше время…
      — Замолчи, умоляю! — Аделина схватилась за голову.
      Эдуард пожал плечами.
      — Искусство бывает разное, — сообщил Стенька. — Элитарное искусство мало кому нужно, оно… э…
      Аделина обернулась и так на него посмотрела, что он тут же понял — совершена большая ошибка.
      — Нет, я не это имел в виду, — начал он поспешно оправдываться. — Я не про тебя, и не про оперу, я вообще…

* * *

      Тем временем священник, понаблюдав, как Кудрявцев не знает, куда себя девать, а Марианна ходит историческим строевым шагом вдоль стены, решил, что эти двое нуждаются в духовной помощи больше остальных.
      Марианна будто только и ждала, когда он отложит наконец книгу и встанет, и быстро направилась к нему.
      — Вы сюда на машине приехали? — тихо спросила она.
      — Да.
      — Подвезите меня до Новгорода.
      — Подвезу, конечно, но не сейчас.
      — А когда?
      — Скорее всего завтра. Разговор с Демичевым затянется за полночь, и ночевать всем придется, очевидно, здесь.
      — Я не собираюсь с ним ни о чем разговаривать.
      — Это ваше право, дочь моя, — слегка улыбнувшись, сказал он.
      — А вы собираетесь? Вы что, не понимаете, что происходит?
      — Пока не очень. Ну, Бог даст, разберемся.
      — Нас склоняют к участию во всем этом балагане. Зачем это понадобилось Демичеву я не знаю, и знать не хочу. И что за балаган — тоже знать не хочу. Но оставаться здесь просто опасно, неужели вы этого не понимаете? А еще духовное лицо. Послушайте, мне нужно срочно отсюда уехать. Подвезите меня.
      — Я бы и подвез, но, видите ли, шофера я отослал.
      — Какого шофера?
      — Своего шофера. Который меня обычно возит.
      — У вас личный шофер?
      — Что ж тут такого? — удивился священник. — У меня и повар личный есть. И даже жена. Тоже личная.
      — Это какой-то кошмар, — пожаловалась Марианна неизвестно кому. — Ну, с вами разговаривать бесполезно. Славка! Славка, сколько отсюда до Новгорода?
      — А?
      — До Новгорода сколько?
      — До Новгорода? Километров десять-двенадцать. Точно не помню. Я здесь никогда раньше не был, Марианна Евдокимовна.
      — Ах ты… — сказала Марианна, нарушая Третью Заповедь. — Да что же это такое… Славка! А ну иди сюда!
      Она поманила его и отошла с ним в дальний угол, к роялю. Священник некоторое время наблюдал, как она ему что-то доказывает, и махнул рукой. Нужно будет — сами подойдут. А сам направился к стойке.
      — А ну, парень, налей-ка мне скотча, — сказал он знающе. — Со льдом.
      Бармен кивнул, точным жестом выставил на стойку тумблер, кинул в него, зачерпнув алюминиевым совком, несколько кубиков льда, и почти не глядя цапнул с полки за спиной бутылку «Мятежного Крика».
      — Нет, ты мне скотч налей.
      Бармен, не смутившись, поставил «Мятежный Крик» на место и, поразмыслив, взялся за прямоугольную бутылку с красной этикеткой.
      — Нет, с черной этикеткой, пожалуйста.
      — А вы, святой отец, я вижу разбираетесь в таких вещах, — заметил бармен, наливая.
      — Чему только не научишься нынче, среди людей обитая, — посетовал священник. — Ты, сын мой, очень хорошо выполняешь свою работу. Настолько хорошо, что никто до сих пор не понял, кроме меня, что ты у Демичева главный помощник, не так ли.
      — Вы в этом уверены? — ухмыляясь, спросил бармен, наполнив тумблер до краев.
      — Нет. Я редко бываю в чем-то уверен, когда дело касается политики. Но вот что я хотел у тебя спросить, сын мой. Зачем здесь эта дама?
      — А…
      — Да, именно она. Остальные более или менее ровесники Демичева, кроме меня, но у меня с Демичевым давние отношения. У него ко всем нам есть дело. А вот дама зачем? Да и не поймешь, кто она такая — то она в Москве на кафедре преподает, то новгородского коллегу… э… третирует.
      — Ну, Москва — это для красного словца. Приглашают ее иногда в Москву лекции читать, как уникального специалиста. Раза два в год.
      — А на чем она… э… уникально специализируется?
      — Надо думать, что на чем-то очень древнем. Древние какие-то времена.
      — До Крещения Руси?
      — Вроде бы да. Но точно не знаю. Я вообще историю не люблю.
      — А я, не поверишь — ненавижу историю, — сообщил священник. — Иной знаток истории узнает какую-нибудь гадость, которую поп провинциальный вдруг учудил лет четыреста назад в своем Тамбове, да потом раззвонит на весь свет — вот все вы, попы, такие. А за тыщу лет на Руси знаешь, сколько попов было? Тьма. Ну и, конечно, даже если очень немногие из них гадости управлялись сотворять, за столько времени все равно много гадостей набежит. А мне за всех отвечай да оправдывайся. Нет, история — это только людей с толку сбивать.
      Бармен внимательно посмотрел на священника, а тот улыбнулся благосклонно.
      — Вижу я, что человек ты степенный, сын мой. Правильный человек, верный. Хочу я дать тебе совет, от чистого сердца. Ты, когда тебя после сегодняшнего арестуют да будут спрашивать, чего ты во все это влез, ты отвечай, что тебя бес попутал. Во-первых, это так и есть, а во-вторых, это всегда сбивает с толку следователя. Следователи, как правило, люди неверующие, в таких вещах не разбираются. Может и отпустят тебя, а если и посадят, то ненадолго.
      Бармен мрачно смотрел на священника.
      — Это вы так шутите, святой отец? Это шутка такая?
      — Да, я шутить горазд, когда пью. Раньше я курил, так ежели пить, то целую пачку выкуривал. Но теперь бросил. Вот только шутить и остается.
      — Н-да, — сказал бармен. — Странные у вас шутки. Это что ж, все священники так шутят теперь? Ничего себе.
      — Тебя как звать-то, сын мой?
      — Это, святой отец, значения не имеет.
      — Не скажи. Имя — оно важно. Имя, бывает, так связано с судьбой человека, что любо-дорого. А бывает и не связано.
      Бармен пожал плечами и отошел к другому концу стойки.
      — Ты далеко не уходи, — окликнул его священник. — Я, может, еще выпить захочу.
      Бармен посмотрел мрачно, снял с полки бутылку со скотчем, поставил ее на стойку, и плавным движением придал ей скорость — и она остановилась точно перед клиентом.
      — Сколько захотите, столько и нальете.

* * *

      Сумерки сгущались. Стоя на смотровой площадке, Вадим почувствовал спиной чье-то присутствие, но не обернулся.
      — Хороший вечер, не так ли, — сказали сзади.
      — Да, весьма, — отозвался Вадим.
      — Воздушные течения в тропосфере, в основном восточные, захватывающие большие пространства океанов между тридцатью градусами широты и экватором в каждом полушарии на обращенных к экватору перифериях субтропических антициклонов в этом году выдались особенно приятные, не так ли?
      — Вы, Ольшевский, человек умный и рассудительный, — сказал Вадим. — Я вас очень уважаю. И за это тоже.
      Ольшевский встал рядом с Вадимом и оглядел — город, и обрамляющие его водные пространства. Леса почти не было видно — темно. Вадим посмотрел на часы.
      — Как там остальные? — спросил он.
      — Не знаю. Я подремал в номере, принял душ, хотел посмотреть телевизор, но он ничего не показывает.
      — Да, — Вадим изобразил сокрушенность. — Мой тоже ничего не принимает.
      — Остальные находятся в разных стадиях легкой растерянности.
      — Ничего. Трувор их успокоит.
      Внизу, возле петнхаузов, раздался вдруг истошный нечленораздельный крик, а затем посыпались отрывочные истеричные фразы:
      — Где? Куда? Куда бежать? Девки, это страшно! Ааа!
      Вадим и Ольшевский переместились к противоположным перилам и посмотрели вниз.
      — Что случилось? — крикнул Вадим.
      — Дети! Дети исчезли! — закричала матрона, и две других ей вторили, — Дети!
      — Не волнуйтесь! — крикнул Вадим.
      — Да где ж они, где?!
      — О них позаботятся и будут хорошо кормить! — обнадежил ее Ольшевский.
      — Где?
      — В Бразилии. Их туда продали в рабство.
      — Что, как?
      — Странный у вас, питерских, юмор, — сказал, пожав плечами, Вадим.
      Дверь одного из пентхаузов распахнулась, из нее высунулась Амалия.
      — Спят ваши дети, не орите, будто вас режут, — сказала она.
      Матроны кинулись к ней.
      — Не входить! — строго сказала им Амалия. — Я их сейчас выведу, а то вы их напугаете. Да и нечего вам делать у меня в номере.
      Она закрыла дверь. Матроны остановились возле двери нерешительно.
      — Да, так мы не договорили о пассатах, — сказал Ольшевский. — Отойдемте от края.
      Они снова перешли на внешнюю сторону площадки.
      — Вы что-то хотите мне сказать, Ольшевский?
      — Да, Вадим. Я не люблю, когда меня куда-то приглашают, а потом перекрывают все ходы и выходы и отключают связь. Этому есть название.
      — Нет, вовсе нет, — заверил его Вадим.
      — Название есть.
      — Я не о названии. И связь вовсе не для этого отключена. И вовсе в вас не в ловушку заманили.
      — То есть…
      Вадим развел руками.
      — А если бы я захотел бы отсюда уехать? — спросил Ольшевский.
      — Вызовите такси и уезжайте, никто вас не держит.
      — Телефон не работает.
      — Идите в город, ближе к центру, там всегда кто-то торчит, извозом занимается, когда в гостинице есть посетители.
      — Вы хотите сказать, что за гостиницей не следят?
      — Откуда? Со спутников, что ли?
      — С другого берега.
      — Нет, — сказал Вадим, слегка удивившись. — Не следят. Зачем следить?
      — Чего хочет от нас Демичев?
      — До его прибытия я этого вам сказать не могу. Но ждать осталось недолго.
      — Что за мифотворчество? Что вы давеча нам рассказывали напару с историком? Что за водевиль?
      — Это не водевиль.
      Ольшевский склонил голову набок и вежливо улыбнулся. Дальнейшее произошло так быстро, что Вадим не успел ни среагировать, ни почувствовать боли, ни вскрикнуть. Только что они стояли у перил и беседовали вполголоса. Теперь же правая рука его оказалось вывернутой за спину, а тело грозило перевалиться через перила вниз — семнадцать этажей, бетонный козырек над входом.
      — Так вы говорите, за нами никто не следит, — раздался сверху и сбоку голос Ольшевского. — Вот и хорошо. Мы можем говорить откровенно. Я откровенно вам говорю, что желаю знать, чего хочет Демичев, и, если не получу откровенного ответа, обещаю вам, тоже откровенно, что ускорение тела при свободном падении, как и в прошлые века, равняется девяти и восьми десятым метра в секунду за секунду, и вы в этом убедитесь лично.
      — Вы с ума сошли, Ольшевский! — прохрипел Вадим. — Я и не думаю ничего скрывать. Просто… а, черт, не давите так руку!.. просто Демичев хотел все сказать вам сам. Сделать вам сюрприз. Да вон он сам. А, черт! Слышите?
      Гул был явно вертолетный. Некоторое время Ольшевский слушал, а затем, углядев в сумерках прожектор и красный сигнальный огонек, вернул Вадима в стоячее положение.
      — Ну и хватка у вас, — заметил Вадим, потирая плечо и локоть. — Никогда бы не подумал. Я вас раза в полтора тяжелее.
      — Ваш личный телефон работает? — мрачно спросил Ольшевский.
      — Нет. Но скоро заработает, как и ваш. Вон там станция, к утру починят.
      — Что починят?
      — То, что сломано.
      — А остальные станции?
      Вадим поморщился.
      — Это действительно не… да вы не сердитесь. Трувор…
      — Трувор, Трувор, — злобно сказал Ольшевский. — Пехота.
      Вертолет завис над смотровой площадкой. Ольшевский чуть отошел, символически — от ветра деться было некуда. Вадим посмотрел вверх и помахал рукой. Дверь вертолета отъехала в сторону, Трувор Демичев высунулся наружу.
      — Почему бассейн открыт? — крикнул он в мегафон.
      — Крышу заклинило! — крикнул Вадим.
      — А? — раздалось из мегафона.
      Вадим махнул рукой.
      Демичев скрылся в вертолете. Прошло некоторое время, после чего вертолет начал спускаться на смотровую площадку. Вадим и Ольшевский отошли к лестнице, а потом поспешно сбежали вниз — места было мало. Пилот филигранно посадил машину точно в центр площадки. Демичев бравым прыжком выскочил наружу и протянул руку даме — блондинке чуть за тридцать, необыкновенной, как показалось Ольшевскому, красоты. За блондинкой последовали двое мужчин. Пилот выключил мотор.
      — Привет, ребята! — радостно воскликнул Демичев, спускаясь по лестнице пружинистым командирским шагом. Официальный костюм на нем топорщился и выглядел слегка комично. — Рад вас видеть, Ольшевский. Привет, Вадим! Знакомьтесь — моя жена Людмила!
      — Здравствуйте, — с достоинством сказала блондинка, придерживая платье — что-то среднее между вечерним туалетом и костюмом для официальных деловых встреч.
      — Здравствуйте, — мрачно ответил Ольшевский, сунув руки в карманы.
      Три матроны, раскрыв рты, наблюдали за прибытием. Из пентхауза Амалии один за другим выбегали дети, таращась на компанию и на вертолет. Амалия высунулась, быстро оглядела детей, и, насчитав нужное их количество, скрылась в номере, сердито хлопнув дверью. Дети даже не обернулись.
      — Ну, пойдемте вниз, друзья мои. Ольшевский, будьте добры, оповестите остальных.
      Ольшевский издал короткий сухой смешок.
      — Нет, я еще здесь побуду минут десять, — сказал он. — Очень хороший вечер. Жалко вы своим корытом заняли смотровую площадку, ну да ладно. Посижу у бассейна. А выводок с собой заберите. Я детей не люблю.
      — Отшлифовались вы в своем Питере, старина, — заметил весело Демичев. — Нет чтоб сказать, мол, я тебе не мальчик на побегушках, сам оповещай. А вы интеллигентно так оскорбляете человека. Как это у вас принято — вроде бы ничего обидного не сказано, а…
      — Да, мы странные в нашем Питере, — подтвердил Ольшевский, уходя к бассейну.
      — Мрачный он, — Демичев широко улыбнулся. — Молодец! Ничего, оттает еще. Детишки симпатичные. Ну, пойдемте вниз, друзья мои. Там есть ящик очень хорошего вина, надеюсь, Олег его не продал из-под полы. Урожая очень лохматого года, виноградники провинции Бордо. Саня, Виталий, пойдемте. Вадим, займись детишками срочно. На втором этаже возле саун есть видео плеер и диски с мультиками. Дети — наше будущее, друзья мои.

* * *

      — Мы здесь отрезаны от всего, — объясняла Марианна новому гостю, человеку в обмундировании — влажном — военного летчика. — Это просто издевательство какое-то.
      — Да, вы правы, — соглашался летчик. — Этот Демичев, он много о себе мнит. Но, увы, таксист уехал, как только меня высадил. Можно, правда, пешком.
      — У меня туфли очень неудобные, — призналась Марианна. — Ноги себе натерла страшно. А ведь так расхваливают нынче итальянскую продукцию. Все это — просто реклама. Надувательство. Не так уж плоха была в свое время фабрика «Скороход». Вы…
      Она замолчала. Собеседник ее поднялся и пошел навстречу входящему в бар под руку с женой Трувору Демичеву. Демичев, до этого веселый и добродушный, мгновенно посерьезнел и, оставив жену посади, сделал три быстрых пружинистых шага вперед.
      — Киев согласен, — быстро и тихо произнес летчик. — Я здесь проездом, — добавил он.
      Демичев не сказал ничего — но только запрокинул слегка голову и улыбнулся очень довольной улыбкой, не раскрывая рта. Будто ему поведали по секрету радостную, очень важную новость. И с чувством пожал гостю руку. Священник отставил тумблер со скотчем в сторону. Кудрявцев, глядя на Демичева, облокотился о рояль. Поза его напоминала позы Александра Вертинского в лучшие годы. В этот момент в баре, и во всей гостинице, погас свет.

      Стоя в углу вестибюля со свечкой в руке в четыре часа утра, Эдуард чувствовал себя глупо. Ольшевский все не выходил. Нинка, в сумерках заступившая на смену, спала за конторкой. Привратник, пришедший вместе с Нинкой, стоял на улице, у входа в гостиницу, таращась в непроглядную тьму. Авария ли, диверсия ли — неполадки на электростанции обесточили, очевидно, весь город. Ни связи, ни электричества. Интересно, подумал Эдуард, если в сиих губерниях все еще водятся волки, сколько им понадобится, чтобы придти в город и начать хозяйничать? Современный человек без электричества и связи — совершенно беспомощное существо.
      Ольшевский наконец вышел в вестибюль, без свечки. И подошел к Эдуарду.
      — Подъем в семь утра, господин Чехов. Спать будете у меня в номере.
      — Э…
      — У меня в номере всякое барахло… полезное… как бы кто не зашел, не поинтересовался. За вашей дамой присмотрит ее теперешний ухажер. В семь пятнадцать, как раз начнет светать, спуститесь снова в бар. Думаю, что команда Вадима, которую мы с вами почему-то упустили из виду, и вы и я, к этому времени соизволит включить генератор в подвале.
      — Один вопрос, господин Ольшевский.
      — Я слушаю.
      — Кто этот… человек в летной форме?
      — Телегин, отставной киевский вояка. Объявлен в розыск на Украине. Здесь, как он сам сообщил, проездом. Доставил ответ украинских властей, и поедет дальше, если ему позволят. Должны позволить. Демичев — сволочь, но он солдат, насквозь и с рождения, а такие люди как правило дорожат своим словом. Дальнейший путь Телегина лежит, очевидно, через Финляндию в Швецию.
      — Он попросит там политического убежища?
      — Он попросит там, чтобы ему поменяли черты лица. Затем он снимет деньги со счета в каком-нибудь из швейцарских банков, и мы никогда о нем больше не услышим. На Украине тем временем… что за глупая улыбка, господин Чехов!
      — Математик вас давеча поддел с Украиной, — сказал Эдуард, сдерживая смешок.
      — Математики люди, как правило, не очень вредные, но у них есть дурная манера цепляться к словам. Фарисейство в чистом виде! Ах, изволите ли видеть, я нарушил незыблемое правило. Будто если говорить не «на Украине» а «в Украине», все украинцы непременно сразу кинуться читать Золя и пить вина двадцатилетней выдержки вместо самогона! Слово Украина означает — окраина России, а по-русски говорят «на окраине» а не «в окраине». Черт, как он меня достал, этот дурак. Нашел время для буквоедства! Ну и команду себе Демичев подобрал, любо-дорого.
      — Может, лучше не ложиться? — предположил Эдуард.
      — Нет, вам обязательно нужно поспать, господин Чехов. Обязательно. Ничего особенно интересного в следующие четыре часа не произойдет. Кроме одного. Заработает телевизионная станция, что в пяти километрах отсюда, и такое будет на весь мир транслировать, что лет двадцать потом расхлебывать будем. В любом случае вы лично, господин Чехов, ничего не знаете, я вам ничего не говорил. Спросят потом — так и объясните.
      — Зачем он нас сюда вызвал?
      — Солдаты мыслят прямолинейно. Он прикинул, кто в Питере является одновременно думающим и достаточно влиятельным. Кто нынче в Питере влиятелен — не мне вам рассказывать. И выбор Демичева, к великому моему сожалению, пал на меня.
      — Но ведь, согласно их теории, вы произошли от рабов и так далее…
      Ольшевский поморщился.
      — Все так, господин Чехов. Но, видите ли, какая закавыка, вашего командира угораздило родиться и провести значительную часть детства именно в Новгороде. Я вам это сейчас говорю, потому что очень устал. А вообще-то рекомендую вам вспомнить о субординации и идти спать, ибо дан вам, господин Чехов, недвусмысленный приказ.
      — Слушаюсь, господин Ольшевский.

* * *

      — Стенька?
      — Да, Лин… Осторожно! Лестницы здесь узкие. И крутые.
      — Как бы нам отсюда выбраться?
      — Тебе не хочется здесь быть?
      — Конечно нет. А тебе хочется?
      — Подождем до рассвета?
      — Как-то оно… И не хотелось бы у всех на виду…
      — Ты права. Тогда вот что. Тогда я тебя доведу до номера… Я об этом уже подумал… Доведу, а сам схожу… тут в нескольких кварталах мужики извозом занимаются. Вот только денег у меня нет.
      — У меня есть. Может, вместе пойдем?
      — Нет уж, ты сиди в номере. Одному менее опасно. С дамой по улице шагать в это время — ну его. Найду кого-нибудь, подъедем ко входу.
      — Правда?
      — Да. Лин, ты не волнуйся так.
      Стенька воспрянул духом. Рыцарство вдохновляет.
      Когда они подошли к номеру, оказалось вдруг, что компьютерный замок работает только при наличии электричества и так же, как лифты, не может функционировать, когда обесточена вся гостиница.
      — Да, вот еще загвоздка, — подумал Стенька вслух.
      — Стень, это не мой номер. Это твой номер.
      — Ты думаешь, в твоем номере замок работает?
      — Нет, но я догадываюсь кое о чем. Пошли.
      Они переместились к соседнему номеру. Дверь в нем оказалась приоткрытой, а замок раскурочен.
      — Подсуетился Эдька, — мрачно сказала Аделина. — Проявил заботу.
      — Да, действительно, — растерянно пробормотал Стенька. — Ну и славно. Приляг, подремли. Я вот пару лишних свечек из бара прихватил, вот, держи. Я скоро вернусь. Деньги…
      — Там у меня в пальто, посмотри, кошелек.
      — Ты достань…
      — Доставай, не бойся. Нашел?
      — Нашел.
      — Если что, беги сразу назад, — неопределенно, но с беспокойством, сказала Аделина.
      — Не волнуйся.
      Вдруг он действительно найдет машину, думала она, скидывая туфли, стягивая чулки, и дрожа от холода. Отопление номеров гостиницы полностью зависело от электричества. Аделина осторожно пристроила свечу на прикроватный столик, зажгла от нее другую, и, стуча зубами, направилась в ванную. Капнув воском на край раковины, она укрепила свечу и включила душ. Подача воды оказалась не связанной — пока что — с подачей электричества. Аделина скинула с себя остальную одежду и встала под горячий душ. Стало приятно и даже как-то истерически-весело, но вскоре в голову полезли всякие дурацкие образы из фильмов-страшилок, сценаристы коих обожали смаковать зверские убийства женщин в душах, и Аделине стало казаться, что она слышит шаги, что очень скоро, в следующее мгновение, кто-нибудь войдет в ванную с огромным ножом из японской нержавеющей стали и будет ее этим ножом колоть множество раз, и резать на куски. Она выключила душ. Тихо. Снова включить душ у нее не хватило силы воли. Аделина перешагнула край ванны и потянулась за полотенцем. Несколько капель с предплечья упали на фитиль, и свеча погасла.
      — Ебаный в рот, — сквозь зубы сказала Аделина, в панике ища ручку двери.
      Нашла, распахнула. Номер тускло освещался одинокой свечой на прикроватном столике. Много неспокойных теней. А за окном — тьма, ничего не видно. Вообще. Ни контуров, ни теней, ни силуэтов. Безлунная, беззвездная осенняя ночь. Бездна. Наскоро вытеревшись, Аделина бросила полотенце на пол и кинулась к постели, споткнувшись по дороге о скинутый давеча туфель и больно ушибив большой палец на левой ноге. Укрывшись холодным одеялом, она некоторое время ворочалась, стараясь передать одеялу и простыне тепло, принесенное из душа, стуча зубами. Где-то в коридоре раздались какие-то голоса, и Аделина замерла, широко раскрыв глаза, затаив дыхание. Приоткрытая дверь — это… Зря она послала Сеньку на поиски машины. Лучше бы действительно было подождать до утра. В дневном свете оно как-то радостнее все выглядит. Дура. «Не хотелось бы у всех на виду». А так, ночью, лучше — как крысы какие-то, бежать, чтобы никто не видел. Мол — подумать-то подумают что-нибудь, да глазами не увидят. Что же теперь делать? Что за голоса? Кто это там ходит, в коридоре, и что то бормочет — вот, хлопнула дверь, очевидно лестничная. Нет, невозможно. Так дальше — невозможно. Нет.
      Аделина выскочила из постели и стала поспешно одеваться. Чулки куда-то запропастились, слились с ковром. Правый туфель никак не находился. Босая, в юбке и блузке, Аделина кинулась к свече, сняла ее с прикроватного столика, повернулась, и пошла к двери — слишком поспешно. Легкое дуновение из коридора, навстречу ей, погасило свечу. Эпизод с гаснущей свечой есть в опере «Богема». Опера эта совершенно неинтересная, глупая — в ней нет партии для меццо, две оголтелые сопрано пищат все три акта на два голоса. Вообще веристы меццо не любили, потому что дураки были, и популярность их объясняется только невежеством публики.
      Стало совсем дико. Открыты глаза, закрыты ли — все одинаково темно, непроглядно. Сжав зубы, выставив вперед левую руку, а в правой держа бесполезную погасшую свечу, Аделина осторожно пошла по прямой, туда, где, как она помнила, должна находиться дверь, и через некоторое время очень больно наткнулась левым бедром на что-то прямоугольное и твердое. Стол, трюмо — что это? Аделина потрогала рукой. Вроде, стол. Просторные полупустые помещения обнаруживают в темноте невероятное количество предметов, мешающих передвигаться и ориентироваться в пространстве. Презрев законы, дочь богемы… Chi ti salva, sciagurato, dalla sorte che t'aspetta? Обойдя осторожно стол, она нащупала рукой стену и стала осторожно, опираясь на нее, передвигаться боком вправо. Через некоторое время правое бедро коснулось чего-то обтекаемого и, возможно, пластмассового. Аделина осторожно потрогала предмет рукой. Телевизор. Значит, она шла не к двери, а от двери, и дошла до угла. Если, конечно, телевизор находится в углу. Аделина не помнила точно, где он находится. Наверное, в углу. Точно в углу? Как знать! Как ориентируются в пространстве слепые? Дело привычки, наверное. Но за полчаса привыкнуть невозможно. И не очень хочется.
      Она стала передвигаться обратно, касаясь стены рукой. Вдруг стена куда-то исчезла. Аделина подалась вперед — слишком порывисто, опустив на мгновение руку, и ткнулась носом и лбом в стену. Замычав от боли, она присела на корточки, прижав нос и лоб рукой и навалясь плечом на поверхность стены. Вскоре боль слегка поутихла. Аделина, опираясь о стену, встала опять в полный рост. И снова, шаг за шагом, начала передвижение боком. И вот опять давешний стол. Но где же тогда дверь? В ужасе Аделина подумала, что ее, как Аиду и Радамеса, замуровали в этом номере. Нет, это глупости, конечно — она бы услышала, стоя под душем, как они тут орудуют. Кладка, мастерок, строительный мат. Тихо, тайком замуровать — такого в истории не было. Хотя, конечно, Марианна и Кудрявцев сказали бы, что конечно же было, и привели бы множество скучнейших примеров, до которых никому дела нет, ссылаясь временами на двух основных святых апостолов исторической религии — неизвестно какого по счету Святослава и Иосифа Флавия. Она стала обходить стол, у которого почему-то оказалось неестественно большое количество углов. Столам полагается иметь четыре угла, и если стол стоит у стенки, наткнуться можно, по идее, максимум на два, ну, пусть даже на три, а у этого стола их, углов, штук восемь. Ну и дела. Но вот она снова — стенка. И щель. Да это же дверь! Щель — между косяком и внутренней стороной двери, там, где петли. Аделина, чувствуя, как поднимается откуда-то из области диафрагмы теплой волной радость, переместилась еще влево, нажав рукой на дверь, и дверь закрылась. Быстро найдя ручку, Аделина повернула ее и потянула дверь на себя, но дверь не открывалась — раскуроченный замок заклинило. Чуть подвывая от страха и ненависти к двери, к замкам, к Эдуарду, который привез ее сюда и раскурочил замок — тоже мне, джентльмен, услугу даме оказал, скотина — Аделина рванула дверь на себя, и дверь открылась, ударив Аделину в лоб, и Аделина, отступив на шаг, упала на бок, бросив наконец погасшую свечку и обеими руками схватясь за лицо. Но страх сильнее боли. Боясь, что дверь опять закроется, Аделина вскочила на ноги. Вот — где? Где же эта ебаная дверь? Вот она. Как бы опять не закрыть. Аделина, обеими руками держась за дверь, вышла в коридор — левой ногой, уже травмированной давеча, зацепившись за косяк. Наверняка сломала палец, не иначе. Где номер этого подонка, справа или слева? Наверное, слева. Справа — Стенькин номер. Chi ti salva, sciagurato, dalla sorte che t'aspetta? Касаясь ладонью оказавшейся неожиданно шершавой, и очень холодной, коридорной стены, Аделина добралась до — угла. Что за угол? Она не помнила, чтобы здесь были какие-то углы. Номер — стена — следующий номер. Тут ей вспомнилась загадка из начальной школы — как пройти лабиринт наверняка. Нужно все время касаться рукой стены и идти себе. В конце концов будет выход. Обогнув угол, касаясь рукой стены, Аделина пошла вдоль нее. Босые ноги замерзли ужасно. Снова угол — поворот. И вот какая-то дверь. Приоткрытая. Аделина нажала на нее рукой и вошла в номер. В лицо ей ударил луч электрического фонарика, а чуть впереди фонарика блеснул наведенный на нее пистолет. Хозяин пистолета явно рассчитывал на то, что вошедший, кто бы он ни был, пистолет увидит. Но тут же пистолет опустился.
      — Потерялись? — спросил незнакомый голос.
      — Я… здесь… Эдька…
      — Эдька в соседнем номере, — сообщил голос. — Сейчас я вас к нему отведу, а то будете ходить впотьмах, как атеисты.
      — Я… извините… а…
      Давешний долговязый негр, совершенно черный в таком освещении, положил фонарик на прикроватный столик, вылез из постели — в трусах — натянул джинсы, носки, кроссовки, футболку, и джинсовую куртку.
      — Простите меня, — попросила Аделина.
      — Ничего страшного. Холод собачий, не находите?
      — Да, — растерянно согласилась Аделина.
      — Вот она, Русь, — мрачно и с уважением сказал негр. — Вот они, просторы северные… Оставили девушку одну, — безотносительно добавил он. — Мужланы. Что ж, пойдемте, милая дама. Отведу вас к господину вашему.
      Аделина так же растерянно наблюдала — как он засовывает пистолет за ремень джинсов, как берет со столика фонарик, как оглядывает номер.
      — Пойдемте, пойдемте.
      Оказалось, что номер негра находился в нише, которую Аделина раньше, при свете, не заметила. Аделина подумала, что негр постучится сперва, но он толкнул дверь и зашел в эдькин номер, не замедляя шага. Только сейчас она подумала — а зачем он взял с собой пистолет, и вообще — почему у него пистолет? Он — гангстер? В фильмах негры часто бывают гангстерами. Димка Пятаков, исполняющий роль африканского царя, постоянно общается с гангстерами, они же рэкетиры, они же братки. Они его приглашают в кабаки, и он им там поет «Вдоль по питерской», «Старый товарищ бежать пособил», и еще что-то из шаляпинского репертуара, но Димка не негр, он только играет негра.
      Эдькин номер оказался пуст.
      — Нету здесь Эдьки, — сказал негр, проверив на всякий случай ванную. — Куда-то наш бравый Эдька подевался. Возможно совершает ночную прогулку по городу. Для поддержания пищеварения в достойном виде, по инструкции. Будете спать здесь?
      — Но я ведь… — начала Аделина, и замолкла.
      Эдькин номер без самого Эдьки никакой выгоды ей не приносил — ничем не отличался от ее собственного. Та же тьма, то же одиночество, тот же страх.
      — Да, глупо как-то, — согласился с ее мыслями негр. — Что ж с вами делать. Неприкаянность — отличительная черта многих русских женщин. Ну, пойдемте ко мне, что ли, посидите у меня до рассвета. А где ваш второй… э… шевалье?
      — Он… — Аделина снова запнулась.
      — Ну, не мое это дело. Пойдемте. Пойдемте, пойдемте. Да вы замерзли! — удивился он, взяв ее за руку. — Вам срочно нужно в горячую ванну, иначе, в этом климате, у вас к утру обнаружится какое-нибудь заболевание с кашлем и соплями. Нельзя так беспечно относиться к собственному здоровью.
      Наверное, он хочет меня изнасиловать, подумала Аделина. Негры иногда насилуют белых женщин, мстя за три века рабства в Луизиане. А может и нет. Вежливый. Может, он гомосексуалист. Многие гомосексуалисты бывают вежливые и обходительные, и часто посещают оперу. Больше балет, но и оперу тоже.

* * *

      Стенька сидел, прислонясь спиной к стене и мелко дрожа от холода. Произошедшее вспоминалось отрывочно. Он шел почти на ощупь по очень темной улице на какой-то свет вдали. Какие-то фары какого-то драндулета, где-то припаркованного, с мотором, работающем на холостом ходу. Возможно, какой-нибудь мужик, занимающийся извозом. Чем дальше он уходил от гостиницы, тем неуютнее себя чувствовал, но, преодолевая страх, шел — медленно, но шагом твердым, правильным. Потом они появились — с фонариками. Трое. Он спросил у них, где тут стоянка такси, что, как он сразу понял, было глупо — ищущий такси должен иметь при себе деньги. К нему подошли вплотную. Он хотел бежать, но его схватили, повалили, некоторое время били, а потом он потерял сознание. А теперь он сидел у стены и дрожал от холода — во-первых, ночь выдалась холодная, а во-вторых, на нем ничего, кроме трусов, носков, и майки, теперь не было. Кроссовки почти новые — сняли. Свитер, очень неплохой — сняли. Куртку — сняли. Джинсы — старые, потертые — и те сняли. Висок и часть лица справа ныли тупой болью, а нижняя губа заметно увеличилась в размерах. Стенька попробовал языком зубы — на месте. Ребра ныли. Спина. Добрые, однако, люди, живут в Белых Холмах. Гостеприимные. А! Кошелек. Линкин кошелек. Со всеми деньгами.
      Со второй попытки ему удалось подняться, и затем, собравшись с духом, сделать два шага. Справа занимался блеклый пасмурный рассвет, и силуэт центральной башни гостиницы был отчетливо различим — прямо по ходу.

* * *

      Минск, Беларусь, девять часов тридцать минут утра.
      Кабинет министра сельского хозяйства.
      Министр, дородная женщина средних лет, принимает у себя президента Беларуси, а также министра обороны республики.
 
      ПРЕЗИДЕНТ (развивая, очевидно, начатую ранее мысль)… Ни хуя себе!
      МИНИСТР ОБОРОНЫ. Что они там пьют, в ихнем Новгороде?
 
      Никто не засмеялся.
 
      МИНИСТР ОБОРОНЫ (а ему хочется, чтобы засмеялись). Нет, правда, что?
      МИНИСТР СЕЛЬСКОГО ХОЗЯЙСТВА (неприятно тонким, надтреснутым сопрано). В Москве не спохватились еще?
      ПРЕЗИДЕНТ. Скоты.
      МИНИСТР ОБОРОНЫ. Москва — да… с Москвой такие номера не проходят…
      ПРЕЗИДЕНТ. Заткнись. Москва — черт с ней, с Москвой. Новгородцы эти — твари, сволочи!
      МИНИСТР СЕЛЬСКОГО ХОЗЯЙСТВА. Почему ж? Если кто хочет…
      ПРЕЗИДЕНТ. Потому что мне они ни о чем не пожелали сообщить. Откуда им знать, может мы бы к ним присоединились.
      МИНИСТР ОБОРОНЫ. В каком смысле?
      ПРЕЗИДЕНТ. В любом. На правах автономии. Какая разница.
      МИНИСТР ОБОРОНЫ. Ну ты даешь, Палыч. Быть присоединенным к Новгороду не велика честь…
      ПРЕЗИДЕНТ. По-твоему, лучше быть присоединенным к Москве, да? Новгород древнее. И черных там меньше.
      МИНИСТР СЕЛЬСКОГО ХОЗЯЙСТВА. Поражаюсь вашим словам, Виктор Павлович…
      ПРЕЗИДЕНТ. А вы всему всегда поражаетесь. Вы вообще очень впечатлительны по натуре.
      МИНИСТР СЕЛЬСКОГО ХОЗЯЙСТВА. Как вы… да я… да…
      ПРЕЗИДЕНТ. Тихо! Черт знает, что такое. Надо бы послать ноту протеста, но — кому? На что они рассчитывают? А? Ну, вы, министры! Какие у них там ресурсы? Ну!
      МИНИСТР СЕЛЬСКОГО ХОЗЯЙСТВА. Ежели вы так будете обращаться…
      ПРЕЗИДЕНТ. Ресурсы какие?
      МИНИСТР СЕЛЬСКОГО ХОЗЯЙСТВА. Ну, не знаю… ну, деревья там растут, и…
      ПРЕЗИДЕНТ (поворачивается к министру обороны). Какие ресурсы?
      МИНИСТР ОБОРОНЫ. Какие у них могут быть ресурсы? Пьют они много. (Подумав) А у нас какие ресурсы? Только что газопровод, так ведь он нам не принадлежит.
      ПРЕЗИДЕНТ. Нужно будет — будет принадлежать. Врежем кран и перекроем к чертовой матери. Пусть Европа закоченеет вся. Устроим Европе русскую зиму. Кстати, Новгороду тоже топить, вроде бы…
      МИНИСТР ОБОРОНЫ. Бурый уголь у них есть. Правда, толку от него мало. Он и не горит почти, а так, теплится. Как угольки в камине осенним вечером.
      ПРЕЗИДЕНТ. Ты мне Якуба Коласа тут не изображай. Теплится. Расстроен я.

* * *

      Кабинет в секции оборонной разведки, Пентагон, Вашингтон, Соединенные Штаты Америки, восточнобережное время — четыре часа утра, по Гринвичу — десять.
      Присутствуют — представитель Центрального Разведывательного Управления, армейский полковник, и молодой специалист в штатском, пришедший вместе с представителем и принесший в портфеле портативный компьютер с приставкой широкополосной связи.
 
      ПРЕДСТАВИТЕЛЬ… как такое можно было подготовить без единой утечки — не очень понятно, но есть рабочие гипотезы.
      ПОЛКОВНИК. А предполагаемая реакция Москвы?
      ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Попытаются устроить диверсию, скорее всего.
      ПОЛКОВНИК. Пошлют спецназ?
      ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Сперва будут по телефону пугать и взятки предлагать. Это ведь обыкновенный путч — ничего нового для русских, у них есть соответствующий опыт. Справятся. Наше участие там абсолютно бесперспективно. Я не об этом. Я хочу вам кое-что показать, занимательное, и спросить вас, что вы об этом думаете.
      ПОЛКОВНИК. Показывайте.
      ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Стивен, включай.
 
      Стивен нажимает клавиши компьютера. На мониторе возникают образы. Похоже на телеинтервью.
 
      ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Монтировали наспех, многое не учли, да и не особо старались. Передавали не прямой эфир, но запись.
      ПОЛКОВНИК. Это понятно.
      ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. И в запись попал кадр, который не должен был в нее попасть. Похоже на помехи, четверть секунды всего. Стивен этот кадр вычислил и расшифровал подробно. Стивен, показывай. Вот, видите? Я вам это объясняю для того, чтобы вы не решили, будто я вас мистифицирую. Вот, как видите, за спиной говорящего, чуть справа, стойка бара. Судя по всему, бар находится в современном отеле. За стойкой — полка с бутылками. На коньяках, бренди, виски и ликерах — этикетки, а на водке и джине этикеток по большей части нет, или они сзади, вон, видите? Четыре Абсолюта. Серый Гусь. Столичная — но этикетка сзади, ее едва видно.
      ПОЛКОВНИК. Так. Дальше.
      ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. То, что не отражает одна бутылка, отражает другая. Стивен попытался по тому, что можно извлечь из отдельных отражений, составить общую картину противоположной стороны бара. Картина вышла неполная. Из всех портретов людей, находящихся в баре, более или менее точным получился только один. Вот он. Как видите, слегка размыто, но все же видно достаточно, чтобы этого человека можно было узнать. Не так ли, полковник?
      ПОЛКОВНИК (удивленно). Милн.
      ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Он самый.
      ПОЛКОВНИК. Вы взяли его себе после того, как он ушел от нас?
      ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Нет. Поэтому у нас сразу возник к вам вопрос. Он действительно от вас ушел?
      ПОЛКОВНИК. Да. То есть, его демобилизовали.
      ПРЕДСАТВИТЕЛЬ. Выставили.
      ПОЛКОВНИК. Да.
      ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. За пьянство?
      ПОЛКОВНИК. Если вы все знаете, зачем же спрашивать?
      ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Чтобы быть уверенным.
      ПОЛКОВНИК. В чем?
      ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. В том, что вы врёте. Я это по интонации определяю. У нас специальный курс есть, в Лангли. По интонации учат определять, врёт человек или нет.
 
      Многозначительная пауза.
 
      ПОЛКОВНИК. Вы что, издеваетесь?
      ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Нисколько.
      ПОЛКОВНИК. Вы в чем-то хотите меня обвинить?
      ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Это не входит в мои полномочия. Просто появился слух, что военная разведка взяла на себя функции, о которых в ее, военной разведки, инструкциях ничего не сказано. Портрет Стивен составил, и сразу доложил мне. Я доложил начальству. Начальство послало меня к вам, благо это недалеко.
      ПОЛКОВНИК. Повторяю вам, Милн у нас не служит больше года.
      ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. У вас не служит, у нас не служит — а как же он появился в этом баре?
      ПОЛКОВНИК. Откуда мне знать. Он вообще бары любит… за что и… кстати, кадр может быть поддельный. Или портрет.
      ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Настоящий, уверяю вас.
      ПОЛКОВНИК. Вот что, агент. Видите вон ту дверь? Воспользуйтесь ею.
      ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Воспользуюсь, конечно, но тогда именно я и разбужу президента. И расскажу ему все как есть.
      ПОЛКОВНИК. Президент не любит вашу фирму. Он вам не поверит.
      ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. В этом как раз и заключается самое главное.
      ПОЛКОВНИК. Не понял.
      ПРЕДСТАВИТЕЛЬ. Президент мне не поверит. А когда президент не верит, он сразу начинает все подряд проверять.

* * *

      Частная квартира на Садовом Кольце, Москва, Российская Федерация, полдень.
      Присутствуют — Президент, частично руководящий военной разведкой генерал, и хозяин квартиры — министр, возможно культуры. Генерал толстый.
 
      ГЕНЕРАЛ. Так ты, Геннадий Демьяныч, думаешь, так сказать, что за ним стоят какие-то силы.
      ПРЕЗИДЕНТ. Ставлю на вид, Владимир. Либо вы называете меня на вы, что предпочтительнее. Либо продолжаете говорить мне ты, но не называете меня при этом по имени-отчеству. И так в народе говорят, что страной правит банда каких-то… (смотрит на министра, возможно культуры).
      МИНИСТР, ВОЗМОЖНО КУЛЬТУРЫ (подсказывая). Мещан?
      ПРЕЗИДЕНТ. Не так резко, но… в общем, да. Хотя нет, в народе так не могут говорить.
      ГЕНЕРАЛ (обижаясь). Ну, извини, мы университетов не кончали…
      ПРЕЗИДЕНТ. И перестань говорить штампами. Позор. Да, считаю, что за ним стоят какие-то силы.
      ГЕНЕРАЛ. Стоят или нет — нам-то что? Это наша территория. Подгоним несколько частей и устроим маневры с масштабным охватом.
      ПРЕЗИДЕНТ. Каким охватом?
      ГЕНЕРАЛ. Масштабным, Геннадий Демьяныч.
      ПРЕЗИДЕНТ. Демьянович.
      ГЕНЕРАЛ… Демьянович.
      ПРЕЗИДЕНТ. Что это такое — масштабный охват?
      ГЕНЕРАЛ. Масштабный охват — это, так сказать, когда радиус действий расширяется произвольно, охватывая все больший и больший, так сказать, масштаб ландшафта. Ландшафт — это местность.
      ПРЕЗИДЕНТ. Это очень хороший план. Но разведка ваша, генерал, разленилась совершенно последнее время.
      ГЕНЕРАЛ (обижаясь). Ну, если вы так считаете…
      ПРЕЗИДЕНТ. Считает министерство финансов. И делает это плохо. Парень из Главного Управления принес мне два часа назад карту и показал на этой карте две точки, которые ваше заведение почему-то не приняло во внимание.
      ГЕНЕРАЛ. Какие точки?
      ПРЕЗИДЕНТ (разворачивая на столе карту). Вот, смотрите. Вот точка. И вот. Что означают эти точки?
 
      Министр, возможно культуры, с интересом разглядывает карту. Генерал с недоверием косится на точки.
 
      ГЕНЕРАЛ. И что же это за точки?
      ПРЕЗИДЕНТ. Где они расположены? Что за город такой по соседству?
      ГЕНЕРАЛ. Так известно что за, так сказать, город. Новгород.
      ПРЕЗИДЕНТ. Правильно. И вот эти самые точки.
      МИНИСТР, ВОЗМОЖНО КУЛЬТУРЫ (догадываясь). Ага!
      ГЕНЕРАЛ (сердито к нему поворачиваясь). Не гакай под руку, ты! Точки какие-то…
      ПРЕЗИДЕНТ. Шахты это, генерал. Шахты, находящиеся в твоем ведомстве, между прочим.
      ГЕНЕРАЛ (догадываясь). А! Ну, не совсем в моем ведомстве…
      ПРЕЗИДЕНТ. Сейчас это не важно, в чьем именно ведомстве. И все остальное тоже не важно. И то, что можно найти в интернете, и то, о чем говорят официально, и то, что видят со спутников — тоже не важно. Важно то, что в этих двух шахтах как раз и находятся баллистические ракеты с самым что ни на есть традиционным, он же нетрадиционный, зарядом. В просторечии — атомная боеголовка. Шахты старообрядные, полузабытые, на автономном контроле. Посему все разговоры о разворачивании маневров в радиусе отпадают. И пришли вы сюда, генерал, совершенно зря. Это не в вашей компетенции.
      ГЕНЕРАЛ (возмутившись). А в чьей же! Да и вообще — две шахты, что за глупости… Да и какие шахты! Подумаешь — автономные. Чтобы из тех шахт ракета, так сказать, взлетела, ее нужно раз девять кирзовым сапогом ударить. И взлетит она после этого или нет — это как сказать. Может и на месте взорваться, ежели заряд не отсырел. Там даже за системой сигнализации никто не смотрит, потому что, так сказать, нужды нет. Провод висит над самой дверью штаба, так когда новобранцы в самоволку уходят, они его ножницами перерезают, чтоб не трезвонило, так сказать. Говорят…
      ПРЕЗИДЕНТ. Говорить можно многое, и даже публиковать в прессе. Можно сказать, что в этом регионе вообще не полагается иметь такие ракеты с такими боеголовками, а можно сказать, и опубликовать, что их там пруд пруди, и все присоединены к системе, контролирующейся из Москвы. На самом деле их там, этих ракет, две штуки, и кнопка под пальцем у Демичева. Не думаю, что в его планы входит ее нажать. Но провоцировать его не следует.
      ГЕНЕРАЛ. Да они не функционируют!
      ПРЕЗИДЕНТ. Вы ручаетесь?
      ГЕНЕРАЛ (замявшись). Ну, в таком деле ручаться, так сказать, Геннадий Дем… Демьянович…
      ПРЕЗИДЕНТ. Вы ко мне напросились на прием, генерал, раньше времени. Через два часа будет закрытое совещание, на него и приходите.
      ГЕНЕРАЛ. Но, позвольте, Геннадий Демьяныч…
      ПРЕЗИДЕНТ. Постарайтесь мне не мешать, Владимир. На этом закрытом совещании меня могут просто-напросто сместить — такая возможность существует всегда. Заставят уйти в отставку в связи с допущенным мною экстренным положением. И следующий президент вас своим замминистром обороны не назначит, уверяю вас. Всего доброго.
 
      Генерал грузно поднимается со стула, некоторое время думает, что бы такое веское сказать, и выходит, не сказав ничего.
 
      ПРЕЗИДЕНТ. Вот с такими приходится иметь дело.
      МИНИСТР, ВОЗМОЖНО КУЛЬТУРЫ. Да.
      ПРЕЗИДЕНТ. Особенно умиляет это его «так сказать» вместо «блядь». Как не ко времени все это. Поспешил Демичев, поспешил. Нетерпеливый он. И ведь только что свалили Тепедию! Только что! Всем бы порадоваться сначала, посмотреть, может быть, на процесс, послушать, как иностранная пресса будет истериковать. И вместо этого — вот.
      МИНИСТР, ВОЗМОЖНО КУЛЬТУРЫ. А вас правда могут сместить на этом совещании?
      ПРЕЗИДЕНТ (усмехнувшись). Вы метите на мое место? Не надейтесь. Дело такое… Нужно послать туда несколько журналистов. Не в Белые Холмы, а в Новгород, конечно же. Велеть им записывать, составлять отчеты, и даже делать снимки. Но ничего не передавать, никому, до того, как им дадут сигнал. Пока новгородское телевидение ловит только Новгород и те, кому это в голову пришло. То есть — пока что обо всем этом никто ничего не узнал. Говоря нормальным языком, в Новгороде и окрестностях за одну ночь переменилась власть, и никто этого в мире не заметил. Но заметят. И важно, чтобы заметили правильно, в нужном ключе.
      МИНИСТР, ВОЗМОЖНО КУЛЬТУРЫ. Это понятно.
      ПРЕЗИДЕНТ. Вы когда-то очень остроумно отметили, что, к примеру, политикам цивилизованных стран не рекомендуется вступать в публичные споры с лидерами мусульманских маргиналов, террористов, и просто враждебно настроенных стран. Но не удосужились разъяснить мысль. Не разъясните ли сейчас?
      МИНИСТР, ВОЗМОЖНО КУЛЬТУРЫ. Не припоминаю.
      ПРЕЗИДЕНТ. Вы сказали, что в таких спорах любой политик из «золотого миллиарда» проиграет любому представителю Азии. Почему?
      МИНИСТР, ВОЗМОЖНО КУЛЬТУРЫ. А! Ну, это же очевидно.
      ПРЕЗИДЕНТ. Не очень. Объясните. Дело в страстности? В заинтересованности?
      МИНИСТР, ВОЗМОЖНО КУЛЬТУРЫ (пожав плечами). В общем, нет. Дело в магии.
      ПРЕЗИДЕНТ. Черной?
      МИНИСТР, ВОЗМОЖНО КУЛЬТУРЫ. В магии слов.
      ПРЕЗИДЕНТ. Ну-ка, ну-ка…
      МИНИСТР, ВОЗМОЖНО КУЛЬТУРЫ. Политики диких стран изъясняются понятным почти всем людям языком. Встанет такой бородатый дикарь перед телекамерой и скажет — «Эти скоты выпили из нас все соки, они нас угнетают, они нас бомбят, мы люди мирные по натуре, нам остается только защищаться, и мы защищаемся, и не первое столетие, платим кровью за нашу независимость, за нашу культуру, за наше право, и слава Аллаху, который нам помогает». И все всё поняли, даже у нас. А что на это может ответить представитель цивилизованной страны? Людей, изъясняющихся языком бородатых дикарей, к власти не подпускают — их отсеивают на нижних уровнях. К власти приходят люди, говорящие что-то вроде «Необходимо повышать эффективность органов власти в решении всего комплекса стоящих перед страной проблем. Вырванные из контекста всей совокупности задачи, которые перед нами стоят, даже такие важнейшие сегодня вопросы, как обеспечение безопасности граждан и государства, должны быть решены эффективно. Наше правительство делает все для укрепления. Выражаю надежду на развитие демократических принципов, дружбу и сотрудничество организаторов выборов всех стран».
      ПРЕЗИДЕНТ. Это кто ж такое отмочил?
      МИНИСТР, ВОЗМОЖНО КУЛЬТУРЫ. Это отмочили вы месяц назад на открытии какого-то филиала, не помню чего.
      ПРЕЗИДЕНТ (неожиданно смутившись). Это парень тот мне написал…
      МИНИСТР, ВОЗМОЖНО КУЛЬТУРЫ. Да. А вот что вашему американскому коллеге написал его парень — «Есть основные принципы, общие для всех успешных обществ, принадлежащих к любой культуре. Успешные общества лимитируют государственную власть и военную власть — чтобы правительство прислушивалось к пожеланиям народа, а не пожеланиям элиты. Успешные общества охраняют свободу с помощью постоянной непредвзятой власти закона, а не применяют закон селективно для наказания неудобных оппонентов. Успешные общества дают место здоровым гражданским институтам — политическим партиям и профсоюзам, независимой прессе и независимой медии. Они также гарантируют свободу вероисповедания без страха преследования. Успешные общества приватизируют экономику и охраняют право на собственность. Они запрещают и наказывают чиновничью коррупцию, и делают капиталовложения в институты здравоохранения и образования. Они признают права женщин. И вместо ненависти и недоверия к другим, успешные общества концентрируют свое внимание на надеждах и пожеланиях собственного населения».
      ПРЕЗИДЕНТ. Как вы всю эту муть наизусть помните!
      МИНИСТР, ВОЗМОЖНО КУЛЬТУРЫ. Но вы ведь тоже помните!
      ПРЕЗИДЕНТ. Не всегда. Иногда сверяюсь с текстом. Всегда лучше, когда текст перед глазами лежит. Вы мне скажите… вы откуда родом?
      МИНИСТР, ВОЗМОЖНО КУЛЬТУРЫ. Не понял.
      ПРЕЗИДЕНТ. Вы ведь не москвич?
      МИНИСТР, ВОЗМОЖНО КУЛЬТУРЫ. Давно в Москве я, очень давно.
      ПРЕЗИДЕНТ. А родились где?
      МИНИСТР, ВОЗМОЖНО КУЛЬТУРЫ. Там же, где и вы, Геннадий Демьянович. Земляки мы. Новгород Великий.
      ПРЕЗИДЕНТ. А министром я вас назначил год назад.
      МИНИСТР, ВОЗМОЖНО КУЛЬТУРЫ. Именно так, Геннадий Демьянович.
      ПРЕЗИДЕНТ. По рекомендации… чьей?… не помню…
      МИНИСТР, ВОМЗОЖНО КУЛЬТУРЫ (мнется). Э…
      ПРЕЗИДЕНТ. Да это и не важно. И министр обороны — новгородец. И в генштабе новгородцы. Вас это не наводит на какие-нибудь мысли?
      МИНИСТР, ВОЗМОЖНО КУЛЬТУРЫ. Странное стечение обстоятельств. В древности это называли — судьба.
 
      Стук в дверь. Министр, возможно культуры, вздрагивает.
 
      ПРЕЗИДЕНТ. Не бойтесь, это свои. Там такая охрана на вашей лестнице — танком не проедешь, удивительно, сколько человек за мной увязалось. Пусть войдет.
      МИНИСТР, ВОЗМОЖНО КУЛЬТУРЫ. Войдите!
 
      Входит, говоря по сотовому телефону, человек в хаки.
 
      ЧЕЛОВЕК В ХАКИ (в телефон). Я не понял, что именно «вами захвачено»? А? Какой институт? О! Теперь понял. И сколько вас там? Ага. И хорошо вооружены? Да. Одну минуту, не прерывайте, пожалуйста, связь. (прикрывая телефон рукой). Геннадий Демьянович, там какие-то чудики из возбужденной местности захватили здание института, и предъявляют требования. Нам ведь сейчас не до этого, не так ли?
      ПРЕЗИДЕНТ. Совершенно не до этого! Нашли время!
      ЧЕЛОВЕК В ХАКИ. Благодарю. (в телефон). Ну, слушай внимательно, как тебя там. Требования твои хороши, а институт вы захватили — это просто подвиг с вашей стороны героический. Рекомендую вам всем разрядить чего у вас там есть, и очень тихо, очень незаметно исчезнуть, поскольку не ко времени ваши требования и ваши захваты и прихваты. В противном случае… ты меня слушаешь?… в противном случае, мы взорвем… а я срал на заложников… нам не до этого… взорвем здание вместе с вами и заложниками, после чего за два-три часа разбомбим всю вашу дурацкую страну в мелкую пыль, вместе с горами и оврагами. Будет у вас лунный ландшафт. Сомневающиеся в высадке американцев на Луне получат возможность сравнить фотографии с трехмерной моделью. Если еще раз позвонишь, мне или еще кому-нибудь, предупреждать больше не буду, а сразу преступлю к исполнению того, о чем тебе сейчас сказал. Понял? Ну, пока. (выключает телефон, кладет в карман). Наглость какая! Институт они захватили… Я вас слушаю, Геннадий Демьянович.
      ПРЕЗИДЕНТ. Вести какие-нибудь есть из Новгорода?
      ЧЕЛОВЕК В ХАКИ. Да, Геннадий Демьянович. Демичев пытался с вами связаться, но вы отсутствовали.
      ПРЕЗИДЕНТ. Когда?
      ЧЕЛОВЕК В ХАКИ. Час назад.
      ПРЕЗИДЕНТ. Почему со мной не соединились?
      ЧЕЛОВЕК В ХАКИ. Он сказал, чтобы не беспокоились, что он попозже еще позвонит.
 
      Министр, возможно культуры, с большим трудом сдерживает смех.
 
      ПРЕЗИДЕНТ (глядя на министра культуры). Я вас уволю.
 
      Человек в хаки вдруг рассмеялся. Глядя на них, Президент издает короткий смешок.
 
      ПРЕЗИДЕНТ. Ну, хватит, хватит… Он сказал, когда позвонит?
      ЧЕЛОВЕК В ХАКИ. Сказал — скорее всего после обеда. У них… там… неполадки с электрикой.
      ПРЕЗИДЕНТ. Что такое?
      ЧЕЛОВЕК В ХАКИ. Вся область подключена к единой сетке. Это они американцев скопировали. Давеча с сеткой что-то разладилось, и электричества нет.
      ПРЕЗИДЕНТ. У американцев постоянные проблемы с этой самой сеткой.
      ЧЕЛОВЕК В ХАКИ. Да.
      ПРЕЗИДЕНТ. Ну и зачем же было копировать?
      ЧЕЛОВЕК В ХАКИ. А им там все равно, в Новгороде, что сетка, что нет сетки, работает едва-едва, и все время ломается.
      ПРЕЗИДЕНТ. А связи по-прежнему нет?
      ЧЕЛОВЕК В ХАКИ. Связи нет. Почти все башни закоротили, а одну просто взорвали.
      ПРЕЗИДЕНТ. Как взорвали?
      ЧЕЛОВЕК В ХАКИ. Очевидно, у них не осталось времени устраивать там короткое замыкание. Сделали проще. Заложили под нее динамит и грохнули ее, ночью. Просто и эффективно. По-солдатски. Так, во всяком случае, предполагают ребята. Они там спутниковые фотографии рассматривают пятый час уже. Я им верю.
      ПРЕЗИДЕНТ. А спецназ?
      ЧЕЛОВЕК В ХАКИ. Спецназ в полной боевой готовности, господин Президент.

* * *

      Обеденный перерыв в Москве растянулся в этот день на два часа. Впрочем, вернувшись на службу, далеко не все приступили к работе. Обсуждался крах Тепедии. Поговаривали, что арест главы треста — личная месть не то президента, не то военного министра, что раньше глава треста с ними дружил, и они ходили друг к другу в гости. Телевизионные программы, принадлежащие Тепедии, продолжали работу, и тоже обсуждали крах. В Петербурге крах Тепедии обсуждали, в частности, в оперном театре во время, и даже вместо, репетиции, и Димка Пятаков комментировал басом, что, мол, на земле весь род людской чтит один кумир священный, и дирижер Алексей Литовцев кричал, что при любой власти и при любом режиме, и в любом экономическом раскладе, дело музыкантов — повышать культурный уровень публики хорошей музыкой, а не трепаться о том, в чем они не разбираются, чтоб им всем пусто было. На что Димка Пятаков робко возражал, что в репетируемой опере под названием «Воцек» хорошей музыки очень мало.

      Туман стелился по желтеющей влажной траве и опавшим листьям, то сгущаясь, то редея, катился мягко, медленно, неумолимо, белый с серым, охватывал стволы редкорастущих деревьев, касался шершавых веток. Поднимался туман с болот и прудов, с поверхности рек — неслышимый, равнодушный. И накрыл туман Белые Холмы целиком, впитывая и рассеивая равномерно свет взошедшего солнца, так что непонятно стало — где север, где юг, да и так ли это важно, если подумать — части света, роза ветров? Вот знакомый мост через Текучку, вот бетонка, идущая вдоль реки, вот гостиница «Русский Простор», вот вестибюль. Вот двое дюжих парней в хаки подвели едва передвигающую ноги Амалию к стене, спросили скучными голосами, не надо ли ей чего, не стали ждать, пока она ответит, скрылись в баре. Амалия стоит неестественно прямо. И никому до нее нет дела.
      Нинке и привратнику велели никуда не уходить. Нинка сонно кивнула и теперь спит за конторкой, временами всхрапывая и слезно прося у Васечки прощения за блядство. Привратник, выпросив у бармена бутылку клюквенного Абсолюта, ушел спать в Два Бэ. Прибывшей дневной смене объявили, что в их услугах гостиница больше не нуждается, а когда она, смена, попыталась протестовать, ей пригрозили тюремным сроком за проституцию и сводничество. Трувор Демичев с соратниками тихо празднует успешное начало в баре. Историки спят в отведенных им номерах. Историки всегда спят во время исторических событий. Им так удобнее их интерпретировать, события — задним числом. Ольшевский где-то прячется. Отсутствуют долговязый негр, два сопляка с их нервной девкой, дети, матроны, и мужья матрон — впрочем, возможно, мужья, уйдя разгуляться, все-таки дошли до Браватска, и не управились еще вернуться. Священник, видимо, тоже спит — намучился за день и за ночь с паствой, которая даже не знает, что она — его паства. И никому до Амалии нет дела, поскольку она выполнила все, о чем ее просили, отыграла номер и, следовательно, никому больше не нужна.
      Неожиданно над конторкой, прямо над головой у спящей Нинки, вспыхнул осветительный плафон, и тут же погас — очевидно, перегорел с перепугу. Тут и там по периметру вестибюля начали зажигаться лампы. Загудели моторы лифтов. Команда Вадима, как и предсказывал Ольшевский, включила генератор в подвале.
      Амалия встрепенулась. Лифт работает — значит, пешком на семнадцатый этаж тащиться не придется. Это хорошо. Это придает сил. Нужно обязательно добраться до ванной и принять душ. Обязательно.
      Вертящаяся входная дверь дрогнула и повернулась на одну восьмую оборота. Не поворачивая головы, Амалия скосила глаза — человек пытался войти и не мог. Странный какой-то человек. В одних трусах.
      Он сделал еще одну попытку повернуть дверь, и осел, где стоял, неудобно скорчившись. Амалия сказала самой себе, «Хмм!» и попыталась шагнуть к двери, но пальцы ног совершенно онемели, а подъем вдруг заболел адской болью. Тогда она села на пол и сняла туфли. Ногам стало легче. Амалия поднялась — сперва на колени, затем на ноги, и поплелась к двери. Дверь еще раз качнулась — скорчившийся человек попытался надавить на нее, кажется, лбом. Амалия взялась за створку и потянула ее слегка, и человек пополз за двигающейся створкой. Теперь она его узнала. Один из сопляков — тот, что поплоше, неказистый и неустроенный. Створка подалась, пошла мягче, и сопляк вполз в вестибюль.
      — Жбфх, — сказал он мрачно, упершись одной рукой в ковер. И попытался подняться.
      Амалия наклонилась, взяла его за предплечье, и с ее помощью он встал. Лицо у него было разбито, волосы в засохшей крови, тело в ссадинах, синяках и грязи, во многих местах содрана кожа.
      — Я доведу вас до номера, — сказала Амалия.
      — Жвпнфф, — сказал он. — Феф. Фе фада фо номефа. Жвхпт. Фе фуфо фифеф Эфуафа.
      — Вам обязательно нужно помыться и…
      «И пройти дезинфекцию» подумала она, но не сказала вслух.
      — Я дфаф. Я гофдо. Фо фе фуфо фифеф Эфуафа.
      — Глупости. Вы в каком номере?
      — Фе фада фо номефа!
      — У вас есть…
      Амалия посмотрела на спящую за конторкой Нинку. Потом снова на Стеньку с разбитой мордой. Нет, ни у Нинки, ни у Стеньке в номере не было ни йода, ни перекиси водорода, совершенно точно. Дети. В голове ураган тропический. В гостинице должна быть аптечка, но спросить не у кого — в бар заглядывать не хочется, им сейчас не до человеческих несчастий, они там глобальные проблемы решают под коньяк.
      Амалия вздохнула.
      — Руку положите мне на плечо. Не надо со мной спорить. У вас сломан нос. Спорщик со сломанным носом выглядит неубедительно. Пойдем.
      Он послушался, и положил руку и худое предплечье на ее плечо и шею. Амалия, придерживая его за талию, провела его к лифту.
      — Пойдем ко мне. У меня есть перекись водорода. Мне самой не повредит, кстати говоря.
      Кстати, где мой ключ дурацкий, подумала она. В сумочке. А где сумочка? Болтается на плече. Ну, хоть это на месте.
      Стенька слегка подвыл, когда она вовлекла его в лифт. Затем снял руку с ее плеча и самостоятельно оперся о стенку. На семнадцатом этаже было холодно и противно, и вертолет, торчащий на смотровой площадке, возмутил Амалию — чего это он до сих пор здесь стоит, вид застит? Тоже мне, номер в пентхаузе. Уж если пентхауз, так вид полагается иметь красивый, а тут это корыто.
      — Вот мыло, а вот полотенце, — объяснила она Стеньке. — Идите… Н-да.
      Она с большим сомнением посмотрела ему в глаза. Он тут же отвел свои — и чуть не упал. Амалия поддержала его под руку.
      — Смотрите на меня, — велела она ему. — Внимательно. Сейчас тетя покажет вам фокус. Вы ведь хотели фокус? Вот и будет вам фокус. Закройте глазки и считайте до девяти. Я не шучу.
      — Фто са гупые фуфки…
      — Не шучу. Фокус придаст вам сил и развлечет. Не бойтесь, не укушу. Закрывайте глаза. Так, правильно. Начинайте считать. Раз, два…
      — Фаф, фа…
      Одну руку она положила ему на затылок, а другой, одним точным движением, выправила ему нос.
      — Ефаный фот! — заорал Стенька, мотаясь из стороны в сторону и держась за нос. — Баф, какофо фуфа!
      — Не какого хуя, а спасибо тете надо сказать, что она вам нос вправила. Где это вы так чудесно повеселились давеча? Где в этом городе нынче гулянья — по древнему русскому обычаю — с дракой в третьем действии?
      — Фа фуф, фофо как, фаф!
      — Знаю, что больно. Но через два часа было бы еще больнее. И, кстати говоря, можете не шепелявить больше, с зубами и языком у вас все в порядке.
      — Фа? — неуверенно спросил он, держась за нос.
      — Да. Теперь вам следует помыться. Основательно. Сможете?
      — Фофу.
      — Вот и хорошо. Мыло, полотенце, все есть. Вот вам халат. Трусы эти бросьте в мусорник в ванной. Не вздумайте их надеть после мытья. Мойтесь быстро, я пока что достану перекись и йод. Ребра болят?
      — Фофаф.
      — Ничего. Даже трещины нет, просто ушиблены.
      — Фофуфа фы фафефе?
      — Знаю, раз говорю. У тети большой опыт. Вперед, в ванную. Ну же!
      Стенька пошел в ванную и закрылся там.
      — Раздолбай, — негромко, но с чувством сказала Амалия. — Шляется по улицам по ночам. В таком городе. Это тебе не центр Питера. Козел.
      Она посмотрела на свое отражение в зеркале над трюмо.
      — Ну, девушка, вот такой, стало быть, расклад, — сказала она грустно. — На роду тебе, стало быть, так и написано. Родись ты лет на сто раньше, быть бы тебе многодетной матерью в солнечной Армении. Варила бы обеды, стирала подгузники, с тещей бы дралась.
      Почему этот дурак не включает душ, подумала она. Чего он там ждет.
      Она подошла к двери ванной и стукнула в нее ладонью.
      — Эй! В камбузе! Мойтесь быстрей! Тете тоже помыться надо!
      Молчание. Только этого не хватало. Она попыталась повернуть ручку, но ручка не вертелась. Амалия кинулась к одному из чемоданов, открыла его, вытащила из кармана в крышке длинный пластмассовый пенал, а из пенала миниатюрное шило. Присев у двери ванной, она ввела шило в отверстие в центре ручки и надавила. После чего распахнула дверь.
      Стенька лежал на полу, привалясь к борту ванны.
      — Все-таки вырубился, блядь, — сказала Амалия, тряхнув головой. — Беда с этими мужиками. Бабы — они крепче. И телом, и духом.

* * *

      Бармен прикрыл дверь и бесшумно повернул движок замка, чтобы тот закрылся на второй оборот, и снаружи его нельзя было бы открыть быстро. Цепочку навешивать не стал. В номере было очень тепло — как только заработал генератор, Людмила сразу включила отопление на всю катушку. Сняв пиджак, он мельком понюхал подмышку, кивнул сам себе, быстро стащил с себя ботинки, брюки, носки, трусы, и пропотелую рубашку, бросил все это на кресло, расправил плечи, и встретился взглядом с Людмилой. Она не улыбнулась — только чуть подняла брови. Он поднял предупредительно указательный палец и ушел в душ. Было слышно, как он мычит себе под нос какую-то мелодию из популярного шоу. У него был приятный тембр голоса, но не было слуха.
      Людмила потянулась на постели, улыбнулась нехотя, подышала часто носом. От нетерпения у нее покалывало в животе и в щиколотках. Пассивная роль, которую ей до поры до времени приходилось играть, очень ее утомляла. Нужно было светски улыбаться и притворяться молчаливой недалекой женой-сувениром, быть подчеркнуто вежливой со всеми, милостиво сносить вожделенные взгляды — обоих питерцев, Кудрявцева, негра, священника (он, правда, постарался не показать виду, ну да что с того), лохматого пацана, которого питерцы зачем-то приволокли с собой, а до и во время этого — двух ученых лбов, математика и экономиста, и, конечно же, Вадима и его банды. Также взгляды, полные скрытой зависти и неприязни — Марианны, девушки за конторкой, армянки-фокусницы, и этой, которая русалку из себя строит, якобы ничего вокруг не замечая — ее тоже питерцы приволокли. Нельзя в ответ надменно улыбнуться. Сейчас — нельзя. Сейчас нами руководит Трувор, и необходимо делать все, как он сказал. Несчастный солдафон, туповатый, но веселый. Безвредный — пока что.
      Он долго, явно намеренно, вытирался. Людмила заворочалась, перевернулась на живот, и слегка замычала от нетерпения и злости, и закусила нижнюю губу. Нет, он никогда не выйдет из ванной. Он будет торчать в ванной многие годы, пока она, Людмила, не состарится, не превратиться в сгорбленную старуху, и не умрет, всех проклиная. Сволочь.
      — Ты сволочь! — сказала она ему, когда он вышел, наконец, и неспешным шагом, суровый, крепко сбитый, и подошел к постели.
      — Еще какая, — подтвердил он спокойно.
      Он нагнулся к ней. В зеленых, слегка раскосых, глазах светился недобрый огонек. Она хлестнула его по щеке, и он хлестнул ее в ответ. Она схватила его за жесткие темные волосы и впилась в его губы своими губами. Он сдернул с нее одеяло и рывком поднял ее в воздух, не прерывая поцелуя, прервал поцелуй, швырнул на пол, на жестковатый синтетический ковер. Белокурые волосы разметались по сторонам, груди качнулись, живот втянулся и выдвинулся, длинные ноги охватили ему торс, и он вошел в горячую блондинистую влагу, обжигающую, скользкую. И она сразу задышала часто носом, сжала зубы, замычала, задергалась, и даже хотела слегка освободиться от объятия, но он схватил ее за волосы и прижал ей голову к ковру, и почти вывихнул ей запястье, и раздвинул ей ноги шире, нарочито небрежно, чтобы показать, что ему все равно, больно ей или нет, удобно или нет. Из груди у нее вылетел глухой глубокий стон, рот раздвинулся, обнажая крупные, не очень белые, но очень здоровые зубы.
      — Сука, — сказал он. И сразу кончил.
      И как-то сразу смягчился, расслабился, и перенес свой вес ей на левое бедро. Тогда, помогая ему, она перевернулась вместе с ним, не выпуская, согнула ноги в коленях, уперлась руками ему в ключицы, повела, чуть царапая, ногтями вдоль его груди, поросшей рыжеватыми волосками, откинула назад волосы, выгнула спину, и завозилась на продолжающем стоять члене — завозилась медленно, со знанием дела, а он опустил ей руки на бедра и полуприкрыл глаза.
      Она не хотела ничего помнить. Бывают и другие соития, когда женщина чувствует себя женщиной, а не амазонкой, но они ее больше не интересовали.
      — И никакого рабства, — сказала она, улыбаясь чуть зловеще.
      — Никакого, — подтвердил он.
      — Я красивая? — спросила она надменно.
      — Да, — ответил он, сдерживаясь, лежа недвижно на спине. — Самая-самая. Лучшая. Самая живая и самая страстная.
      — Не то, что москвички плюгавые?
      — Совсем нет. Чего ж сравнивать!
      — Много москвичек переёб за свою жизнь? Признавайся!
      — Да они и не женщины вовсе, — сказал он. — Ни одна с тобой не сравнится. Они как животные. Коровы.
      — Хорошо тебе со мной, Олег?
      — Хорошо, Люська.
      — Люська? Хам.
      — Правильно. Хам, — сказал он, рывком садясь. Подхватив ее под ягодицы, он уперся одной рукой в ковер, подогнул колено, встал на ноги, не выпуская ее, шагнул, и усадил на трюмо. Ноги ее легли внутренними сторонами колен на внутренние стороны его локтей. Руками он взял ее за талию. Она кончила несколько раз подряд, он выскочил из нее, за волосы стащил с трюмо, бросил на ковер — на колени, и вошел в нее сзади, и кончил, несколько раз хлопнув ее открытой ладонью по ягодице.
      — Дикие мы с тобой, — сказала она, опускаясь на бок. — Как викинги.
      — Астрене как раз и были — самые дикие викинги, — заметил он, усаживаясь на постель.
      Она поднялась с пола, подошла к трюмо, наклонилась, и подняла с полу пачку сигарет.
      — Все никак не бросишь, — неодобрительно сказал Олег.
      — Бывают и хуже пороки, — парировала она, закуривая. Подойдя к мини-бару, она налила себе в стакан сельтерской и залпом выпила. — Как спина?
      — Значительно лучше, — откликнулся он, вытягиваясь на постели. — Я уж думал, буду скоро уколы делать, как теннисист. Полегчало. Вадима жалко. Страдает парень. Трувор его давеча пожалел.
      — Трувору-то что?
      — Действительно, что Трувору? — согласился он, потягиваясь. — Питерцы ему пацана приволокли лохматого в подарок, а ему все мало.
      — Это они ему приволокли?
      — А кому ж, мне, что ли? Или тебе?
      — А девушку?
      — С девушкой непонятки. Вроде бы я ее где-то видел, а где — не помню. Очень знакомое лицо.
      — Ты, знаешь ли…
      — Нет, не… Не заводись. Я ее действительно где-то видел. Может, на улице, может в компании. Не знаю, не помню. Ты бы ее расспросила — кто она, откуда, зачем.
      — Скорее всего из питерской команды.
      — Нет. Точно — нет. У эфэсбэшников лица не такие. Их специально дрессируют, чтобы эмоций не проявляли.
      — Всех?
      — Не всех, конечно. Только элитных. Время другое. Вот, к примеру, когда Хувер в Америке управлял ФБР, они набирали себе только представительных мужиков приятной наружности, и учили их всякому. Они из его школы аристократами выходили. Но Хувера нет, а народу стало много, и разборчивым особенно не будешь. И в ФСБ тоже самое. Но элитные отделы — там все по-прежнему, все дрессированные. Их там всему учат, даже хорошим манерам.
      — Значит, девушка…
      — Нет, посторонняя девушка. Где же я ее видел… Ну да ладно. Не до нее сейчас. Кто у нас сегодня первый по плану выступает?
      — Экономист.
      — Точно. Сопровождать его будет кто?
      — Как кто? — удивилась Людмила. — Вадим с командой, конечно.
      — Трувор будет присутствовать?
      — Не знаю. Может, он постарается еще раз уговорить питерцев.
      — Возможно.
      Он посмотрел на электронные часы на прикроватном столике.
      — Надо бы пару часов поспать. Надеюсь, вся эта кодла угомонилась. Закулисное правительство. Консультанты хуевы, двух слов толком связать не могут. А Трувор-то распинался как — да какие это все ребята, умные, красноречивые, просто чемберлены и черчилли сплошные. Вот верь после этого людям. Мямли. Единственный красноречивый — экономист. Впрочем, он не экономист, а… кто он там у нас?
      — Адвокат.
      — Законник. Еврей, что ли?
      — Нет. То есть, вроде, не похож.
      — Мало ли, что не похож. Почему евреи так любят эту профессию? Богатыми становятся единицы, а в основном — целый день в бумагах копаться, акты составлять, скучно. Может, евреи любят скучные профессии? Вообще среди евреев много зануд, заметила?
      — Ну, зануд везде хватает. Вон историки эти, не евреи, а зануды жуткие.
      Олег засмеялся.
      — Евреев защищаешь? Молодец. Из тебя, Люська, такой либерал бы вышел, защитница прав угнетенных — эффектная такая. Тебе бы попробовать — а то все эти защитницы мымры страшные. Тебе бы верили больше, чем им. Вон Брижит Бардо как верят.
      — По твоему, Брижит…
      — Нет, ты красивее. Я просто к слову.
      — Брижит твоя только права тюленей защищала. Дозащищалась. Запретили гренландцам на них охотиться, и гренландцы из-за этого все в Данию переехали, и на пособие сели. Наркота да проституция, плюс преступность. Сделала Брижит одолжение датчанам.
      — Ты не заводись, я ничего такого не имел в виду. Брижит — по сравнению с тобой никто и ничто. Чуть ли не мымра. Кроме того, она старая. А ты молодая. Брижит давно никто не ебет, а тебя ебу я, и, стало быть, жаловаться у тебя причин нет.
      — Я не жалуюсь.
      — Мне все-таки нужно поспать.
      — Поспи.
      Олег потащил с пола одеяло, перевернулся на бок, и закрыл глаза. Людмила ополоснулась в душе, причесалась, постояла, глядя задумчиво на спящего Олега, и потянулась, зевнув. Ей явно не хватило. Ей хотелось еще. Не признаваясь себе в этом, она быстро надела — чулки, туфли, юбку, лифчик, блузку, и свитер. Зашла опять в ванну. Из-за стенного шкафчика за зеркалом вынула запечатанный презерватив. Положила в лифчик. Вышла из ванной. Еще раз взглянула на спящего Олега. И вышла в коридор.

* * *

      Эдуард спустился в бар на полчаса раньше срока. Начальство одобряет рвение. Бар оказался совершенно пуст. Эдуард зашел за стойку, нашел зерна, смолол, наполнил кругляшку, пристроил ее в итальянский агрегат, подставил чашечку, и надавил кнопку. Струйка очень душистого кофе полилась в чашечку, и, как заправский гурман, Эдуард нашел блюдца и миниатюрные ложки, и бросил в подоспевший кофе кубик сахара из алюминиевой сахарницы. Размешал. Выйдя из-за стойки, он присел тут же, на вертящийся стул, и пригубил кофе. Замечательный кофе. Когда-то он пил такой с Аделиной в Милане. Ах, миланские кафе! Ах, итальянская речь! Он не сам так думал — он думал, что так обычно думает о Милане Аделина. Милан ему не очень понравился — город как город, в меру грязный, в меру индустриальный, и здание оперы Ла Скала ни в какое сравнение не идет — да хоть бы и с питерской оперой. Громоздкое какое-то. Но утро располагает к сантиментам, особенно если не выспался толком, посему воспоминания.
      Хорошо, что включили генератор. А то бы не было сейчас кофе.
      Аделина, стало быть, провела ночь со Стенькой. Я даже не очень понимаю, подумал Эдуард, ебутся они или нет? Стенька — человек с принципами, а Аделине, судя по всему, все равно. Она вообще такая — странная. Всегда была. Никогда ей не бывает ни много, ни мало. Есть мужик — хорошо, нет мужика — тоже хорошо. Если бы мужики к ней не липли, она бы не очень и расстраивалась по этому поводу.
      О! Шаги. Ольшевский тоже рано поднялся, хотя рвение ему проявлять здесь не перед кем, да и в Питере у него — не поймешь, есть ли начальство, или он сам по себе. Ну, будем готовы, распрямим спину, встретим командира боевой радостной улыбкой, мол, рады видеть, ваше благородие.
      В бар вошла жена Демичева. Сейчас она была совсем не такая, как давеча. Какая-то расхлюстаная, глаза светятся, волосы собраны небрежно в хвост. Проходя мимо, она подмигнула — да так, что Эдуард растерялся. И прошла — в служебное помещение, в кухню. Было слышно, как она там гремит посудой, в пустой кухне, как хлопает дверью огромного холодильника. В ход пошли ножи. Новгородской даме захотелось поесть. Легкий завтрак. Собственно, я тоже не прочь поесть, но все равно странно.
      Эдуард поставил чашку с блюдцем на стойку и некоторое время постоял, не зная, что бы ему такое предпринять. И решил, что пойдет в кухню и посмотрит, чего там. Может, поест чего-нибудь. Или предложит даме кофе.
      Когда он, пройдя через какой-то кухонный склад, вошел в кухню, дама стояла к нему спиной и ожесточенно резала капусту и, кажется, ветчину. Бросив нож, она повернулась к нему всем телом, подняла руку, и поманила его изящно пальцем с необыкновенно красивой формы ухоженным ногтем. Он шагнул вперед — трехнедельное воздержание дало себя знать. Следовало не провалиться. Дама исходила нетерпением — сама расстегнула ему ремень, чуть не порвав при этом крупной новгородской рукой тонкие брюки, сама надела на стоящий член презерватив, сама, приподнявшись, села на стол. Трусики отсутствовали. Эдуард, несмотря на свои двадцать пять, был недостаточно опытен, чтобы быть уверенным, что она только что провела некоторое время с другим мужчиной — всего лишь заподозрил. Презерватив помог — оказалось, он может сдерживаться. Она страстно целовала его в губы, запускала пальцы ему в волосы, извивалась, насколько ей позволяла поза, но он намеренно медлил, ждал, пока ей надоест, и ей надоело, и она удивилась, и тогда он, запустив руку ей за шею, поцеловал ее очень нежно в пухлые губы, провел рукой медленно вдоль ее очень гладкой груди, переместил ее на столе таким образом, чтобы она могла опереться спиной о какой-то неизвестного назначения пластмассовый параллелепипед, поцеловал ей предплечье, поводил щекой по пахнущей вчерашними дорогими духами и сегодняшним мылом шее, и, войдя в нее до отказа, задержался некоторое время, чуть шевеля бедрами, и касаясь концами пальцев ее колена.
      Она совершенно этого не ожидала, она не хотела помнить, но она вспомнила. От жалости к себе на глаза навернулись слезы, что-то в ней такое открылось, проснулось, большое и не очень понятное, и она застонала, и он закрыл ей рот рукой — не грубо, но чтобы дать ей возможность стонать свободнее, он даже показал ей глазами — можно, и она застонала снова. Ей стало очень стыдно, и отчаянно хорошо. Эдуард ускорил движения, и она задрожала, стала крениться вбок, схватилась за его плечи, посмотрела ему в глаза с испугом, и неожиданно прошептала:
      — Кончи в меня.
      Он понял, мотнул головой, кончил, и выскочил из нее. Подогнув колени, чтобы не запачкать брюки, он сорвал с члена презерватив и бросил его куда-то в угол. Повернув голову, он увидел раковину, подтянул брюки к бедрам, переместился, включил воду, и быстро помыл член. Подтянул трусы и брюки, застегнулся. Она смотрела на него странно. Затем соскочила со стола, застегнула блузку, оправила юбку и, не глядя на него, быстро вышла. Эдуард чуть поразмыслил, прошел в угол, поднял презерватив, повертел головой — нет, ничего абсолютно надежного нигде нет. Тогда он тщательно вымыл презерватив под раковиной, завернул его в бумажную салфетку, и сунул в карман. А то мало ли кому какие улики потом понадобятся. Некоторое время он постоял, прислонившись к раковине, а потом подумал, что если Ольшевский увидит его выходящим из кухни, ему это может не понравиться.
      — Эдуард! Эдуард! — голос Стеньки долетел из бара.
      Неужто Стенька видел, или слышал? Только этого не хватало. Нет, Стенька парень надежный и никому ничего не скажет, но все-таки. Эдуард быстро вышел в бар и увидел, как Стенька мечется — туда посмотрел, сюда посмотрел, попробовал открыть дверь в банкетный зал.
      — Ну, чего тебе? — спросил Эдуард.
      Стенька обернулся.
      — Еб твою мать, — сказал Эдуард, глядя на стенькино лицо.
      — Я тебя ищу везде, тебя нигде нет! — закричал Стенька.
      — Не кричи, что ты кричишь! — спокойным голосом возразил Эдуард.
      — В номере тебя нет, в баре тебя нет…
      — И в сауне меня нет, и в бассейне. Что у тебя с мордой?
      — Не обращай внимания, это так… — Стенька заговорил пониженным голосом. — Там, я видел, там, Эдик, понимаешь, там…
      — Говори спокойно. Что ты видел?
      Стенька все махал рукой и морщил лицо, половина которого было — сплошной синяк, и шлепал распухшими губами.
      — Там… понимаешь, я возвращался, и меня побили…
      — Откуда ты возвращался?
      — Оттуда… я за машиной ходил.
      — Ты хотел купить машину?
      — Нет, я хотел нанять… там мужики извозом занимаются.
      — Тише, тише. Извозом… Ладно… Ты возвращался, и?
      — На меня напали, но это не важно. Я там упал, они меня били, я потерял сознание. А потом очнулся.
      — Кто тебя бил?
      — Какая разница… бандюги какие-то… местные…
      — Узнаешь их, если увидишь? — делово спросил Эдуард.
      — Да не важно это, говорю тебе! Потом я пришел в сознание. И пошел обратно. Деньги все линкины они забрали.
      — Тебе Линка деньги дала?
      — Да ты послушай!
      — Ну?
      — И там… в общем, справа, у придорожья… я заблудился… не туда зашел. В общем, справа, там как бы дорога пологая, в сторону… И там… твой начальник.
      — Что — мой начальник?
      — Мертвый.
      Некоторое время Эдуард молчал.
      — Так, — сказал он. — Теперь так. Ты сиди здесь и не двигайся. Что бы ни случилось, кто бы не пришел. Сделай себе кофе. Я сейчас вернусь. Через две минуты ровно… Позволь, а Линка?
      — Что Линка?
      — Она всю ночь одна была?
      — Еб твою мать, — сказал Стенька, перепугавшись. — Линка!
      — Сидеть! — прикрикнул на него Эдуард. — Сиди, не двигайся. Что бы там ни было, я вернусь ровно через две минуты.
      А что он сделает, если я не вернусь через две минуты, подумал Эдуард, спринтерским бегом несясь к лифтам. Нужно было дать инструкции. Например — если не вернусь, взорви на хуй это поганое здание, чтобы никто сюда больше никогда не приезжал и ни с кем отсюда не пытался связаться. Лифт он ждать не стал — проскочил на лестницу, и, прыгая через три ступеньки, взлетел на третий этаж. Стенькин номер. Линкин номер. Эдуард пинком распахнул дверь. Нет Линки! Где Линка, блядь? Где эта стерва оперная, пизда мерзкая? Где?! Стенькин номер, еще раз — нет ее! Мой номер — мой номер… Ого.
      Эдуард зашел в номер, в котором, по задумке, должен был два часа проспать Ольшевский. Отсутствовали все предметы, не принадлежащие гостинице. Эдуард распахнул шкаф. Отсутствовали — чемодан и спортивная сумка. Отсутствовала запасная обувь. Остались только кроссовки. Что за глупости — воры, что ли, сюда ночью забрались? Нет, не воры. Вовсе не воры. Где Линка? Где эту блядь теперь искать? Я ведь не детектив, я обыкновенный член «Чингиз-бригады», коммандо-спецназ. Что делать? Звонить в милицию?
      Он выскочил снова в коридор и побежал было к лестнице, но остановился, услышав линкин крик. Вправо — ниша. В нише — дверь. Но нет — он хорошо знал этот крик. Это не был крик о помощи, вовсе нет. Он тихо подошел к двери.
      — Где я? Где я? — кричала Линка.
      — Все хорошо, — сказал ровный мужской голос. — Вы со мной. Вы в полной безопасности. Сюда никто войти не посмеет. А если посмеет — хмм… — голос усмехнулся и закончил предложение фразой из позапрошлого века, — тем хуже для них.
      — А, да? — успокаиваясь сказала Линка.
      — Сука, — заключил Эдуард, отстраняясь от двери. Линка в безопасности, умудрилась с кем-то заютиться помимо Стеньки прошлой ночью — это мы потом разберем, что там к чему. Теперь есть вопросы поважнее.
      Он сбежал вниз, на первый этаж.
      — А, чего? — закричала вдруг регистраторша, неожиданно распрямившись и вытаращив глаза. — Васечка?
      — Нет, я из министерства агрикультуры, — объяснил ей на бегу Эдуард.
      Стенька сидел как приклеенный на вертящемся стуле у стойки.
      — Вставай, пошли, — сказал Эдуард.
      — Линка? С ней всё…
      — Всё с ней в порядке, — Эдуард ухмыльнулся. — У тебя неправильный подход. Ты ее на пьедестал пытаешься водрузить, на колени перед ней встать, как ебаный Пигмалион, а нужно сделать так, — он изобразил жест, которым давеча воспользовалась новгородская дама, — и она сразу подойдет.
      — Ты мне не…
      — Тихо! Пошли, быстро. Показывай. Хромаешь?
      — Нога болит.
      — Ну что ж, нести мне тебя, что ли? Понесу, если надо.
      — Нет, не надо.
      — Тогда иди быстрее.
      Туман рассеялся, облака расступились, утреннее солнце сушило на асфальте и бетоне влагу. Они прошли быстрым шагом четыре квартала.
      — Теперь, кажется, сюда, — неуверенно сказал Стенька.
      Эдуард подозрительно посмотрел на него.
      — Кажется?
      — Вроде бы.
      — Тебе не привиделось ли это все, после того, как тебе по башке дали?
      — Не привиделось.
      Они повернули направо, затем налево, в какой-то переулок. Действительно, дорога здесь была какая-то скособоченная, заваливалась на сторону. И дома все явно нежилые, брошенные. Прошли еще квартал.
      — Вон там, — Стенька показал пальцем и остановился.
      Эдуард пошел вперед. Справа, у стены, лежало тело. Подойдя совсем близко, Эдуард присел на корточки. На Ольшевском оставались только трусы и носки. Пулю ему вогнали в висок с близкого расстояния. Эдуард оттянул рукав на правой руке и потрогал шею трупа — на всякий случай.
      И распрямился. И молча вернулся к стоящему неподвижно, как одинокий аист, Стеньке.
      — Бандиты? — спросил Стенька.
      — Натуральные бандиты, — мрачно ответил Эдуард. — Ты, Стенька, вот что. Ты помалкивай, хорошо? И держись все время со мной. Не отходи.
      — Ну, из меня защитник…
      — Нет. Это я — твой защитник. Не возражай, пожалуйста. Я тебя сюда привез. Потому что я дурак. Ведь даже не из ревности, а просто по глупости. Не знаю, раб я или нет, русский я или… как это они говорили? — астрен, но что я дурак — это совершенно точно. Доказано. Но тебя я защищу, если будешь рядом. Поэтому будь рядом.
      — И Линку?
      — И Линку.
      Стало быть, подумал он, они знали, что мы с Ольшевским поменяемся номерами. Но не знали, что Ольшевский велит мне спать не в его номере, а на другом этаже. Все предусмотрел Ольшевский, кроме того, что с ним самим случится. Где это его так? В гостинице — исключено. Застрелить в гостинице Ольшевского — невозможно. Слишком много углов, ходов и выходов. В кошки-мышки играть с Ольшевским — особенно если знаешь, кто он такой — глупо. Стало быть, он вышел на улицу. Прогуляться. А ну-ка, осмотримся. Чего это его потащило в этот переулок? Впрочем, туда его могли перенести. Да, его явно перенесли — в такую позу застреленные сами не ложатся. Но далеко нести — это вряд ли. Почему не спрятали труп? Не было времени? Боялись, что увидят прохожие? Не знаю. Но — странное место какое-то. Если прогуливаться — так уж к стрелке, там и вид приятный, две речки сливаются. Нет, Ольшевский вышел вовсе не на прогулку. Шел по делу. Все дела у него — в этой самой гостинице, насколько я знаю. Значит — что же? Значит, следил. Значит, кто-то вышел до него, а он пошел за ним. И ему устроили засаду. Кто? Бригада Вадима — двадцать человек, расселились частично в подвале, частично в одном из этажей повыше, пятом или шестом. Если что — будут из окна с парашютами прыгать, наверное. Или по веревкам спускаться, как альпинисты.
      Ну, хорошо. Среди бела дня меня, скорее всего, убивать не будут. Или будут? Стеньку бы спрятать куда-нибудь пока что… Да некуда — кругом домики неказистые, и люди в них живут, тоже неказистые, даром что астрене свободолюбивые… Линке надо будет объяснить… неизвестно что объяснить, и неизвестно как. Вот стоит этот наш внедорожник. В кармане у меня ключи.
      Он в панике схватился за карман. Нет, есть ключи. А то — шуровать под стеклом линейкой, соединять под рулем провода — занимает время и привлекает внимание. Ключи лучше.
      — Стой, — сказал он.
      Стенька послушно остановился.
      Эдуард прислушался. Нет, никаких подозрительных движений. Нигде. Гостиницы, правда, путают, притупляют инстинкты. Но, вроде, все тихо. Убийцы ушли спать. Если они вообще в гостинице. Никто нас не встречает.
      — Встань за мою спину, — велел он.
      — Я…
      — Встань! Полшага назад. Молодец. Образовалась колонна. Колонна вперед — шагом марш.
      Он на ходу вытащил из кармана пиджака пистолет, снял с предохранителя, и спрятал руку за спину. Они подошли вплотную к вертящейся двери.
      — Планировщики, — проворчал Эдуард. — Чтобы как у взрослых всё. Козлы. Встань справа от входа. Я войду, считай до пяти, если не услышишь выстрелов, входи, только очень быстро. Уяснил?
      — Я… ты…
      — Некогда, Стенька. Уяснил?
      — Да.
      — Вперед.
      Он вошел в вестибюль и оглядел помещение. Тихо, спокойно. Нинка, которую он давеча вспугнул, с тех пор управилась прикорнуть на ковре рядом с конторкой, свернувшись калачиком — спит себе. Что ж. Пойдем теперь за нашей блядью, бляди пора обратно в Питер. Отвезем ее тайком, а потом вернемся и разберемся во всем. Никому ничего не говоря. По тихому.
      Стенька быстро вошел в вестибюль и налетел на Эдуарда. Эдуард отскочил.
      — Идиот, — сказал он.
      — Извини, — сказал Стенька.
      — Ладно. В колонну по одному, как раньше. Надо проверить бар на всякий случай.
      Они вошли колонной в бар. Приподняв сзади пиджак, Эдуард сунул пистолет за ремень. Аделина сидела у столика возле окна. У того же столика, на таком расстоянии от нее, что не очень понятно было, кто они друг другу в данный момент, сидел негр. А у центрального столика восседала в чопорной позе Марианна с какой-то книжкой. Эдуард глянул мельком, идя мимо — женский детектив — и на вопрос Марианны, поднявшей на него глаза, но не улыбнувшейся:
      — Скажите, здесь подают завтрак?
      … ответил исконно-питерским:
      — У нищих слуг нет.
      И, подтянув от пустого столика два стула — один для себя, другой для Стеньки — сел на стул верхом, более или менее вплотную к Аделине.
      — Good morning, — сказал негр. — Would you like some breakfast? I know I would. I wish I knew how you're supposed to ask for anything around here. There seems to be no room service, or maybe they operate on an intermittent basis, I've no idea. I don't even know why I should bother asking you. You don't strike me as a particularly intelligent young man.
      — Хау ду ю ду, — мрачно сказал Эдуард. — Ни бельмес твоя моя не понимай. Аделина, нам пора, а то ты опоздаешь на репетицию.
      Стенька, последовав примеру Эдуарда, тоже сел на стул верхом, и чуть не упал вместе со стулом. Но не упал, и утвердился на стуле.
      — Не спешите, храбрый воин, — сказал негр. — Спешка к хорошему не приводит.
      Эдуард вперился в него глазами. Стенька открыл рот от удивления.
      — И не надо на меня так смотреть. А то я рассержусь. Я видел тоже самое, что только что видели вы и ваш друг. С той лишь разницей, что я видел это полтора часа назад. В момент свершения.
      — Что ты видел?
      — На вы, пожалуйста. Рабство в моей стране отменили в то же время, что в России. Я вас старше — и по возрасту, и по званию. Страны наши являются союзниками. Посему. Далее. Вы знаете, что я видел. Поэтому, как ни странно, возможно у нас с вами здесь общие дела и цели.
      — Вы… — сказала Аделина.
      — Вы задремали, я выходил, — объяснил негр. — Не беспокойтесь.
      — Что случилось? — спросила Аделина.
      — Это не важно, — сказал негр, глядя на Эдуарда.
      — Э… — начал Стенька.
      — Не важно, — подтвердил Эдуард. — Стенька, заткнись. Как вас зовут?
      — Седрик Милн. Я здесь, как и вы, по приглашению Трувора Демичева.
      — Ну да? — удивился Эдуард.
      — Да, представьте себе. Мы с ним давние друзья.
      — Седрик?
      — Да, несколько необычное, по большей части французское, имя. Мы с вами в некотором роде коллеги, хотя полномочия у наших организаций разные. Нам нужно поговорить, но сперва мне очень хотелось бы позавтракать. Аделина, вы ведь голодны, не так ли?
      — У меня такое ощущение, — сказала Аделина, — что меня все считают дурой и все время используют.
      — Вот же стерва, — начал было Эдуард, но Милн его перебил.
      — Дурой вас никто не считает, Аделина. Насчет же использования — все мы друг друга так или иначе используем.
      — Философ, — отметил Эдуард, делая уважительное лицо.
      Милн улыбнулся.
      — Вам свойственно чувство юмора? — спросил он.
      — Еще как, — Эдуард закивал. — Очень свойственно. Особенно по утрам.
      — А знаете что? — предложил вдруг Стенька. — А давайте, раз тут никого нет… то есть, повара нет… давайте сами попробуем завтрак приготовить. Наверняка там в кухне чего-нибудь…
      — Протухло, наверное, когда свет отключали, — заметил Эдуард.
      — Не, не протухло. Если холодильник все время закрыт, он целые сутки может холод держать, проверено, — по-хозяйски сообщил Стенька.
      Марианна, отвлекшись от детектива, с недоумением смотрела, как эти четверо встали и направились в служебное помещение.

* * *

      Вадим в хаки, с папкой под мышкой, с дымящейся сигаретой в руке, присоединился к математику и экономисту в небольшом конференц-зале на втором этаже гостиницы. Экономист, скучая, просматривал московский журнал, в котором утверждалось, что на прошлой неделе в России началось новое наступление на инфляцию, ибо Центральный Банк представил правительству проект основных направлений единой денежно-кредитной политики. Экономист раздумывал, стоит ли ему вдаваться в смысл статьи, стоит ли она, статья, ее автор, основные направления, и прочее — внимания умного человека. Математик же, положив ногу на ногу, развлекался электронной игрушкой с экраном. Нужно было загнать светящийся шарик в крайнюю правую лузу, а шарик все не загонялся, и иногда вспыхивал и исчезал, и нужно было начинать все снова. Экономист иногда бросал на математика взгляды, прикидывая, что скучнее — журнал или математик.
      — Э… — сказал математик, неодобрительно глядя на сигарету. — Вы бы это затушили бы. Вы извините конечно, но в присутствии некурящих дымить некрасиво.
      Вадим молча затушил сигарету в роскошной хрустальной пепельнице и раскрыл папку.
      — Некрасов, у вас готов план интервью?
      Экономист пожал плечами.
      — Готов или нет?
      — Готов.
      — Где он?
      — У меня в номере.
      — Почему вы не принесли его?
      — Лень.
      — Понятно. Герштейн, а ваш план готов?
      — План чего?
      — План интервью.
      — Какого интервью?
      — Телевизионного. Вы будете давать интервью, не так ли?
      — Может и буду, — возмутился Герштейн, — но нельзя ли переменить тон? Я извиняюсь, конечно, но что за тон? План интервью. Глупое какое выражение. Я даю интервью постоянно, и никакие планы при этом мне не нужны. И любому умному человеку они не нужны.
      Вадим некоторое время молчал, задумчиво глядя на Герштейна.
      — Вопрос очень деликатный, — сказал он. — Без плана нельзя.
      — Какой вопрос?
      — О кризисе в современной науке.
      — Каком еще кризисе! — Герштейн рассмеялся, глядя на Некрасова, и, очевидно, предполагая, что и Некрасову тоже смешно, но Некрасов отвернулся и уткнулся в журнал, где было написано «Правительство готовит законопроект, который позволит президенту страны утверждать в должности президента Академии наук». — О каком кризисе речь! Столько светлых умов, столько открытий! Впрочем, вы, возможно, в этом не разбираетесь.
      — Это не в моей компетенции.
      — Тогда и молчали бы. А то говорите о том, в чем ничего не понимаете. Доказана теорема Пуанкаре, в квантовой механике открытие за открытием…
      — Простите, какая теорема?
      — Ну, вы не знаете, конечно же. Теорема Пуанкаре.
      — Объясните вкратце, в чем она состоит.
      — Зачем? Вы не поймете. Нет, занимайтесь своим делом, и не лезьте в то, чего вам не дано понять.
      Вадим бросил взгляд на Некрасова. Некрасов неожиданно повеселел и смотрел на Герштейна с одобрением. Посмотрев на часы, Вадим встал.
      — Я сейчас вернусь, — сказал он. — Пожалуйста, никуда не отлучайтесь.
      Просматривая на ходу списки, он почти бегом прибыл в коридор, идущий вдоль спортзала, и, пройдя его насквозь, вошел в предбанник.
      — Эх, хорошо-то как! Хорошо ведь? — донеслось из парной.
      Вадим распахнул парную.
      Трувор, голый, охаживал веником молодого парня, лежащего на полке, тоже совершенно голого.
      — Щедрин, почему не на посту? — спросил Вадим резко.
      Щедрин повернул голову, завозился, и сел на полке.
      — Да перестань ты… — начал было Трувор.
      — Щедрин, быстро одеться и на пост. Выполняйте!
      — Слушаюсь.
      Щедрин слез с полка и осторожно, боком пройдя мимо Вадима, побежал в раздевалку, придерживая одной рукой член.
      — Вадим, перестань, в такую рань…
      — Кого ты нам приволок? Кто этот Герштейн?
      — Герштейн? Дружок мой, давнишний. В школе вместе учились. Хороший мужик.
      — Я не знаю, может он и хороший мужик, но ты мне сказал, что у тебя в НИИ есть знакомый еврей, математик, который нам подходит. И Олег это подтвердил.
      — Ну и?
      — Он нам не подходит.
      — Почему?
      — Потому что он дурак.
      — Ну, Вадим, — Трувор поморщился. — Вовсе он не дурак. Резковат в суждениях бывает, эмоциональный он…
      — Он дурак и обыкновенный бюрократ. Он даже не понял, что происходит. Он думает, мы его сюда в гости пригласили.
      — Ты согласился, чтобы был еврей.
      — Мне до лампочки, еврей он или готтентот. То есть, конечно, еврея иметь в команде полезно. Но нам нужен умный еврей.
      — Умные евреи наукой не занимаются, — попытался пошутить Трувор, но было видно, что он слегка растерян. — Умные евреи занимаются бизнесом…
      — Черт, как не ко времени! — пробормотал Вадим, стоя в дверях парной и ведя пальцем по списку. — Ну ты смотри, научно-исследовательский… институт… и никаких евреев! Скрываются, что ли, фамилии поменяли?…
      — В Новгороде вообще евреев мало.
      — Хмм… да, верно… О! Пушкин, Лев Борисович.
      — Пушкин? Знаю. Забавный парень, молодой совсем. Клоун по призванию. Но он не еврей.
      — Разве?
      — Ну а как же. Я его хорошо знаю. Морда совершенно русская у него. А что Лев, так…
      — Он математик?
      — Биохимик.
      — Точно! Он и есть. Олег упоминал биохимика. Ну, попарься, потом приходи в бар, позавтракаем вместе.
      — Да, жрать охота.
      Вадим быстрым шагом вошел в раздевалку. Щедрин был уже почти совсем одет, и, встав навытяжку, отдал честь командиру.
      — Ремень застегнуть. Хорошо тебя попарили?
      — Так точно.
      — Даешь мне десять человек через пять минут у входа. Я передам вам математика, отвезете его по месту… нет, прямо в институт отвезете. А из института заберете биохимика, Льва Борисовича Пушкина.
      — Слушаюсь.
      — Запомнил?
      — Так точно.
      — Повтори, как зовут биохимика.
      — Лев Борисович Пушкин.
      — И кто он по профессии?
      — Э… биохимик?
      — Правильно. Чтобы вернулись через… — Вадим взглянул на часы… — полтора часа даю, максимум. Если еще раз увижу вас в парной, по любой причине, расстреляю.
      — Мне Трувор Викторович…
      — Я ваш командир, а не Трувор Викторович. Приказ усвоили?
      — Так точно.
      Вадим ждал. Секунд через десять до Щедрина дошло.
      — Разрешите выполнять?
      — Выполняйте.
      Щедрин бегом выскочил из раздевалки. Вадим пошел за ним.
      Через пять минут серого цвета внедорожник повлек в направлении Новгорода пять человек в хаки и математика, который возмущался базарным голосом, уверяя равнодушного к его доводам шофера, что Пушкин — подонок и болван. За внедорожником последовал газик.

* * *

      Марианну накормили своевольно приготовленным завтраком, и она слегка потеплела, и только иногда бросала полные недоверия взгляды на Милна. Эдуард предложил честной компании вина.
      — В такую рань! — притворно удивилась и также притворно возмутилась Марианна.
      — Я только глоток выпью, — пообещал ей Эдуард, — а им можно.
      — Я не буду, — отказался вдруг Стенька, когда Эдуард, выудив из бара бутылку, штопор, и пять бокалов, вернулся к столику.
      — С омлетом, ты что, — Эдуард укоризненно на него посмотрел. — Французы всегда запивают омлет красным вином. Поэтому они такие прогрессивные и нам дружественные.
      Аделина улыбнулась кривовато. Милн благосклонно наклонил голову.
      — Дело не во французах, а в том, что вино это не наше, — заметил Стенька.
      — Наше, — заверил его Эдуард, разливая вино по бокалам. — Здесь в данный момент все наше, все включено в общий счет.
      — Нет, не наше.
      — Не упрямься, Стенька. Ты ведь в этой гостинице ночь провел, и ничего не заплатил — стало быть, воспользовался тем, что не твое. И не считаешь это… чем?
      — Нарушением заповеди, — подсказал Стенька. — Нет, не считаю. Считаю, что меня приютили. Но вина мне здесь хозяева не предлагали. Предложат — выпью.
      — Ничего страшного, молодой человек, — сказала Марианна. — Не такая уж большая утрата для гостиницы — бутылка вина. Ай, пахнет хорошо! Где же Славка? Вот ведь соня какой. Пора бы ему уже проснуться. Ай, нет, мне много, мне столько нельзя.
      — Ничего, ничего, — Эдуард наполнил ее бокал, поставил бутылку, хотел было откусить кусок поджаренного хлеба, но не откусил, а сперва сел, затем взял в руки нож и вилку, отрезал край омлета, поддел, съел, положил нож, а затем и вилку, откусил хлеб прожевал, проглотил, и только после этого взялся за бокал.
      — … а я давно уже никакие серьезные книжки не читаю, — призналась Марианна. — Лет пятнадцать уже. Если серьезные, то только по работе. А так — чтиво всякое. Очень успокаивает. Детективы всякие, и тому подобное.
      — Это правильно, — согласился Милн, в очередной раз шокируя Марианну чистым русским произношением. — Серьезные книги, книги идей — это на самом деле просто игры для тех, кому скучно. Для бездельников и псевдо-патриотов.
      — Все идеи, высказанные после опубликования Библии, ничего не стоят, — заявил Стенька, так и не притронувшийся к вину. — На поверку они все оказываются лишь повторением того, что уже есть в Библии. Я берусь это доказать. Предложите идею.
      — Ну, вы переоцениваете Библию, молодой человек, — возразила Марианна. — Это по молодости. Вы еще подучитесь, подумаете, и поймете, что Библия давно устарела. На дворе век материализма.
      Аделине снова стало тоскливо. Она взглянула на электронные часы на стене. В театре — репетиция.

      Благодушная Марианна все-таки собралась с духом — возможно, в ней проснулись материнские инстинкты — и спросила у Стеньки:
      — Что же у вас с лицом, скажите?
      Стенька, давеча уже рассказавший Аделине во время приготовления завтрака что у него с лицом (дрался с какими-то двумя уродами — и она на это сказала, сразу потеряв интерес, «Ааа… ну, какие сволочи…») просто помотал головой.
      — Это я его пытал, — объяснил Эдуард. — В подвале. Недолго он выдержал, минут двадцать всего, и все рассказал, как миленький.
      — Хмм, — неопределенно сказала Марианна, делая вид, что шутка, хоть и диковатая, все же всего лишь шутка.
      Вскоре к утреннему застолью присоединился священник — Эдька и Милн подтащили еще один столик, услужливые — и с явным удовольствием съел свою порцию омлета, при этом не чавкая и не роняя крошки себе на бороду. И тоже выпил вина — не кокетничая при этом, не пожимая плечом, не произнеся принятых в случаях ранневременного потребления алкоголя пошлостей.
      Появился бармен и быстро сварил кофе на всех.
      — А душистый-то какой! — восхитилась Марианна, и Аделина подумала — что именно это старое бревно имеет в виду, кофе или одеколон бармена.
      Кофе, тем не менее, был отменный. Бармен свое дело знал.
      — Когда я только получил свой первый приход, — сказал священник, — у нас в церкви, а это во Пскове было, меня тогда во Псков послали, был такой дьякон, так он какие-то специальные зерна доставал, и как-то по-особому их жарил, причем не одним заходом — а поджарит, потом даст остыть слегка, потом еще раз, уже на большом огне. И молол очень мелко, и всегда сразу перед варкой. Так кофе тот больше одной чашки пить было нельзя — люди по две ночи не спали. Но зато на всенощную были все бодрые.
      — Здравствуйте.
      Все подняли головы.
      — Позвольте к вам присоединиться, — попросил экономист Некрасов. — Душевная у вас компания.
      Это еще кто, подумала Аделина. Народ все прибывает. Похоже, местная интеллигенция — одет под чикагского клерка в выходной день, спину держит прямо, и развязен. Сам подошел.
      Он присоединился, и представился — и попросил, чтобы его называли не по имени, и не по имени-отчеству, а просто по фамилии — Некрасов.
      Марианна, проявляя недюжинные познания вне своей специализации, предположила полушутливо, что он родственник литератора, а Некрасов, не смущаясь, подтвердил, что именно так, именно родственник, хотя и очень дальний.
      Бармен тут же предложил Некрасову кофе, и тот согласился. Затем Некрасов заспорил о чем-то со священником, и все, кроме Аделины, приняли участие в споре. Аделина просто рассматривала их и прикидывала, как каждый из них выглядел десять лет назад, и как будет выглядеть через десять лет, и насколько богат этот Некрасов — вовсе не экономист, как оказалось, а адвокат. Просто он написал однажды несколько статей об экономике.
      — Да, да! — выкрикнул вдруг Стенька. — Я читал одну вашу статью! В инетной перепечатке из какого-то журнала. Мне очень понравилось, я помню.
      — Не знаю, хорошо это или плохо, — вежливо ответил ему Некрасов.
      — Почему же? — Стенька слегка обиделся.
      — Ну, это вроде как сказать, что вам понравился репортаж о том, как две тысячи человек накрыло цунами, — подал голос невозмутимый Милн, успокоитель истерикующих по ночам оперных певиц.
      — Я не об этом, — возразил Стенька.
      — А я вот ничего не понимаю в экономике, — заметил священник. — Все эти финансовые перипетии для меня чаща непроходимая — процентные ставки, акции, и прочее.
      — Да, сейчас это все очень модно, — с неодобрением, и слегка невпопад, выразила Марианна, думая, что в глубине души все согласны с ее отношением к этому делу. — Очень мало духовного осталось в жизни. При Советской Власти гораздо меньше думали о деньгах и набитии желудка…
      Аделина снова отвлеклась от разговора и стала изучать бармена. Он шуровал себе привычно за стойкой, мыл рюмки, протирал стаканы, чего-то перемещал, и время от времени прикладывался к прозрачной пластмассовой бутылке, содержащей, если верить этикетке, родниковую воду французских Альп.
      — … да только о материализме! — взвился петухом Стенька. — Большевики отменили духовность целиком и сразу. Главным было объявлено именно набитие желудка и обогащение всех подряд. Все эти стройки, пятилетки, целина, ударники, производство — что они, духовные ценности производили, что ли? Жратву, одежду, материалы — то же, что и все. Но это воспевалось — впервые в истории искусство стало воспевать материальное. Какая еще духовная жизнь в СССР!
      — Вы не жили, не знаете, — парировала Марианна. — Воспевалось вовсе не это, а люди были добрее. А материальное воспевалось для дураков. Люди умные понимали, что к чему.
      Аделина положила ногу на ногу. Чуткий к нуждам клиентов бармен тут же подошел к ней.
      — Нет ли у вас апельсинового сока? — спросила она у него.
      — Есть. Сейчас.
      Она встала и последовала за ним, и села за стойку. Бармен нырнул в угол, к холодильнику, выволок здоровенный контейнер, и плеснул из него в стакан. Незаметно, между делом, он включил телевизор, висящий над стойкой. По московскому каналу передавали новости. Молодая, плотно накрашенная дикторша заканчивала читать вслух комментарий к аресту отца Аделины. Затем показали спонтанную демонстрацию у Смольного, стихийные лидеры которой не требовали немедленного освобождения из-под ареста главы Тепедии, но просто красноречиво возмущались беззаконием, для чего и прибыли в рабочее время к этому зданию. Потом дикторша коротко сообщила об аварии в Новгородской Области, оставившей большинство жителей без электричества. После чего последовали рекламы туристического агентства, банка, и средства для полоскания рта, которое очень успешно боролось с бактериями, вызывающими парадантос (показали пятнадцатисекундный мультфильм с симфонической музыкой на эту тему). Снова новости — интервью с известной русской теннисисткой, говорящей с легким английским акцентом и живущей во Флориде. Теннисистка была симпатичная и очень мило щебетала о чем-то девичьем, о каких-то своих устремлениях вне тенниса.
      — Курите? — спросила Аделину незаметно подошедшая и усевшаяся на соседний стул Амалия.
      — Нет.
      — Не возражаете?
      — Нисколько.
      Аделина снова стала слушать, как болтает теннисистка.
      — Симпатичная девушка, — сказала она. — Глаза такие невинные. Смешная.
      — Это у нее маскировка такая, — заверила ее Амалия, затягиваясь едким дымом. — Себе на уме барышня, своего не упустит. Миллионный контракт давеча отхватила, будет рекламировать наручные часы.
      — Ну, подумаешь контракт, — Аделина пожала плечом. — Всем спортсменам такие контракты дают.
      — Сняли ее в такой специальной позе, как в порножурналах обычно снимают, призывная такая поза, — продолжала, морща армянский нос, Амалия. — Расклеят на стенах домов, как она там лежит, в этих часах. С бизнесменами путается все время.
      — Ну, не надо так, вы ведь ее не знаете совсем, зачем же так зло, — возразила Аделина.
      — Почему же, знаю неплохо. — Амалия пустила три кольца, а сквозь них струйку дыма. — Это моя дочь.
      Такие ревеляции среди бела дня — ошарашивают даже если тебе все равно.
      — Вот как? — нашлась наконец Аделина.
      Приглядевшись к экранному изображению, она обнаружила в блондинистой девчушке явные армянские черты. И, да, сходство.
      — А как же вы… в разных странах…
      — Профессии у нас разные, — объяснила Амалия. — Теннисистам хорошо платят в Америке. А фокусники больше ценятся в России. Русские люди любят фокусы, это очень старая традиция, тысячелетняя. На всех распространяется, и на малых, и на великих, и на политиков. Если, например, Россия в чем-то участвует, все знают — без фокусов не обойдется.
      — Это в фигуральном смысле?
      — Нет, в прямом.
      — А в Америке фокусы менее популярны?
      — На десятом или одиннадцатом месте. Впрочем, я точно не помню.
      — А как же Копперфилд?
      — Копперфилд не фокусник, — наставительно объяснила Амалия, и в руках у нее появилась неизвестно откуда взявшаяся мурлыкающая кошка, серая с белыми пятнами на лапах, похожими на спортивные носки. — Копперфилд — шарлатан и мещанский угодник. Как все последователи Худини.
      — Гудини?
      — Худини.
      Кошка спрыгнула с колен Амалии и побежала в вестибюль по каким-то своим нуждам. Бармен переключил канал на новгородский и убавил звук. Лицо дамы, берущей интервью у какого-то деятеля в галстуке, показалось Аделине знакомым.
      — Эту женщину я где-то видела, — сказала она.
      — Какую? — Амалия глянула на экран. — А, это Люська. Труворова нынешняя жена.
      — А, понятно, — Аделина кивнула. — Пристроил жену на телевидение?
      — Нет, женился на ведущей. Очевидно из соображений престижа. Некрасов-то все публику развлекает, — задумчиво добавила Амалия. — Уши все развесили, даже священник. Надо бы узнать, как зовут священника, а то как-то неудобно. Не знаете?
      — Нет…
      Амалия соскочила со стула и подошла к священнику.
      — Доброе утро. Как вас зовут?
      — Доброе утро, — он повернулся к ней всем телом и посмотрел неодобрительно. Остальные замолчали и тоже посмотрели на Амалию. Некрасов слегка побледнел и даже чуть отвернулся. — Отец Михаил меня зовут. Что это вы, дочь моя, отдельно от всех? Присоединяйтесь.
      Амалия улыбнулась, повела головой, повернулась изящно, и ушла обратно к стойке, прищелкнув пальцами. Все посмотрели ей вслед, а когда отвернулись, чтобы обменяться недоуменными взглядами, перед Некрасовым на столе лежала алая роза.
      — Приветствую вас, друзья мои! — Трувор Демичев прошел через бар, на ходу подцепив лишний стул. За Демичевым плелся с большой сумкой из толстого пластика, до краев наполненной яблоками, внук Бабы Светы (мастерицы орлеанских салатов) Федька. — Ну вот мы все и вместе. Почти. Доброе утро. Позвольте мне сказать, что я рад вас всех здесь видеть. Очень, очень рад.
      Я беззаботна и шаловлива, подумала Аделина.
      — Я схожу за Славкой, — сказала Марианна, поднимаясь. — Заспался совсем Славка. Здравствуй, малыш, — по-учительски обратилась она к Федьке. — Какие у тебя красивые яблоки, наверное очень вкусные, — с фальшивым энтузиазмом добавила она, улыбаясь, обнажая асимметричные коронки.
      Федька ничего не ответил.
      — Посидите с нами, Марианна Евдокимовна, — попросил Демичев. — Славка еще придет, он знает дорогу. Милн, старина, как поживаешь? Спал хорошо?
      Милн улыбнулся и кивнул. Они через стол пожали друг другу руки.
      — К неграм подход особый, и уважение особое, — объяснил он остальным. — Если вы приходите в смешанную компанию, здороваться следует сперва с негром. Это характеризует вас, как воспитанного и либерального человека. Это прогрессивно.
      Эдуард поманил Федьку и поставил его рядом с собой.
      — Я есть хочу, — сообщил Федька, доверявший Эдуарду.
      Эдуард кивнул, быстро намазал кусок поджаренного хлеба маслом, и протянул Федьке. Федька тут же стал поедать хлеб, чавкая и роняя крошки священнику на колени. Аделина посмотрела на Федьку неодобрительно.
      — Отец Михаил, — продолжал тем временем здороваться Демичев. — Наше вам.
      Священник любезно наклонил голову.
      — Девушка симпатичная. Я давеча не спросил, как вас зовут. Уж вы меня извините.
      Симпатичная девушка проигнорировала завуалированное приглашение назваться. Аделина вообще не любила косвенность и недосказанность. Демичев добродушно спросил напрямик,
      — Так как же вас зовут?
      — Аделина Александровна.
      — Очень приятно, очень. Здравствуй еще раз, Амалия. Как спал, Некрасов?
      — Хорошо, — мрачно сказал Некрасов, косясь на Амалию.
      — А вы, значит, раньше командира встали, — Демичев улыбнулся Эдуарду. — Командир отсыпается.
      Милн бросил Эдуарду быстрый взгляд, и Эдуард ничего не ответил — спокойно смотрел на Демичева, коему мог запросто, если очень нужно, тут же свернуть шею. Милн прав, решил Эдуард. Сперва надо разобраться, что тут к чему.
      — Вадим мне сказал, что Герштейн нам не подходит, — обратился Демичев к Некрасову, — и вместо Герштейна он обещал привезти Пушкина.
      — Левку, что ли? — Некрасов попытался развеселиться, но у него не вышло. — Он тут наговорит всем…
      Тут в бар вошел историк Кудрявцев. Вид у историка был очень несчастный. Бледен был Кудрявцев и телом слаб.
      — Славка! — обрадовалась Марианна.
      Он махнул ей, и остальным, рукой, и подошел к Демичеву, улыбаясь застенчиво и болезненно.
      — Ну, проснулся! — пробаритонил Демичев, вставая и делая жест, будто хотел одной рукой обнять Кудрявцева. — Садись… Черт, стульев мало. Возьми вон стул, от того столика, видишь?
      — Сошло иденное, — сказал Кудрявцев шепотом.
      — А?
      — Иденное сошло, — сказал Кудрявцев, пытаясь повысить голос. — Студился я. Осип.
      — Ну, ничего, мы тебе нальем чего-нибудь…
      — Осип, — просипел Кудрявцев тоскливо. — Вот. Шенно. И темпура у мя.
      Видно было, что он не врет. Глаза у историка светились нездоровым, влажным светом.
      — Да, конечно… — сказал Демичев. — Говорить можешь?
      — Сдом, как види.
      — Ну, может, полегчает?… до вечера-то?
      — Не знаххх. Ххх. Не зна.
      Демичев некоторое время разглядывал Кудрявцева, а потом сказал:
      — Ладно, ребята, я сейчас вернусь… Ты, Кудрявцев, посиди с ребятами пока что…
      И быстро вышел.
      — Славка, ты правда, что ли, простудился?
      — В ове буд вата, — засипел Кудрявцев. — Аздило мя.
      — А?
      — Аздило мя!
      — Угораздило меня, — перевел Эдуард.
      — История временно умолкла, — прокомментировал Некрасов. — Амалия, прошу вас, не стойте у меня за спиной.
      — Я и не стою, — сказала Амалия.
      Некрасов вздрогнул всем телом и резко повернулся вправо. Амалия, оказалось, сидела рядом с ним на неизвестно откуда взявшемся лишнем стуле. Он был уверен, что еще две секунды назад ее там не было.

* * *

      Конференц-зал казался слишком большим из-за низкого потолка. Помимо Демичева, Вадима и Марианны присутствовал также Некрасов — он должен был давать интервью в паре с Кудрявцевым. Марианна возмутилась предложением Вадима до глубины души.
      — У меня степень, — говорила она. — Это издевательство! Теории Кудрявцева, от которых он сам же и отказался, когда понял — это дилетантство и фрондерство одновременно! Это хуже, чем Фоменко! Это глупее, чем Гумилев! Мне ведь нужно коллегам и студентам в глаза смотреть! Как я смогу им смотреть в глаза после того, как… Нет, даже не думайте! Есть научные методы, и есть… Кудрявцев пошел на поводу у каких-то слесарей… по молодости…
      Вадим и Демичев переглянулись.
      — У нас очень мало времени, — сказал Вадим.
      — Может, я просто перескажу все, что написал Кудрявцев? — предложил Некрасов легкомысленно. Видимо, оправился от шока.
      — Не дури, Некрасов, — Демичев помотал головой. — Дело не в том, что он написал… кстати, ты читал, что он написал?
      — Он написал очень много ерунды, — вмешалась Марианна. — Но он публично от нее отказался. Перед всеми. Два месяца бегал к Дмитрию Александровичу, плакал, просил.
      — Читал, — сказал Некрасов. — Он ведь специалист по Киевской Руси, не так ли?
      — Не только, — возразила Марианна, к которой в данный момент не обращались.
      — Какая там история, — Некрасов пожал плечами. — Есть какие-то летописи, штуки три, плюс эпистолярный жанр на бересте, в большинстве случаев невыносимо глупый и скучный. А остальное — вилами по воде. Предполагать можно всё, одна теория стоит другой, а что там было на самом деле — кто ж знает.
      — Не понимаю, что я здесь делаю, — сказала Марианна сердито. — Собралась команда каких-то слесарей…
      — Ну вот что, — сказал ей Вадим. — Хватит. Вы будете давать интервью в паре с Некрасовым, вместо Кудрявцева. Вот тексты. Советую вам их проштудировать…
      — Не буду, что за глупости…
      — В противном случае мне придется применить к вам серьезные меры воздействия, — веско сообщил Вадим. — У нас действительно нет выхода. Вы здесь оказались случайно, но, по-видимому, к счастью. Вы знаете все, что знает Кудрявцев, и вам не составит труда, пользуясь его логикой и его материалами, говорить связно, логично, и занимательно.
      — Вы видели эти материалы? — по инерции сказала побледневшая Марианна.
      — Вы будете доказывать точку зрения Кудрявцева пылко и толково, поскольку от этого зависит ваше… в общем, ваша жизнь. Мне очень жаль, что так получилось, и, не скрою от вас, я бы предпочел видеть на вашем месте именно Кудрявцева. Но вы сделаете то, о чем я вас прошу. Даю вам два часа на подготовку. После этого мы едем.
      — А если у меня тоже что-нибудь случиться с голосом? — спросила Марианна, кривясь.
      — Не случится.
      — Ничего не выйдет, — сказал Некрасов.
      Демичев и Вадим мрачно на него посмотрели.
      — Не ко времени возражения, — заметил Вадим, засовывая руки за армейский пояс.
      — Это не важно. Хотите я продемонстрирую, почему ничего не выйдет?
      Он снова получил порцию мрачных взглядов, а затем Демичев сказал,
      — Ну, показывай.
      — Марианна Евдокимовна, — обратился к ней Некрасов. — Если не ошибаюсь, у Кудрявцева одна из статей… хмм… монографий… посвящена новгородской готике.
      Вид у Марианны сделался совершенно несчастный.
      — Ну какая еще готика в Новгороде? — чуть визгливо возмутилась она. — Ну, сами посудите. Над вами смеяться будут. Холодно у нас, чтобы готикой баловаться. Камень не греет.
      — Позвольте, но вот в соседней Эстонии есть готика, в больших количествах, — настаивал Некрасов.
      — В Эстонии лучше климат. Это несерьезный разговор.
      — Но Кудрявцев утверждает…
      — Утверждал. Прошедшее время.
      — Хорошо. Кудрявцев утверждал, что новгородцы, несмотря на давление сперва киевских, а затем московских князей пытались строить свою готику, но…
      — Вы рассуждаете как дилетант, понятия не имеющий о научных методах.
      — … но периодические карательные экспедиции из Москвы все такие постройки сносили.
      — Это такая чушь, что просто смешно, — сказала Марианна, но не засмеялась.
      — Видите? — Некрасов повернулся к Демичеву и Вадиму. — Вот поэтому ничего не выйдет. Хотите я скажу вам, что нужно сделать, чтобы вышло?
      Вадим отвернулся. Демичев смотрел на Некрасова в упор.
      — Хотим.
      — Выйдем. Такие разговоры при дамах лучше не…
      Вадим, не оборачиваясь, быстро вышел в коридор. Демичев поднялся и вместе с Некрасовым вышел за Вадимом.
      — Ну? — спросил Вадим. — Только без шуток, понятно? Говори быстро.
      — Она вам все испортит, если вы не измените ее мировоззрение в ближайший час, — объяснил Некрасов. — Кудрявцев тоже наверняка бы все испортил, но он умный, и он заболел.
      — От ума он заболел, что ли? — Вадим раздраженно покачал головой.
      — В общем, да.
      — То есть, вы хотите сказать, Некрасов, что он вовсе не простужен?
      — Нет, он явно простужен. Но простудился он по желанию. Это, в принципе, очень легко. Бактерий в этом климате сколько угодно, а тут еще иногородние понаехали. Из Италии он тоже приволок сколько-то. И когда он стал себе внушать, что простудился, бактерии активизировались. У каждой игры свои правила. Помните, как вы в детстве отлынивали от школы, а в армии от нарядов? Внушали, внушали себе…
      — Что-то ты такое говоришь… — начал было Демичев.
      — Он дело говорит, — согласился с Некрасовым Вадим. — Вот ведь сволочь этот Кудрявцев. Ну я ему…
      — Теперь уже поздно, — заметил ему Некрасов. — Вы можете, конечно, выместить на нем свою обиду и злость, но делу это не поможет. Кудрявцеву объяснили, что к чему. Это было необходимо. Но ему также дали время сделать ответный ход, что было ошибкой. Он его, этот ход, сделал. Марианна свято следует правилам, и чем скорее вы эти правила измените, тем лучше.
      — Каким правилам? — спросил Демичев.
      — Правилам ее положения в обществе и на службе. Родилась она, кажется, во Пскове.
      — Нет, — возразил Демичев, — не во Пскове…
      — Красотой она не отличается. К сексу равнодушна. Вкуса нет, одевается плохо. Она закончила исторический факультет и стала медленно и упорно продвигаться вверх по служебной лестнице. Ее воспринимают, как некрасивую, не очень умную женщину, хорошо знающую общепринятые материалы и готовую в любой момент высказать мнение эстаблишмента по любому предмету. Любые отклонения от этого образа в ее случае приведут к моментальной маргинализации.
      — Это как же? — полюбопытствовал Демичев.
      — Если такой человек, как Иванова, вдруг выскажет мнение, не совпадающее с мнением эстаблишмента, ей грозит как минимум выговор, а по максимуму — неприглашение, отстранение, увольнение из-за неполадок с бюджетом, и так далее. Таковы правила.
      — Как же их изменить?
      — Очень просто, — сказал Некрасов, поправляя с достоинством пакистанского производства пиджак. — Правила, известные Марианне Евдокимовне, гласят, что люди ее типа, занимающие ее положение, никогда не подвергаются… чему?
      — Физическому воздействию, — уловил мысль Вадим.
      — Не так грубо. Бывают разные степени воздействия, — возразил Некрасов. — Она не хочет с вами сотрудничать, она не хочет рекламировать теории Кудрявцева — не потому, что с чем-то не согласна в глубине души, или это противоречит ее принципам или, не знаю, духовным идеалам, но просто потому, что это против правил.
      — А ты хочешь с нами сотрудничать? — спросил вдруг Демичев.
      — Я — хочу, — подтвердил Некрасов. — Я не верю в эту аферу, я думаю, что вы скорее всего провалитесь, но мне интересно.
      — Не веришь?
      — Нет.
      Вадим зло посмотрел на Некрасова.
      — Но если мы провалимся, — Демичев прищурился, — ты провалишься вместе с нами. И тебя ждет то же самое, что ждет нас.
      — Не думаю.
      — Почему ж?
      — Я скажу, что вы меня заставили.
      — Тебе никто не поверит.
      — Ха! — Некрасов принял надменную позу (Вадиму захотелось дать ему в морду). — Я добился недавно, чтобы Кречета освободили, доказав присяжным и свидетелям, что он ни в чем не виноват, хотя половина свидетелей действительно знает о его деятельности не понаслышке. Так неужели вы думаете, что я не выпутаюсь? Это несерьезно, Трувор Викторович.
      Демичев задумался.
      — Что ж нам, пытать ее, что ли, Марианну? — спросил он наконец. — Что ты предлагаешь?
      — Зачем? Вы же, вроде бы, не садисты. Ее нужно просто выпороть. Этим вы докажете ей, что существует еще одно правило — если не делаешь, что велит Демичев, тебя будут пороть. Можете заодно выпороть негра.
      — Как выпороть?
      — Розгой. Это такое историческое приспособление. Отрывается прут, гибкий, мочится в воде… кажется так. Впрочем, если вам нужна точность, можете осведомиться у историков — у той же Марианны Евдокимовны.
      — Слушай, она у меня была… я у нее учился, — запротестовал Демичев. — Она мне проходные баллы ставила. Нет, это ты, Некрасов, болтаешь попусту.
      — Он прав, — сказал Вадим. — Он совершенно прав. Пойду сорву прут.
      — Где ты его сорвешь?
      — Уж чего-чего, а пруты в Новгородчине еще не перевелись.

* * *

      Хлынул дождь, и повар, прибывший на смену, промочил ноги и, шуруя в кухне, чихал зычно и влажно, и кашлял так надрывно, что на сушильных стендах дрожала гостиничная посуда с эмблемами, на которых изображены были пестрые избы с соломенными крышами и витязи с копьями, вид которых вызывал ассоциации с фалангами Александра Македонского. Первым делом повар избавился от продукции конкурента — вывалил салаты Бабы Светы в мусорник.
      — Старая ведьма, — бормотал он, разделывая японским ножом для приготовления сашими свиные отбивные. — Так я же заставлю тебя отвечать… да…
      Сменяющиеся солдаты из команды Вадима есть хотели дико и временами заглядывали, не стесняясь, в кухню. Дети, всё утро смотревшие по телевизору мультфильмы и рекламы, ныли в голос и управились разбудить трех похмельных матрон, потребивших накануне все содержимое минибаров в восьми номерах пятого этажа. Как они умудрились эти номера открыть они и сами не смогли бы объяснить. В жизни многодетных матерей есть много таинственного. По очереди напившись воды из-под крана в ванной, раздав множество подзатыльников, и убедившись, что лифты по-прежнему не работают (команда Вадима предусмотрительно их отключила, чтобы не сосали без толку энергию из генератора), матроны вместе с выводком устремились по узкой лестнице вниз, в вестибюль, а там по запаху определили, где дают еду. И, робея, ввалились в бар.

* * *

      Вадим быстро вышел из гостиницы и оглянулся по сторонам, щурясь — лило как из ведра. Следовало вернуться за зонтиком. Но нельзя было уронить престиж. Ближе к стрелке росли какие-то чахлые деревца — слишком чахлые. Он зашагал в другую сторону, на север. Через два квартала, на поперечной улице, слева стояло несколько молодых… нет, Вадим не помнил, как они называются, эти деревья. Он подошел к ним. Деревья были тонкие, а ветки, на которых росли прутья, располагались высоко. В конце улицы появился прохожий, вооруженный зонтиком. Вадим представил себе, как он в своем хаки лезет по тонкому стволу вверх, и там срывает прут, и может быть даже падает с дерева, обдирая себе руки. Может, сшибить прут выстрелом? Он прикинул расстояние. Попасть-то я попаду, подумал он, а вот сшибется ли он?
      Он пошел дальше по улице. Совершенно неожиданно справа по ходу, в диагональном переулке обозначился старый дуб с тяжелыми ветвями. Вадим подошел к дубу и, протянув руку вверх, оторвал прут. Но прут оказался гнилой и ломкий, и часть коры, дряхлой — просто грязь, а не кора — осталась у Вадима в руках. Вадим бросил прут и оглядел дуб, крепко побитый кислотным дождем. Здоровые ветви росли, опять же, очень высоко.
      Почему обязательно прут, подумал Вадим. В крайнем случае мог бы оторвать антенну от рации, антенна гибкая. Смочить в воде… Черт, какие глупости в голову лезут. Сука Некрасов. Надо было просто хлопнуть даму по морде пару раз. Готика ей новгородская не нравится! Гадина. Два наряда вне очереди.
      Он вернулся к основной магистрали города. На самом углу росла вполне приличная береза, белая с черными пятнами, как панда. Одна ветка располагалась достаточно низко, и из нее росли вполне подходящие пруты. Лезть все равно придется. Вадим примерился к стволу и тут же отскочил назад, за угол.
      Через некоторое время мимо него на шоссейной скорости пролетел внедорожник, набитый людьми в хаки, везущими в «Русский Простор» биохимика Льва Пушкина. Не хватало только, чтобы они увидели командира, лазающего под дождем по белохолмённым березам во имя поддержания престижа новгородской готики. А была ли действительно в Новгороде готика? Кудрявцев — умница, он копал много, узнавал, корпел. Да и вообще Кудрявцев производит впечатление человека, мыслящего логически. И статьи пишет, даже научные, очень интересно и легко, приятно читать. Наверное он прав. Была готика. Вадим не был уверен, что совершенно точно знает, как выглядит готика. Ну, типа, что-то остроконечное такое, ввысь всё, ввысь, и арки такие продолговатые, вроде бы. Типа католических церквей, что ли. Или шотландских замков. Те, правда, не совсем ввысь, те просто к скалам крепятся, как грибы какие-то. Или это в Германии? Надо будет Кудрявцева спросить, когда голос обретет.

* * *

      Некрасов зашел в отведенный ему номер, беззаботно потянулся, поднял шторы, полюбовался дождем, повернулся к окну спиной, и только после этого увидел сидящую в кресле по соседству с телевизором Амалию. Вздрогнув и побледнев, он переместился к постели и сел на нее — подальше от гостьи.
      — Что вам от меня нужно?
      — Не сердитесь, — попросила Амалия. — Мне просто интересно. Почему вы уехали из Москвы?
      — Мне там не понравилось.
      — Нет, дело не в этом.
      — Если знаете, зачем же спрашивать?
      — Вы думаете, в Новгороде вас не найдут?
      — Кому нужно, прекрасно знают, что я в Новгороде. Мне не хотелось им мозолить глаза, вот и все.
      — Что ж, — Амалия поднялась и улыбнулась — грустно и презрительно. — Моя сестра знала, что мы здесь с вами увидимся. Я спросила ее, что вам передать. Она попросила меня подарить вам розу. Просьбу я выполнила, и я удаляюсь.
      — Постойте, — сказал Некрасов, вскакивая на ноги.
      Зацепившись за угол постели, он потерял равновесие, припал на одно колено, рукой оперся о постель. Когда он снова поднял голову, Амалии в номере не было.
      — Да постойте же! — крикнул он. — Мне нужно кое-что вам… Ну вот.
      — Я слушаю, — сказала Амалия.
      Некрасов завертел головой. Теперь она стояла у открытой двери в ванную, касаясь плечом косяка. Ванную и входную дверь разделяли метров семь.
      — Пожалуйста, выслушайте меня.
      — Говорите.
      Некоторое время он молчал. Чего это я перед ней оправдываюсь, подумал он. И потом вспомнил — почему.
      — Я виноват перед вашей сестрой. И как человек, и как законник. Я мог отказаться от дела ее мужа, я мог доказать его невиновность. Я не сделал ни того, ни другого, несмотря на то, что обещал ей, что его освободят. Но, видите ли, я тоже человек.
      — То есть, вы имеете право на слабость, — подсказала насмешливо Амалия.
      — Слабость? Возможно, это была слабость. Да. Большинство людей идет на поводу у слабостей. Слабость заставила мужа вашей сестры повседневно нарушать закон, слабость дала ему богатство и власть. Он мог бы пересилить себя и жить достойно, но он этого не сделал. Моя слабость заставила меня в свое время окончить юридический факультет — мне нравится юриспруденция. И когда мой клиент решил, что его репутация важнее моей, слабость сыграла со мной недобрую шутку. Мне показалось, что меня оскорбляют.
      — Это как же?
      — Есть на свете люди, считающие, что то, что они делают, безусловно важнее того, что делают другие.
      — Таких большинство.
      — Да. Но некоторые из них почему-то уверены, что другие с ними согласны. Муж вашей сестры считал, что я думаю — проследите за ходом мысли — я, Некрасов, думаю, что его, мужа, занятия важнее моих. Что я у него на побегушках. Я объяснил ему после того, как он признался мне во всем, что…
      — Вы до этого не знали?
      — Что он нарушает закон? Помилуйте, один из заправил Тепедии — было бы удивительно, если бы он не нарушал закон. Знал, конечно. Но о его связях с Чечней я действительно не знал, и считал, что то, что о нем говорят — сплетни. И собирался доказывать это в суде. И в ходе процесса, на третий день уже, он мне все рассказал. У меня был выбор — сохранить репутацию честного законника или стать, пусть знаменитым, но шутом от юриспруденции. Я выбрал первое.
      — Все это ерунда, — сказала Амалия.
      — Ну, если вы хотите так думать…
      Она подошла к нему, взяла его за шею, и поцеловала в губы. А потом подмигнула.
      — Это от меня лично, — сказала она.
      Оторопевший Некрасов посмотрел на нее дико, потом поводил глазами по номеру и вдруг обнаружил розу — на этот раз чайную — в нагрудном кармане своего пиджака. Ему подумалось, что выглядит он в данный момент глупо — стоит столбом и смотрит на розу в кармане. Он вытащил розу со второй попытки — на стебле оказались шипы, роза застряла, стала колоться и рвать подкладку — и перевел взгляд на Амалию. То есть, он хотел перевести его на Амалию. А на самом деле Амалия снова исчезла. Некрасов посмотрел по сторонам и даже заглянул под кровать. Заскочил в ванную. Никого. Сев на постель, он положил розу рядом с собой и глубоко вздохнул. Нужно было принять душ и переодеться.

* * *

      — Вот там, и там, — сказал Милн Эдуарду, передавая ему бинокль.
      Эдуард, стоя в тени, в двух метрах от окна, посмотрел. Да — люди в хаки, человек пять, бродят вдоль кромки хилого леса. Один из них, возможно командир смены, посматривает в полевой бинокль.
      — А ночью? — спросил Эдуард.
      — Ночью они скорее всего перемещаются ближе к реке. Ночное виденье, по последнему слову техники. Ольшевский был совершенно прав.
      — Но Демичев ему сказал…
      — Демичев может и не знать. Демичев из армии ушел давно, он обыкновенный областного масштаба бюрократ. Это Вадим. И именно Вадим убил Ольшевского.
      — С другой стороны тоже самое?
      — Да.
      — Может, откроем огонь первыми?
      Милн даже рассмеялся.
      — Дружба народов и разведок, — сказал он. — Из чего мы его откроем? Из пукалок наших, или отберем металлолом у кого-нибудь из тех, кто тут в хаки бегает по гостинице? Кроме того, я не снайпер. И подозреваю что вы тоже не снайпер. На таком расстоянии мы ни в кого не попадем, разве что в белку, случайно, если они тут водятся.
      — Можно уйти.
      — Да, — сказал Милн. — Уйти всегда можно. Хоть сейчас. Это не сложно — когда ты один. Но с вами дама, не так ли.
      — А вы почему не уходите?
      Милн строго посмотрел на него.
      — Не забывайтесь, Чехов. Во-первых, меня лично пригласил Демичев. Во-вторых, откуда вам знать, может, я здесь на задании.
      — В этом я не сомневаюсь.
      — И не надо. В третьих, у меня за время моего здесь пребывания появились незакрытые счеты.
      — И вы привыкли по счетам платить, — предположил Эдуард.
      — Нет, не в этом дело.
      — А в чем же?
      — Не скажу. Но ваше положение еще забавнее моего. Знаете почему?
      — Почему же?
      — Потому что Ольшевский приехал не один, а привез команду. Что и было справедливо отмечено в общем разговоре. И теперь эту команду представляете вы. Насколько я понял из всей предыдущей трепотни, от Ольшевского ждали, что он даст согласие на постепенное присоединение Ленинградской Области к авантюре. Ольшевский согласия не дал — может не успел, может не хотел, а скорее всего отказал, после чего случилось то, что случилось. Дадите ли это согласие вы?
      — Я не уполномочен решать…
      — Сегодня вечером вас уполномочат.
      — Меня будут шантажировать?
      — Не знаю. Но на всякий случай я буду рядом. Можете на меня рассчитывать. Я не часто такое говорю людям. Вы тронуты?
      — Весьма. Чего Демичев хочет от вас?
      — Ну, это просто. По старой дружбе — он пригласил меня на роль американского наблюдателя. Я слежу за событиями, запоминаю, может даже записываю, и, возможно, гарантирую нейтралитет Соединенных Штатов.
      — Передаете сведения?
      — Каким образом? — удивился Милн. — А, да, ночью выхожу на крышу отеля и кричу по направлению пролетающего спутника. Не говорите глупости, Чехов. Лучше скажите, могу ли я рассчитывать на вас?
      — В каком смысле?
      — Мне, как и вам, вовсе не хочется быть убитым.
      Эдуард отдал Милну бинокль.
      — Можете, — нехотя сказал он. — Может, просто повяжем Вадима, и пусть он нам обеспечит безопасное отступление?
      — Не думаю, что Вадим не предусмотрел этот вариант.
      — Да, вы правы.

* * *

      Как и в прошлый раз, охранник принял Демичева за помощника главного режиссера, а Некрасова, Марианну и Амалию — за статистов, хотя никакого сходства между помощником и Демичевым не было. Скандал, на который рассчитывали Демичев и Вадим в связи с утренней передачей, не состоялся — в основном из-за электроаварии в области. Людей, имеющих в домах и квартирах автономные генераторы, в области было мало, а сами работники новгородского канала передачу не видели, поскольку вообще редко смотрели эти передачи. Поэтому Демичеву пришлось еще раз прибегнуть к услугам Амалии.
      Прибывшие беспрепятственно прошли в студию под номером восемь, где их уже ждала Людмила — накрашенная эффектно, подтянутая, с дежурной телевизионной улыбкой. Операторы заняли позиции за двумя камерами. Демичев и Вадим действовали по плану, без отклонений — если первая передача дана была, пусть и негласно, в записи, вторую, во избежание подозрений и для разнообразия предполагалось сделать прямым эфиром — минус обычные секунды задержки для убирания несанкционированных высказываний на неудобные темы и мата.
      Людмила элегантно свела колени вместе и отвела ступни в сторону.
      — Итак, сегодня мы предлагаем вашему вниманию дискуссию на тему экономического кризиса, — сказала она таким тоном, будто рекламировала изящное нижнее белье. — У нас в гостях ведущий новгородский экономист Сергей Некрасов, а также один из самых уважаемых новгородских историков Марианна Иванова. Здравствуйте, Сергей Андреевич, здравствуйте, Марианна Евдокимовна.
      В студию, сопровождаемый Амалией, тихо вошел Вадим — и встал за оператором таким образом, чтобы Марианна хорошо его видела — на тот случай, если ей придет в голову заявить, что никакой готики в Новгороде никогда не было. Была готика.

* * *

      А тем временем по другую сторону Атлантики, в городе, расположенном в дельте большой живописной реки, в маленьком заведении у Верди Сквера, специализирующемся на мексиканской кухне — буритто, тако, содовая, пиво, больше столовка, чем кафе — за столиком, покрытым пластиком с узором под мрамор…

      В маленьком заведении у Верди Сквера, специализирующемся на мексиканской кухне — буритто, тако, содовая, пиво, больше столовка, чем кафе — за столиком, покрытым пластиком с узором под мрамор сидел единственный в этот момент посетитель. Мексиканец за прилавком с опаской смотрел на посетителя. Он никогда в жизни до этого не видел живого скинхеда. Арабов и персов — видел, поляков и немцев, байкеров и рокеров, а скинхеды в Нью-Йорке не привились. Только по телевизору. И вот перед ним за одним из четырех столиков сидит скинхед и с аппетитом ест мясной бурито. И при этом время от времени перелистывает какой-то журнал.
      Спину скинхед держал прямо, ловко орудовал ножом и вилкой, держа вилку в левой руке, а нож в правой, и перед тем, как перелистнуть страницу журнала, точным движением клал оба прибора на тарелку, не скрещивая их.
      («В угоду мещанскому сословию телевидение учит зрителя, что хорошими столовыми манерами маскируются, как правило, злодейские помыслы, направленные против простых, честных людей — ну, вроде нас с вами» — вещал тем временем Некрасов в Белых Холмах).
      Мексиканец, прибегавший к услугам телевидения, когда душа его требовала развлечений, не находил ничего противоречивого в сочетании хороших столовых манер и облика скинхеда — напротив, утвердился в самых худших своих подозрениях. Но, может…
      Может, это просто солдат — только что из Ирака, голову себе обрил? Нет. Солдатская униформа другой расцветки, да и ботинки у солдат не такие. Может, он не очень опасен и все обойдется.
      Также можно, конечно, позвонить в полицию. Но, во-первых, мексиканец очень плохо говорил по-английски и сомневался, что сможет по телефону объясниться с полицией, во-вторых, что именно говорить — «вижу скинхеда»? — и что же? И наконец в третьих, мексиканец жил в Соединенных Штатах нелегально, без визы и права на работу, и полиции боялся не меньше, чем скинхедов.
      Пока он раздумывал, делая каменное, в стиле его предков-ацтеков, лицо, еще один человек вошел в забегаловку — огромный толстый негр в нейлоновой синей куртке и с золотой цепью на шее.
      — А ну дай мне два ебаных тако с курицей, ты, — велел негр.
      Мексиканец обернулся и передал заказ поварам. Те одновременно начали что-то очень быстро делать, хотя два тако с курицей может приготовить один человек, одной рукой и не вставая со стула.
      — Ты, — сказал негр. — Еще ебаного Спрайта мне дай. Сегодня не могу пить ебаное пиво, — пожаловался он грозно, возможно рассчитывая на сочувствие. — Вчера столько пива захуячил, на хуй, так сегодня утром моя ебаная голова болела, ты, я не мог думать на хуй. Сколько с меня на хуй?
      — Эмь двада шет, — сказал мексиканец.
      — Чего?
      — Эмь двада шет.
      — Семь двадцать шесть на хуй? Ни хуя себе. Это что, на хуй, классный ресторан у тебя тут на хуй? Я бедный ебаный ниггер, ты. Ты обворовываешь ебаного ниггера, сука. Не, я, на хуй, шучу, не бойся, ты.
      По получении заказа негр вторгся за столик напротив скинхеда и стал неряшливо поедать тако, звучно чавкая. Скинхеду, наверное, стало противно. Он отодвинул от себя тарелку с бурито, закинул ногу на ногу, положил на колено журнал и углубился в него.
      — Все готово? — спросил негр.
      — Что именно? — осведомился скинхед, поднимая голову.
      — Я говорю, все готово?
      — В общем, да.
      — Это хорошо.
      Некоторое время негр ел, чавкая, а скинхед читал журнал. Кончив есть, негр тщательно вытер толстые губы и толстые пальцы пятью бумажными салфетками, которые вытаскивал одну за одной из алюминиевого салфетника, вынул из внутреннего кармана нейлоновой куртки с эмблемой хоккейной команды «Койоты из Феникса» большой кожаный бумажник, встал, и раскрыл бумажник перед лицом скинхеда.
      — Пойдем со мной.
      В бумажнике сверкала, отражая косо бьющий в открытую дверь забегаловки солнечный луч, бляха.
      Скинхед закрыл журнал, встал, и вышел спокойным шагом чуть впереди негра.
      Мексиканец за прилавком с облегчением вздохнул.
      — Твоя ездилка? — спросил негр, указывая на припаркованный в непосредственной близи забегаловки японский агрегат средних размеров, возле которого столпились трое дюжих полицейских — два ирландца и один негр.
      — Моя, — сознался с некоторой грустью скинхед.
      — Открывай багажник.
      — Хмм. А в чем меня обвиняют?
      — Не умничай, — сказал неугомонный негр. — Открывай.
      Скинхед вынул из кармана ключи. Один из ирландцев тут же навел на него видеокамеру, а двое других полисменов возложили длани на рукоятки пистолетов. Скинхед подошел к машине и открыл багажник.
      — Стань вот сюда, руки положи на крышу ладонями вниз, — скомандовал негр.
      Скинхед занял позицию у боковой двери. Переодетый полицейский обхлопал его и с некоторым сожалением сообщил:
      — Чисто.
      Один из полицейских вытащил из багажника сумку, а из нее — массивный полиэтиленовый пакет, набитый туго порошком тускло-белого цвета.
      — Это что? — спросил он.
      — Миранду не забудьте, джентльмены, — напомнил скинхед. — В Миранде — сила и надежда.
      Негр сказал:
      — У вас есть право не отвечать на вопросы до прибытия адвоката. У вас есть право на один телефонный звонок. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас на суде. Устраивает?
      — Руки можно снять с крыши?
      — Можешь.
      Скинхед предупредительно поднял вверх указательный палец.
      — Ты не проверил, что у меня тут на шнурке болтается, — сказал он негру.
      — Где?
      — Здесь, на груди. Нет, не беспокойся.
      Он расстегнул куртку и показал сперва негру, а потом остальным, бляху.
      Помолчали.
      — А это?… — спросил один из ирландцев.
      — Соль, — объяснил скинхед. — Я думал — сахар или соль положить? Решил, что соль лучше. Что ж, джентльмены, позвольте представиться. Чак Хьюз из третьего участка, хотя я не очень люблю, когда меня называют Чак. Но все равно называют, мерзавцы. У меня к вам есть дело.
      — Дело? — спросил огромный негр.
      — Вы будете меня сопровождать, прямо сейчас. Я должен арестовать того, кто вам указал вот это самое место. Он явно кому-то недоплатил, раз за него взялись настолько, что выписали даже ордер на арест, да заодно уж и на обыск. Мы его арестуем, и подождем, пока приедут те, кто будет его обыскивать.
      — Нас послал капитан, — сказал негр.
      — Я не сказал — послал. Я сказал — указал место. Живет личность на Бульваре Сейнт-Николас, всем хорошо известном. Там живописно, но не очень чисто.
      Некоторое время он с сомнением смотрел на полисменов.
      — Стало быть ты, Томми, сядешь ко мне в машину… нет, не так. Ты сядешь за руль, а я сяду справа и буду на тебя время от времени с укоризной посматривать. А Джейсон, Пат, и Тайроун сядут в свою дискотеку на колесах и будут за нами следовать на почтительном расстоянии.
      — Откуда вы знаете, как нас зовут? — спросил один из ирландцев, любопытствуя.
      — Профессия такая. Детектив, — объяснил Чак Хьюз. — Я разве не показывал бляху? Может, вы с первого раза не заметили. Так вот же.
      Он снова показал бляху.
      — А пошел бы ты… — начал Томми.
      — Видишь ли, Томми, старина, не один ведь девятый участок владеет искусством видео- и звукозаписи.
      Он слегка кивнул. Посмотрев по указанному направлению, полисмены увидели на противоположной стороне Семьдесят Второй улицы — широкой, с двухсторонним движением, граничащей северной стороной с Верди Сквером, парня богемного вида с видеокамерой, наведенной прямо на них. Парень помахал им рукой — очевидно, микрофон с точечным наведением давал ему возможность слышать все, что говорилось возле машины Хьюза.
      — Э… — сказал Томми.
      — Это что-то вроде страхового полиса, на всякий случай, — прокомментировал Хьюз. — А то мало ли кого ваш капитан, человек бывалый и страстный, захочет перекупить. Он богат, ему Джонни Сканк ежемесячную пенсию назначил, и он даже с вами, дураками, делится.
      — Он не делится.
      — Тише. Не нужно себя оговаривать раньше времени, успеете еще. Зарвался ваш Джонни Сканк, вот что. Приличия требуют, чтобы время от времени производились аресты наркодилеров, не так ли. В обязанности Джонни входит поставлять вам кандидатов, дабы капитан мог нарисовать птичку в нужной графе. Этим многие нынче занимаются. Коррупция у нас не как в Луизиане, но тоже значительная. А только разборчивей следует быть. — Он строго посмотрел на Томми. — Обычно мексиканцев подставляют на это, но Джонни стало лень. И вот как-то, будучи в Бруклине по делу, вызвал Джонни такси. И везет его таксист. Так и так, разговорились. И тут Джонни вдруг ему говорит — не желаешь ли перевезти три фунта кокаина? Получишь десять тысяч. Обычное дело, когда капитану птичка в графе нужна, но — место назначили странное. Наркотиков в Верди Сквере не видели уже лет двадцать. Вы тоже хороши — вам сказали, что будет парень в хаки. Но вам ведь не сказали, что будет скинхед? Томми как увидел хаки, так и обрадовался.
      Помолчали.
      — А знаете, почему я детектив, а вы все — нет? — Выдержав паузу, Хьюз сам ответил на свой вопрос. — Это каприз судьбы.

* * *

      Все было проще — и сложнее. На самом деле.
      На самом деле, четвертый участок посетил русский иммигрант, живущий в Америке десять лет, но изъясняющийся по-английски посредственно — безобидный на вид мужик, с густыми каштановыми с проседью волосами, гнилыми зубами, и застенчивыми серыми глазами, в неглаженной рубашке. Позвали Хьюза — внука иммигрантов из Ростова-на-Дону, свободно владеющего русским языком. Иммигрант поведал о том, как его нанял наркодилер и он сообразил, что его подставляют, только после того, как он согласился везти товар.
      — Вы с ума сошли, — удивленно сказал тогда Хьюз. — Вы же не первый год в Нью-Йорке. А до этого жили в Москве. Как же вас угораздило?
      — Деньги очень нужны, — признался пришедший.
      — Есть другие способы их добывания.
      — Собственно, э… я бы хотел вернуться в Москву.
      — И что же?
      — Нет денег на билет. Все, что зарабатываю, уходит на жилье и еду. И на одежду. И на воспитание дочери еще.
      — Ничего не понимаю, — Хьюз нахмурился.
      — Видишь ли, мужик…
      — Мы разве на ты?
      — Извините… Я… Я приходил уже в полицию… Не здесь. В Бруклине.
      — С этим делом?
      — Нет. Месяца три назад приходил. Я хотел, чтобы меня депортировали.
      Хьюз засмеялся.
      — Вот, — подтвердил пришедший. — Там тоже смеялись. Я им объясняю — я нелегальный иммигрант, у меня рабочая виза просрочена семь лет назад. Депортируйте меня в Москву.
      — И что же? — спросил Хьюз, делая усилие, чтобы снова не засмеяться.
      — Они говорят — у тебя работа есть? Я говорю — есть. А жилье есть? Я говорю — есть. А они говорят — иди домой. И разговаривать больше не захотели. А в Москве я был музыкант. Джазист.
      Хьюз недолюбливал джазистов, но почему-то проникся к соплеменнику симпатией. Покопавшись в архивных данных, он обнаружил, что на Джонни Сканка заведено дело, и арестуют его в ближайшие месяца два. И решил, что джазисту из Москвы вовсе не зачем отбывать десятилетний срок из-за того, что машина правосудия забыла переключить скорости. И позвонил окружному прокурору.
      — Смените стиль одежды, — посоветовал он джазисту. — На солдата вы не похожи, на скинхеда еще меньше.

* * *

      — Не горюй, Томми, — порекомендовал Хьюз, доставая папку из-под сидения и вынимая из нее ордер на арест. Полюбовавшись ордером, он показал его Томми, многозначительно и с уважением кивнув. Томми фыркнул и мотнул головой. Вложив ордер обратно в папку, Хьюз открыл перчаточное отделение и вытащил оттуда автоматический пистолет. — Не горюй. И не сопи так. В России есть такой фольклорный инструмент, жим-за-жим. Звук напоминает твое сопение.
      — Сука этот Сканк, — сказал Томми. — Разгильдяй.
      — Да, — согласился Хьюз. — Его счастье, что мы с тобой его сейчас арестуем. Удивительно, как он с таким расхлябанным отношением к делам до сих пор в живых ходит. Его бы через неделю-другую свои же коллеги и ликвидировали бы. Но ты не волнуйся, его заменит Ланки, без денег не останетесь.
      — Зачем мне Ланки…
      — Если ты боишься, что Сканк расскажет на суде о вашем капитане и о вас — ты не бойся. Не такой он дурак.
      — Я ничего не боюсь, — гордо заявил Томми.
      — Вот и хорошо, — с неодобрением заметил Хьюз. Он недолюбливал людей, которые имеют привычку сами себя уговаривать и делают это вслух, утомляя окружающих.
      На углу Бульвара Сейнт-Николас и Сто Восемнадцатой Улицы Хьюз велел Томми остановиться.
      — Зачем?
      — Чтобы не пугать охрану.
      Полицейская машина остановилась сразу за ними.
      — Слушайте меня, орлы мои, — сказал полисменам Хьюз. — Мы с Томми пойдем наверх, а вы остановитесь за квартал от входа. Дадите нам время подняться. Потом подойдете ко входу и — чтобы никто не посмел ни войти, ни выйти. И будем ждать команду обыска.
      — А они задерживаются?
      — Я им позвоню, когда сочту нужным.
      Хьюз и Томми маршевым шагом прошли два квартала. Некогда запущенный, этот участок Гарлема стремительно восстанавливался. Еще лет десять назад белый человек не рискнул бы здесь появиться, а теперь — вон молодая семья с коляской, вон клерк, вон официантка, думающая, что она художница, вон медсестра, склонная к замужеству. Но старожилы района, включая подрастающее поколение, все еще чувствовали себя здесь хозяевами — собираясь в группы на углах и у подъездов, ведя разговоры, на две трети состоящие из междометий, забавляясь пивом и марихуаной на виду у всего света, и беззастенчиво разглядывая всех прохожих подряд (а те отводили взгляд, и чем больше отводили, тем пристальнее их разглядывали). Справа и слева выстроились в элегантную бульварную прямую дома, идеально сочетающиеся со скально-парковым ландшафтом — по левую сторону за домами высился зеленеющий скалистый хребет, за гребнем которого располагался невидимый отсюда величественный Колумбийский Университет. Благородный известняк неоклассических строений здесь, на Сейнт-Николас, почти не тронутый вкраплением возведенных после Второй Мировой кирпично-цементных коробок, ошеломлял своей невозмутимой принадлежностью к великим вселенским концепциям. Как все вдумчивые жители города, Хьюз ценил достойную архитектуру.
      У входа в дом с роскошным, почти барочным, порталом, тусовался в одиночку бандитского вида парень лет двадцати. Томми мрачно поглядел на Хьюза.
      — Не вижу рвения, — сказал Хьюз.
      Томми оборотился к парню.
      — Ты, — сказал он. — Джонни дома?
      — Тебе-то что, ты? — вопросил парень.
      — Ты, следи за своей ебаной речью, ниггер. Дай я тебя еще раз спрошу, ты. Джонни дома на хуй?
      — Дома. Ну и?
      — Попользуйся интеркомом, ты.
      Парень посмотрел, подумал, и нажал кнопку.
      — Ну? — сказали в динамике интеркома.
      — Ты, тут какие-то двое, один ниггер и один хонки, спрашивают, ты, дома ли Джонни.
      — Чего им надо?
      — Чего вам надо?
      — Семьсот тысяч, — наугад подсказал Хьюз.
      — Семьсот тысяч, ты, — передал парень.
      Наверху, очевидно, задумались. А потом щелкнул селектор и дверь приоткрылась.
      Пройдя поражающий воображение масштабами вестибюль, Хьюз и Томми вызвали лифт.
      — Ордер наготове? — спросил Томми.
      Хьюз не удостоил его ответом.
      — А, блядь, на хуй, — сказал Томми невесело, щупая кобуру под курткой.
      На третьем этаже их встретили двое негров-громил, ростом и телосложением напоминающих Томми.
      — К стене, — сказал один из них.
      Томми показал ему бляху.
      — А я ебал тебя и твою бляху, — сказал громило.
      — Повтори, ты, — сказал Томми.
      — А?
      — Повтори, что ты сказал. Кого ты ебал?
      — Тебя и твою…
      Томми въехал ему хуком в ухо. Громило стал оседать на пол орнаментально-стенного коридора. Второму громиле Хьюз показал пистолет дулом вперед, и тот отпрыгнул и посторонился.
      — За честь департамента, — объяснил Томми. — Я никогда департамент в обиду не даю, ты. А ты уйди и встань вон там, ты.
      Громило послушно отошел шагов на двадцать, что, по его представлениям, приблизительно соответствовало координатам, обозначенным термином «вон там».
      Дверь квартиры оказалась незапертой.
      Хьюз недолюбливал запахи негритянских квартир — даже достойных квартир с состоятельными хозяевами. У двух разных рас до сих пор сохраняются разные пристрастия к одеколонам, дезодорантам, мылу — возможно на генетическом уровне. В добавление к этому, в данной квартире часто бывали, из-за специфики деятельности ее хозяина, представители негритянского дна, принося с собой и оставляя запах очень крепких, вульгарных духов, пота, грязных носков, дешевого алкоголя, и въедающегося в любой текстиль дыма ментоловых сигарет. Тем не менее, в просторной квартире с очень высокими окнами и новой, не слишком вычурной, мебелью было чисто. Хозяин квартиры восседал за обитым кожей кабинетным столом в гостиной. Обстановка отдаленно напоминала интерьеры апартаментов ведущих американских политиков времен Томаса Джефферсона.
      Хозяину было лет сорок пять. Высокий, крепкий, благообразный негр с неглупым лицом — средний эшелон теневой стороны цивилизации.
      Выдержав паузу, хозяин спросил ледяным тоном:
      — Кто вы такие?
      — Мы из общества любителей античности, — сообщил Хьюз, подходя к столу и держа на весу ордер двумя пальцами.
      Положив ордер на стол, он снял, не спросясь, трубку с телефона на столе, поморщился, вытер наушник и микрофон рукавом, и набрал номер.
      — Олшевски? — сказал он. — Это Хьюз. Все как обещано. Можете выезжать. Нет, ни малейшего сопротивления. До встречи.
      Положив трубку, он повернулся к Томми.
      — Не забудем Миранду.
      — Ты, ты арестовываешь, ты и говори.
      — А в чем меня обвиняют? — поинтересовался Джонни Сканк. — Миранду я сам знаю, не трудитесь.
      — Я не помню точную формулировку, — откликнулся Хьюз, недолюбливавший наркодилеров, но ценивший вежливость. — Но, вроде бы, что-то с наркотиками связано.
      — Но вы же не нарки.
      — Мы не нарки. Мы орки. И Гарсии Лорки.
      Хьюзу самому стало смешно, но он не показал виду. Он недолюбливал неожиданные и не относящиеся к делу выходы из образа.
      — Пойду поищу туалет, — сказал он. — Мне нужно руки помыть.
      — Туалет…
      — Я сам найду, — перебил хозяина Хьюз. — Обожаю искать и находить. Как Шлиманн. Он искал, искал, и вдруг нашел Трою. Правда, историки против. И это правильно. Должен же кто-то быть против. Люди ведь, а не роботы. Томми, имей в виду, что Олшевски здесь будет через пять минут. Не давай себя искушать, пока я руки мою.
      Томми придвинул пустое кресло к столу.
      — Может, наденем ему наручники? — спросил он, а затем посмотрел на Джонни. А вдруг Джонни злопамятный?
      — Не нужно, — сказал Хьюз. — Вдруг он злопамятный. А Миранду все-таки ему прочти, у тебя хорошо получается, я сегодня слышал, и до сих пор впечатлен.
      И Хьюз отправился на поиски туалета.
      В просторной многокомнатной квартире найти туалет оказалось делом непростым. Третья дверь, которую открыл Хьюз, привела его в гостевую спальню. Перед большим, «театр-на-дому», телевизором сидел мужчина средних лет, свирепого вида — не негр, а… Хьюз, неожиданно его узнав, слегка улыбнулся, удивляясь — тесен мир, дамы и господа, тесен. Мужчина, не знавший Хьюза, обернулся и вперился в детектива свирепыми зелеными глазами.
      — Добрый день, — вежливо заметил Хьюз. — Я туалет ищу, руки помыть.
      Мужчина отвернулся. Это было невежливо, но Хьюз не обиделся. Он гордился своим умением не обижаться на невоспитанность. Затем он посмотрел на экран телевизора и вслушался во фразы, идущие от телединамика. И заинтересовался не на шутку.
      Русские телепрограммы входят в пакеты многих кабельных компаний — по желанию клиента. Но в то время, как все эти программы, либо московские, либо местные, бруклинские — более или менее соответствуют американским методам телетрансляции, данная программа таковым не соответствовала совершенно.
      Показывали студийное помещение с диваном, двумя креслами, и каким-то очень русским фикусом на журнальном столике. Ведущая — броского вида блондинка — сидела справа. По центру, на диване, помещалась отталкивающего вида дама средних лет. Слева весьма представительный мужчина, явно импровизируя, но очень, очень связно, без мекания, без запинок — вещал. Речь лилась плавно, красиво, и по тому, как взгляд мужчины переходил с неприятной дамы на ведущую, с ведущей на линзу камеры, с линзы снова на даму, можно было заключить — нет, за камерой не помещался дисплей с бегущей строкой, и все, что говорил вещатель, приходило ему в голову тут же, прямо сейчас. И говорил он то, что по обычным каналам, американским ли, русским ли (насколько Хьюз мог судить) не говорят. Говорят — в маргинальных журналах, публикуют в маргинальных книгах, обсуждают на радикальных форумах в интернете, но, насколько Хьюзу было известно, по телевизору рядовой гражданин цивилизованной страны (Америки, России, или, скажем, Англии — не читающий маргинальные журналы, не знающий о существовании маргинальных книг, а в интернете ищущий только сплетни о кинозвездах, порнографию, или товары со скидкой) такого не видел никогда.
      К примеру, вещающий объяснил, очень доходчиво, очень просто, что изначально запас нефти на планете составлял два триллиона баррелей. Что сегодня мы либо прошли, либо проходим, пик нефтедобычи, и истрачена примерно половина всех запасов. Что основную часть этой половины истратили за последние пятьдесят лет. Что при современных темпах потребления нефти ее может хватить на тридцать семь лет — если выкачать ее всю до последней капли. И что это совершенно невозможно, поскольку легкодобываемая нефть вся уже выкачана, а то, что осталось, лежит глубоко и выкачивается плохо. И что кризис наступит вот-вот, поскольку по прохождении пика спрос превысит предложение. До нефтяной индустрии, согласно вещающему, население планеты составляло примерно миллиард жителей. Нефть сделала возможным существование шести с половиной миллиардов, и с уходом нефти пять с половиной миллиардов так или иначе прокормиться не смогут. Технологии, развивающиеся только при наличии нефти (а все современные успехи прогресса именно от нефти зависят), никого не спасут.
      Очевидно, нефть была единоразовым подарком человечеству. Нефть — это конденсированная солнечная энергия, собранная за миллиарды лет. «Зеленая Революция» — огромные урожаи — получилась благодаря не научному подходу к агрономии, но неимоверному количеству нефтяных удобрений и пестицидов, а так же массивному механизированному (с помощью нефти и газа) орошению полей.
      В целом, все это было понятно и не ново. Новым был сам способ подачи информации — вещающий почти не обращался к цифрам, а просто вел цепочку от одного факта к другому таким образом, что уследить за его мыслью не составляло труда.
      Затем появилась и первое действительно крамольное высказывание. По утверждению вещающего, сегодняшняя мировая экономика на девять десятых состоит из всевозможных способов бессмысленного сжигания нефти — в моторах, и в индустрии, обслуживающей моторы. Сжигается нефть без оглядки, и никто не задумывается о том, что мы завтра будем есть, где спать, и так далее.
      Затем вещающий обратился к неприятной даме с риторическим вопросом о жизни древних римлян.
      Неприятная дама, пожевав губами и глядя в сторону, сказала, что не знакома с этой частью теории какого-то Кудрявцева, но, в принципе, можно и так сказать.
      — Значит, — подхватил вещающий, — в Римской Империи процветание большинства обуславливалось небольшим населением и неистощимым количеством ресурсов, в том числе и еды. Гражданину Рима не нужно было думать, что он будет есть сегодня на обед, и даже — где это можно купить, поскольку еды хватало на всех, и половина этой еды росла на деревьях перед его домом.
      — Не надо вульгаризировать… — возразила дама.
      — Нет, позвольте мне высказать мысль до конца. Затем наступили средние века. Население выросло, ресурсов стало не хватать на всех, за исключением периодов эпидемий чумы, когда лишние рты попросту вымирали. Затем, когда вырубили — например, в Англии — значительную часть леса, стали жечь уголь, и уголь очень помог — началась индустриальная революция. Машины начали искусственно создавать условия, сходные с римскими. А нефть приблизила эти условия к римским, почти их продублировав. Колоссальное количество энергии, заключенное в нефти, дало возможность многим людям не думать о том, что они сегодня будут есть, во что одеваться, где спать, и так далее. Индустриальный прогресс вызвал и спонсировал прогресс научный, то есть, по мере освоения ископаемого топлива стали делаться открытия и создаваться изобретения. Какой-то полоумный американец долбанул копалкой у себя на участке в Пенсильвании, затем какой-то непутевый поляк придумал способ перегонять то, что вытекло в Пенсильвании, в то, что можно сжигать в моторах — и изобретения посыпались, как из рога изобилия.
      Хьюзу стало почему-то так интересно, что он чуть не вышел из образа и не присел на край кровати.
      — Ват ду ю вонт? — спросил его наконец свирепый обитатель гостевой комнаты. И добавил по-русски, — Иди отсюда.
      — Well, in fact I was just looking for a bathroom, — объяснил Хьюз, отвлекаясь от телевизора. — I got a bit distracted by the talk show. That fellow is really quite something, wouldn't you say?
      — Ай донт андерстэнд. Пошел отсюда. Пошел, пошел, — и свирепый обитатель помахал волосатой рукой с золотым браслетом в направлении двери. — Ну, донт ю андерстэнд, блядь?
      — Я только руки помою, — миролюбиво сказал по-русски Хьюз. — У вас здесь ванная есть, я вижу, дверь открыта.
      — Ты кто такой, а? — спросил обитатель с грузинским (не Атланта, но Тифлис) акцентом. — Что тебе надо? Откуда ты взялся, блядь?
      Ага, подумал Хьюз. Он принимает меня за наркодилера с Брайтон Бич. Что ж.
      Он пожал плечами и прошел в ванную. Было чисто, и Хьюзу это понравилось. Зеркало над умывальником не заляпано, раковина блестит, вода приятно шуршит. Свирепость не располагает к самоличному поддержанию ванной комнаты в чистоте. Наверняка здесь орудовала какая-то прислуга. Джонни Сканка обслуживают человек пятнадцать.
      — Ты долго здесь будешь торчать?! — спросили его, подойдя к двери.
      Хьюз вытер руки очень чистым полотенцем, висящим на перекладине рядом с раковиной, выключил воду, и обернулся.
      — Благодарю вас, — подчеркнуто вежливо сказал он. — Все, я пошел. Позвольте пройти.
      Свирепый обитатель был на голову выше Хьюза и шире в плечах. Подвинулся он ровно настолько, чтобы Хьюзу можно было пройти между ним и косяком, не поворачиваясь боком. Выйдя в гостиную, Хьюз снова посмотрел на экран телевизора. Интересный вещатель продолжал плавную свою речь. Теперь он рассуждал о том, что Новгородской Области хватит нефти на столетия, если она не будет зависеть от Москвы. Какая нефть в Новгородской Области, что за глупости, подумал Хьюз, делая шаг к телевизору, но в этот момент обитатель комнаты шагнул к креслу, и, несмотря на то, что Хьюз предусмотрительно остановился, наступил ему на ногу. Было больно, и Хьюз слегка побледнел. Не извинившись, обитатель плюхнулся в кресло. Ему следовало извиниться, но он не извинился. Это было большой ошибкой с его стороны.
      — Странно, — сказал Хьюз по-русски. — Вы всегда так себя ведете? По-пролетарски? С незнакомыми людьми.
      Обитатель повернул к нему голову.
      — Парень, ты никто. Понял? Никто. Иди отсюда, последний раз прошу по хорошему.
      Ему многое известно, подумал Хьюз. Забавный мужик.
      — Ты выйдешь или нет, сука?
      Хьюз пошел прямиком к прикроватному столику и снял трубку с телефона.
      — Э! Куда звонишь, блядь? — возмутился обитатель, поднимаясь.
      Он намеревался просто вышвырнуть Хьюза из комнаты и захлопнуть дверь. Но ему пришлось остановиться — пистолет Хьюза оказался вдруг направлен ему точно между глаз.
      — Сядьте, — сказал Хьюз. Набрав свободной рукой номер, он присел на кровать. — Майк? Привет. Хьюз. Еще раз назовешь меня Чаком — я с тобой перестану разговаривать. Чарлз. Можно Шарль. Можно даже Карл. Но не Чак и не Чарли. Да, так вот, помнишь, ты когда-то оказал мне большую услугу? Теперь мы квиты. Сто Восемнадцатая и Сейнт-Николас. Ты слышал когда-нибудь такое название — Тепедия? Производное от русской аббревиатуры. А, даже акции есть? Сочувствую. Ну так вот. У меня тут напротив сидит исчезнувший ее представитель, некто Каменский. Каменский. Да, он самый. А? Ну так русские тебя за это поблагодарят, а начальство, естественно, разжалобится, узнав об этом. Вы в вашем Бюро все сентиментальны не в меру, как и ваши коллеги в снежной России. Даю тебе пятнадцать минут. Мне все равно, можешь включить мигалку, можешь прилететь на дирижабле — мне-то что? Нет. Естественно. Я что, произвожу впечатление человека, склонного к мистификациям? Включай мотор, пока нефть есть.
      Он повесил трубку и презрительно, но и с сожалением, посмотрел на обитателя комнаты.
      — Блядь, парень, тебе не жить, — пообещали ему. — Я знаешь, что с тобой сделаю?
      — Давайте лучше посмотрим телевизор, — предложил Хьюз. — Интересная передача.
      — Я с тобой так обойдусь, как никогда…
      — Ну вот что, — строго сказал Хьюз. — Если бы вы извинились после того, как наступили мне на ногу, все было бы по другому. Вы не в моей юрисдикции, мне до вас дела не было. Но вы не извинились, а я недолюбливаю невежливых, и я тут же вспомнил, что служу правосудию. Кстати, ФБР до вас тоже никакого дела нет. Но, очевидно, кое-какие претензии к вам имеет ФСБ. Позвольте задать вам вопрос. Почему вы связались именно с Джонни Сканком? Других знакомых не было в городе?
      Каменский ничего не ответил, только презрительно фыркнул.
      — Впрочем, дело такое. Я не доносчик, и мне происходящее неприятно. И если я буду еще пятнадцать минут держать на весу пистолет, у меня рука отвалится. Поэтому вот вам адрес… — он вынул из кармана брюк хаки визитку, — идите туда прямо сейчас. Вам дадут комнату — не такую роскошную, как эта, но тоже ничего. Ждите меня вечером. Меня интересуют некоторые подробности. Информация. После чего я предоставлю вас самому себе.
      Минуты три они попрепирались, а затем Каменский сник. Дабы не стеснять его, Хьюз тактично вышел из комнаты и занялся дальнейшим осмотром помещения. Когда минут через пять он вернулся в гостевую, Каменского в ней уже не было. Еще через пять минут поднялись в квартиру двое в форме и двое в гражданском, с ордером на обыск. Хьюз протянул Томми ключи от машины.
      — Поставишь у вашего участка, табличку подложишь под ветровик. Я завтра к вам наведаюсь, оформлю все.
      — А как же…
      — Мне захотелось пройтись. Такая вот у меня нынче блажь.

* * *

      То, что парень его узнал, шокировало Каменского. Чем Хьюз и воспользовался.
      Со странной телепрограммой дело обстояло так. Местного значения мусульманин, проникнувшийся пылом гласности и справедливости, соорудил нечто вроде нелегальной спутниковой антенны, дабы братья по вере могли смотреть транслируемые через спутник передачи из мусульманских стран. Большого успеха затея не снискала — местные мусульмане изъяснялись только по-английски — но оказалось, что установка может ловить не только мусульманские, но и другие, не доступные широкому потребителю передачи. За небольшую мзду предприниматель подключал всем, кто желал, любые программы в любой расшифровке. Когда Каменский поведал Сканку, что не прочь смотреть русские передачи, Сканк не только включил соответствующие программы в свой пакет, но и пригласил предпринимателя, чтобы тот установил приемник — дабы ублажить гостя, у которого на счету в Швейцарии лежала совершенно фантастическая сумма.

* * *

      Можно было сесть на метро в двух кварталах от дома Сканка, но Хьюз недолюбливал синюю ветку — самую запущенную в городе. Пройдя по Сейнт-Николас до Сто Десятой, он повернул на запад, прошествовал степенным скинхедовым шагом вдоль северной кромки Сентрал-Парка, добрался до Бродвея, и повернул на юг. Спускаться в метро расхотелось окончательно. Прохожие искоса на него посматривали. Кожаная папка под мышкой слегка контрастировала с одеждой и бритой головой. Хьюз потрогал голову. Миллиметровая поросль приятно уколола ладонь. Недели через две буду похож на боксера, а еще через две на клерка, подумал Хьюз. Затем он потрогал кожаную папку. Тоже приятное ощущение — гладкая, хорошая кожа. Французское бистро на углу Сто Пятой, на западной стороне Бродвея, стояло с открытыми дверьми — пригласительно, в очень французском стиле, так, что непонятно было, где кончается тротуар, и где начинается бистро. Хьюз проследовал прямиком к стойке.
      — Привет, — Сесили махнула ему рукой.
      На вид ей было лет семнадцать, а на самом деле двадцать два. Она была тоненькая и угловатая, с расплывчато-ирландскими чертами лица, с рыжеватыми волосами и очень голубыми, как утреннее небо над Белфастом, глазами. Хьюз благосклонно кивнул. Она быстро нацедила ему из бочкового крана стакан Бруклинского Лагера, начинавшего последнее время всерьез соперничать с Самюэлем Адамсом и Бассом, и адамсовский Октоберфест с имбирем появился, по подозрениям Хьюза, именно из-за неожиданной конкуренции со стороны бруклинских выскочек.
      Справа от Хьюза молодой австриец потягивал бутылочный Шпатен (Хьюз подумал — ведь Шпатен? Не Спатен? Именно так произносят немцы — Шпатен?) и слушал зычно играющую в наушнике (так, что Хьюз расслышал) немецкую роковую песенку пятнадцатилетней давности — «Хочу выебать Штефи Граф» — за которую героиня песни эту рок-группу судила. Австриец был дрессированный — не пытался курить. Попривыкли туристы. Пока что в бистро было пустовато.
      — Что это ты так оделся сегодня? — неуверенно улыбаясь спросила Сесили, положив локти на стойку, раскинув ладони фигурной скобкой, и уперев в них подбородок.
      — Умничаю, — объяснил Хьюз.
      — Чак, ты сегодня вечером свободен?
      Нет, их не переучишь, подумал Хьюз, имея в виду человечество. Чак, Чак.
      — Мы же договаривались на завтра, — напомнил он.
      — А у меня сегодня вечер свободный.
      — Мало ли что.
      — А чем ты сегодня занят?
      — Это государственный секрет.
      Она скептически на него посмотрела. Ей хотелось закатить скандал, но, во-первых, она на работе, а во-вторых, Хьюзу закатывать скандалы — встанет и уйдет, даже если ему вовсе не хочется уходить — просто из принципа.
      Австриец наконец-то заметил Хьюза в хаки и с опаской чуть подвинулся на стуле, работая локтем, упертым в стойку, как рычагом.
      — Хотите еще что-нибудь? — спросила его Сесили.
      — Я? Нет, пожалуй, нет.
      — Хайль Гитлер, — сказал Хьюз с очень серьезным видом.
      Австриец некоторое время сидел, сохраняя таким образом лицо, а затем встал, выложил двенадцать долларов на стойку, и ушел.
      — Всех клиентов мне распугаешь, — заметила Сесили, улыбаясь и пересчитывая купюры.
      — Хочешь я его арестую? — предложил Хьюз. — Две бутылки — и ни цента на чай. Свинство. Негодник.
      — Тогда знаешь что? Тогда я пойду сегодня на вечеринку, — заявила Сесили, стараясь говорить подчеркнуто равнодушно. — Я вчера купила новые босоножки. Хочешь посмотреть?
      — Хочу.
      Сесили обошла стойку, встала перед Хьюзом, и сделала пируэт. Ноги у нее сохраняли, несмотря на тщательный педикюр, подростковую неловкую угловатость. Ступни и пальцы были длинные. Босоножки имели каблук, выглядели вульгарно, и совершенно ей не шли.
      — Очень красиво, — сказал Хьюз.
      Она запрыгнула ему на колени (против правил заведения, не поощрявшего чрезмерно фамильярное общение персонала с клиентурой, но Хьюзу две недели назад довелось поговорить с ее начальством, и с тех пор Сесили располагала в заведении некоторыми привилегиями) и обвила ему руками шею. В кармане у него зазвонил мобильник. Коротко поцеловав Сесили, Хьюз вытащил телефон и посмотрел на опознаватель номеров. Придерживая подругу за талию, Хьюз сказал:
      — Вперед.
      — Чак?
      — Нет, это общество культивирования папоротников.
      Майк, тот самый, разговор с которым Хьюз давеча сымитировал перед Каменским, хмыкнул.
      — Чаки, почему наблюдаемый переменил место?
      — Это такая загадка? Не знаю, сдаюсь. Почему?
      — Мне не до шуток. Мы его два месяца пасем, он всегда был дома. А тут вдруг выскочил, побежал, поймал такси, и уехал. Куда?
      — К Дику Шайо.
      — Блядь! У Дика Шайо — проходной двор, он там кого угодно может повстречать.
      — Кто?
      — Наблюдаемый. Его там могут убить, понимаешь? Или еще что-нибудь. Все откроется, все узнают, что его пасли.
      — По-моему, о том, что и вы, и русские его пасете, не знает только он сам.
      — Вот и не нужно, чтобы он знал. Зачем ему знать? Он и так бреется раз в четыре дня. Исчезнет — совсем зарастет. Ищи его потом среди раввинов в Боро-Парке. Что ты ему сказал, Чак?
      — Пригрозил ему звонком.
      — Куда?
      — В твое заведение замечательное.
      — Кошмар какой. Зачем?
      — Он мне на ногу наступил и не извинился.
      — Да, на тебя это похоже. Мог бы просто дать ему в морду.
      — Я был при исполнении. На Сканка заведено дело. Все равно бы ваш наблюдаемый там не остался. Поэтому, переместив его, я оказал ему, и вам, и русским, и вообще всему свету, неоценимую услугу, и тем не менее все почему-то недовольны. Также, я не мог дать ему в морду потому, что он в два раза тяжелее меня. Я не прошел курс в вашем заведении, где учат эффективно калечить людей, и после дачи в морду мне пришлось бы вытаскивать пистолет и, возможно, даже применять его.
      — Не треплись, Чак. Наблюдаемый знает, что Сканка арестовали?
      — Да. Если вышел из дома — знает, поскольку проходил через гостиную, и, следовательно, многое видел.
      — Ну, хорошо. В общем-то, ты действительно оказал нам всем услугу.
      — Да.
      — Нет, я не об этом. Дело в том, что пять минут назад какие-то кретины ворвались в квартиру Сканка и разнесли ее всю на хуй. Очевидно, искали наблюдаемого.
      — Это уже после того, как мои коллеги и Сканк уехали?
      — Да. Что, испугался?
      — Хмм. Знаешь что, Майк? На вашем месте я бы поставил человек десять охранять Каменского.
      — Сперва надо выяснить, кто за ним гоняется. Спланируем засаду.
      — А что, есть сомнения по этому поводу?
      — Может, это мафия.
      — Кубинская? Итальянская?
      — Русская.
      Хьюз засмеялся.
      — Идиоты.
      — А?
      — Русская мафия не может за ним гоняться. Никак не может.
      — Почему? — удивился Майк.
      — Потому что он сам — всем мафиям мафия. Он может купить десять русских мафий.
      — Но тогда…
      — Это люди Кречета.
      — Ты знаешь, кто такой Кречет? — еще раз удивился Майк.
      — Я много чего знаю. К примеру, был такой Макиавелли. Знаешь такого?
      — Слышал. Я их путаю — Макиавелли и Дизраэли. Ты интересовался… ты…
      — Тепедию обсуждали по всем каналам, особенно после ареста второго члена триумвирата. Есть интересный аспект — ни одной фотографии Кречета нигде. Ни одной. Остальные двое — со всех углов и во всех видах. А Кречет — нет его. Несмотря на то, что он шесть месяцев сидел — казалось бы, должны быть хотя бы тюремные профиль и фас. Ан нет.
      — Так ты думаешь…
      — У Кречета какой-то счет к Каменскому. Каменский, он же ваш наблюдаемый, что-то знает. Поэтому пасите его плотно — мой вам совет. Охраняйте тщательно. Если он вам нужен.
      — Почему бы русским этим не заняться?
      — Подумай, Майк.
      — Ну?
      — Нет. Ты, лично — подумай.
      — О чем?
      — Русские дали ему пересечь границу. С поддельным паспортом. Двух других арестовали, одного с помпой, другого выпустили под залог, равный годовому бюджету Бельгии. И скоро снова посадят. А Каменскому дали сбежать.
      — Ну?
      — Возможно, не хотели, чтобы Кречет мочил его на территории России.
      — То есть…
      — То есть они не против, чтобы он замочил его на территории Америки. Поэтому — паси его, Майк, паси.
      — Но если русским выгодно, чтобы его убрали…
      — Им не выгодно, им все равно.
      — Тогда зачем же мы стараемся?
      — Затем, что завтра им станет не все равно, и ты получишь повышение.
      — С чего ты взял? Что тебе известно? Выкладывай.
      — Меньше, чем тебе. Но видишь ли…
      — Ну?
      — Вы там в своем штабе, а русские в своем, целый день таращитесь в мониторы. У вас камеры развешены по всему миру, спутники не дремлют. Всю информацию вам поставляют компьютеры.
      — И что же?
      — А то, что вы разучились мыслить логически. Факты существуют для сопоставления, и выводы делаются не из фактов, а из результатов сопоставлений. Я почти не имею дела с камерами, у меня половина работы в Испанском Гарлеме, где камеру вешать нельзя.
      — Почему?
      — Потому что ее через десять минут либо разобьют, либо спиздят, как не прячь.
      — Чаки, ты уверен…
      — Перестань пиздеть и выставляй этому невеже охрану. Сегодня ближе к полуночи я приеду к нему на чай с пирожками, скажи там своим, чтобы меня на лестнице не ущемляли в правах.
      Вложив мобильник в карман, Хьюз критически осмотрел Сесили, сидящую у него на коленях, взял ее за предплечья, соскользнул вместе с ней на пол и произвел в обнимку с подругой несколько танговых па. Сесили засмеялась заливисто.
      — Завтра в восемь, — сказал Хьюз. — Приходи ко мне, и будешь ты в моей власти, и познаем мы блаженство взаимных объятий, на скромное ложе мое взгромоздившись сладострастно.
      Теперь он все-таки спустился в метро и проехал две остановки. Три — было бы ближе, но Хьюз недолюбливал ситуации, когда едешь дальше места назначения, а потом надо возвращаться пешком. Это как идти назад. Глупо. Поэтому вышел он не у Верди Сквера, а у Восемьдесят Шестой, где высился на западной стороне ансамбль из трех зданий — бордовый кирпич и светло-серый известняк — выполненный под знаменитый в кругу архитекторов прошлого два парижских дома, кои от стрелки Сите отделяет Пон Нёф — только в три раза выше. И продолжил путь вниз по Бродвею — не туристскому, псевдо-театральному, но жилому, уютному. По мере приближения к Ансонии здания становились все выше, все массивнее, магазины и забегаловки все чище. Переходя двухстороннюю Семьдесят Девятую, Хьюз бросил взгляд вправо и вспомнил, что в смежном с главным молельным залом псевдоготической церквы на углу Вест Энд давали вчера «Любовный Напиток» Доницетти, и что он намеревался, несмотря на излишне наглую дороговизну билетов, заглянуть и послушать. Он еще раз подумал — хорошо это или плохо, что некоторые церкви имеют зрительные залы и позволяют малым труппам их использовать, и решил, что все-таки хорошо.
      Купив в овощной лавке на углу грушу, он на ходу стал ее есть, рассчитывая под занавес оставить в мыслях окружающих образ — «скинхеды обычно питаются грушами».
      Доев грушу, он повернул направо и очутился перед домом номер двести тридцать пять по Вест Семьдесят Пятой. Хлопнув фамильярно ладонью по одной из четырех гранитных колонн полукругом, поддерживающих известняковый портик, Хьюз бодро вошел в вестибюль. Негритянка, исполняющая за конторкой с телеэкранами обязанности консьержки и связного одновременно, отпрянула было, но сразу узнала Хьюза и криво ему улыбнулась. Он любезно улыбнулся в ответ и, не дожидаясь лифта, стал подниматься по изящно, витком, загибающейся мраморной лестнице к себе на шестой этаж. Предпоследний.
      Чак Хьюз беззаветно любил свою квартиру, в которой жил уже семь лет. Высокие потолки с полным декоративным антаблементом по периметру (с архитравом, фризом, и карнизом, в неоклассическом ключе) умиляли его сверх всякой меры, а выдающийся в улицу эркер (шестой этаж был последним этажом с эркерами, стена седьмого этажа следовала совершенно прямой линии карниза) располагал к тому, чтобы просто в нем стоять — и смотреть на улицу. Многие ставят в эркеры что попало — всякую дрянь, кресла, даже диваны, а то и письменные столы, и совсем уж невозможное — телевизоры. Дураки. Эркер — нависающая над улицей крепостная башня. Эркер — капитанский мостик вдумчивого нью-йоркера. Эркер — наблюдательный пункт. Эркер — радость и печаль, место воспоминаний и мечтаний.
      Квартиру эту Чак Хьюз снял сперва за такие дикие деньги, что даже странно, как ему, тогда начинающему детективу, поверили, что он сможет за нее платить. Восемь десятых зарплаты! (Впрочем, детективы на то и детективы, чтобы знать нужных людей — проверяющий, работавший на домовладельца, вовремя получил взятку). После этого Хьюз, заранее продумавший всё на несколько ходов вперед, затребовал через несколько инстанций документацию, доказывавшую, что предыдущий жилец жил в квартире без малого сорок лет и по выезде месячная плата составляла (согласно городскому закону о контроле на повышение квартплаты) семьсот долларов. Согласно тому же закону, домовладелец не имел права поднять плату выше, чем на тридцать процентов. С этими документами Хьюз явился в кабинет домовладельца, показал договор, документы, и бляху, и попросил договор переписать. Поняв, что имеют дело с человеком в высшей степени серьезным, делопроизводители домовладельца сделали так, как просил Хьюз. И теперь, семь лет спустя, он платил за квартиру с одной спальней в два раза меньше, чем остальные обитатели таких же квартир в этом доме.
      По традиции Хьюз заступил в эркер, открыл окно, отошел на шаг, и показал язык Ансонии, величественно возвышающейся над Верди Сквером в одном квартале к югу. Да, Хьюз не отказался бы жить в Ансонии. С людьми, которые отказались бы жить в Ансонии, вообще нельзя иметь дело — они ведь ненормальные, эти люди, неизвестно, чего от них ждать в следующий момент. Но и его собственная, Хьюза, квартира была очень даже ничего. Никаких шуток. Очень даже. Весьма.
      В углу помещался кабинетный рояль. Хьюз не умел играть на рояле, но считал, что в приличном доме должен наличествовать хоть какой-нибудь инструмент, а рояль принадлежал к семейству самых элегантных инструментов. Время от времени Хьюз приглашал к себе знакомых — и шансы быть приглашенным часто зависели от умения кандидата играть на рояле. Так что рояль выглядел достойно и солидно — а не по-сиротски, как выглядят рояли, на которых никто никогда не играет. Также в гостиной помещались два роскошных антикварных кресла, приобретенных по случаю на барахолке и отреставрированных собственноручно (он очень тщательно это скрывал от всех гостей) хозяином квартиры. Остальная мебель была стандартно-обычная, функциональная. В спальне (просторной, по стандартам города) чуть ли не половину помещения занимала гигантская кровать. В ванной умывальные приспособления были времен Арт Деко — в ванне можно было сидеть, выпрямив спину вертикально, и все равно вода доходила до шеи. При этом сама ванна помещалась не у стены, а по центру помещения, что весьма импонировало Хьюзу.
      Скинув с себя одежду и сунув ее в плетеный хампер, Хьюз протопал в ванную и включил душ. Душевая клеенчатая занавесь обрамляла ванну по овалу целиком, и это тоже было весьма приятно.
      Нежась под душем, Хьюз напевал какую-то древнюю (как он думал) русскую песню:
 
Бывало, ночью у причала
Стоишь ты, кутаясь слегка,
И вспоминаешь, как встречала
Из дальних странствий паренька.
 
      Слуха у Хьюза не было.
      Вообще-то, люди, начисто лишенные музыкального слуха, очень редки, и Хьюз к ним не принадлежал. Просто музыкальная память его подернута была рябью, как поверхность озера в ветреный день и страдала приблизительностью — он не всегда был уверен, правильную ли ноту помнит, и — отдельно — правильно ли поет, или мычит, ноту, которую помнит. В связи с этим в музыке он разбирался плохо, несмотря на то, что музыка его интересовала, и даже очень. В процессе слушания музыки ему часто хотелось что-то уточнить, кого-нибудь спросить — но кого? Увы, по поводу «знаний» всеми уважаемых «экспертов» у детектива Чака Хьюза не осталось к тридцати четырем годам жизни никаких иллюзий — и это в добавление к тому, что малость и нерешительность своих познаний в музыке Хьюз старался от окружающих скрывать. Почему-то. Комплексовал.
      Помывшись, Хьюз тщательно вытерся толстым полотенцем, почистил зубы, надел стильный костюм и модные в этот год ботинки с нарочито тупыми носами. И чинно спустился на лифте в вестибюль.
      Шествуя через Верди Сквер, он озорно посмотрел налево и вверх — туда, где с высоты пьедестала-колонны созерцал перспективу Бродвея великий итальянец. Четыре персонажа его опер, расположенные вокруг колонны по частям света, вид сегодня имели какой-то выжидательный — может быть, думали, что Хьюз сейчас что-нибудь такое выкинет, памятуя, небось, о давешнем приключении в мексиканской забегаловке.
      Познакомиться бы с какой-нибудь состоятельной старушкой, подумал Хьюз. И ходить с ней — то в концерт, то в оперу. Сказать ей, к примеру, что я гомосексуалист. Состоятельные старушки имеют слабость к гомосексуалистам. Для пущей убедительности надеть какой-нибудь, черт его знает, шарф длинный, и время от времени изящно выгибать запястье, и говорить тонким голосом. И всё бы мне эта старушка рассказывала про музыку, и все бы объясняла, и я бы не стыдился ее спрашивать, и не боялся бы казаться немузыкальным дураком.
      Так рассуждая, он прошел мимо Линкольн-Центра, откуда ему призывно посветили огнями, отраженными в фонтане (чуть ли не по очереди) — Сити-Опера, Метрополитан-Опера, и Аври Фишер. Не сегодня, ребята, подумал Хьюз. Сегодня у меня свидание с другим музыкальным заведением.
      Круг Колумба недавно отделали, подчистили, прихорошили — замечательно, надо отдать им должное. Красивая подсветка, эффектный мрамор, удобно стоят скамейки, фонтаны дугами очень удачно сочетаются с колонной. И даже два новых небоскреба полукругом справа, почти полностью из стекла, не нарушают гармонии. Ну! В кои-то веки планировщики не испортили, но дополнили. Возможно, первый такой случай со времен Второй Мировой.
      А, собственно, почему так называемые музыкальные эксперты такое говно? О чем не спросишь — нет, так нельзя ни говорить, ни думать, ты ничего не понимаешь. Чего я не понимаю? Вот, к примеру, мне сказали, что у Оффенбаха есть одна только серьезная вещь — «Сказки Гофманна», а остальное — несерьезно, не музыка, а так, типа попсы. Но вот я слышал недавно «Парижскую Жизнь» в концертном исполнении, в том же Аври Фишере, и мне ужасно понравилось. И, по-моему, гораздо лучше, чем «Сказки». Веселее и мелодичнее. А вот, скажем, фортепианный концерт Шуманна — скука. Чего в нем такого находят? Может быть, все эти эксперты — просто тупые бюрократы? Во всех областях человеческой деятельности нынче толстые слои бюрократии. Без них нельзя — это понятно. Один профессионал на сотню бюрократов — а то где ж найти столько действительных профессионалов, когда кругом столько народу — на всех не хватит. А позиции надо заполнять кем-то, иначе укоротят бюджет.
      Так размышляя, он дошел до цели сегодняшнего похода. Массивный, тяжеловесный Карнеги Холл на углу Пятьдесят Седьмой и Седьмой Авеню уже осветили вечерним прожектором с крыши противоположного дома. Подарок сорящего деньгами купца своему городу. Впрочем, старик Андрю незадолго до смерти раздал все свои деньги — в основном на разную благотворительность, включая искусство.
      Войдя под своды мраморного вестибюля, Хьюз осмотрелся, подмигнул билетерше (та засмущалась, хотя, вроде бы, должна быть ко всему привычна), и проследовал в зал.
      Сидя в кресле третьего яруса, Хьюз прочел программку, узнав мимоходом, что, оказывается, Клод Дебюсси, несмотря на «переливающиеся пассажи и фигурации, использование параллельных аккордов, не являющихся гармониями, но, скорее, аккордными мелодиями, битональный аккомпанимент и безмостовые модуляции» писал «математически структурированную музыку».
      Хьюз вздохнул. Да, состоятельная старушка тут пришлась бы очень кстати. Хотя — кто его знает? Кто может гарантировать, что большинство таких старушек не принадлежит к славной плеяде именно таких «экспертов»? Что такое фигурация? Безмостовая модуляция — это понятно, это, стало быть, смена тональности без переходного аккорда, который подготавливает ухо к переходу. А что такое битональный аккомпанимент? Ну, послушаем, может и поймем чего-нибудь.
      Но ничего понять ему в тот вечер (во всяком случае в отношении музыки) так и не удалось. Опера «Пеллеас и Мелисанда» в концертном исполнении отказалась дико скучной и пустой, и было видно, что другим тоже скучно, и, возможно, скучно даже исполнителям.
      Наскоро поев в дайнере на Восьмой Авеню, Хьюз поймал такси и отправился на нем к Дику Шайо в Испанский Гарлем. Шофер не хотел ехать в Испанский Гарлем, и пришлось показать бляху, поскольку времени на споры с шоферами не осталось.
      Возле дома Дика Шайо сгрудились шесть полицейских машин с включенными мигалками, одна черная машина с портативной мигалкой, и машина скорой помощи, с работающей мигалкой. Толпа латиноамериканцев окружала все это автомобильное столпотворение.
      — Привет, — услышал Хьюз за спиной голос Майка. — Ты что это так вырядился? Похороны только завтра.
      Хьюз обернулся.
      — Это он?
      — Ага, — подтвердил Майк.
      — Я же посоветовал вам его охранять!
      — Посоветовал. Но, видишь ли…
      — Ты потерял адрес! — понял Хьюз. — Блядь! Признавайся. Потерял?
      Он пожал плечами.
      — Пока выясняли адрес…
      — Понятно, понятно, — Хьюз отошел к стене и оперся на нее плечом. — Чтоб вас всех…
      — Чак, не драматизируй.
      — В него стреляли?
      — Да. Зашли в квартиру. Дик попался под руку, ему досталось, но не очень сильно.
      — Подкинь меня до дому.
      — Остановимся в каком-нибудь баре? — предложил Майк.
      — Пьяница, — со злостью сказал Хьюз. — Завтра встретимся. Мне нужно выспаться. Завтра, но не в баре.
      — Может, пригласишь меня к себе? Пока ты будешь укладываться, я чего-нибудь выпью, и мы чего-нибудь обсудим. Поскольку дело вроде срочное.
      — Уже нет. Впрочем… Ты умеешь играть на рояле?
      — Нет. А что?
      — Тогда подкинь меня до дому и езжай спать. Сегодня я с тобой разговаривать не намерен. А завтра, может быть, нефть кончится и наступит совсем другая жизнь. В Новгороде.

      В новгородской Думе, что на Большой Власьевской, горели среди бела дня свечи и дежурил приведенный курьером спецназ, подкрепленный контингентом, приведенным курьером из трех ближайших участков. Члены управления города, посвященные в планы Демичева и подчиняющиеся непосредственно ему, выглядели спокойнее непосвященных, но спокойствие это все равно было поверхностное. Временная потеря связи в планы входила. Потеря электроэнергии — нет. А может и входила, но почему-то никто не мог толком вспомнить — входила или нет? А обсуждать и выяснять пока что побаивались.
      Да и вообще в Новгороде творилось необычное, непредвиденное, немыслимое.
      Гордость транспортного управления, новгородские троллейбусы перестали курсировать. Выключились светофоры. Следовало бы поставить хотя бы на основные перекрестки города постовых, но для этого требовалась координация действий, и никто не знал, как именно нужно координировать действия, когда не работают телефоны и мобильники. Посылать курьеров догадались почти сразу, но дело не заладилось — один курьер шел из одного управления в другое с одними указаниями, в то время, как другой курьер шел в противоположном направлении, с указаниями противоположными.
      Половина работников контор кое-как до этих контор добралась, но никто не мог даже сделать вид, что работает — при неработающих мониторах и телефонах.
      Остановились фабрики. Остановилась почта. Путейцы мучились, пытаясь переключать стрелки вручную — поезда столпились у вокзала и не могли подъехать к платформам. В конце Рябого Переулка рухнул двухэтажный дом, но это не имело отношения к перебоям с электричеством. Он рухнул бы в любом случае.
      К полудню активизировался сориентировавшийся в ситуации мелкий криминал, проявив недюжинную практичность. К примеру, первыми были ограблены магазины, торгующие электротоварами — из них вынесли все батарейки и аккумуляторы, все фонари и фонарики. Из магазинов, торгующих хозяйственными принадлежностями, вынесли свечи. Также украли свечи из запасников нескольких церквей.
      Местные журналисты совершенно растерялись — не вышли газеты. Хоть биричей на улицы посылай — выкрикивать результаты футбольных матчей.
      Народ, изнывая от безделья и сплетен, мотался по улицам под проливным дождем. К двум часам дня начали было грабить винные магазины, но тут уж милиция собралась с силами и не допустила безобразия. К банкам мелкий криминал даже не подступался — было понятно, что охрана банков в данной ситуации будет открывать огонь без предупреждения.
      Не работали кинотеатры. Зато традиционные театры сориентировались очень быстро — нашли и паклю и смолу, соорудили факелы, и начали представления в четыре часа дня, надеясь отыграть к семи, сделать перерыв, и играть снова. Сами актеры выходили на улицы с факелами и зонтиками, зазывая народ — справедливости ради следует отметить, что плату за билет брали символическую.
      Успевшие прибыть в Новгород до аварии столичные журналисты всей компанией утоляли голод, с аппетитом поедая впечатляющие груды салата «Боярский» в кафе «На Самом Что Ни На Есть Углу», что на улице Германа, под защитой целого отряда громоздких вышибал в синтетических костюмах. В одно из окон, слишком высокое для новгородского климата, утром кто-то управился захуячить камнем, и теперь оно было завешено одеялом, кое пожертвовал ради общего блага партнер хозяина. Со свечами на столах, с одеялом на окне, кафе, несмотря на несметное количество хрусталя в люстрах и черные с высокими спинками, по нью-йоркской моде десятилетней давности, стулья удивительно чем-то напоминало старые добрые новгородские чайные второй половины девятнадцатого века — главную круглогодичную отраду местного крещеного люда.
      Журналист Захар Смирнов, поддевая вилкой и придерживая указательным и средним пальцем порцию салата, подозрительно выговаривал непримиримому во всех отношениях журналисту Олегу Кашину:
      — А все-таки вы признайтесь, это именно вы настрочили пасквиль на Анну Ковальчук.
      Остальные пятеро, включая двух женщин, согласно и с осуждением закивали, делая серьезные лица.
      Кашин поправил очки, положил вилку, отпил сельтерской из мутного стакана, пожевал губами, и стал похож на беспутного сына аризонского фермера конца девятнадцатого века.
      — Сколько ебанутых людей на свете, — сказал он. — Почему Анна Ковальчук? Кто такая Анна Ковальчук? Я писал не про Анну Ковальчук, долбоебы.
      И снова принялся за салат. Но тут же снова бросил вилку — в этот раз на скатерть.
      — Чего вы ко мне приебались? Я не от эстаблишмента журналист. Видите себя прилично в присутствии честных людей.
      Остальные, включая двух женщин, переглянулись, стараясь не засмеяться.
      Белое вино, как и салат, было теплое — холодильники отказали. В служебном помещении кафе срочно приведенный слесарь уже пятый час подряд пытался заставить работать автономный генератор, но генератор напрочь отказывался выполнять свои функции. Слесарь объяснял это руководителям заведения тем, что генератор немецкого производства и русский бензин ему не по зубам. То есть, не по цилиндрам.
      Выпив вина, журналисты, включая двух женщин, значительно потеплели. Им надоело издеваться над Кашиным, и они попросили его что-нибудь эдакое рассказать. Недовольно посопев, экстраверт Кашин все-таки начал рассказывать о том, как, прибыв в Омск, он по случаю посмотрел два раза запись фильма советских времен.
      — Со мной редко бывает, чтоб один и тот же фильм пересматривал два раза с интервалом в полтора часа, а тут пересмотрел. «Поединок». Кино оказалось охуенное.
      — А о чем там? — спросил Захар Смирнов, роняя часть салата себе на колени и ища глазами салфетку.
      — Ну, типа, советский секретный инженер едет в поезде из Челябинска в Москву. Встречает симпатичную старушку, которая оказывается супругой его любимого вузовского преподавателя. Ну, типа, они приезжают, селятся в гостинице «Москва», потом инженер уезжает на фронт испытывать новое орудие, и выясняется, что на самом деле жена препода почти год как умерла, а старушка — немецкая шпионка.
      Журналисты заулыбались.
      — На нее работает завербованная ею певичка, — продолжал Кашин, вытирая большой палец и запястье краем скатерти. — Ее играет Алисова. Старуха посылает ее на фронт искать инженера. Певичка, естественно, охмуряет одного лейтенанта, а он трепло, и все ей рассказывает. К инженеру направляют немецкую диверсионную группу… ну, там, дочка петлюровца, потом какая-то блядь с оккупированной территории, плюс провокатор царской охранки и кулацкий сын-дезертир… да, а возглавляет группу такой матерый, блядь, шипион по имени Петронеску. Похищают инженера, увозят в лес и ждут самолета, который вывезет их в Германию.
      — В лесу?
      — Ага. Потом все садятся в самолет, а он прилетает к нашим. Оказывается, это был наш самолет с нашими. Они просто переоделись фашистами. А инженер, которого похитили, оказался никакой не инженер, а смершевец, настоящий же инженер работает в еще более секретном месте. Представляете себе. Перенеси действие фильма в Англию или Америку — настоящий Хичкок получится. Тем более что фильм ужасно гламурный — Эмки там, гостиница Москва, Алисова в мехах и платьях. Обосраться можно. Очень хороший фильм оказался.

* * *

      Неработающие телевизоры, проливной дождь, и непрерывные сумерки за окном вызывали в невольных постояльцах непреодолимую тягу к общению с себе подобными. Бармен отсутствовал, но на это уже никто не обращал внимания. Было душно, и сперва Стенька попытался открыть окно, провозился минуты три, повредил себе руку, а затем Эдуард, пришедший на помощь, в два приема оттянул тяжелую, туго идущую раму в сторону. Образовалась щель, несколько свечей, попавших в сквозняк, погасло.
      Половина стенда за стойкой стояла пустая — бутылки перемещались на столики, и гости небрежно объясняли это, иногда вслух, тем, что «всё включено», и, вроде бы, никто, даже Стенька, не задавался вопросом — куда или во что оно, «всё», включено. Свечи горели на всех столах и на стойке. Вадим экономил электричество.
      Вид вошедшего в бар отца Михаила был страшен. Священник был в брюках и светлой хлопковой рубашке, заляпанной кровью, лицо разбито, левый глаз заплыл, волосы торчали в разные стороны. Быстрым и твердым шагом он присоединился к примолкшей компании, уверенным жестом ухватил бутылку, отобрал у Эдуарда стакан, налил себе коньяку, и залпом выпил. Сморщился и запястьем осторожно потрогал разбитую нижнюю губу.
      — Что с вами? — спросила Марианна.
      Аделина чуть подалась вперед, глаза у нее сверкнули, но промолчала.
      — Готовлюсь к подаче петиции митрополиту на причисление меня к лику святых, — объяснил отец Михаил, и потрогал указательным пальцем правый передний резец, крайний резец, и моляр. — При жизни, если повезет.
      — Вы отказались выступать? — спросил Некрасов после паузы.
      Отец Михаил поднял на него глаза.
      — Где эта… армянка? — спросил он. — А? Говорите.
      — В номере у себя отдыхает, — машинально откликнулся Некрасов. — Так вы отказались?
      — Нехорошее вы дело затеяли.
      — Кто это вы?
      — Вы с ними. Вы лично, и они.
      — Уверяю вас, я…
      — Не важно, — отец Михаил потянулся к стакану. — Церковь не может поддерживать такое.
      — Какое? — спросил Эдуард.
      — Кошмар, — сказала Марианна.
      — Такое. Нет санкции, но это ерунда. Долг христианина существует помимо всяких санкций. А коньяк этот — дрянь. Пойло. Написали — Вэ-эС-О-Пэ, а на самом деле… Так вот, не может церковь такое поддерживать.
      — Церковь и не такое поддерживала, — компетентно заметила Марианна.
      — Не надо оправдываться, — заметил ей отец Михаил. — Вы выступили два раза, и вам всю жизнь теперь не отмыться, милая моя.
      — Я не по своей воле…
      — При чем тут воля? Мы же не о идеалах рассуждаем, и не о профессиональной гордости. Вы что же, думаете, что мне ваши теории не нравятся, или нравятся? Или что мне есть дело до теории Кудрявцева? Да мне насрать. Речь идет о людях и судьбах. Совершенно неизвестно, чем все это кончится, но началось оно, это, с вашей помощью, милая. Чтоб вам всем пусто было.
      Он налил себе еще коньяку и еще раз выпил залпом.
      — Стенька, — позвала Аделина.
      Но Стенька не ответил. Он медленно поднялся, отрешенно глядя на священника — будто что-то прикидывал в уме.
      — Стенька.
      Переведя взгляд на Аделину, он совершил то, чего от него нельзя было ожидать — он подмигнул ей. Будто очнувшись от шока, Аделина встрепенулась, судорожно вздохнула, и вскочила на ноги. Эдуард, не вставая, вопросительно посмотрел на нее. Она ринулась за Стенькой, который шествовал к выходу своей странной, чем-то напоминающей Чарли Чаплина, походкой.
      Милн, занятый изучением повреждений на лице священника, прикидывая, не нужно ли наложить кое-где швы, бросил быстрый взгляд на выходящего Стеньку и бегущую за Стенькой Аделину.
      — Как-то странно он ходит, этот Стенька, — заметил он Эдуарду через стол, и вернулся к разглядыванию повреждений.
      — Стенька не ходит, — машинально откликнулся Эдуард, тоже разглядывая лицо отца Михаила. — Стенька канает.
      — Вот тут совершенно точно нужно зашивать, — сказал Милн. — Вот в этом месте. И в этом. Торквемады доморощенные. Малюты Скуратовы. Эдуард…
      — Сейчас схожу за аптечкой, — сказал Эдуард.
      Догнав Стеньку в вестибюле, Аделина схватила его за плечо.
      — Ты куда это собрался, кретин?
      — К ним.
      — Иди обратно сейчас же!
      — Не бойся, ничего плохого.
      — Не смей…
      — Ты подумала, что я буду бить им морды? — понял Стенька и чуть не засмеялся. — Не бойся, девушка. Мордобоя не будет.
      Это «девушка» и снисходительный тон — так было не похоже на Стеньку, что Аделина убрала руку с его плеча.
      — Тебя мало давеча разукрасили? — по инерции все же спросила она.
      — Я семинарист.
      — Ну и что?
      — Я предложу им свои услуги. Сделаю то, от чего отказался отец Михаил. Православная церковь…
      — Дурак, — зло сказала Аделина. — Дурак, — повторила она, раскатывая «р» с чувством, на манер сердитых мещанок из Автово. — Нужен ты им. Иди обратно в бар!
      — Не волнуйся, — сказал он еще снисходительнее.
      А пусть идет, подумала она. Над ним посмеются — и только.
      — Куда он там намылился? — спросил Эдуард, поднимаясь, чтобы идти за аптечкой, у вернувшейся Аделины.
      Аделина села к столу боком, закинула ногу на ногу, и налила себе коньяку. И не ответила.
      — Звероборец пошел услуги предлагать, — объяснил Эдуарду отец Михаил, от которого мало что можно было скрыть, даже в его теперешнем состоянии. — Кажется, у меня сломано ребро, но точно не знаю. — Он потрогал ребра слева. — Погорячились мальчики. Потеплеют к вечеру. С такой рожей меня перед камерой ставить нельзя — сколько грима ни накладывай.
      Эдуард вышел. Марианна только качала головой испуганно. Некрасов встал, отошел к окну, отодвинул занавесь и вдохнул влажный ветер.
      Именно в этот момент в бар вошел оправившийся от шока полунасильственного перемещения в «Русский Простор» из новгородского НИИ, и успевший привести себя в порядок в отведенном ему номере, Лев Пушкин.
      Биохимик Пушкин оказался полноватым, круглолицым, чисто одетым, симпатичным биохимиком, приемлемого вида, с хорошими манерами, брюнет с ранней сединой, лет сорока. Глаза у него время от времени слезились из-за контактных линз с дефектом — он стеснялся носить очки, о чем тут же и объявил, войдя в бар.
      — Ученый еврей в очках — это больше чем штамп, — объяснил он. — Это символ еврейского кретинизма. Меня зовут Лев Пушкин, очень приятно, и так далее. Сейчас я буду сплетничать.
      Все повернулись к нему. Некрасов кивнул Пушкину мрачно. Они с Пушкиным были, очевидно, знакомы.
      — О, здесь есть коньяк. И даже чистый стакан. Вы знаете, — засплетничал Пушкин, ворочая в ладонях снифтер, — а Трувора на самом деле зовут Порфирий. В детстве родители называли его Пуся. Впрочем, это совершенно не важно, совершенно!
      Некрасов нехотя вернулся к столику и сел.
      — Мне по секрету сообщили армейские, — доверительно продолжал Пушкин, — что здесь где-то присутствует сам, лично, знаменитый, великолепный Кудрявцев, светоч, надежда и радость новгородской исторической мысли! Где он?
      — Лев, не пролейте коньяк мне на брюки, — наставительно сказал Некрасов. — Кудрявцев у себя в номере.
      — Сидит и глядит на одинокую лучину, — решила сострить Марианна.
      Во время второго выступления она, профессионально пропагандируя теорию Кудрявцева, неожиданно поймала себя на том, что почти верит в то, что говорит. Эта мысль с тех пор не давала ей покоя.
      — Некрасов, мне все про вас говорят, что вы веселый и заводной, — Пушкин повернулся к Некрасову. — Но как только мы с вами встречаемся, вы почему-то сразу переходите на менторский тон и становитесь невыносимо скучны.
      — Вы кто по профессии? — спросила Марианна.
      — Биохимик, естественно, — живо откликнулся Пушкин. — Биохимия — самая передовая наука сегодня. Ого-го, какая наука! Страсть!
      Он сделал большие глаза. И Марианна невольно улыбнулась.

* * *

      Уединившись у рояля с Некрасовым, Пушкин слегка посерьезнел и спросил более или менее напрямик:
      — Ну и чего здесь… э… вообще-то?
      — Вам не сказали?
      — Мне сказали, что настало новое время и что я должен прочесть что-то вроде импровизированной лекции на тему кризиса в научном мире. Перед телекамерой. Неужели действительно переворот?
      Некрасов вздохнул.
      — Может и переворот. Электричества нет. Скоро горячей воды не будет. Из гостиницы никого не выпускают. Вас сюда привезли наши доблестные солдаты?
      — Да.
      — Читать лекцию.
      — Да, представьте себе. Кризис в научном мире — это, знаете ли, та еще тема, — Пушкин недовольно наморщил пухлые щеки, втягивая судорожно ртом воздух — очевидно, он недавно бросил курить. — Я бы с гораздо большим удовольствием прочел бы лекцию об антисемитизме.
      — В научном мире?
      — Можно и в научном, какая разница. Антисемитизм — такая тема благодатная, а главное — все сочувствуют, или делают вид, что сочувствуют, или сочувствуют во имя общего прогресса, или начальник еврей — да мало ли что! Но — сочувствуют, а это самое благодатное и есть. Евреев всем жалко, или делают вид. А науку никому не жалко. Скажут — так ей и надо, науке — вот и провал лекции. Кто этот негр? Москвич?
      — Вообще-то он американец.
      — Настоящий?
      — Какой-то знакомый Трувора, подозрительный тип. Но дело не в нем. Знаете, у всех нас здесь имеется совершенно реальная возможность не выйти из этого заведения живыми.
      — Да? — Пушкин загрустил. Видно было, что он не очень в это верит, но ему все равно грустно. — Ну вот. Вот тебе и лекция. И связи нет. Жена у меня испереживается вся. Она у меня хохлушка, сковородками кидается, когда истерикует.
      — Часто истерикует?
      — Последнее время очень часто. С тех пор как дети разъехались — сын в институт, дочь замуж вышла. Ее дети, между прочим, не мои. Дура. Все время орет. Кричит — блядь, столько богатых жидов кругом, угораздило меня именно за тебя выйти, козел, шантрапа бесштанная, хуже москаля! Что толку с того, что ты ученый? Ученые на мерседесах ездят, а у тебя на троллейбус денег нет. И так далее. А вы женаты?
      — Разведен.
      — Везет же людям. Вы тоже им лекции читаете?
      — Да.
      — О праве?
      — Об экономике.
      — Глупо как-то. Телепередачи с лекциями, а телевизоры не работают по всей области.
      — Послушайте, Лев, вы действительно не понимаете, что происходит, или прикидываетесь?
      — Хмм…
      — Странно как-то. Область уже третий день существует, как независимое государство — и никто почему-то не воспринял это всерьез. До сих пор.
      — Есть вещи поважнее.
      — Например?
      — Тепедию разгромили — раз. Ближний Восток — а там евреи — два. Америка — три.
      — Перестаньте вы…
      — Я серьезно. Вы разве не заметили? Нынешнее поколение русского народа — единственное в мире, полностью посвящающее все свободное и так называемое рабочее время рассуждениям об Америке. Иногда отвлекаются на евреев, реже на гомосексуализм. Плюс немного трепа о патриотизме и хачах. Но в основном — об Америке. Какие американцы тупые и бескультурные, и как они всех завоевать хотят, и особенно нас.
      — Лев, ваше непрерывное общение с мещанским сословием не идет вам на пользу.
      — Вы совершенно правы, Некрасов. Я хотел отвлечься и купил билет на представление мисс Акопян. Давно не видел, как фокусы показывают, но его почему-то отменили. Возможно в связи с переворотам и независимостью Новгородской Области. Хотя это, наверное, плохо. Поскольку политика не должна вмешиваться в дела искусства.
      — Мисс Акопян находится здесь.
      — Как — здесь?
      — Здесь. На верхнем этаже, в пентхаузе. И даже устраивает представления. Программа у нее, правда, несколько необычная, но сегодня вечером вы ее наверняка увидите.
      Пушкин высоко задрал левую бровь, изображая недоверие.
      — А балетную труппу наш хват и умелец Трувор не пригласил ли заодно?
      — Вы все еще находите происходящее смешным?
      — Не очень, — признался Пушкин. — Заварили кашу. Но в конце концов чем мы хуже Грузии или Украины? Нынче все отделяются.
      — Да, пожалуй, — машинально согласился Некрасов. — Сука Кудрявцев! — неожиданно со злобой сказал он, кусая губы. — Скотина. Ишь какой умный. Заболел он. Я бы тоже заболел сейчас. Но мне никто не поверит. А ему поверили. Не сразу, но поверили.
      — Это естественно, — Пушкин покивал. — То, что законники врут не краснея — известно всем. По поводу историков у популяции все еще есть некоторые сомнения. Кто этого мужика так разукрасил? И кто он такой?
      — Он священник. Отец Михаил.
      — О! Не любят у нас попов, не любят.
      — Лев, у меня к вам вопрос, как к биохимику.
      — Начинается… Ладно, задавайте вопрос.
      — Нафта-четыре.
      — Ну?
      — Это действительно возможно? Она существует?
      — Ну вот. При чем тут биохимия? Вы бы еще у историка спросили.
      — Не валяйте дурака.
      — В принципе возможно. Опыты провели ведь. Две тонны сожгли.
      — Отдача — действительно такая, как мне сказали?
      — Это смотря кто вам сказал.
      — Не увиливайте.
      — В четыре раза.
      — И ее действительно нигде больше нет?
      — Кого?
      — Нафты-четыре?
      — Аберрация. Действительно нет.

* * *

      Спортзал, нужный отряду Вадима для поддержания формы и готовности, не отключили от генератора, и не только освещали, но и проветривали кондиционером — в отличие от бара, здесь было прохладно. Дети трех матрон наконец-то его обнаружили, этот спортзал, и пришли, небось, в мрачный восторг. За какой-то час с момента обнаружения половина стальных тросов, соединяющих грузы, педали, распялки, и прочие важные атрибуты машин для культуризма, были перекушены неизвестно где раздобытыми строительными кусачками. Бревна и кони валялись опрокинутые, маты лежали порезанные кухонными ножами, которые тоже неизвестно откуда взялись, а потом неизвестно куда исчезли, за исключением двух, кои оказались вогнанными по рукоять, как легендарный меч Нотунг, обнаруженный Зигмундом и унаследованный Зигфридом, в баскетбольный щит на высоте трех метров от пола. Восемь канатов перепилили (вероятно, теми же ножами) у самого основания под потолком. От девятого каната осталась висеть половина — второй половиной одну из девочек привязали к груженной на сто двадцать килограммов штанге. Выйдя из предбанника в спортзал, подавленный Стенька увидел ее, девочку, и подошел к ней. Она посмотрела на него страшными круглыми глазами. Не говоря ни слова, Стенька подергал канат, нашел главный узел, и развязал его. Девочка с опаской поднялась на ноги, посмотрела затравленно на Стеньку, и побежала куда-то в раскоряку. И скрылась. Стенька поплелся к выходу.

* * *

      Зашитый и обработанный Милном, отец Михаил курил, развалившись на стуле.
      — Это бесчеловечно, — заверила Марианна вернувшихся с конференции у рояля Некрасова и Пушкина. — Они перешли границы. Давно перешли. Ну, я понимаю — в моем случае, и в вашем, они рассчитывают на что-то, но унижать священника — во имя чего? Во имя того, во что никто давно не верит? Зачем им это понадобилось?
      — Марианна Евдокимовна… — сказал Некрасов, морщась.
      — Ничего, ничего, — отец Михаил затянулся и закашлялся. — Многие люди так устроены.
      — Что вы хотите этим сказать? — удивилась Марианна. — Как именно устроены? Вы же не собираетесь всерьез утверждать, что верите в Бога и так далее?
      Аделина закатила глаза. Марианна раздражала ее давно. Некрасов и Пушкин криво улыбнулись.
      — По-моему у вас сотрясение мозга, — сказал Эдуард отцу Михаилу.
      Милн кивнул — ему тоже так казалось. Марианна чуть не приняла реплику на свой счет, но вовремя спохватилась и промолчала.
      Молча появился откуда-то внук Бабы Светы, Федька, прошел к стойке, подтянул стул, сел возле него на пол, голову прислонил к краю стула и, кажется, задремал. Некоторое время все сочувственно на него смотрели, кроме отца Михаила, который закурил следующую сигарету.
      — Сотрясение, возможно, — согласился он. — А что, рожа зеленая?
      — Такой слегка изумрудный оттенок, — определил Эдуард.
      — Импрессионистский, — добавил Пушкин. — Некрасов, вы будете нынче вечером присутствовать?
      — Да.
      — Какая у вас тема, если не секрет?
      — Рандеман декруассан.
      — Это что же такое?
      — Убывание прибыли. Или отдачи. В русском языке нет подходящего термина, поскольку в России… а у астренов тем более… ничего никогда не убывает.
      В бар вбежала большая неопрятная крыса и ринулась по диагонали к стене. Аделина подалась назад от столика вместе со стулом. Марианна оглянулась, увидела крысу, крикнула пронзительно «Ой!» и вскочила на ноги, а затем на стул, грохнув каблуками тяжелых туфель. Помимо священника, которому в данный момент было действительно все равно, мужчины сделали вид, что ничуть не испугались.
      За крысой вошел Стенька — развязной походкой, руки в карманах штанов. Оглядев общество, он презрительно хмыкнул, прошел к столику, подтянул стул, плюхнулся на него, подумал, а затем налил коньяку в снифтер Аделины и выпил.
      — Вот, — сказал он.
      — Тут крыса бегает, — сказала ему Аделина.
      — И что же, мне теперь ее ловить прикажешь? — спросил Стенька.
      — Он не захватил с собой дудочку, — объяснил Милн.
      — Да… — пробормотал Стенька, сглатывая коньячную слюну. — Зато жим-за-жим захватил. Идиот. И оставил его… вон там, у стойки. И мне его сломали. Антикварный жим-за-жим, таких нигде теперь не найти.
      — Я, кажется, видел, — вмешался Пушкин сочувственно. — Дети шалили.
      — Дети… Детей воспитывать надо! — укоризненно заявил Стенька. — Не жалей розгу, если желаешь ребенку счастья. Впрочем, не надо. Либо они рабы, либо они не рабы, как не воспитывай.
      — Отвергли звероборца, — заметил отец Михаил, гася окурок в пепельнице. — Не подошел.
      — Не подошел! — подтвердил Стенька. — Ты, говорят, на рожу свою посмотри. Москаль москалем. Вот и хорошо. Да, я москаль, и этим горжусь! И срать мне на их «северное свободолюбие». У нас, у москалей, тысячелетняя империя, самая древняя в мире! Я Родину люблю!
      Возникла пауза. Чтобы поддержать расстроенного Стеньку, Милн полувопросительно и тихо сказал:
      — Ура?
      — Ура, — согласился Стенька. — Как нас все ненавидят! Все, кто сидит на нашей шее. И все, кто кормится за счет нас. Весь научный эстаблишмент, весь финансовый, весь шоу-бизнес, вся эта жидовская кодла, блядь.
      — Стенька, — сказала Аделина.
      — А хули, это не так, что ли? Ведь это же правда. Да еще и мозги всем ебут, слова им не скажи. Это, оказывается, незаконно. Всем известно, что евреи в первом большевистском правительстве составляли девяносто шесть процентов! Девяносто шесть!
      Возникла пауза. Стенька почему-то запнулся — возможно, ждал возражений. Некрасов решил ему помочь.
      — То есть, превысили принятую тогда квоту в двадцать четыре раза, — подсчитал он.
      — И вы еще острите по этому поводу! — поймал нить Стенька. — У евреев ничего святого нет. Все хиханьки, все хохмы.
      — Стенька, уймись, — почти хором сказали Эдуард и Аделина.
      — Так вы еврей, Некрасов? — удивился Пушкин.
      — Еврей он, еврей, — заверил его Стенька. — Ваш человек. Адвокатишка. Куда ни плюнь — кругом эти Мойши, присосались, блядь, все позиции заняли. Правительство наше купили на корню. Еврейская шиза, от кровосмешения происходящая, она многих из них делает умными, но только в еврейскую пользу. А чуть что — они все побегут на хуй в свой Израиль и в Америку. Ну ничего, проснется русский народ, проснется!
      — Не кричите так, — попросил Пушкин.
      — Ага, не любишь правду, жид!
      — Правду никто не любит, но кричать не надо, вещайте спокойно.
      — Суки, — сказал Стенька. — Несчастная Россия, сколько она терпит, сколько мучается — за что? Воевали, работали, блядь! За что? Мы — самые терпимые во всем мире. Хочешь исповедовать свою подлую религию? Валяй. Хочешь жить с нами, жрать наш хлеб? Сколько угодно. Голодный? Накормим. Голый? Оденем. Кто еще так себя ведет, кроме русских? Кто? И нас же, русских, считают агрессивными, нам же пытаются навязать ханжескую псевдо-демократию, и говорят, что мы против свободы! В чем виновата Россия? В чем?
      — Водится за Россией один большой грех, — сказал отец Михаил, наливая себе коньяку. Потрогав шов над бровью, он поморщился.
      — Не трогайте шов, — велел ему Милн.
      — Хорошо, не буду, — послушно согласился отец Михаил.
      — Эдька, отцу Михаилу нужна свежая рубашка, — заметила Аделина.
      — Да. Я принесу.
      — Какой же это грех, а? — спросил продолжающий петушиться Стенька. — Какой? В чем мы виноваты?
      — Вы лично — в неумении вести себя в обществе, — сказал отец Михаил. — Орете, руками размахиваете.
      — Как еврей, — подсказал Пушкин.
      Милн, Некрасов и Эдуард засмеялись.
      — Нет, я хочу знать, какой грех! В чем Россия провинилась?
      — А действительно, святой отец, — с легким, надменным вызовом присоединилась к Стеньке Марианна. — Какой такой грех Россия, по-вашему, совершила?
      Отец Михаил отпил из снифтера.
      — Надо бы мне бороду сбрить, — сказал он, трогая бороду. — Кровища запеклась. Если просто подрезать — буду похож на гомосексуалиста, а после недавних скандалов у нас с этим строго. Вот только бритву я не захватил.
      — У меня есть электрическая, — предложил Эдуард, — но нужно будет спуститься в подвал, к генератору.
      — У меня с собой Жилетт, — сказал Милн.
      — У меня неплохая…
      — У меня…
      Некрасов и Пушкин начали и осеклись одновременно.
      — У меня есть, для бритья ног, — сказала Аделина нетерпеливо. Ей вдруг пришло в голову, что надо бы поговорить с Милном и Эдькой наедине, причем немедленно.
      — Так в чем грех России? — настаивал Стенька. — Ну, власть Зверя, это понятно — но это везде так. А в чем конкретно виновата Россия?
      Отец Михаил не ответил.
      — Нет, вы отвечайте!
      — Стенька, уймись! — потребовал Эдуард.
      — И сказать-то вам нечего! — изображая глубочайшее презрение бросил сквозь зубы, но громко, Стенька. — Так же, как этим двум евреям. Только бы обвинить, только бы… эх…
      Некрасову захотелось все-таки настоять, что он не еврей, но он подумал, что это будет выглядеть глупо, а также — невежливо по отношению к Пушкину, и он промолчал.
      — Ничего, ничего, разберемся, — продолжал Стенька, впадая в ораторский раж. — Отделяются от нас? Скатертью магистраль! Подохнут без России. Хохлы — вон как загибаться начали. А мы им кран перекроем! Прибалты — на хуй их, прибалтов. А Европе газ перестанем поставлять, если будут выебываться. Вот только надо придумать, что делать с амерами. Эти мрази везде баз своих понастроили, в Киргизии, везде. Ну ничего. Вот Эдуард наверное знает. Эдуард, что делать с амерами?
      — С амерами осторожно надо, — заметил Милн, поднимаясь и идя к стойке за новой бутылкой.
      Возникла еще одна пауза.
      — А Кудрявцев-то не прав, — вдруг подумал вслух Некрасов.
      И снова возникла пауза — будто невидимый дирижер, стоя за невидимым пультом, отсчитывал такты, взмахивая палочкой. И он же, будто бы, по прохождению нужного количества тактов, кивнул Пушкину — именно в тот момент, когда Марианна чуть было не поддержала Некрасова.
      — В чем именно? — спросил Пушкин. — В какой области?
      — Вы знакомы с его писаниной? — решил уточнить Некрасов.
      — Я думал, что отвечать вопросом на вопрос — привилегия евреев, — сообщил Пушкин. — Знаком. Кто ж с ней в Новгороде не знаком. Из читающей публики.
      — Кудрявцев утверждает, что правда может быть воспринята многими одновременно только если она облечена в метафорическую форму.
      — Вы не согласны?
      Некрасов сделал неопределенный жест.
      — Оказывается, правда может быть воспринята только в форме шутки, — сказал он.
      — Правильно, — вдруг поддержал Некрасова Стенька. — И именно поэтому Зверь все время шутит.
      — Стенька, заткнись, — велела Аделина.
      — Не указывай мне!
      — У Зверя нет чувства юмора, — подал голос отец Михаил, а затем повернулся к Стеньке. — Ведите себя прилично, сын мой.
      — Ого, вот оно! — закричал Стенька, радуясь. — Все вы такие, вся верхушка, только и ждете, как бы продаться — либо евреям, либо католикам. Предатели! Хуже евреев. Те то хоть просто садятся на шею русскому народу, как только появляется возможность. А вы — хуже. Вы делаете вид, что вам открыта вся правда…
      — Что-то вы с этой шеей русского народа, э… как-то… — начал было Пушкин, но Некрасов тронул его за плечо.
      — Да, евреи лучше вас! — заявил Стенька отцу Михаилу. — Вот эти двое — лучше вас! Они хоть просто садятся на шею…
      — А, ебаный в рот! — рассердился Пушкин. — Подскажите, пожалуйста, мне лично как это сделать, чтобы было комфортно.
      — Нашли, с кем связываться… — предупредительно сказал Некрасов.
      — Что сделать? — взвился Стенька. — Что сделать, еврей?
      — Сесть на шею русскому народу. Если не трудно. Я все время пытаюсь сеть русскому народу на шею, но не то шея слишком скользкая, сваливаюсь все время, не то сидение на этой шее менее выгодно, чем несидение. Помимо этого, шея — это слишком общо. На вашу личную шею — это и думать глупо. Вы ведь в своей жизни больше двух недель в общей сложности не проработали.
      — Не у меня, но у моих соотечественников, — возразил Стенька. — И нечего на меня орать!
      — Я не ору.
      — Вы в меньшей степени на шее сидите, согласен. Хотя, если подумать, черт его знает, чем вы там занимаетесь, в своих научно-исследовательских институтах. Степени получают, умные разговоры ведут — и все. Почему мы должны вас содержать? Все вы — ученые, коммерсанты, шоубизнес — жиды, блядь, все сидите на шее у народа, да еще и измываетесь над ним!
      — Ты меня не относишь ли к шоу-бизнесу? — спросила Аделина. — И к жидам, заодно?
      — Тебя? Э… при чем тут ты?
      — Это ты потому такой возмущенный вдруг оказался, что тебя в игру не приняли? Отказали тебе в астренском гражданстве? Сказали — иди отсюда, славянская харя? Маргиналом себя почувствовал, проповедник? Мразь ты, Стенька.
      — Лин, он не мразь, — вступился за Стеньку Эдуард. — Не горячись.
      — И пусть, — согласился Стенька. — Целый год она мне голову морочит. Я для нее сословием не вышел. И правильно! На мне печати Зверя нет! Она желает иметь дело только с теми, кто с печатью.
      — Что ты привязался к этому Зверю, — Эдуард пожал плечами.
      — Подонок, — сказала Аделина.
      — Ребята, не шумите так, подрастающее поколение спит, — заметил Некрасов. — Оно должно вырасти здоровым и сильным, чтоб можно было ему на шею сесть.
      Все обернулись и посмотрели на Федьку.
      Аделина порывисто поднялась с места.
      — Эдька, пойдем, поговорить надо. — Она обернулась. — И вы, Седрик, тоже.
      — Я? — удивился Милн.
      — Да, вы. Пойдем. В вестибюль.
      — Куда это ты с ними? — спросил Стенька, наконец-то испугавшись, что она действительно больше никогда не захочет иметь с ним дела — до него дошло, что со стороны это именно так и выглядит — устроил сцену из-за того, что его не приняли в белохолмённое шоу с фокусами. — Подожди!
      — А ну-ка, орел, помоги мне подняться, что-то ноги ослабли, — сказал ему отец Михаил.
      — Потом…
      — Не потом, сейчас.
      Отец Михаил положил руку Стеньке на плечо. Хватка у него оказалась стальная.
      — Я…
      — Помоги подняться. И отойдем. К роялю. Пойдем, пойдем.
      Стенька помог отцу Михаилу дойти до рояля.
      — Ты, дружок, не устраивай мне здесь борьбу с жидами, — распорядился отец Михаил. — Не до того сейчас. Понял? Не заводи разговоры на отвлекающие темы. Не о том им всем сейчас думать надо.
      — Кому? — спросил Стенька, потирая плечо.
      — Им всем. Не до того. Ты, в конце концов, в некотором роде представитель Русской Православной Церкви. Представляй ее достойно, а то я тебе дам по жопе как следует, так ты месяц на жопу сесть не сможешь. Заладил — жиды, жиды, а всего-то ничего — девушка с тобой спать не желает.
      Стенька широко открыл глаза — от возмущения.
      — Да какого…
      Но отец Михаил снова взял его за плечо.
      — Девушка хороша, согласен. Но не следует дискредитировать благородное дело научного антисионизма, смешивая понятия. Дорогу тебе перекрыли двое — один явный русский, другой явный негр. Не следует в этом видеть еврейский заговор. Также, не следует порочить Россию, не подумав. Уж если взялся порочить, делай это с толком. А у тебя получается — Россия выбрала себе правительство, которое легло под евреев за деньги. Кто при данном раскладе выглядит менее презентабельно — тот, кто лег, или тот, под кого легли — неизвестно. И Пушкина этого не заводи, малыш. Не надо. Во-первых, он, вроде бы, неплохой парень. Во-вторых, не знаю, насколько он хороший биохимик, но то, что он профессиональный клоун, душа общества, и так далее — видно сразу. Будешь цепляться — будешь выглядеть дураком. Понял?
      — Я…
      — Я спрашиваю, понял?
      — Да.
      — Иди на место, и больше не пей. Сцены ревности устраивай в номере, а не здесь. Понял, Отелло?
      — Да ведь….
      — Понял?
      — Понял.
      — Вот и хорошо. А теперь нам всем нужно в баню.
      — А?
      — В баню. Здесь есть парная. Не сауна, а настоящая парная, с вениками. Русская. Или астренская. Все туда пойдем, попаримся, и станем добрее. Это совершенно необходимо. А то мне все время хочется кому-нибудь дать в морду, и это невыносимо, брат. Ребра у меня, оказывается, целы.
      — У вас швы разойдутся, — сказал неуверенно Стенька. — С такими ранами да синяками в баню…
      — Не волнуйся за меня, брат. Я мужик крепкий.

* * *

      В вестибюле выспавшаяся Нинка с начищенными зубами желала читать женский детектив, но ей мешала одна из матрон, недовольная тем, что видела крысу.
      — Они от дождя сюда набежали, — объясняла Нинка, сама боявшаяся крыс. — Они потом обратно убегут. Пошныряют и убегут.
      — Я буду жаловаться, — грозилась матрона.
      — Значит так, мальчики, — сказала Аделина, отведя покорного Эдуарда и удивленного Милна в угол. — Положение, как я понимаю, совершенно пиковое. И пора с этим заканчивать. Вы оба чего-то ждете, а может, просто не знаете, что нужно делать.
      — Линка, ты… — начал было Эдуард, а Милн скосил глаза и криво улыбнулся.
      — Значит, не знаете. Я так и думала. Но есть варианты, не так ли? Вижу, что есть. Назовите вариант.
      Эдуард хмыкнул и отвернулся.
      — Нужно выйти на связь, — неожиданно сказал Милн.
      — На связь?
      — Да.
      — Телефонную?
      — Э… да.
      Эдуард с удивлением посмотрел на него.
      — Что нам это даст? — спросила Аделина. — Вы получите приказ? Или отдадите отчет? Что дает связь?
      Милн поколебался.
      — Связь нам нужна, чтобы узнать, что здесь происходит на самом деле. Чтобы действовать. Это звучит странно, но у нас с Эдуардом совпали цели.
      — А связи нет. Связь в студии, в студию вам не попасть, — развила мысль Аделина. — За гостиницей следят, никому выйти не дадут.
      — Выйти дадут, — сказал Эдуард. — Пройти больше пяти кварталов — вряд ли.
      — Но вы же люди особые.
      — В одиночку мы бы ушли, — сказал Эдуард. — Но — ушли бы совсем. Чтобы не возвращаться, разве что с отрядом. Я этого сделать не могу, поскольку я тебя сюда привез, и я за тебя в ответе, и оставить тебя здесь не имею права.
      — За меня не беспокойся.
      — Он не уйдет, — сказал Милн.
      — А почему не уходит Милн, я, честно говоря, не понимаю, — сообщил Эдуард.
      — У меня есть на то причины, — сказал Милн.
      — Вечером команда отправится снова на студию, — предположила Аделина.
      — Да, но присоединиться к ним нельзя. — Эдуард внимательно смотрел на Аделину.
      — А если я попробую? — спросила она.
      — Под каким предлогом?
      — Придумаем. С кем нужно связываться?
      Милн и Эдуард переглянулись.
      — Решительная вы, — заметил Милн.
      — Не то слово, — сказал Эдуард. — Нашла время, Линка. Сидела тихо, ворчала — и вдруг на тебе.
      — Не треплись. С кем?
      — На студию я тебя не пущу, даже не думай, — сказал Эдуард. — Ладно. Есть возможность связи из гостиницы. Очевидно, Демичев поддерживает… с Новгородом.
      — О! — сказал Милн.
      — Я тут бегал по лестнице…
      — Для разминки?
      — Седрик, не мешайте, — строго сказала Аделина.
      — На девятом этаже, — Эдуард помялся. — В общем, у меня засветился мобильник. Четыре деления — это серьезный сигнал, мощный. Но и охрана там, скорее всего, серьезная. Поэтому одному туда не попасть. Нужно, чтобы дверь добровольно открыли изнутри.
      — А, — сказал Милн.
      — Да.
      — Я вам помогу, — сказала Аделина.
      — Э, нет, — возразил Милн. — Аделина…
      — Она сделает, — Эдуард кивнул. — Она может. Нужно дождаться, когда эти мудаки уедут в студию.
      — Что нужно делать?
      — Сперва отрепетировать, — сказала Аделина. — А потом…

* * *

      Идея с парной оказалась совершенно замечательной. Компания не встретила по дороге ни Вадима, ни Демичева — и это было хорошо. Как все помещения, примыкающие к спортзалу, парная оказалась освещена электричеством. В последний момент Некрасову пришло в голову, что может не быть газа — но газ был, и восемь горелок, обнаруженные Милном в подсобке за печью, раскалили камни за двадцать минут. Душевые тоже оказались освещены, и горячей воды было вдоволь.
      Притихший Стенька некоторое время таращился на серебряный крестик, болтающийся на шнурке на груди у Пушкина. И все-таки не выдержал.
      — Почему у вас крест? Вы же еврей, — сказал он тихо, чтобы не слышал отец Михаил.
      — Ну так что же, если я еврей, то мне и приличным человеком быть нельзя? — возмутился Пушкин. — Право выбирать себе веру тоже отняли у евреев? Свиньи, антисемиты…
      Плавок ни у кого не оказалось, равно как и купальников, но даже Марианна не стала возражать и кривляться — и, приняв душ, все ввалились в парную в нижнем белье. Стенька, интересовавшийся всем на свете, долго смотрел на Аделину в лифчике и трусиках, потом глянул также на Марианну, болтавшую с Пушкиным, но в конце концов не выдержал и приклеился глазами к Милну. У Милна, несмотря на долговязость, была неплохая фигура, но Стеньку интересовал именно член — согласно легендам, у негров огромные члены. Трусы у Милна были длинные, и Стенька ничего не мог толком определить. Заметив его взгляд и сразу поняв, что к чему, Милн благосклонно улыбнулся. Стенька сделал вид, что вовсе не член Милна его интересует.
      — Я вам потом покажу, — пообещал Милн, и Стенька тут же отсел от него подальше.
      У Марианны, против ожиданий, оказалась хорошая фигура, но осанке ее и походке — особенно босиком — недоставало женственности. Впрочем, в полуобнаженном виде, с волосами, прихваченными полотенцем, выглядела Марианна гораздо привлекательнее, чем обычно. Некрасов со знанием дела намочил веник и стал им стегать Пушкина, продолжавшего болтать с Марианной. А грузный отец Михаил, тоже вооружившись веником, предложил свои услуги Эдуарду — у которого, кстати говоря, из всех присутствующих сложение было самое удачное, почти идеальное, по канону Поликлета. Эдуард лег на полок, и отец Михаил, крякнув, стал его стегать.
      — Осторожно, у вас ребра ушиблены, — напомнил ему Эдуард.
      — Ничего, — кряхтя, сказал отец Михаил.
      — Швы разойдутся.
      — Не разойдутся.
      Сделав паузу, покосившись на тихо переговаривающихся Милна и Аделину, отец Михаил сказал:
      — Берегите девушку, молодой человек. Право слово, берегите. Она, конечно, не подарок. Но есть в ней что-то, что бывает редко. Я толком не могу понять, что именно.
      Эдуард промолчал.

* * *

      В номере Аделина поставила Эдуарда справа от кровати, а Милна слева.
      — Поехали, — сказала она.
      — Бррам-бам-бам, бррам-бам-бам… бам! — пропели хором Милн и Эдуард.
      — Стоп, — сказала Аделина. — Эдька, ты уволен. Будешь молчать. Всегда забываю, что у тебя нет слуха. Седрик, с начала. Раз, два.
      — Бррам-бам-бам, бррам-бам-бам… бам! — пропел Милн баритонально.
      — Сойдет, — сказала Аделина.
      — Давайте условимся, Эдуард, — сказал Милн.
      — Слушаю вас.
      — Если там серьезная охрана…
      — Да?
      — Мы уходим и больше на связь выйти не пытаемся. Во всяком случае, этим способом.
      — Ну…
      — Я серьезно. Вам бы я вообще не рекомендовал выходить на связь. — Он посмотрел на Аделину.
      — При ней можно, — заверил его Эдуард.
      — Вы ей все рассказали?
      — О чем не рассказал — догадается.
      — Догадаюсь, — подтвердила Аделина.
      — Хорошо, — согласился Милн. — Если там в Питере, или, того хуже, в Москве, узнают что вы здесь — вы автоматически под подозрением. И, поскольку вы здесь тайно, соблазн оставить вас здесь навсегда будет очень велик.
      — А вы? Если о вашем пребывании здесь узнают в Лангли… Если, конечно, уже не знают, и не одобряют, и не сами санкционировали.
      — Открою вам секрет. Не знают. Но со мной другая история. Я под подозрением уже не первый год, и как-то свыкся. А вам с непривычки будет неудобно.
      — Вы? Под подозрением?
      — Между мною и Лангли существует негласное соглашение. Если я не мозолю им глаза, они оставляют меня в покое.
      — Тогда я не понимаю, зачем нам вообще выходить на связь. Если выйду я — меня уберут. Если выйдете вы — вас уберут. Может, лучше выпьем коньяку, если Некрасов с Пушкиным весь не выжрали еще?
      Милн некоторое время думал.
      — Я знаю человека, который может мне… нам… помочь. Прояснить обстановку. Он не связан с Лангли.
      — Где обитает человек?
      — Скажу, если появится возможность выйти на связь.
      — Не согласен. Аделина, выйди.
      — Аделина здесь не при чем. Идите к лешему, Эдуард. Человек бегает по лестницам… на девятом этаже у него вдруг пищит мобильник… Что вы там делали, на лестнице?
      — Я же сказал — упражнениями занимался.
      Милн кивнул. Он подозревал, что знает, что именно делал Эдуард на лестнице, на девятом этаже. Ну, может, не на девятом. На седьмом, или, скорее всего, одиннадцатом. И вовсе не на лестнице. И совершенно точно не с Аделиной, судя по выражению ее лица.

      Люди Вадима, готовящие два внедорожника к поездке в студию, столкнулись с неожиданной проблемой — кончался бензин. Решили сперва, что заправятся по прибытии в студию, но вдруг вспомнили, что бензоколонка у студии автономным генератором не снабжена, а подача бензина производится только с помощью плотно компьютеризированных электромоторов. Подогнали четыре газика, сунули им в бензобаки трубки, и откачали несколько литров. Оказалось маловато. Тогда четверо людей в хаки сели в один из газиков, проехали десять кварталов, и встали там стратегически на углу. Несколько машин стояли припаркованные у поребрика, но без ведома хозяев горючее экспроприировать не хотелось. Завидев залетный малолитражный агрегат японского производства, люди Вадима повыпрыгивали из газика с автоматами наперевес. Один из них остался держать на прицеле водителя, а трое остальных открыли армейским ножом закрытый на замок бензобак, отвернули затычку, сунули внутрь трубку, создали оральным способом в трубке вакуум, и отлили в канистру литров пятнадцать. Таким образом проблема горючего была временно решена. Водитель стал было возмущаться тем, что ему покорежили дверцу бензобака. Тогда ему разбили прикладами передние и задние фары, выцарапали тем же армейским ножом слово «хуй» на капоте, а один из людей в хаки порылся в газике, вернулся с ломиком, и в несколько приемов отодрал у японского агрегата передний бампер из композитной пластмассы. Перепуганный водитель уехал, как только от его машины отошли.
      В баре помытый и притихший Стенька сидел отдельно от остальных, у стойки, как Иуда на картине Андреа Кастаньо, и листал женский детектив, одолженный у Нинки-регистраторши — у нее был большой запас. Эдуард, сидя со всеми, читал Библию, данную ему, в ответ на вежливую просьбу, отцом Михаилом, а остальные слушали обаятельного Пушкина. Некрасов даже не пытался с Пушкиным конкурировать — явно думая о чем-то своем и вид имея озабоченный.
      Появилась Амалия с заспанным, опухшим лицом, в джинсах и свитере. Компания поприветствовала ее, а Пушкин на некоторое время замолчал. Взревновав, Марианна попросила его нарочито добродушным голосом продолжать какой-то рассказ. Амалия села вместе со всеми.
      — Электричества все нет, — равнодушно констатировала она.
      — Да, видите ли, — слегка растерянно сказал Пушкин. — Позвольте представиться. Лев Пушкин… хмм… кондуктор. Электричества… нет.
      Амалия полуобернулась, протянула руку к декоративной тумбочке, на которой помещалась абажурная лампа, не включавшаяся с момента ее прибытия в гостиницу по настоянию дизайнера интерьера, и пошарила, ища выключатель. Неожиданно лампа засветилась. Все встрепенулись — даже Стенька у стойки. Лампа, погорев несколько секунд, погасла.
      — Да, действительно нет, — сказала Амалия. — Не обращайте внимания, это я так… от тоски…
      И миролюбиво положила руки на колени.
      — Как вы это сделали? — пораженно спросила Марианна.
      Амалия мотнула головой и даже слегка отмахнулась.
      — Вы знаете, я большой ваш поклонник, — признался ей Пушкин.
      — Кофе остался еще? — спросила Амалия.
      — Я сейчас сделаю, — Милн поднялся на ноги.
      — Нет, лучше я, — предложил Пушкин.
      — Не надо, вы не умеете… А, черт, машина-то электрическая… Ладно, запалим газ…
      Милн прошел к стойке, постоял некоторое время, чувствуя себя глупо, и вернулся.
      — Молотилка тоже электрическая, — объяснил он. — Не молотком же зерна крошить.
      — Ну, тогда я просто воды выпью, — сказала Амалия. — Пожалуйста, не надо прерывать разговор, я не хочу мешать, я хочу тихо сидеть и слушать.
      Эдуард, некоторое время тихо послушав, как сперва неуверенно, а затем все более плавно, начал снова трепаться Пушкин, вернулся к чтению Библии. Читал он выборочно. Многие главы были ему известны. Слегка задержавшись на Екклесиасте, он пролистнул несколько страниц, а затем по оглавлению нашел Евангелие от Луки. Прочтя первую страницу, он вернулся к началу, вспомнил что-то, поискал то, что вспомнил, сперва у Матфея, затем у Марка, а потом и у Иоанна — и не нашел. Потом найду, решил он. Пролистав деяния апостолов и послания Павла, он дошел до части, которую давеча усиленно рекламировал Стенька. Он помнил, что искать следует главу тринадцатую. Нашел. Прочел. Подумал, перечел некоторые пассажи, и с удивлением поднял голову, глядя на сидящего у стойки Стеньку. Отец Михаил посмотрел на него — из-за заплывшего глаза нельзя было точно определить, одобряет ли он, порицает ли, или просто смотрит — что будет дальше. Эдуард встал и с Библией в руке направился к стойке.
      — Ты, Стенька, оказывается ничего не понял, — удивленно сказал он.
      — Ты о чем это?
      — Об «Откровении». Ты учился в семинарии, думал, рассуждал и обсуждал, воюешь со Зверем — а ничего не понял.
      — Что там понимать? Все яснее ясного.
      — Ну и кто такой, по-твоему, первый зверь?
      — Первый зверь — военщина.
      — А смертельно раненная голова?
      — Имеется в виду Германия, конечно. Ее во Второй Мировой победили, но она снова поднялась. Либо КГБ. Их, то есть, вас…
      Эдуард улыбнулся, не веря себе.
      — Ну, хорошо, — сказал он. — А второй зверь?
      — А второй зверь — это эстаблишмент, охраняемый военщиной. Шоу бизнес, большевики, жиды, Америка, корпорации, Тепедия, и прочее.
      — Тепедия больше не существует.
      — Это не важно. Зверь сам на себе блох ищет, подумаешь.
      — Да, я думал, ты умнее.
      — Что-то не так?
      — Ну, как тебе сказать. Вот ведь написано… «никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его».
      — Да, правильно. И что же?
      — На тебе кеды — Найки?
      — Китайская подделка.
      — Но эмблема все-таки стоит?
      — Ну так я об этом и говорю.
      — А книжка у тебя в руках?
      — Что — книжка?
      — Сзади Ай-эС-Би-эН, спереди какие-то свиные морды нарисованы. И дома у тебя я видел такие книжки.
      — Какие?
      — С красочными обложками.
      — Я книжки с рук покупаю. Бывшие в употреблении.
      — Ну так ведь не сказано «книжки, бывшие в употреблении». Сказано — «ни продавать, ни покупать».
      — К чему это ты?
      — Ты ведь думаешь, что Зверь — это организация такая. Свали ее — и не будет Зверя.
      — Это так и есть.
      — Недалекий ты человек, Стенька, как оказалось. По-твоему, я — Зверь, почти все, сидящие за столом — Звери, а ты — нет.
      — А я — нет.
      Эдуард усмехнулся.
      — Ты ведь решил, что здешний заговор — он против Зверя? И потому решил им помочь?
      — Ничего я не решил, — разозлился Стенька. — Отстань. Иди к этой кодле, оставь меня в покое.
      Эдуард еще раз усмехнулся и отошел от Стеньки.
      — Он поймет, — сказал ему отец Михаил, когда Эдуард сел на свое место у столика. — Не сразу, но поймет.
      — Он дурак, — ответил Эдуард. — Я раньше этого не знал. Аделина, Стенька твой, оказывается, дурак.
      — Ну и что?
      — Так нельзя говорить, — заметил ему отец Михаил. — Никогда не знаешь толком, дурак человек или нет.
      — Нет, вы не правы, — говорила тем временем Марианна Пушкину. — Я знаю Герштейна много лет. Он не без странностей, конечно, но его действительно притесняли в советское время.
      — Каким же это образом? — удивился Пушкин.
      — Его не пускали на симпозиум в Вене, например. Именно потому, что он еврей.
      — И он устроил скандал на весь НИИ по этому поводу. Было дело, мне рассказывали.
      — Ну и что же, справедливо это по вашему? Он не последний человек в науке.
      — Зачем математику ехать на симпозиум в Вене?
      — Чтобы общаться с коллегами.
      — Глупости, — возразил Пушкин, и Марианна не обиделась. Женщины на Пушкина не обижались. — Какими коллегами? Общение с коллегами математикам только вредит. Другое дело, что он корпел столько лет сперва в школе, а потом в институте, а потом над дипломом, все время рассчитывая, что одной из наград, которую он получит за свое математическое долготерпение, будут поездки за границу. Типа, заслужил. Но это несерьезно.
      — Но других-то пускали.
      — «Пускали». Кого, например? Водопроводчиков? Водителей автобусов?
      — Нет, но…
      — Им это не положено? А Герштейну положено?
      — Других математиков пускали.
      — Если основной целью Герштейна были поездки за границу за счет НИИ, он должен был трезво оценить свои возможности и выбрать другой путь.
      — У него возможности были, как у всех….
      — Нет, вы не правы. Были четкие… э…
      — Правила, — подсказал Некрасов.
      — Люблю законников, — с удовольствием заметил Пушкин. — Всегда найдут нужное слово. Действительно — правила. НИИ в советское время отправляли за границу людей, отвечающих определенным критериям. Учитывалось сословие, наличие связей, друзей, родственников в определенных кругах, и, конечно же, этническое происхождение. К примеру, еврей-ученый мог рассчитывать на поездки за границу за счет НИИ в том случае, если у него были определенные друзья на нужных позициях, либо деньги, с помощью которых таких друзей можно было купить, либо родственники на тех же позициях. Грузинский ученый мог рассчитывать на такие поездки, если отвечал этим же критериям. Русский ученый, заметим, должен был отвечать этим же критериям плюс еще нескольким. Герштейн не отвечал никаким из критериев — родители у него были школьные учителя из провинции, он был ярко выраженный семит, да к тому же еще и скандалист — скандалистов совершенно точно никакие НИИ в России за границу не отправляли, поскольку не понимали, что симпозиумы — это цирк. Да и вообще это как-то неприлично — ездить за границу, пусть и на симпозиумы, за счет НИИ.
      — Неправда. Других способов не было.
      — Сути дела это не меняет. Герштейн требовал для себя не права, а привилегии, и когда ему отказали в привилегиях, обвинил отказавших в антисемитизме. Мол, это все по национальному признаку. Это глупо выглядит, Марианна Евдокимовна. Мой отец, не менее чистокровный еврей, чем Герштейн, ездил за границу постоянно — проводил там больше времени, чем дома. У меня так детство прошло — где папа? За границей.
      — Он у вас по части торговли?
      — Ну вот, как еврей, так сразу торговля. Океанолог он. И родственников много богатых. Заметьте, что сейчас, когда поездки за границу не рассматриваются, как нечто престижное, Герштейн ни разу не попытался съездить в ту же самую Вену.
      — Вы хотите сказать, что антисемитизма в СССР не было вообще?
      — Почему же, был. И сейчас есть в России. И во Франции, и в Америке. Антисемитизм — это когда на улице ни с того, ни с сего к тебе подходят и дают в рожу по подозрению, что ты еврей. А дележ привилегий — это не антисемитизм, это такая игра, типа шахмат. Некрасов, вы играете в шахматы?
      — Терпеть не могу, — откликнулся Некрасов машинально, продолжая думать о своем.
      — Задумчивый вы какой… Да, ну так вот. Если бы меня не взяли, скажем, петь в опере партию Зигфрида, то я бы знал, почему. Я не похож на Зигфрида. Еврей, поющий Зигфрида, это, знаете ли…
      — Был такой, очень знаменитый, — подала голос Аделина. — Зигфрид Йерусалем.
      Пушкин засмеялся, остальные, кроме Марианны, улыбнулись — а Марианна не поняла комичности высказывания — слишком увлечена была разговором с Пушкиным.
      — Его действительно звали Зигфрид, такое имя, — пояснила Аделина.
      — И он пел Зигфрида? — спросил Пушкин.
      — С большим успехом.
      — Хмм… Он ярко выраженный семит?
      — Не очень ярко.
      — Ага. Блондин?
      — Да.
      — Стройный?
      — Да.
      Пушкин развел руками и склонил голову влево, как бы говоря, «что и требовалось доказать».
      — Вообще-то это свинство, — добавил он. — Какая-то извращенная провинциальность. Сколько у меня знакомых — треплемся все время на разные темы, и хоть бы что. Но как только я встречаюсь с людьми, имеющими степень, разговор сразу переключается на евреев. При этом все считают — взрослые люди — что я выступаю в роли представителя данной этнической группы. Недавно я был в Англии — за свой счет ездил, учтите!.. — он с комическим выражением лица поднял вверх указательный палец. Все улыбнулись, даже Марианна. Ей вообще ужасно нравился этот человек. — Встречался там с разными… э… коллегами… Кстати, английские биохимики почему-то не желают гладить рубашки, вечно в мятых рубашках… такой вот интересный аспект… Да, так вот, меня там все спрашивали о России с таким видом, будто я главный ее представитель и все о ней, России, знаю. Примитив, дамы и господа. Кстати, Кудрявцев это отметил в одном из своих эссе. И слегка ошибся, надобно сказать! К примеру, он пишет, что всех русских за границей считают поклонниками Толстого и Достоевского, и это, по Кудрявцеву, есть крест, который русские осуждены нести через века. Но это не так. Просто у людей есть привычка ради собственного спокойствия запихивать всех знакомых в категории. И нет на свете любителя, скажем, музыки Шопена, которого хотя бы один раз не спросили, не полька ли его мама. И при появлении в обществе француза все нефранцузские мужья сразу начинают одергивать своих жен. А про американцев думают, что они тупые и не разбираются в вине.
      — Я тупой, но в вине я разбираюсь, — сообщил Милн.
      — Я об этом и говорю! — закивал Пушкин. — Ну да ладно. Иду я давеча с одной дамой…
      На Аделину обаяние Пушкина не действовало никак. Она с нетерпением ждала, когда же наконец лишние уедут в студию. Некрасов посмотрел на часы.
      — Лев, у нас есть часа два, — сказал он. — Надо бы кое-что обсудить. По поводу сегодняшнего вечера.
      — Не вдруг, — откликнулся Пушкин. — Сперва мне нужно подремать. Пойду к себе в номер, пострадаю там на сон грядущий от антисемитизма, да и вздремну. А вы меня разбудите через час. Я на втором этаже, в Два Вэ. У меня за стеной все время ебутся, звучно так. Приятно — всюду жизнь. По-моему персонал.

* * *

      Щедрин и Рылеев, положив автоматы на ковер номера, забавлялись игрой в техасский холдем — одну из клубных разновидностей покера. Щедрин ждал прихода «трех одного вида», в то время как Рылеев, азартный по натуре, лелеял намечающийся «полный дом». Сделали ставки. Щедрин поменял одну карту, а Рылеев две. Повысили ставку, и еще повысили.
      — А я вот не люблю всего этого либерализма, — продолжил Рылеев начатую ранее мысль. — Парады гомиков, и все такое. Сперва гомики, потом муслики тоже парад устроят. Вижу твои пять, набавляю еще три.
      Щедрин слегка покраснел, но в свете полевого фонаря, освещавшего в основном стол, перемены в его лице остались незамеченными партнером.
      — Вижу твои три… — сообщил он. — И вот еще десять. Нет, двадцать.
      — Ну, знаешь ли…
      — Нет, видишь…
      Оба замолчали одновременно. Из коридора отчетливо донеслось:
      — Бррам-бам-бам, бррам-бам-бам… бам! — баритонально, а затем очень чистое, очень сильное меццо вывело на одной ноте:
      — Я пришла к тебе против воли. Но мне велено исполнить твою просьбу. Спаси Лизу, женись на ней.
      Все стихло.
      — Какую Лизу? — шепотом спросил Рылеев. — Твою гёрлфренд зовут Лиза?
      — У меня нет гёрлфренд, — растерянным шепотом отозвался Щедрин.
      В коридоре снова запели:
      — Бррам-бам-бам, бррам-бам-бам… бам!
      И однонотным контрапунктом пошло опять меццо:
      — И три карты… три карты… три карты…
      И снова стихло, уже окончательно. Некоторое время Щедрин и Рылеев смотрели друг на друга.
      — Ебаный в рот, — сказал Щедрин, поднимая автомат с пола и бесшумно поднимаясь на ноги.
      Рылеев сделал тоже самое.
      — Надо посмотреть, — сказал он вполголоса, а потом вдруг крикнул, оглушив и напугав Щедрина, — Кто там?!! Эй!!
      — Идиот, — тихо сказал Щедрин, силой воли подавляя страх и переполняясь воинской доблестью. Придерживая автомат правой рукой, он быстро и ловко, почти без шума, подошел к двери, ловким движением взялся за ручку, и рванул дверь на себя. Рылеев припал на одно колено, целясь из автомата в образовавшийся проем.
      — Что там? — спросил он хрипло.
      — Не видно ни хуя, — отозвался Щедрин. — Ладно. Подожди. Э… Прикрой меня. Черт, фонарик нужен.
      Рылеев оглянулся. Полевой фонарь не подходил — слишком тяжелый. Обычный монтерский фонарик лежал на трюмо. Немного поколебавшись, Рылеев опустил ствол и прошел к трюмо, а когда обернулся, в комнате уже находились, помимо Щедрина, еще двое. Долговязый и очень черный в сумеречном свете негр аккуратно и бесшумно укладывал насильственным путем выключенного Щедрина на ковер, а слегка крестьянского вида, как показалось горожанину Рылееву, шатен в элегантном костюме направил автомат Щедрина Рылееву в голову.
      — Бросай дуру, — сказал шатен.
      — Э…
      — Я говорю, дуру бросай.
      Рылеев осторожно, левой рукой, перекинул ремень автомата через шею, медленно присел на корточки, и положил автомат на ковер. И в этот момент в номер вперлась темноволосая стерва, виденная им давеча в баре. Уверенным шагом она подошла к Рылееву (он отпрянул), наклонилась, и подобрала автомат. Негр, уложив Щедрина, закрыл и запер дверь.
      — Где говорильник? — спросил у Рылеева шатен.
      — А?
      — Рация, передатчик.
      — Эдуард… — позвал негр.
      — А?
      Негр кивнул в нужном направлении.
      — Ага, — сказал Эдуард. — Линка, не застрелись там. Так. Ничего себе.
      Аделина и Эдуард одновременно подошли к агрегату. Он был громоздкий, имел множество дисплеев, кнопок, клемм, и рычагов. Эдуард оглянулся.
      — Я предупреждал, — сказал негр.
      — Ладно, — сказал Эдуард. — Эй, связной, тебя как зовут?
      — Валера, — сказал ошарашенный Рылеев.
      Негр хихикнул.
      — Нам нужно срочно позвонить. Иди сюда, — велел шатен Эдуард.
      Связной Валера подошел к агрегату.
      — Линка, не верти дурой, — предупредил Эдуард. — Так. Нам нужно позвонить… Милн?… вот по этому номеру, — он взял лист бумаги, поданный ему Милном.
      Связист посмотрел на номер.
      — Не понимаю, — сказал он.
      — Чего тут понимать?
      — Это не российский номер.
      — Ну и что?
      — Код страны…
      — Что «код страны»?
      — Странный какой-то.
      Эдуард глянул на Милна. Милн развел руками.
      — Вроде бы… — начал было Эдуард, но сразу замолчал.
      — Этот код от страны не зависит, — объяснил Милн.
      — Ага, — сказал связист. — Тогда понятно… А это…
      — Валера, нам некогда, — сказала Аделина, рассматривая автомат. — Что тут? В фильмах показывают… Ага. Нам некогда, — повторила она, вертя автоматом и глядя на Валеру.
      — Э! Э! Осторожно! — Рылеев отодвинулся, закрываясь рукой.
      — Связь, — напомнил ему Эдуард.
      Рылеев, обойдя полукругом Аделину, присел за агрегатом. Засветились дисплеи, погас контрольный огонек.
      — Сейчас он вызовет подмогу, — предупредила Аделина.
      — Не вызовет, — возразил Милн.
      — Мы же не совсем идиоты, кое-что понимаем и видим, — объяснил Эдуард, следя за действиями Рылеева. — Не так уж это сложно.
      Из агрегата раздался гудок, похожий на обычный телефонный. Рылеев снял с крепления наушник и протянул его — от себя. Милн взял наушник, но динамик агрегата почему-то продолжал работать. Это удивило не только Милна, Эдуарда, и Аделину, но, почему-то, Рылеева тоже. Он стал осматривать агрегат, тыкаясь в разные места.
      — Шалом, — сказали в динамике.
      — Mike, this is Lafayette, man, — ровным голосом произнес Милн.
      — Hey, man, long time no see, tiger. Listen…
      Связь оборвалась. Очевидно, Рылеев ткнулся куда-то не туда.
      — Hello? Hello? Shit.
      Милн опустил наушник и мрачно посмотрел на Рылеева.
      — Я сейчас налажу, — извиняющимся тоном пообещал Рылеев, хлопоча.
      Эдуард взял его за шиворот и поставил на ноги.
      — Слушай, сокол, — сказал он. — Техническое совершенство и удобство потребителя нас не интересуют. Нам просто нужно позвонить, и чтобы нас не прерывали. Еще раз прервется связь — я тебя утоплю в сортире по национальному признаку. Я, знаешь ли, славянин без скандинавских добавок. Я так решил.
      Рылеев послушался.
      — Что за шалом? — спросил Милна Эдуард. — Ваш знакомый — израильтянин?
      — Нет, он всегда так отзывается на телефон. Это сбивает с толку всех, включая евреев. Он любит сбивать людей с толку.
      Какой-то непонятный, или непереводимый, американский юмор, решил Эдуард.
      — Mike, it's me again, — сказал Милн. — Listen, scooter, I need to talk to a friend of yours. You remember, the slightly fucked-up individual from the Upper West Side.
      — Indeed.
      — Can you put me through?
      — I'm afraid I cannot do that, sport. If you could tell me what the problem is, though…
      — It's a long story. I'm stuck here with a bunch of others, I don't want to tell you where…
      — I know where.
      — You do? — Милн искренне удивился.
      — Yeah. Never mind. So you've gotten yourself into a fix, and you want Chuckie, of all people, to give you some ideas about how to extricate yourself. I'll talk to Chuckie and then call you back. How's that?
      — I'm pressed for time. You can't call me back. Don't you dare.
      — Fine. You call me back, then. I might need some time to get Chuckie on the horn, though. Ten minutes?
      — Make it five.
      — Fine.
      — Выключай, — сказал Милн. — Ждем пять минут.
      — А кто вы такие? — спросил Рылеев, выключая агрегат. — Вы — американская разведка?
      — Всем нынче мерещится американская разведка, — сказал Милн. — Нет, мы культурные работники, просветители. Мы будем мечеть строить тут неподалеку. А то в Белых Холмах мечети нет, это политически неправильное положение. Впрочем, церкви тоже нет.
      — Но это как раз вполне правильно, политически, — добавил Эдуард.
      — Прекратите пиздеж, — потребовала Аделина. — Эдька, покажи, как обращаться с этой дрянью.
      — Вы тут в покер играете? — спросил Милн, пока Эдька учил Аделину квалифицированному обращению с автоматом.
      — Мы, да… играли, — сказал Рылеев.
      — А в джин рамми умеете?
      — Нет.
      — Жаль. Я только в джин рамми играю, — объяснил Милн. — В восточнобережных психиатрических больницах это самая популярная игра.
      Пять минут прошли. Рылеев снова наладил связь, и снова динамик агрегата продолжил работать по снятию наушника с креплений.
      — Tiger, — сказал Майк на другом конце провода, — it's fucking stupid, I know, but Chuck here wants to talk to you in person. Says he needs to know some details. Can you give him details?
      — Линка, переводи, — тихо сказал Эдуард.
      — Чак хочет знать детали и говорить лично, — перевела Аделина.
      — Fine, — сказал Милн. — Chuck speaks Russian, as I remember.
      — Yes, he does.
      — Tell him to use Russian.
      — Why?
      — Never mind why.
      — Чак будет использовать… говорить по-русски, — перевела Аделина.
      — Ну да? — удивился Эдуард.
      — Добрый день, то есть вечер, — раздался в динамике голос Хьюза с легким английским акцентом. — Я понимаю, что время ограничено. Постараюсь думать быстро. Готовы?
      — Готовы, — согласился Милн.
      — Маленький городок рядом с Новгородом. Правильно?
      — Да.
      — Свершилось нечто вроде coup d'etat, и новая власть пытается… э… ебать мозги посредством телевизора. Так?
      — Более или менее, — сказал Милн.
      — Вам нужно знать точно, чего они хотят, и на сколько времени рассчитан их план. Так?
      — Почти. По-моему…
      — Воздержитесь от высказывания личных мнений. У них есть ракеты с боеголовками, не так ли?
      — Откуда…
      — Мне известно то, что мне известно. Ракеты — это замечательно, но должно быть что-то еще, поскольку население ракетами прокормить нельзя. Что еще у них есть?
      — Не знаю.
      — Что-то должно быть. Какой-то… э… trump card… козырь какой-то. Залежи золота? Я не разбираюсь в геологии. В Новгородской Области есть залежи золота?
      — Нет.
      — Руды? Урана?
      — Нет.
      — Что-то должно быть, — безапелляционно сказал Хьюз. — Это вы узнаете сами, при случае. Далее, насколько я понимаю, вас держат в каком-то доме, что-то вроде домашнего ареста?
      — Да.
      — Вы попались?
      — Меня пригласили, — сказал Милн.
      — Даже так… Кто именно?
      — Переворотчики. Путчисты.
      — Так, так. Вас одного?
      — Нет, целую команду. Включая всех тех, кто занимается еблей мозгов по телевизору.
      — Я видел мужчину средних лет, стройного, в свитере, он рассуждал об экономике и нефтяном кризисе.
      — Где вы его видели?
      — По телевизору. Нелегальный канал.
      — Черт знает, что такое, — сказал Эдуард, стоя рядом с Милном. — В Америке видели, у нас не видели, и мы не видели.
      — Это кто с вами? — спросил Хьюз.
      — Это… коллега.
      — Русский?
      — Да.
      — В смысле, не путчист?
      — Правильно.
      — Ого. Вот оно, оказывается, что… Сейчас я буду молчать целую минуту. Не говорите ничего, мне нужно подумать.

      — …и этот ваш переворот, — продолжал Хьюз. — Переворот изначально был бредовой затеей, его держали как запасной вариант, из тех, что никогда не бывают задействованы. И задействовали совершенно случайно. Так совпало.
      — То есть, вы хотите сказать, что переворот был задуман правлением Тепедии?
      — Не задуман, а придуман и отложен.
      — Но переворот свершился.
      — Случайно.
      — А реакции нет.
      — Какой реакции?
      — Международной.
      — Милн, вы взрослый человек. Переворот безусловно свершился с ведома всех заинтересованных правительств. О том, что план приходит в действие, знали и в Вашингтоне, и в Лондоне, и в Париже, а не только в Москве. Не знали ближайшие соседи — Эстония… Белоруссия… Латвия. Им не потрудились сообщить.
      — Москва?
      — Милн, вы странно рассуждаете. Перевороту четыре дня.
      — Может, Москва просто растерялась.
      — Когда Москва теряется, с ее аэродромов взлетают бомбардировщики. Раз не взлетели — значит не растерялась. Мыслить следует здраво, Милн, а то ведь так до чего угодно можно договориться — может, в Москве не знают, что Украина отделилась? Может, там не знают, что татарское иго кончилось?
      — Ну, хорошо. Значит, они позволили перевороту свершиться. Кто управляет переворотом?
      — А вы до сих пор не поняли?
      — Я до самого недавнего времени думал, что Демичев. Но он сильно изменился за последние пять лет.
      — Да ну вас, Милн! У Тепедии было три главы. Один сбежал, другого арестовали, но выпустили под залог, третьего арестовали и не скоро выпустят. Три кандидата. Кто из них?
      — Неужто Кречет? — подал голос Эдуард.
      — Вот, видите, — одобрил Хьюз. — Русские соображают быстрее негров. Ну, думаем дальше. Сбежавший Каменский объявляется в Нью-Йорке, живет в безопасности некоторое время, и все-таки его убирают. Ни у ФСБ, ни тем более у ФБР и… Central… ЦРУ, нет никаких поводов его убирать. У армейских разведок — тем более. Значит, убрал кто-то из своих. И убрал очень чисто, надо отдать ему должное.
      — Каменского убрали? — переспросил Эдуард.
      — Да.
      — Когда?
      — Давеча.
      — Кречет?
      — Либо Кречет, либо петербургский партнер отдал приказ перед самым своим арестом. Я склонен думать, что именно петербуржец. И в связи с этим есть два неприятных варианта — у вас. Вариант первый — переворот утверждается, приобретает легитимность, и всех, кто находится сейчас в вашей гостинице, запоминают — с тем, чтобы впоследствии убрать. Вариант почти невероятный. Вариант второй — это, увы, то, что скорее всего произойдет. Власти решили дать отбой.
      — Какие власти? — спросил Милн.
      — Которые позволили перевороту свершиться. Данный аспект мне не очень ясен. Есть гипотеза, не более. Великие постановили, что кто-то наконец, из тех, кому поверят массы, должен сказать правду публично.
      — Правду о чем?
      — О том, что я видел по телевизору. Нефтяной кризис, экологический кризис, нужно срочно менять стиль жизни — причем всем. Чтобы этому поверили, нужно, чтобы выступил большой политик. Ни один политик не захочет такое говорить — все боятся за свою карьеру. Но появилась возможность создания нового государства — пусть клоунского, но со своим правительством, у которого карьерные соображения несколько иного плана. И вот с одобрения этого правительства по телевизору вдруг говорят правду. На правительственном уровне. Все это подхватывают средства массовой информации остального мира — и дело сделано. Публику оповестили, карьеры политиков в сохранности.
      — Романтика, — заметил Милн.
      — А вы думаете, в высших кругах нет романтики? А Тепедии свое государство нужно было — понятно для чего. И Кречету дополнительная выгода. Новая конституция, отсутствие экстрадиции — и Кречет чист. Но в последний момент правду в эфир решили не пускать. Новое правительство арестуют, а тех, кто сейчас в гостинице…
      — Да?…
      — Слушайте внимательно, Милн. И вы тоже, Эдуард. Если Каменского убрал петербуржец, то следующая его цель — Кречет. На взгляд петербуржца, все, кто сейчас в гостинице — люди Кречета, и их будут убирать вместе с Кречетом.
      — Кто их будет убирать?
      — Я плохо помню биографию петербуржца, но он, вроде бы, человек деловой и прагматичный. Кречет — стихийный бандит. Сейчас он слаб — недавно вышел из тюрьмы, верных ему людей осталось человек тридцать, и все они любители, кроме этого… вы упоминали… да. Петербуржец — научный бандит. Поэтому боевики петербуржца — люди очень серьезные, наверняка бывший спецназ. Афганская война, Чечня, этсетера. Принимайте самые экстренные меры. Если можете уйти прямо сейчас — уходите.
      После напряженной паузы Милн спросил:
      — ФБР знает?
      — Узнает минут через двадцать. Именно столько потребуется Майку, чтобы найти переводчика и перевести запись. Это не важно.
      — Все-таки, Чак…
      — Да что же это такое! — возмутился Хьюз. — Чак, Чак — и вы туда же! The impertinence! Shit!
      — Shut up and let me get a word in edgeways! То, что вы изложили, безусловно логично и… но вы ведь просто детектив. Не в обиду вам…
      — Вы сами на меня вышли, не так ли. Видите ли, Милн, устройство власти — криминальной ли, легитимной ли — всегда одинаково, на всех уровнях. И методы идентичны. С официальных правительств спрос меньше, но живут они, как и обычный криминал, на отобранные у популяции деньги, и когда кто-то покушается на их авторитет, применяют насилие.
      — Есть законы…
      — Да, есть. Из сентиментальности, и для упорядочения. И даже благотворительность есть — ею занимаются и правительства, и преступники. Вам просто блеск люстры в правительственном здании глаза застит. А походили бы по Южному Бронксу или Испанскому Гарлему — сами бы все поняли, без моих подсказок.
      — Хорошо бы повстречать этого Кречета, — сказал Милн.
      — Удивительно, что вы до сих пор с ним не встретились. Он наверняка наведывается в гостиницу. Часто.
      — Вряд ли.
      — Уверяю вас. Иначе и быть не может. Я с этими кречетами разных калибров встречаюсь минимум два раза в неделю.
      Милн продолжал разговор, а Эдуард вдруг отвлекся и задумался. Нет, Милну ни в коем случае нельзя говорить, кто такая Аделина. Он сразу придумает, как ею можно прикрыться, как щитом. Лучше прикрываться…
      Да ну! Вот же подонок этот Кречет. Десять человек детей — чем не живой щит? Как он все просчитал! А этот Чак — он молодец, соображает. Не зря мы ему звоним. И, кстати, то, что он сейчас делает, он делает бескорыстно. Впрочем — не совсем. Кому еще он может все это рассказать? То-то и оно. Красуется детектив, умение показывает, превосходство демонстрирует. Шерлок Холмс. А по-русски как говорит — гладко, красиво, и прононс странный. Именно странный. Как из позапрошлого века. Как это он сказал? «Кузен моего прадеда с двумя полками дважды чуть не взял Петербург». Вроде бы, наполеоновские войска так далеко на север не заходили, да и прадед… для немцев — слишком близко по времени… стало быть, речь о гражданской войне. Петербург? Два полка? Колчак — нет, Колчак был в Сибири. Деникин, вроде, на Украине. Не помню. Или не знаю.
      У Милна, кажется, кончились вопросы. Хьюз на другом конце связи ждал. Эдуард, чуть подумав, неожиданно спросил:
      — А скажите, мистер Хьюз…
      Хьюз засмеялся.
      — Что это вас так рассмешило? — поинтересовался Эдуард, не потому, что обиделся, а просто ему действительно стало интересно.
      — Меня так никогда еще не называли.
      — Все больше по имени?
      — Э… Нет. Мистер — это забавно звучит, если по-русски произносить. Мистеррр. Миииистеррр. И Хьюз — Хххххьюз.
      — Вы, наверное, общаетесь с какими-нибудь русскоязычными там, в Нью-Йорке?
      — Бывает.
      — С евреями на Брайтон Бич?
      — Почему ж непременно с евреями?
      — Ну как. Брайтон Бич.
      — Ну, Брайтон Бич. И что же?
      — Там в основном евреи из России живут.
      — Это было давно. Сейчас там славян больше, чем евреев.
      — Да? Не знал.
      — Впрочем, общаюсь я со всеми подряд, и недолюбливаю и тех, и других. Я вообще многих недолюбливаю. Негров я терпеть не могу, это совершенно точно, больше, чем славян, и больше, чем евреев, все мои коллеги-негры меня за это уважают, но я ебал их уважение. Вы хотели задать мне какой-то вопрос?
      — Да.
      — Как детективу?
      — Да.
      — Задавайте.
      — Это не имеет отношения к… э…
      — Понял. Задавайте.
      — У нас тут был спор… Священник спорил с одним человеком…
      — Эдуард… — вмешался Милн.
      — Нет, пусть спрашивает. Все, что вам нужно знать, Милн, вы уже знаете. Молодой человек интересуется чем-то отвлеченным — такие побуждения следует только приветствовать.
      — Я… — Эдуард запнулся. — В общем, парень спросил, в чем виновата Россия, и священник сказал, что за Россией водится один значительный… э… грех, кажется. Но не объяснил, что он имеет в виду.
      Милн странно посмотрел на Эдуарда. Будь Эдуард на его месте, он тоже странно бы посмотрел на Эдуарда.
      — Странный вопрос, — сказал Хьюз. — Хотя, если священник, то, в общем, понятно, что имелось в виду.
      — Понятно?
      — Конечно. А вам — нет?
      — Нет.
      — Хмм… — Хьюз помолчал некоторое время. — Ну, очевидно, священник имел в виду, что Россия является первой в мире страной, предавшей и продавшей христианство с потрохами в национальном масштабе. Остальные страны присоединились к этой купле-продаже позднее и не полностью. И, конечно же, с точки зрения священника никакие евреи в первом большевистском правительстве, сколько бы их там ни было, Россию не оправдают. Возможно, именно это имел в виду священник.
      — Ого, — сказал Эдуард. — Да, серьезное обвинение, ничего не скажешь.
      — Это вы иронизируете? — спросил Хьюз.
      — Слегка. А что?
      — Дело в том, — сказал Хьюз, — что помимо священников, есть еще одна категория людей, имеющая основания так думать.
      — Да? Какая же?
      — Белоэмигранты и их потомки.

* * *

      Расстроенные Вадим и Олег насели на Демичева, мрачно курящего пятую сигарету за рулем внедорожника, припаркованного у входа в телестудию.
      — Зачем было вызывать немца, да еще и не посоветовавшись ни с кем? — настаивал Вадим.
      — Ответьте, Трувор.
      — Да, не нужно было, — подключился с заднего сиденья прибывший в Белые Холмы глава областной энергетики. — Совсем. Мы уже почти все починили. Там шесть хомутов из строя вышло, и Завалишин в конце концов сообразил, что нужно один из них привести в чувство, а остальные просто подключатся сами, по цепи. Смех — нужно было ладонью слегка пиздануть по чушке, сверху, и все дела. И вдруг приходит немчура — кричит, требует, чтобы никто ничего не трогал. Рожа красная, тупая.
      Отто Шварцкопф действительно прибыл в Новгород с аварийной командой из четырнадцати человек — десять турок, один болгарин, и три немца — несколько часов назад. Затребовал вертолеты, рассредоточил команду по станциям, кричал, произносил сквозь зубы «русише швайн», запрашивал данные — словом, вел себя, как типичный, стандартный немец. И через пять часов после его прибытия зажглись фонари на улице Германа. Половина из них тут же перегорела. Еще через час Новгород стал освещаться — квартал за кварталом. И отапливаться, и охлаждаться. Заработали бензоколонки. Нескольких новгородцев тут же убило током, но радость города, грозившего до этого вот-вот скатиться в техническое средневековье и преступный разгул, почти не омрачилась.
      — Починили бы без него, — согласился с главой Олег. — У амеров тоже все время летит сеть.
      — У амеров сеть летит от перегрузок, и еще потому, что устарела и нужно менять, — сказал Демичев грустно. — А у нас она летит, потому что хомут нужно привести в чувство, пизданув по чушке.
      Впрочем, все это было так — ворчание. А главное заключалось в том, что сегодня, прямо сейчас — первая передача действительно в эфир, поскольку, заработали в Новгороде телевизоры.

* * *

      Телестудия в Белых Холмах, Новгородская Область, отсек, использующийся обычно для производства ток-шоу, двадцать часов пятнадцать минут.
      Ведущая, Людмила, безупречно одетая, бесстрастная, благосклонно слушает вещающего Пушкина, сидящего по центру. Слева от Пушкина — Некрасов. Он бледнее обычного и менее подвижен — озабочен, возможно, нервничает.
 
      ПУШКИН (вещая)… таким образом, если Кудрявцев и прав в чем-то, то это в том, что так называемые точные науки всегда следуют за возможностями индустрии, а не наоборот. Уголь породил Ньютона, нефть породила Эйнштейна, а в промежутке между нефтью и углем появились все те изобретения, которые мы привыкли ассоциировать с современностью. И тому уже больше века. То есть — поезд, теплоход, самолет, радио, телефон, холодильник, пластмасса, неон, лифт, паровое отопление, подача горячей воды, трактор, комбайн, пестициды — куда не повернись, всё это изобретено в девятнадцатом веке. Ну, правда, паровоз в восемнадцатом. Атомные электростанции, которых все боятся, а некоторые гордятся, работают не так, как думают многие, а гораздо проще. Новое в них только лишь — способ сжигания топлива, и способ этот примитивный и очень опасный. Остальное — варварски просто. Разогретая реакцией вода образует пар, который толкает поршень. Восемнадцатый век.
      ЛЮДМИЛА (бесстрастно улыбаясь) То есть, вы считаете, что кризис длится уже больше века?
      ПУШКИН. Это не кризис, это обыкновенный застой. Конец девятнадцатого века дал общий настрой всему человечеству — следовало быстро расти и развиваться. Сегодня расти некуда. Мы повзрослели, а то, что физически растет во взрослом возрасте, как правило — злокачественно. Чтобы вывести научную — да и любую другую сегодняшнюю мысль — из застоя, следует изменить цели. Например, совершенствование и сохранение в наше время гораздо полезнее роста, и не менее интересно. Но человечество все еще стремится к звездам, хотя то, что ни к каким звездам мы не полетим, стало понятно еще в начале семидесятых — всем, и было понятно до этого — многим. Да и зачем нам звезды, если мы не умеем содержать в чистоте собственные улицы.
      ЛЮДМИЛА. И все же, хотелось бы, чтобы вы конкретнее обрисовали сегодняшние настроения в научном мире.
      ПУШКИН. Пожалуйста. Все начинается, очевидно, еще в школе. Поскольку цивилизованная часть человечества окончательно выгнала женщин из дома на работу, хотя делать им на работе совершенно нечего, да они и не делают ничего, как правило, за исключением некоторых секретарш, за детьми некому стало смотреть. Не у всех есть желающие приглядывать за ребенком тещи и свекрови. Помогла столетней давности идея о всеобщем образовании. Хотя сегодня всем понятно, что образование нужно лишь некоторой части населения, люди, стоящие во главе просвещения, притворяются, что идея эта незыблема. И вот оба родителя делают вид, что работают, а дитя отправляется в школу. Принудительно — есть закон. Понятно, что принудительное эффективным быть не может. Поскольку дети будут ходить в школу в любом случае, собственно качество образования не имеет рекламного значения. Поэтому это и не образование вовсе, а бесконечные повторения в основном ненужных сведений. Сегодняшние десять классов человек, которому образование действительно необходимо, может запросто одолеть за два-три года. Но куда девать этого человека в остальное время? Школа сегодня — это дом, где присматривают за бесхозными детьми. Где их лишают воли и их учат думать одинаково, где не поощряются никакие инициативы. Большинство нормальных людей, естественно, к десятому классу просто ненавидят школу, учителей, науки, классные помещения тюремного типа, парты, поставленные шеренгами, чтобы было похоже на фабричные станки. Сегодня об этом не помнят, но изначально именно это и было целью — приучать людей к виду станков на фабрике. Чтобы не было при переходе из школы на фабрику непоняток. Стало быть — вынести все это, не возмутиться, сдать экзамен и получить хороший диплом, чтобы приняли в хороший институт, может только не очень нормальный человек. Остальным предлагается провести два года под началом солдафонов в армии. После этого некоторые, окончательно озверев, делают попытки все-таки поступить в институт или университет. И поступают. Плюс дети взяточников. То есть, три категории — ненормальные дети, закончившие школу с отличием. Озверевшие дети, прошедшие армию и тем не менее решившие поступить (добровольно) в университет. И дети богатых родителей, умеющих давать взятки. Понятно, что эти последние самыми нормальными и являются — в конечном счете. То, что ученые бывают сумасшедшие — миф, естественно. Из всех ученых, повлиявших так или иначе на развитие цивилизации за последние три тысячи лет, сумасшедшие, или даже слегка ненормальные, составляют меньше сотой процента. Теперь предположим, что нормальный человек, которому действительно интересна именно наука, как-то просочился через все это сито, возможно с помощью взяток и знакомств, и попал в университет. В первую очередь университет попытается (и очень серьезно попытается) привить ему уважение к авторитетам. В этом университеты похожи на организованную преступность — постоянное нарушение Второй Заповеди считается в университете одним из необходимых навыков.
      ЛЮДМИЛА (улыбаясь). Второй Заповеди?
      ПУШКИН. Я помню, меня всегда приводили в ужас дипломные работы, кандидатские, докторские. Сперва я должен был их писать. Впоследствии я должен был их читать, а это еще хуже. Главное в этих работах — ссылки. На каждое предложение, в лучшем случае параграф — одна, две, три, и обязательно год издания и место издания, и фамилия авторов, и хуже, когда авторов несколько. А ведь прилежному студенту всех этих авторов еще и читать надо. Мне повезло — у меня очень богатые родители, и кандидатскую и докторскую писали за меня нанятые мной люди. И читали, впоследствии, тоже наемники. У меня есть деньги, чтобы заплатить за этот сизифов труд. Поэтому я мог заниматься биохимией в свое удовольствие и до сих пор люблю в ней копаться.
      ЛЮДМИЛА. Необычное признание. А о чем была ваша диссертация, Лев Борисович?
      ПУШКИН (с удовольствием, улыбаясь). Ну, кандидатская моя называлась «Авторадиографическое исследование образования и миграции лимфоцитов при адаптации организма к субнизкой температуре». Совершеннейшее надувательство и издевательство — меня в то время интересовали совсем другие направления, которые кафедрой нашей проникновенной понимались очень плохо. Естественно, материалы были доложены и обсуждены на рабочих совещаниях, симпозиумах, и научных конференциях. Список литературы содержал двести пятьдесят восемь источников, причем мои негры отметили, что из этих источников шестьдесят пять — отечественные, а остальные зарубежные. Сачковать нельзя — какая-нибудь сволочь обязательно наймет своих негров, которые все это проверят. Помню, что суть этого замечательного труда размером в двести страниц сводилась к тому, что Ферменты, использующие и регенерирующие NAD, ATP, CoA и другие коферменты, должны находиться в контакте друг с другом, и в ряде случаев целесообразно, чтобы все ферменты, использующие один кофермент, были расположены рядом — отчаянная глупость. И мне нисколько не стыдно — что хотели, то и получили в процессе моего соискания. Нынче, когда мне хочется что-нибудь опубликовать, хулиганское, я нанимаю человек пять студентов. Я честный человек, и плачу им хорошо. Многие мои коллеги просто пугают и заставляют. Студенты берут мою работу и ищут к ней библиографию. Я не ходячий справочник, и вовсе не обязан помнить, откуда в моей области взялось то или иное понятие, кто придумал и где напечатал. Редким людям, не имеющим средств, чтобы избежать этого унижения — бесконечных ссылок на дурные источники — удается впоследствии стать действительно учеными — в любой области. В лучшем случае из них получаются очень узкие специалисты, а обычно — просто бюрократы. С другой стороны, в связи с установкой на поголовное образование населения, сделать со всем этим ничего нельзя — в каждом селе нынче университет, где ж на всех набрать настоящих ученых.
      ЛЮДМИЛА. Но мы говорим о кризисе в науке…
      ПУШКИН. Перманентный кризис, повторяю, называется — застой. И почему бы не быть застою? Со специалистами бывает забавно. Я очень их люблю — они потешные. Как правило, это люди очень невежественные. Знают только свой предмет, якобы, то бишь, зазубрили, сколько смогли. Понятно, что для того, чтобы быть, к примеру, биохимиком, нужно знать много разного помимо биохимии. Физику — неплохо, биологию — безусловно, но и астрономия не помешает, а также живопись и музыка, и действительно знать и интересоваться, а не «помню, проходили».
      ЛЮДМИЛА. Это серьезно?
      ПУШКИН. Очень серьезно. Эйнштейну очень мешало незнание архитектуры. Ньютону — незнание музыки. В мире все связано, везде есть параллели. Сегодняшняя генная инженерия — просто варварство, и все потому, что — страшно сказать — генные инженеры ровно ничего не знают об агрикультуре. Не говоря уж о музыке. Про художественную литературу я тактично промолчу. Впрочем, нет, скажу — определения узкого специалиста есть у Джонатана Свифта и у Джорджа Бернарда Шоу. Определения эти — очень негативные, и вполне применимы к сегодняшним специалистам, и этим специалистам неплохо было бы прочесть и подумать, поскольку полвека они только переливают из пустого в порожнее. Помимо этого, вот уже полтора века подряд — приблизительно с момента начала нефтяной индустрии, если по Кудрявцеву — точные науки непрерывно пытаются взять на себя роль церкви. И следует сказать — научная бюрократия как раз в этом случае весьма неплохо справилась с задачей. Она, научная бюрократия, довела человечества до почти полного отупения и бездуховности, разрушила экологию, подтолкнула всех к нефтяному кризису — и тем не менее большинство человечества рассчитывает именно на нее — она, научная бюрократия, должна нас вывести из кризиса. И с экологией разобраться. Это — нарушение уже не Второй, но Первой Заповеди, да и противоречит здравому смыслу.
      ЛЮДМИЛА (поворачиваясь к Некрасову). Что думают по этому поводу экономисты?
      НЕКРАСОВ. Экономисты не думают. Экономисты прогнозируют.
      ЛЮДМИЛА. И все же?
 
      Пауза.
 
      НЕКРАСОВ. В общем-то, все, что только что сказал Лев Борисович, в полной мере относится и к экономистам. Современная политэкономия устарела очень давно. Родоначальник ее — Джон Ло, придумавший финансовую пирамиду и первый в цивилизованном мире использовавший кредит как реальные деньги. Был он карточный шулер — то есть, специалист узкого плана. А пророк ее — Ирвинг Фишер, объявивший о приходе эпохи перманентного процветания в Америке за пять недель до падения биржи, приведшего Америку и остальной мир к десятилетней Депрессии. Фишер также писал, что Сухой Закон даст возможность людям, ранее тратившимся на алкоголь, вкладывать освободившиеся деньги в благоустройство домов, автомобили, музыкальные инструменты, радио, путешествия, развлечения, страховые взносы, просвещение, книги, и журналы. Цитирую по памяти. Внушительный список. Очень хорошо иллюстрирует понятия экономистов о жизни, и о том, что происходит на самом деле. И можно ли верить их прогнозам. Человек этот имел докторскую степень, полученную в Гарварде.
      ЛЮДМИЛА. А как это сочетается с представленными вами данными о… я забыла термин.
      НЕКРАСОВ. Рандеман декруассан. Лев Борисович обмолвился о параллелях в разных областях…
      ЛЮДМИЛА. Все-таки объясните, что означает этот термин.
      НЕКРАСОВ. Ну, допустим, вы сеете килограмм каких-нибудь семян, и, допустим, вырастает у вас тонна каких-нибудь всходов. По логике, если засеять еще килограмм, взойдет еще тонна. Но сеют — а всходит меньше тонны. И чем больше сеют — на одном и том же участке, тем меньше всходит. Понимаю, что это далеко сейчас от интересов многих — вся эта агрикультура. Тогда проще и ближе. К примеру, красивая и умная женщина завела себе состоятельного любовника, у которого есть два миллиона денег. Женщина имеет доступ к приблизительно одной восьмой этих денег — к четверти миллиона. Таким образом, если она заведет себе еще трех любовников с таким же состоянием, по логике она должна иметь доступ к целому миллиону. Но, заведя, она убеждается, что едва на полмиллиона тянет.
 
      Людмила издает любезный смешок.
 
      НЕКРАСОВ. Нефтяная индустрия освободила от тяжелого труда шесть восьмых работоспособного населения цивилизованных стран. Казалось бы, освободилось поле для духовного роста, но, упрощая, можно сказать, что это поле заняли телевидение и мобильники, и в целом человечество сегодня менее духовно, чем до нефтяной индустрии. Компьютеризация призвана была сделать производство более эффективным. Дело кончилось тем, что большую часть производства перевели в малоразвитые страны, а население больших городов заняли в «секторе услуг». Это такая придумка — типа, город процветает, потому что все горожане заняты тем, что стирают друг другу белье, отмечая каждую стирку в ноутбуке — все заняты полезным делом.
      ЛЮДМИЛА. Здесь уж ничего не поделаешь — законы свободного предпринимательства имеют свои особенности. Плановая экономика такого не допускала, и тем не менее не выдержала конкуренции, не являясь достаточно эффективной для современного мира.
      НЕКРАСОВ. Плановая экономика усугубила положение в пределах России. То, что было губительно для Европы и Америки, в России, благодаря плановой экономике, становилось губительно вдвойне. К примеру, валяющие дурака, делающие вид, что заняты, потенциальные рабочие силы Германии, Англии, или Америки в случае необходимости смогут начать работать снова. Возможно плохо — по началу. Но смогут. В России на это рассчитывать нельзя — по крайней мере в пределах нынешнего поколения. Но это всего лишь местные особенности, а существуют еще и общие для всех экономические проблемы, действительно серьезные. Например, власть корпораций. Москва только что свалила Тепедию — грубо, примитивно, и сделала это в конечном счете совершенно зря. Положение это не изменит. Несмотря на недвусмысленные антитрестовские законы, существующие, например, в Соединенных Штатах с начала двадцатого века, и многократно подтвержденные и обновленные — например, администрацией Джорджа Буша-младшего в две тысячи втором году — экономические круги продолжают приписывать корпорации человеческие качества и наделяют корпорацию правами индивидуума. Корпорация — это просто гора денег. Затратив относительно небольшую сумму, человек может войти в правление любой корпорации и принимать активное участие в ее решениях, не неся при этом никакой личной ответственности. Прогорит ли корпорация, выиграет ли — человек не рискует ни своими собственными средствами, ни своей репутацией. Поскольку корпорацию рассматривают, как индивидуального частного предпринимателя, ей, корпорации, позволено конкурировать с частниками на равных. И, скажем, дядя Витя с артелью из десяти человек, выпускающий в пригородном сарае клинья для велосипедов, должен закрыть дело и заняться веб-дизайном, поскольку не смог заказать из Китая сто тысяч клиньев, получить за это огромную скидку, и продавать клинья по дешевке. С точки зрения экономистов, все правильно — ему ведь никто не запрещал заказывать эти самые клинья. Не выдержал конкуренции. Там, где дело касается предметов повседневного употребления, частному предпринимателю все пути закрыты еще до того, как правительство начнет давить его налогами. Корпорации не знают границ. К примеру, новгородский сапожник, изучивший все возможные дизайны современных вечерних туфель, талантливый и целеустремленный, чтобы выжить, вынужден был бы назначать цены за свою продукцию, значительно превышающие цены Маноло и Феррагамы — но кто же купит у новгородца, или москвича, или жителя Льежа или Бруклина, пару туфель за семьсот долларов, если можно купить Феррагаму за четыреста? Зачем москвичу чайник за десять долларов, если он может купить китайский за три? И так далее. Корпорации необходимы, когда речь идет о грандиозных проектах — о строительстве больших зданий, о железных дорогах. Из бытовых нужд корпорациям следует уйти, и чем скорее, тем лучше. Но они не желают.
      ЛЮДМИЛА. И как, на ваш взгляд, должно бороться с этим новое правительство?
      НЕКРАСОВ. У любого правительства, нового ли, старого ли, есть самое лучшее, самое удобное, самое безопасное оружие — налоги. Любые злокачественные экономические данности легко нейтрализуются повышением налога. Если корпорация занялась производством того, что вполне по плечу частнику — нужно уравнять их возможности. На каждую скидку, данную корпорации Китаем, налог, в два раза превышающий скидку. Да и помимо корпораций — правильное налогообложение — дело хорошее. Например, если, как мы уже отмечали ранее, время частного автомобиля прошло, но гражданам это не втолкуешь — нужно вводить налог на бензин для частников, да и просто — если у вас есть автомобиль, платите налог. Сперва небольшой. А потом повышать постепенно. Остальное урегулирует рынок.
      ЛЮДМИЛА. А если у человека нет выхода, и, например, он живет далеко от места работы?
      НЕКРАСОВ. Во-первых, жить далеко от места работы — неприлично. Так любит поступать мещанское сословие, и хватит им, мещанам, потакать, хватит. Во-вторых, есть общественный транспорт.
      ЛЮДМИЛА. Но не везде.
      НЕКРАСОВ. Значит, нужно сделать так, чтобы был везде. А строительство новых железных дорог как раз и есть неплохой способ научить следующее поколение работать. И неплохое применение сегодняшним технологиям. Технологии хороши. Ведь хороши же, а, Лев Борисович?
      ПУШКИН. Замечательны.
      НЕКРАСОВ. Но рандеман декруассан наличествует?
      ПУШКИН. Ну а то. Недавно сижу с дамой в кафе, уютно так, мягкий свет. И рассказываю ей что-то. У нее звонит мобильник. Она отвечает, пять минут говорит. Я жду, жру, как последний идиот, салат, она заканчивает разговор. Что-то хочет мне рассказать, но у нее опять звонит мобильник. Провели вместе два часа — обменялись в общей сложностью десятью предложениями. Уважающие себя мужчины давно махнули рукой на то, как дамы выглядят, во что одеваются, целомудренны ли, сладострастны ли — главное, берут ли с собой мобильник.
      НЕКРАСОВ. Сегодня все берут с собой мобильники.
      ПУШКИН. Не будьте таким пессимистом. Есть вполне приличные особи, но они очень редки, их нужно выискивать, и это гораздо сложнее, чем выбирать себе даму по фигуре или склонностям. При этом многие дамы считают, что они, как Цезарь, могут одновременно говорить и слушать. Но они не Цезарь.

* * *

      Вадим на заднем сидении, оторвав взгляд от портативного телевизора, включил боковое освещение и, поспешно развернув лист, просмотрел программу.
      — Что они плетут? — возмутился он. — Это внеплановое что-то.
      — Этого нет в программе? — Олег обернулся с переднего сидения.
      — Нет.
      — Покажите.
      Олег быстро пробежал в программу.
      — Что происходит?
      Демичев взял у него лист и тоже просмотрел программу.
      — Импровизируют, — сказал он. — Ничего страшного. Некрасов — он такой. А вот Пушкин этот — я не ожидал даже, что он будет так хорошо подыгрывать. Я его видел-то всего пару раз, мне понравилось. Артист. Ишь, как держится — барин барином.
      — Пушкин — просто трепло, — недовольно сказал Олег. — А вот Некрасов что-то не туда гнет. И Люська, по-моему, слегка растерялась.
      — Ничего особенного, — повторил Демичев.
      Сверкнула зигзагом молния, дождь перешел в настоящий водопад. Стало душно, и Демичев включил кондиционер.

* * *

      НЕКРАСОВ… среди ведущих провидцев выделяется американец Ховард Канстлер. Пессимисты в этой области либо склонны верить, что все будет плохо, но обойдется, либо считать, что, когда закончится нефть, настанет конец света, либо, в крайнем случае, конец цивилизации. Канстлер не принадлежит ни к тем, ни к другим, хотя, конечно, иногда склоняется к мнению последних, то есть, допускает и такой вариант развития событий. Пишет он очень хорошо, очень емко. На русский язык он до сих пор не переведен, поскольку корпорации, занятые книгопечатанием, предпочитают переводить зверезнаковые ведьминские сказки и навязывать их населению, обклеивая рекламой стены и засоряя эфир. У себя в Америке Канстлер известен лишь маргинально — по этой же причине. Тем не менее, следует сказать, что он допускает ту же ошибку, что и все сегодняшние пророки, произведшие подсчеты и вычислившие именно конец цивилизации. Отец Михаил сегодня отсутствует, поэтому скажу за него — когда именно настанет конец цивилизации, знать никому не дано. Любой человек, решивший, что понял замысел Создателя и разглядел его расчеты, заблуждается по определению.
      ЛЮДМИЛА (улыбаясь). Странно слышать такие вещи от экономиста.
      НЕКРАСОВ. Напоминаю вам, я не экономист, я — законник, интересующийся экономикой в свободное от основных занятий время. По Канстлеру, следует ожидать, в частности, стремительного сокращения площади городов по всему миру. Нефть помогла человечеству насильственным путем преодолеть связь с природой. Некоторые понятия забылись или смешались. По окончании нефтяной эпохи понятия эти будут задействованы снова. Например, представителям городских профессий следует жить в городе, а представителям деревенских — в деревне. Городу не положено иметь больше миллиона населения — поскольку города большего размера невозможно прокормить, не прибегая к помощи индустриальных перевозочных средств. Городам не положено находится в местах, где без помощи нефти можно худо-бедно едва прокормить два поселка. Экстремальный север, или экстремальный юг — пещаные и ледяные пустыни — опустеют. Города будут кормиться в основном от окрестных ферм. И так далее. В расчеты Канстлера вкралась досадная ошибка, и он ее последние десять лет натужно игнорирует. Дело в том, что основные мощности поддержки цивилизации получают энергию вовсе не от нефти.
      ЛЮДМИЛА. А от чего же?
      НЕКРАСОВ. Здесь необходимо объяснить различие между американской и русской экономикой. Основной двигатель американского стиля существования, как ни странно — электричество. Доля нефти в производстве электричества в Америке составляет двадцать процентов. Остальные восемьдесят приходятся на уголь, природный газ, воду в плотинах, и ветряки. Солнечные батареи учитывать глупо — общий их вклад в производство электричества слишком мал, и лучше они не станут — слишком дорогое и слишком капризное производство. Две трети нефти, потребляемой в Америке, сжигается в моторах. Огромная часть оставшейся трети идет на обслуживание этого сжигания — на поддержание дорог в презентабельном виде, на доставку горючего, на регулирование движения, на постройку агрегатов — тех самых автомобилей, на обслуживание их же, и на небывалого размаха бюрократию, так или иначе связанную с производством и поддержкой частных автомобилей. Пестициды, медикаменты, и пластмасса, получаемые из нефти, не составляют даже двух процентов американского потребления. Поэтому, когда добыча нефти перестанет окупать сама себя, то есть, для того, чтобы достать из-под земли баррель нефти, нужно будет потратить баррель нефти, в Америке закроется весь сектор частного автомобилевождения, цена на пригородные и загородные дома упадет до нуля, и, возможно временно, закроется гражданское воздухоплавание — вплоть до того момента, когда самолетные компании начнут выпускать дирижабли, годные для полетов через Атлантику. Это, безусловно, вызовет какие-то волнения, будет очень много недовольных, прогорит несметное количество банков, страна может сползти в банкротство — но это не конец света. Да и необходимость строить железные дороги даст Америке возможность выпутаться из кризиса. Остальное останется, как есть. Для медикаментов, пластмассы, и пестицидов оставшейся, труднодобываемой нефти хватит на тысячелетия. Западноевропейские проблемы сходны с американскими. Россия в этой шеренге цивилизованных стран стоит особняком. Примерно четверть нефти в России пропадает, так и не добравшись до моторов.
      ЛЮДМИЛА (улыбаясь). Ее воруют?
      НЕКРАСОВ. Иногда. Но чаще она просто куда-то вытекает. Остальную кое-как перегоняют в бензин, и кое-как, с большими потерями, опять же сжигают в моторах. Загородные дома в России — просто дачи, они и сейчас ничего не стоят.
      ЛЮДМИЛА. Это не верно — дачи бывают очень дорогие.
      НЕКРАСОВ. Электронные счета — заменитель денег, но не деньги. Дачи, стоящие в непосредственной близости от железнодорожных веток, возможно, и будут что-нибудь стоить. Но станет накладно их топить. Или охлаждать. Гражданский воздушный флот в России пострадает так же, как американский. А вот с остальным получаются накладки. В мире без нефти импорт станет очень невыгодным, очень дорогим предприятием. Каждому огороднику придется иметь все свое — нельзя будет купить немецкие пестициды или химические удобрения в магазине, или американский плуг. Горючее для тракторов — в Америке оно косвенно субсидируется уже сейчас, а Россия субсидий в этом направлении не знает. Да и сам трактор — человечество слишком быстро его освоило, и слишком скоро начало применять в индустриальных масштабах. Меж тем, есть почва, где трактор применять просто нельзя. Аризонские фермеры приводят интересную статистику — слой полезной почвы, составлявший около фута в тридцатые годы, сегодня стал вдвое тоньше. Особенности аризонской почвы распространяются на чуть ли не половину агрикультурных земель России.

* * *

      — Вот этого точно не было в программе, — сказал Демичев. — Ну-ка, дайте мне программу. Черт, Некрасов этот… Действительно, пора бы Людмиле его притормозить. Ишь, заимпровизировал.
      Вадим и Олег промолчали.

* * *

      Ничего не изменилось в лице Людмилы — все тот же румянец на щеках, все те же веселые серые глаза, все та же слегка официальная улыбка. По спине у нее тек ручьем холодный пот, в паху и под мышками было липко и мокро, пальцы ног горели, ладонь, лежащая на колене, увлажнилась.
      — … открыли месторождение. Полученное назвали нафта-четыре. Неизвестно, сколько этой нафты-четыре там есть, на сколько хватит, как именно ее можно употреблять. Говорят, что она эффективнее нефти в несколько раз. Также говорят, что при сохранении независимости, или хотя бы автономии, Новгородской Области хватило бы для поддержания цивилизации в сегодняшнем виде лет на сто, но это просто слухи в научных кругах.
      Оператор посмотрел на Пушкина и решил не переводить на него камеру. Пушкин стал белый, как снег. У него задрожала нижняя губа, на лоб упала влажная черная прядь, он съежился в кресле, стал меньше, сделался жалок. А Некрасов продолжал:
      — Любая российская нефтяная компания, или само государство, введя нафту-четыре в общее хозяйство, растранжирит весь запас за два года. Сохранить запас для области не удастся — не воевать же Новгороду с Россией, в конце концов, это смешно, и не просить же Новгороду помощи у Германии или Америки для противостояния России. Хотя, конечно, и в Германии, и в Америке полно авантюристов, которые были бы не прочь сыграть в такую интересную игру — новая Холодная Война ради одной нефтяной скважины. Но все-таки здравый смысл преобладает. И в мире, где нефть стоит дорого, где частный автомобиль сравняется по цене с яхтой — новгородская скважина не сделает новгородцам погоды. Чтобы ее у новгородцев отобрать, кто-нибудь найдет предлог. И это будет даже не корпорация — но государство. А помимо скважины рассчитывать новгородцам не на что. В области проживает полтора миллиона человек, в то время, как ресурсы области без нефти (которая, спешу добавить, на протяжении всей эпохи нефтяной цивилизации доставлялась в Новгород из других областей России) едва могут прокормить четверть миллиона.
      Людмила молчала. И Пушкин молчал. Пауза растягивалась. Выключать оборудование было поздно — и опасно. Так, во всяком случае, предполагал Некрасов. Но пауза была совершенно лишняя, ее следовало заполнить. Законник, выступающий перед аудиторией, не должен допускать неприличных пауз.
      — Последнее время в мире много трепа о биомассе и горючем, из нее получаемом. Рассуждают так — есть много мусора, в мусоре содержится энергия, мы переработаем мусор в горючее, а если не хватит — вырастим на полях. На это есть два весомых возражения. Первое, несущественное — несметное количество мусора действительно является побочным продуктом нефтяной цивилизации, и без нефти мусора станет намного меньше. Второе, и главное — какая-то немецкая компания обратилась к какому-то русскому сельскохозяйственному конгломерату — продайте нам ваши отходы. И получила из этих отходов бензин. Пересчитали и вывели, что литр такого бензина стоит в четыре раза дешевле, чем литр, полученный из нефти. Но при этом почему-то забыли, что на получение этих отходов уже ушло большое количество энергии, в том числе и из нефти, а учитывая состояние русской сельскохозяйственной техники — огромное количество. И это количество следовало бы включить в смету. И выяснить, что количество энергии, затраченное при получении этих отходов, превышает количество энергии, полученное из отходов.
      Над дверью засветился красный контрольный сигнал. Оператор выключил камеру. Два технаря за пультом стали срочно искать, чем бы заполнить эфир. Пушкин откинулся в кресле, приложил правое запястье ко лбу, и издал какой-то нечленораздельный звук. Людмила смотрела прямо перед собой. Некрасов встал.
      — Вы хоть понимаете, что сейчас произойдет? — спросила Людмила отрешенно. От официальной интонации не осталось и следа.
      — Представляю себе, — сказал Некрасов. И вздохнул судорожно. — Представляю. Лев, вы любите музыку?
      — Обожаю, — откликнулся Пушкин. — Похоронную особенно.
      — А я вот очень люблю концерты для фортепиано с оркестром. Переплетаются, переплетаются рояль и оркестр, и каждый раз по-другому.
      — На хуя вы это сделали? — спросил Пушкин. — Все шло, как надо. Они бы продержались еще неделю, а потом сдались бы Москве. Будто путчей раньше не было в России! Но вам обязательно надо было ввернуть про нафту-четыре! На весь мир!
      — А как вам сказать… — Некрасов распрямил плечи, повертел головой. — Придумали себе козырь — нафта-четыре. Подумаешь. Тепедия поковырялась, нашла чего-то, все обрадовались… Вот если бы вы мне давеча сказали, что нафта-четыре не в несколько, а в тысячу раз эффективнее нефти, может и не было бы ничего. Закончили бы интервью, а потом, с таким количеством энергии, построили бы огромный космический корабль и улетели бы в другую галактику. Всей Областью.
 
      ПУШКИН. Вы идиот.
      НЕКРАСОВ. Не люблю я попов, и православие не люблю, и прав, наверное, Кудрявцев — северу положено быть католическим, а то тоскливо очень… Но вот… Сидел давеча отец Михаил с нами… и как-то мне стало стыдно, что ли…
      ЛЮДМИЛА. Вам, может, и стало. А о других вы подумали?
      НЕКРАСОВ. То есть, другим, может, и не стало?
      ЛЮДМИЛА. Обо мне подумали?
      НЕКРАСОВ. О вас? Знаете, как-то не очень…

* * *

      Дверь бесшумно открылась. Пушкин напрягся, а Людмила вскочила на ноги. Но это была всего лишь Амалия.
      Быстрым шагом Амалия подошла к Некрасову — и даже не стала смотреть в глаза. Просто взяла его за локоть и повела куда-то в угол. Он послушно пошел с ней. Пушкин ее окликнул, но она отмахнулась.
      — А вы-то в чем виноваты? — сказал Пушкин Людмиле. — Вы вообще не при чем. И я не при чем. Хотя, конечно же, при чем. Ну вот. Теперь и мне стыдно.
      — Вам жаль, что отключили камеру? — насмешливо и зло спросила Людмила.
      — Благородные поступки должны быть оправданными, — сказал Пушкин наставительно, вытирая пот со лба и со щек рукавом пиджака. — Это непреложный закон географии и этнографии. Ебаный в рот! Угораздило же его! Эй, Некрасов! Ты где? Иди сюда, сука!
      Но Некрасов куда-то пропал. И Амалия тоже. Они не выходили из студии — открывающаяся дверь, за которой все следили — и оператор, и технари, и Людмила, и Пушкин — привлекла бы внимание. Спрятались под стол какой-нибудь, что ли?
      — Некрасов!
      Никто не отозвался.
      Дверь распахнули пинком. Олег вошел в студию, чеканя шаг. И подошел к Людмиле.
      — Хорошая была передача, интересная, — сказал он. — Подробности выясним со временем. — Он повернулся к Пушкину. Пушкин, труся, но стараясь не потерять лицо, посмотрел на него прямо. — Биохимия, значит, — сказал Олег.
      — Занятия биохимией — не преступление, — парировал Пушкин.
      Олег приблизился. Пушкин отступил. Олег еще приблизился, и Пушкин почувствовал бедром подлокотник кресла. И стал его обходить. В этот момент Олег без замаха ударил его в скулу, поймал за лацкан пиджака, и ударил еще раз. Пушкин рухнул на пол рядом с креслом.
      — Некрасов, не прячься, — сказал Олег чуть повышенным голосом. — Не надо прятаться. Мы не в детском саду. Выходи, Некрасов. По-хорошему выходи.
      Некрасов не отвечал. Людмила с ужасом смотрела, как Олег идет вдоль стены, заглядывает за аппаратуру и под столы, за ширмы, за софиты.
      — Где же ты, Некрасов? — спросил он. — Где же? — Он повернулся к Людмиле. — Где он? Кладовых здесь нет.
      — Не знаю, — ответила Людмила.
      — Не знаешь?
      — Нет.
      — Но ведь он здесь был?
      — Был.
      — А теперь?
      — А теперь нет.
      — Ничего не понимаю. Некрасов, выходи!
      Еще некоторое время Олег искал Некрасова. Потом посмотрел на часы.
      — Пошли, — сказал он Людмиле. — Разберемся, что к чему. Никуда Некрасов не денется. Мосье Пушкин, в наказание за молчаливое содействие вам предоставляется добраться до гостиницы своим ходом. Дождик идет, но это не страшно, не растаете. Разве что похудеете слегка. А к мосту даже не думайте соваться. И вообще подальше от речки держитесь, а то, ежели вы в нее сиганете, при ваших габаритах, она выйдет из берегов и всех нас затопит.
      Пушкин был не толстый, а просто полноватый, но возражать не стал.
      Олег прошел к двери, открыл ее, и молча смотрел на Людмилу до тех пор, пока она не очнулась и не присоединилась к нему. Он подчеркнуто вежливо дал ей выйти первой.
      Некоторое время Пушкин лежал неподвижно возле кресла, думая о разном — почему-то веселом. О женщинах, о хорошем вине, о том, как он шутил с коллегами по поводу… по многим поводам… В конце концов он почувствовал себя глупо и поднялся на ноги. В голове шумело — но только слегка. Он осторожно дотронулся пальцем до скулы и взвыл непроизвольно. Боль запульсировала — в скуле, в мозгу, в затылке, в шее. В глазах помутнело. Он схватился за ручку кресла одной рукой и присел на корточки. Через некоторое время в голове прояснилось. Он осторожно выпрямился и огляделся. Сказав неопределенно, «н-да…» он направился к выходу. И вышел. Через некоторое время за ним вышли технари и оператор, шепотом переговариваясь, хотя, конечно же, никто их не подслушивал. Прошло еще некоторое время.
      — Можно идти, — сказала Амалия, поднимаясь с центрального дивана и глядя на Некрасова.
      — Замечательный фокус, — прокомментировал Некрасов, тоже поднимаясь. — Он прошел в метре от меня. Простите, мне сейчас будет…
      — Я отвернусь, — сказала Амалия спокойно.
      Некрасов все же отошел за ширму. Некоторое время его рвало. Когда он вышел из-за ширмы, Амалия подала ему воду в пластмассовой прозрачной бутылке, произведенной из нефти. Он выпил все содержимое. Амалия протянула ему носовой платок, но у него оказался свой.
      — Горе мое, горюшко, — сказала Амалия.
      — А нельзя ли… — спросил Некрасов.
      — Нет, нельзя.
      — Почему?
      — Закрытое помещение, прозрачный воздух — здесь. А там — дождь, ночь, открытое пространство. Мост через реку.
      — Куда же нам теперь?
      — Ну, я-то возвращаюсь в гостиницу в любом случае. Могу вас с собой прихватить.
      — Мне…
      — Я вас спрячу. Никто вас не найдет, даю слово.
      Некоторое время Некрасов молчал, а затем сказал «Н-да…» — с той же интонацией, что до этого Пушкин.
      — Пойдемте, — сказала Амалия. — Час целый под дождем идти. Пойдемте, пойдемте, нечего здесь больше делать. Цирк временно закрыт. И зря они на вас взъелись. Вряд ли кто-нибудь из смотревших понял, что к чему. И скорее всего вообще смотрели Москву. А то и Тампу — там дочь моя призы нынче завоевывает и интервью дает, надежда русского тенниса, дылда безмозглая.

      Как истый джентльмен, Некрасов приложился плечом к двери и надавил сильно. Ветер, до того придерживавший дверь с другой стороны, поддался нажиму, но воспользовался образовавшейся щелью, чтобы швырнуть в Некрасова водой, как крестьянка, разозлившаяся на быка, тяжело размахнувшись корытом, окатывает его от рогов до копыт, крича, «Мудак бессовестный!» Проигнорировав предупреждение стихий, Некрасов отворил дверь. Следующий порыв ветра ударил сбоку, и Некрасов выпустил ручку. Дверь распахнулась, пружина треснула, как мушкеты расстрельной команды на рассвете, в третьем акте оперы итальянского композитора Джакомо Пуччини «Тоска», верхние петли вырвало с корнем. Покосившись, дверь заскрипела и заскрежетала, а затем, потеряв нижнюю петлю, сорвалась и отлетела метров на десять, упав в глубокую лужу нижним углом, крутанулась на месте, и повалилась плашмя.
      — Для начинающего сойдет, — прокомментировала фокус Амалия.
      Вдоль главной магистрали Белых Холмов горели фонари — каждый четвертый, примерно. Амалия, судорожно вздохнув, взяла Некрасова за локоть. Некрасову показалось, что она боится. Не может быть. Он поднял воротник пиджака, защищаясь, если не от дождя, то от ветра. Короткие сапожки Амалии заскользили по асфальту. Некрасов едва успел подхватить ее за талию, и едва не потерял равновесие сам.
      — Вперед, — сказала Амалия сипло, прокашлялась, и добавила громко и чрезмерно бодро, — Avanti!
      — Avanti, — согласился Некрасов, подумал, и добавил неуверенно, — … popolo…
      И они стали продвигаться вперед. Пересекли площадь перед студией и углубились в улицу. Ветер завыл громче, заглушая звук шагов. По прохождении двух кварталов, дорогу им преградила лужа — от стены до стены.
      — Нужно обойти! — крикнул Некрасов.
      — А? — крикнула Амалия. — Чего?
      Ветер загудел в басах, как виолончели и контрабасы в спальне у графини — на двух нотах.
      — Обойдем! — проскандировал Некрасов.
      — Нельзя!
      — Почему?
      Но он и сам понял — почему. Вовсе это была не лужа. Просто улица в этом месте шла под уклон — не очень заметный в обычное, спокойное время, но ощутимый теперь — как и все остальные параллельные ей улицы. Никакая не лужа — просто Текучка и Вихра вышли из берегов.
      — Проскочим! — закричал Некрасов голосом попавшего в переделку командира разведотряда.
      Амалия не ответила. Шагнули в воду — оказалось по щиколотку. Конец сентября — вода не то, чтобы ледяная, но приятного мало. Фонарь впереди вдруг погас.
      — Хотите я вас понесу? — галантно крикнул Некрасов.
      — А?
      — Понесу!
      — Нет!
      Как римские легионеры, подумал Некрасов неизвестно почему. Впрочем, Кудрявцев упоминал их в какой-то связи. У историков случаются странные параллели. То есть, конечно же, легионерам приходилось шагать по щиколотку в воде — почему нет. Но все-таки. Рим, пинии. А тут вон чего.
      Где-то справа раздался треск — из чьего-то окна выпала рама. Те окна, что минуту назад были освещены, теперь погасли.
      Они прошли квартал, перебрались через перекресток, и стало глубже.
      — Ближе к стене! — крикнул Некрасов и, не дожидаясь ответа, потащил Амалию за собой. Нащупав рукой холодный мокрый кирпич стены, он пошел вдоль нее. Амалия оступилась и стала падать, и он поймал ее, но она снова оступилась, и припала на колено.
      — Еб твою мать, — сказала она тихо, неслышно, но Некрасов понял.
      Теперь он боялся люков, с которых сорвало крышки, боялся вспоминать строчки из «Медного Всадника», боялся оглянуться. Вообще-то наверное следовало повернуть назад, в студию с сорванной дверью.
      — Пойдем назад? — крикнул он вопросительно.
      Амалия оглянулась. Стена студии, далекая, в перспективе улицы, освещенная прожектором как одна из достопримечательностей города, выглядела заманчиво, но ужас как далеко.
      Сверкнула молния — путники увидели, где находятся, увидели дома вокруг, увидели неспокойную воду, увидели поваленное и перекрывающее половину улицы дерево.
      Некрасов сказал в самое ухо Амалии:
      — Не выпускайте руку!
      И они стали продвигаться дальше. Вода прибывала стремительно — а может просто улица спускалась все ниже и ниже. Нащупав рукой угол дома, Некрасов остановился, думая, что, может быть, снова сверкнет молния, и станет известно, насколько широк поперечный переулок. Неплохо было бы иметь при себе какой-нибудь шест или посох, чтобы действительно не сверзиться в люк и не быть унесенным течением в нелогичные дебри белохолмённой канализации — но вокруг не было магазинов, торгующих шестами и посохами, а заказ по почте слишком долго придется ждать. Обойдемся без посоха. Чай не волхвы какие-нибудь.
      Неожиданно он оступился и, не сориентировавшись, упал неловко и увлек за собой Амалию. Поребрик. Тротуар. Не выпуская руки фокусницы, Некрасов поднялся и помог подняться Амалии, на секунду выпустив руку и обхватив ее, как ему подумалось, в районе жопы или талии — разбирать было не к спеху. Найдя ее плечо, он ощупью добрался рукой сперва до локтя, потом до ладони. И они снова пошли вперед. И даже не упали, достигнув противоположного тротуара — Некрасов поймал поребрик ногой. Молния сверкнула очень вовремя, иначе он рассадил бы себе лицо о стену дома — переходили улицу они, оказывается, слегка по диагонали.
      Найдя угол дома, они снова повернули на главную магистраль. Затем Некрасов снова упал, поднялся, и опять упал. В тротуаре наличествовали три ступеньки, незаметные, когда едешь мимо на автомобиле. Стало быть, уклон еще серьезнее, чем ему думалось раньше.
      О да! Вода поднялась — сперва до бедер. Амалия шла рядом, держа Некрасова за руку — и не пыталась привлечь его внимание — значит, была согласна с действиями… и вот вода уже по пояс.
      Неизвестно чем вызванная, по темной улице прокатилась волна — выше, чем остальные, пологие волны, и вода дошла Некрасову до груди, прежде чем снова опуститься до пояса, а Амалии, небось, почти до шеи. Он почувствовал, как Амалия сжала его руку и нагнулся к ней.
      — Я не умею плавать! — крикнула она ему в ухо.
      Трогательно. Некрасов плавать умел. Правда, плавал он в нешторомовую погоду на юге, и еще в бассейне несколько раз, и в Волхове плавал раза четыре в детстве, на спор, когда, обидевшись на друзей, решил перебороть себя и научиться. Но по улицам он никогда раньше не плавал, тем более в бурю.
      И снова волна — ниже, зато мощнее.
      Это смешно, подумал классицист Некрасов — скочуримся здесь оба. В гостинице пристрелили бы только меня. То, что происходит — неблагородно. И мокро. И холодно. И еще раз в морду. Блядь, больно же! Что это?
      Оказалось — колесо частного автомобиля, самопроизвольно навигирующее в неопределенном направлении. Возможно где-то поблизости подмыло ремонтную мастерскую. Лучше бы клуб яхтсменов подмыло. Впрочем, очень кстати!
      В этот момент рука Амалии выскользнула из его руки, а вода поднялась. Некрасов крикнул хрипло и стал судорожно шарить вокруг себя, и колесо снова ударило его — в грудь, и еще раз — в подбородок. Он качнулся назад, отступил, и задел ногой что-то податливое. Метнувшись, перевернувшись на живот, он схватил Амалию за ляжку. Потянув ее на себя, он взял ее за волосы и приподнял над поверхностью. Или так ему показалось. А вдруг — нет? Ничего не видно!
      — Отпустите волосы, больно! — закричала вдруг Амалия.
      Снова волна — и на этот раз колесо ударило Некрасова в плечо, и он, изловчившись, захватил его рукой. Не выпуская волосы Амалии, он подтянул ее к колесу, крича «Сейчас! Сейчас!» Она схватилась обеими руками за край колеса.
      — Держитесь! — крикнул Некрасов. — Я буду вас толкать!
      Она не расслышала, но, возможно, поняла.
      Снова сверкнула молния, и Некрасов даже удивился исследовательски-отстраненно, несмотря на дикость положения. Оказывается, их оттащило на середину улицы. Положив одну руку на колесо, а другую на плечо Амалии, он стал продвигаться обратно к стене, и дошел до стены почти без затруднений. Еще раз сверкнула молния. Амалия обхватила колесо с обеих сторон, а подбородок уперла в протекторы. Некрасов повернул и пошел вдоль стены, стараясь задевать ее, стену, плечом. Невероятно — но вода продолжала прибывать.
      — Доберемся, — громко сказал Некрасов в ухо Амалии.
      Она что-то промычала.
      — А?
      — Я вообще боюсь воды, — крикнула Амалия. — И мне страшно!
      Солнечные горы, тучные стада, маленькая горная страна, первой принявшая христианство. Носит жителей этой страны по всему свету. И попадаются среди них такие вот экземпляры. Как ее сестра. Как она сама. Еще волна — и Амалия крикнула пронзительно и нечленораздельно. И еще волна, и снова крик.
      Тогда Некрасов, продолжая двигаться вновь стены и подталкивать Амалию, балансирующую руками и подбородком на колесе, насколько мог склонил голову к уху спутницы и громко запел, отмечая интервалы шагами-качаниями:
 
Полно, красавица,
Моря бояться.
К утру доставлю вас
В ваше палаццо.
 
 
Волны изящные,
Гребни крутые.
Здравствуй, прелестная
Санта-Лючия.
 
      Два раза пришлось делать паузу — находила волна. Но Амалия больше не кричала. Банальная мелодия, интервалы которой были в Бель-Эпокь нагло украдены из вердиевского «Риголетто», наверное, подействовала, пробудив в Амалии — кто знает, может, чувство юмора. С юмором оно легче как-то.
 
Скоро найду я ключ
К вашему сердцу.
Есть у меня с собой
Восемь сестерций.
 
 
Вина тосканския!
Песни смешныя!
Благословенная
Санта-Лючия!
 
      Снова молния. Некрасов прикинул, сколько еще осталось идти, и решил больше об этом не думать. А колесо явно было от дорогой какой-то машины.
 
Лунным сиянием
Прилив играет,
Челнок мой парусный
Вновь прибывает
 
 
В Неаполь праздничный,
Аморе миа!
Свети нам, добрая
Санта-Лючия!
 
      Закончив песню, Некрасов запел снова. При переходе через очередной переулок, волна ударила сбоку и накрыла их с головой, но Некрасов не выпустил Амалию, и не выпустил колесо. В следующем квартале пришлось обходить поваленное дерево. А потом идти стало труднее — вроде бы дорога пошла в гору.
      И вот вода уже по грудь. По пояс. Амалия встала на ноги. Впереди мелькнул свет, потом опять мелькнул. Некрасов вгляделся. Похоже, что кто-то припарковал машину бампером к тротуару, и яркие фары освещают бетонную стену «Русского Простора».
      Теперь, в непосредственной близости от гостиницы, ему подумалось — именно сейчас никто за ним не следит. Можно переплыть реку и скрыться в лесу. И что же? Жить там, как Маугли, всю жизнь? Или сбежать — в Питер, в Москву… и… всё рассказать. Но там его найдут. Да и Амалию все же надо довести до гостиницы. Она обещала его спрятать, хотя в ее состоянии она вряд ли на что-нибудь способна. Впрочем, кто этих армянок знает. Живут до ста лет, рожают до шестидесяти, и на ведьм все похожи. Впрочем, Амалия не похожа на ведьму. Это Демичев похож на ведьму. За пятьдесят метров от входа воды было по щиколотку, а у самого входа — совсем не было. Гостиница стояла на возвышенности. Ветер продолжал дуть нескончаемыми хлесткими порывами, и Некрасову показалось в какой-то момент, что по суше еще труднее идти, чем по воде.
      — Идите сразу за мной, — сказала Амалия, пошатываясь.
      Двое в хаки, приглядевшись, расступились, давая Амалии дорогу. Некрасов шел сразу за ней, рассчитывая ее поймать, если она упадет. Но она вдруг подобралась, выпрямилась, и вошла в вестибюль бодрым шагом. Вадим, направлявшийся в этот момент в бар, остолбенел.
      — Спасибо за добрые намерения, — сказала ему Амалия.
      — А мы про вас…
      — Да. Вы намеревались меня подбросить, тем более что вам было по пути. Но забыли. Забывчивость — это не так уж страшно.
      — Хмм… — сказал Вадим. — Простите нас… меня…
      — Вадим! С кем ты там треплешься?
      Демичев вышел в вестибюль — и тоже остолбенел.
      — Да… да. Так. Забыли вас… впопыхах. А Некрасова вы не видели?
      — Я и вас не вижу. В упор, — сказала Амалия, следуя к лифтам. Некрасов шел за ней вплотную.
      — Вы нас простите!.. — громко сказал Демичев.
      — Трувор…
      — Вадим, что же это вы… мы… Женщину оставить в такую погоду! Шла три километра… под дождем…
      Двери лифта раскрылись тут же. Амалия нажала кнопку пентхауза. Лифт пошел вверх, и Амалия тут же осела на пол.
      — Это ничего, — сказала она. — Я сейчас встану, не волнуйтесь. Я только немножко посижу. Пока не приедем.
      И уснула.
      Дверь, ведущая к пентхаузовым номерам и бассейну оказалась почему-то открытой и даже застопоренной — кто-то воткнул щепку рядом с петлями. Некрасов, подняв Амалию с пола, напрягся, перекинул ее через плечо, шагнул сквозь проем, двинул дверь. Щепка упала, и дверь закрылась и защелкнулась у него за спиной.
      — Поставьте меня на ноги, — велела Амалия, просыпаясь.
      Он подчинился — так осторожно, как смог. Амалия некоторое время критически смотрела на дверь. Потом подошла к ней вплотную и повела рукой около компьютерного замка. Раздался щелчок, и, повернув ручку, Амалия вошла в номер.
      — Заходите, — сказала она. — Мне надо в душ.
      Некрасов зашел в номер. Амалия опустилась на пол рядом с кроватью, повалилась на бок, и снова уснула — на этот раз, видимо, очень крепко. Из-за телевизора выскочили две девочки лет десяти.
      — Кыш отсюда, — испуганно прикрикнул на них Некрасов.
      Девочки шмыгнули к двери и выскочили из номера. Некрасов повернул замок на два оборота и накинул цепочку. Посозерцав некоторое время свернувшуюся в клубок Амалию в мокрой одежде, с мокрыми волосами, закрывшими полностью ее лицо, он подумал, что, скорее всего, он погиб. Подтащив одно из кресел к окну, он сел в него и некоторое время ждал, представляя себе, как они выбивают дверь, как стреляют в него — или сперва его будут бить? Да, скорее всего так. Будут бить, пока не забьют до смерти.
      Сидеть в мокрой одежде и дрожать — от страха и от холода — было очень неприятно. Некрасов встал и стащил с себя пиджак. Стало холоднее. Тогда он, кое-как справившись с пуговицами, снял рубашку. Расстегнул ремень, спустил брюки до щиколоток. Догадался, что сперва нужно снять ботинки. Присел на кресло. Шнурки не поддавались — намокли, затянулись. Некоторое время он с ними провозился, а потом просто упер носок правого ботинка в пятку левого и соскреб левый. С правым дело оказалось сложнее. Но он совладал и с правым. Снял носки. Ноги были холодные, белые, и влажные. Скинув наконец мокрые брюки, он в трусах прошел в ванную. Снял трусы, включил душ.
      От горячей воды пошел уютный белый пар. Некрасов запер дверь и встал под душ, и долго просто стоял, опираясь плечом в кафельную стену, чувствуя, как тело наполняется теплом. Распечатав пакетик с мылом, он намылился с ног до головы, смыл, снова намылился, снова смыл. Вылив на голову всю миниатюрную бутылку с шампунем, он долго тер корни волос, и, смыв шампунь, почувствовал прилив энергии — и удивился ему. После пережитого, вроде бы, полагается лежать неподвижно и ни о чем не думать, и не засыпать даже, а уходить в обморок — как Амалия. Некрасов выключил душ, вышел голышом в номер, открыл один из стенных шкафов. Обмотав бедра большим удобным полотенцем, он снова посмотрел на Амалию.
      Натерпелась, подумал Некрасов. Присев возле нее на корточки, он потрогал фокусницу за плечо. Никакой реакции. Только что она его… хмм… спрятала. И вот — лежит. Они ворвутся в номер, а она будет продолжать спать. Они будут его бить, пытать, прямо здесь, а она не проснется.
      Он подхватил ее под мышки, приподнял, и усадил на кровать. Она было начала подавать признаки жизни — замычала сквозь завесу мокрых волос, но тут же завалилась на бок и снова замолчала. Некрасов нагнулся, захватил ее за щиколотки, и поместил ноги Амалии на кровать. Стащил с нее правый сапожок, бросил на пол. Стащил левый — вместе с порвавшейся нижней частью чулка. Безукоризненный педикюр. Безукоризненная форма ноги. Нога совершенно ледяная.
      Взявшись за лацканы ее длинного, ниже бедер, пиджака, он снова поднял ее в сидячее положение. Не выпуская Амалию, переместившись на кровать и присев позади нее, он стащил с нее пиджак. На воротнике модной блузки наличествовали две пуговицы, которые долго сопротивлялись. Стащил и блузку. Горячего чаю ей надо выпить.
      Стащить с Амалии брюки оказалось труднее всего — в обтяжку, они никак не хотели слезать с бедер. Оставив на ней мокрые трусики и лифчик, Некрасов слез с постели, прошел к портативному бару, и обнаружил в нем несколько миниатюрных бутылок — с виски, коньяком, и водкой. Абсолюта не было, но был франко-американский Серый Гусь. Коньяк был армянский — то бишь, не коньяк вовсе, а бренди. Вермут. Скотч. И даже бутылка вина — того самого, кое потребляла в баре давеча веселая компания. А вот штопора не было. Некрасов вдавил пробку ручкой ложки для смешивания коктейлей и, придерживая ее, пробку, внутри, нацедил вина в пластмассовый стакан. Свинтив пробки со всех остальных напитков, он захватил их пальцами, подошел к постели, рукой и коленом перевернул Амалию на живот, и растер ей спину алкоголем. Возможно, это было глупо. Но как еще ее предохранить, южанку, от воспаления легких, он не знал. Она начала дрожать во сне — озноб? Черт ее знает. Без одежды она выглядела слегка нелепо — оказалось, у нее ноги коротковаты. Не очень бросается в глаза, но все же. Вот уж никогда бы не подумал. Бедра округлые. Талия тонкая. Кожа гладкая, чистая, очень белая, без оттенков — такая бывает только у брюнеток, когда они подолгу не загорают. Оттянув одеяло, Некрасов в несколько приемов перетащил спящую Амалию к изголовью и укрыл заботливо. Залпом выпив вино, он налил себе еще. А Амалия начала вдруг кашлять.
      Вот, так и знал, автоматически подумал Некрасов. Бедная, хрупкая женщина. Защитила меня, спрятала. И теперь будет долго болеть. Мне-то что. Во-первых, я здоров, как древнегреческий бык, в жизни ничем не болел, хотя, бывало, и мерз, и промокал, и на ледяном ветру приходилось проводить время в одном свитере, и все кругом болели, а я нет. А во-вторых, меня все равно скоро прикончат. А ей-то за что страдать? Вот ведь какие мысли альтруистские в голову лезут. Но почему-то мне легко. Почему? А! Я вступился за священника. Очень странным образом, конечно, но вступился — и как бы сразу за всю православную, и не только православную, церковь. Сделал это бескорыстно, без задних мыслей. Геройством это не назовешь — это лучше, чем геройство. Наверное. Что же я, горжусь этим своим поступком, что ли? Нет. Просто приятно. Как она кашляет — с надрывом! Бедная. Однако, холодно что-то в пентхаузе.
      Он подошел к обогревателю и повернул регулятор до отказа. Из нагревателя стало дуть сильно и горячо. Некрасов прилег на постель, подумал, забрался под одеяло, косясь на Амалию. Если раньше вид Амалии волновал его — очень похоже на сестру — то сейчас никаких чувств, кроме жалости, фокусница в нем не вызвала. Выключить свет? Нет. Если будут ломиться — лучше при свете. Хотя, наверное, свет видно — откуда-нибудь, и по свету они определят, что здесь кто-то есть. Но об этом они и так знают — Амалию они видели. А кстати — наказанный за попустительство и соучастие Пушкин — добрался до гостиницы, или напоролся по дороге на что-нибудь, ударился головой в стену, и утонул? Как он перепугался давеча — но не полез оправдываться, не кричал, не доказывал свою непричастность. Это он молодец.
      Амалия вдруг вытянулась, зашлась кашлем, перевернулась на другой бок, пошарила рукой, наткнулась на Некрасова и, возможно инстинктивно, передвинулась всем телом к нему. Подождала, потом еще передвинулась, обхватила рукой ему грудь, и прижалась. Некрасов постарался не двинуться с места, не дернуться — несмотря на холод прижавшегося к нему тела. Сейчас она согреется, подумал он, и можно будет поспать. И неожиданно уснул.
      Ему приснилось, что он полулежит на постели в каюте какого-то странного большого судна, похоже — из дерева. Судно слегка покачивается, за иллюминатором — дождь и ветер, возможно океанские. Поскрипывают борта судна. Сестра Амалии входит в каюту в наряде начала девятнадцатого века. И в руке у нее — нет, не роза — несколько гвоздик. Она садиться рядом с ним на постель и некоторое время водит гвоздиками ему по груди. Потом отбрасывает гвоздики и ложиться рядом, не раздеваясь. Некрасов чувствует возбуждение и начинает лихорадочно развязывать тесемки и шнурки у нее на юбке, но тесемок и шнурков много, и они все запутались. Сестра Амалии благосклонно позволяет ему делать все, что он пожелает. Он не может справиться с тесемками. Напряженный член трется о грубый толстый шелк юбок.
      Некрасов открыл глаза и повернул голову влево. Амалия смотрела на него — на расстоянии нескольких сантиметров глаза ее показались ему огромными. Он положил руку на ее все еще влажные волосы — и она поцеловала его в губы.
      Ни лифчика, ни трусов на ней уже не было. Тело ее горело — возможно, от возбуждения, но не исключено, что от надвигающейся простудной болезни тоже. Губы у нее оказались сухие, горячие, и потрескавшиеся. Некрасов перевернулся полностью на бок и обхватил фокусницу рукой, прижал к себе. Ему стало невыносимо ее жалко, и от этого возбуждение перешло все разумные границы. Он перекатился на нее, лег сверху, и, запустив пальцы во влажные черные волосы, стал целовать — губы, щеки, подбородок, нос, лоб, уши, шею. Амалия издала тихий стон, закусила потрескавшуюся нижнюю губу, провела ступнями по его голеням, плашмя — и в этот момент он в нее вошел, легко, до упора, и увидел, как вздыбилась у нее грудь, как задрожал и впал гладкий живот, как дернулись скульптурные матовые плечи. Она чуть прогнулась, и, запустив под нее левую руку, он провел ладонью по узкой талии. Из горла Амалии вылетел короткий, мощный крик на высокой ноте, а затем она сказала, чуть запнувшись:
      — Я… люблю вас.
      С легким, ранее за нею незамеченным, армянским акцентом.
      Он и раньше об этом знал.
      Лаская кажущееся теперь хрупким тело женщины, Некрасов почувствовал, как шквал небывалой, никогда раньше не испытываемой им, нежности, проходит по телу. Амалия снова вскрикнула. И еще раз. У Некрасова помутилось в мозгу, разум выключился, и тем чувством, которое глубже и больше разума, он вдруг осознал, что у них будет ребенок. Возможно, Амалия тоже это поняла — содрогаясь в оргазме, она крепко обхватила его руками и бедрами, словно помогая ему излиться в нее целиком, без остатка.

* * *

      Драматизм трех дней и ночей прошел мимо сознания Кудрявцева — историк провалялся в своем номере все это время. Поднялась температура, он бредил, даже кричал, а затем ослаб и уснул. Проснувшись, он добрался до ванной и выпил воды. Вернулся, снова лег, и проспал больше суток. Снилось ему что-то совершенно не историческое — какой-то дешевый сюрреализм с претензиями на артистичность, какие-то полуголые дамы, щебечущие по-итальянски. Возможно, на сновидения влиял вирус. Когда вирус отступил, Кудрявцев вылез из постели, включил свет, принял душ, почистил зубы. Очень хотелось есть. Телевизор Кудрявцев включить побоялся. За окном завывал ветер, ливень попеременно громыхал и выстукивал дробно. Кудрявцев включил обогреватель на всю катушку.
      В портативном баре нашлось несколько пакетов с чипсами и орехами, и он тут же их разодрал и съел все содержимое. Удивительно было — вроде бы, после болезни, когда саднит суставы и кожу, полагается чувствовать себя слабым. Кудрявцев не чувствовал. Прокашлявшись, он сказал:
      — Здравствуйте!
      Получилось ровно и звучно — а не слабо и сипло, как он думал. В порыве исследовательского энтузиазма, он запел из «Принцессы Цирка»:
      — Хорошо мне в маске… холодно зимой!..
      Почему холодно зимой, при чем тут зима? Там какие-то другие слова. Кудрявцев попытался их вспомнить, и не вспомнил. И снова запел:
      — Хорошо мне в маске, холодно зимой. Люди любят сказки, деньги и разбой…
      Он засмеялся. Повел плечами. Потянулся. Жрать охота!
      Раздался стук в дверь.
      — Да? — хотел было сказать Кудрявцев, вдруг осипнув. Он откашлялся. — Да?
      — Вячеслав Павлович, это Вадим. Откройте, пожалуйста.
      Вежливый. Кудрявцев подумал — пришли меня упрашивать опять? Что ж. Черт с ними. Прочту им лекцию, передадут ее во все концы. Надев купальный халат, он прошел к двери и отпер ее.
      — Добрый вечер, — сказал Вадим. — Вы, наверное, проголодались… что-то вас не видно, не слышно…
      В руке у Вадима был пакет.
      — Позволите? Совсем вас забросили.
      В пакете оказались — бутерброды с ветчиной, свежие огурцы, бутылка с клюквенным соком.

* * *

      Кудрявцев жадно ел, а Вадим, присев на кресло, говорил:
      — Одежду вашу надо бы отдать персоналу, пусть постирают, погладят… Спуститесь в бар, выпьете кофе…
      Кудрявцев что-то промычал в ответ, нечленораздельное. Вадим поднялся и включил телевизор. Странно — Москва. Возможно, Кудрявцев за все это время вообще не смотрел телевизор. Очень странно. Что же он делал все это время в номере, почему не выходил? Номер следует проветрить. Вадим еще раз проанализировал состав воздуха и почти все понял.
      — Вы действительно были больны давеча?
      Кудрявцев кивнул. Вадим улыбнулся невесело.
      — Вот оно что… Вы не знаете, что произошло за последние три дня?
      Кудрявцев помотал головой.
      — Совсем?
      — Совсем не знаю.
      — Возможно, вы правы. Ничего особенного не произошло. Никаких событий, которые можно было бы назвать историческими.
      Некоторое время они молча смотрели то, что предлагала зрителю Москва. Неприятно высокий женский голос вещал за кадром:

      «Компания запускает между Москвой и Санкт-Петербургом второй поезд, состоящий только из вагонов купе и СВ-класса — он получил название „Суперконцерн“. Пресс-служба сообщает, что состав поезда будет сформирован из вагонов купе и СВ-класса и предназначен специально для пассажиров, имеющих средний уровень доходов. Каждый вагон состава оборудован душевыми кабинами, биотуалетами, во всех купе установлены розетки для зарядки мобильных телефонов и ноутбуков, аудио- и видеосистем. Несколько купе „Суперконцерна“ предназначены для людей с ограниченными возможностями в передвижении и оборудованы всем необходимым для их комфорта. Также несколько вагонов в составе поезда будут предназначены для перевозки автомобилей и багажа. Курсировать „Суперконцерн“ будет ежедневно, отправляясь из Санкт-Петербурга в Москву в ноль часов двадцать минут с промежуточной остановкой в Твери в шесть тридцать шесть и прибывать в Москву в девять ноль семь на следующее утро. Из Москвы поезд будет отправляться в Санкт-Петербург в ноль сорок пять, останавливаясь в Твери в два сорок шесть и прибывая в Санкт-Петербург в восемь пятьдесят четыре».

      — Вот о чем я хотел вас спросить, — Вадим некоторое время собирался с мыслями. — Вот вы вывели эту теорию об астренах. Какими методами вы пользовались?
      Кудрявцев, утоливший голод, чуть передвинул кресло и с опаской посмотрел на Вадима.
      — Обычными.
      — Я не об этом. Ваши коллеги не признали вашу теорию состоятельной. Почему?
      — По разным причинам.
      — Но это не ревизионизм?
      Кудрявцев развел руками.
      — Расскажите о методах, — попросил Вадим. — Если методы у вас нетрадиционные…
      — Вполне традиционные.
      — Расскажите.
      — О методах?
      — Да.
      Помолчали.
      — Что именно вас интересует? — спросил Кудрявцев.
      — В чем состоят методы, вкратце? Я солдат, мне будет понятнее, если вы мне объясните четко, как именно вы обосновывали вашу теорию.
      — Вы это серьезно?
      — Да. Хотелось бы знать.
      — Ну, в общем… — Кудрявцев сел, положил ногу на ногу, некоторое время думал. — В исторической методологии есть четыре уровня. Применяются они в зависимости от поставленной задачи… Вы уверены, что вам это интересно?
      — Да. Пожалуйста, продолжайте.
      — Хорошо… Первый, самый простой, уровень — это когда в оборот вводится первичный материал.
      — Это что такое?
      — Археологические находки, письменные источники. Изначальное.
      — Вот этот телевизор, к примеру — материал? Сам по себе? Как предмет?
      — Безусловно.
      — Ясно, — сказал Вадим. — Продолжайте.
      — Публикуется комментарий, чисто технический — к примеру, такой-то горшок, найденный там-то, соответствует таким-то горшкам, найденным ранее — например, он шнуровочной керамики. Такой комментарий как правило нейтрален, его нельзя использовать, делая выводы о быте какого-нибудь племени или какой-нибудь народности.
      — Прекрасно, — сказал Вадим. — Понял. Дальше.
      — Второй уровень — это осмысление уже опубликованного комментария первого уровня, статья, обзор на тему.
      — Обязательно опубликованного?
      Кудрявцев слегка помялся.
      — Да.
      — Ладно. Дальше.
      — Третий уровень — большая задача в широком временном диапазоне. Монография. Например — история племени ругов второго и третьего века нашей эры, или становление раннегерманских государств на какой-нибудь обширной территории.
      — На основе чего решается такая задача? — спросил Вадим.
      — На основе статей второго уровня.
      — Черт… Некрасов… бюрократическое сито… — пробормотал Вадим.
      — Да, безусловно, но с помощью этого сита отсеивается ненужное и лишнее, — возразил Кудрявцев.
      — Ну… может быть. Дальше.
      — В третьем уровне новый материал не принимается во внимание.
      — Я понял. Сито. Дальше.
      — В четвертом уровне имеет место переосмысление большого этапа развития человечества. Исторические параллели, подведение итогов двадцати- или тридцатилетней работы историков. Этот уровень — коллективное справочное издание, или большая историческая серия. Некоторые могут выполнить такую работу в одиночку. Осмысление монографий третьего уровня. Осмысление результатов. Абсолютная точность в четвертом уровне не важна.
      — То есть, — солдат Вадим прищурился невесело, — четвертый уровень — это перетасовка данных, прошедших отбор трех предыдущих уровней за двадцать лет.
      — Можно и так сказать.
      — Сколько вам лет?
      Кудрявцев усмехнулся.
      — Тридцать два. В основу моей теории легли данные, выведенные в первых трех уровнях. Не я сам их искал. Проверял иногда. Дело в том, что первые три уровня в совокупности — коллективные.
      — Да, а коллектив…
      — На оригинальное мышление не способен.
      — Но вы не Шлиманн, вы действительно…
      — При чем тут Шлиманн?
      — Ну… — Вадим даже застеснялся слегка. — Шлиманн был шарлатан…
      — Не совсем, — сказал Кудрявцев, и давешняя его мрачность вдруг исчезла. Он тихо засмеялся.
      — Не совсем?
      — Историки относятся к Шлиманну с пренебрежением не потому, что Шлиманн оказался не прав — это едва доказано, да и доказано ли — никто толком не понимает. Просто он оскорбил весь институт истории сразу, скопом, объявив всему миру, что историки — дураки, а такие вещи не прощаются. Институт целый век ждал случая, чтобы отомстить.
      — Так или иначе, — не очень понимая, что в этом такого веселого, сказал Вадим, — вы — не Шлиманн, вы профессионал, и теория ваша — не ревизионизм, не популизм, это действительно историческая теория. И вы верите в нее.
      — Верю? Странное какое слово в данном случае.
      — Ну, считаете правильной. Да?
      — Странный вопрос.
      — Почему?
      Кудрявцев поерзал в кресле, поправил халат. Болели запястья и пальцы, кожу на спине, вдоль позвоночника, саднило. Он потрогал лоб — вроде бы, температуры нет.
      — Есть люди, которым доставляет удовольствие копаться в многочисленных, пылью веков покрытых, бессюжетных исторических данностях, — объяснил он. — Их интересует сам процесс, а не результаты. Это одна крайность. Вторая крайность — люди, которым история представляется, как серия романов в стиле Вальтера Скотта. Они жаждут драматизма, поскольку окружающая их повседневность кажется им скучной. И те, и другие следуют духу эпохи, каждый по-своему. Мне показалась интересной сама возможность существования цивилизации астренов. Она стоила того, чтобы ею заняться. Материалы первых трех уровней настолько обширны и противоречивы, что в четвертом уровне доказать можно все, что угодно — было бы умение. Мне лично, как историку, нравятся и копание, и драматизм. Я вывел предположение, замаскировав его, как легитимную теорию. Я сделал это таким образом, что моим оппонентам очень трудно доказать несостоятельность теории. Мне надоело влачить жалкое существование — захотелось иметь достаточно средств, чтобы заниматься тем, что мне нравится. Известность — метод проверенный. Но что-то не заладилось, и дальше Новгородской Области известность не распространилась. И кроме неприятностей, ничего мне толком не принесла. — Он со значением посмотрел на Вадима. — Но вера в предположение — абсурд. Ученый не имеет на это права. Ученый обязан допускать любые варианты.
      Помолчали.
      — Да, — сказал Вадим тихо и мрачно. — Но я вам поверил.
      — Вы поверили предположению.
      — Нет, я поверил вам. Возможно, этого не следовало делать. Я солдат, Вячеслав Павлович. Я много воевал. Я прошел через такое, о чем историки в своих кабинетах даже не подозревают. Я видел моря крови, океаны грязи. И с возрастом меня начал мучить вопрос — зачем? Зачем всё это? Для чего, или для кого я всё это делал и делаю? Я возвращался с войны и видел лица. Нет. Я видел рыла. Это клише, я знаю, но я их видел — рыла. Они на меня смотрели, а я думал — неужели все это я делаю для них? Пять боевых ранений, покореженные трупы однополчан, кровь, сохнущая на солнце, лимфа, смешанная с пылью — для них, для свиней, ради них? Мне говорили, что я защитник родины. Я защищал — что именно? От кого? Тысячелетняя империя не защищается, это, как вы говорите — абсурд. Она сохраняет территории насильственным путем. Для кого? Во имя чего? Вот он, идет по улице, ему едва на жизнь хватает, а дай ему миллион, и он забудет, кем он был, и кто его друзья, и будет — то же самое свиное рыло. Я ненавижу Москву — кричащий, брызгающий слюной, свиной город. Мне всегда больше нравился север. Здесь тоже есть рыла, но как-то… не знаю… больше достойных лиц на улицах. И ваша теория мне всё объяснила — так я подумал, когда прочел… инетную распечатку…
      — Ну, знаете ли… — Кудрявцев некоторое время смотрел на экран телевизора, не вникая в смысл трансляции. — Вы не курите, Вадим?
      — Курю.
      — У вас есть сигареты?
      Вадим протянул ему пачку, щелкнул армейским зиппо, дал прикурить.
      — Меня не будут больше заставлять произносить речи? — напрямик спросил Кудрявцев, затягиваясь осторожно.
      Помолчав, Вадим сказал:
      — А сколько еще таких кретинов, помимо меня… по всей области… Два года бредят вашими россказнями, Вячеслав Павлович. Мол, мы не рабы, а русские — рабы, мы лучше, мы избранные, мы астрене. Это ведь на всю жизнь, такое из головы не выбьешь. Вы не чувствуете себя за все это ответственным?
      — Ответственным? Не очень. Вообще не вижу, что в этом такого вредного. Ну, думают они, что они не рабы. И думают, что москвичи рабы. Вообще на Руси это больной вопрос, по поводу рабства, и совершенно безосновательно. В мире все всех когда-то завоевывали, и никто, кроме нас, не делает из этого национальную трагедию. Сегодняшние французы считают себя потомками галлов. Галлов завоевывал Рим, и делал их рабами. Потом тем же самым занимались франки. Потом, временами, норманны. И ничего, сидят себе в кафе, созерцают. А нам обязательно нужно происходить от неграмотных завоевателей и извергов, а не от рабов, иначе нам жизнь не мила. Как мусульмане какие-то.

* * *

      Стоя в вестибюле у выхода, Олег прикидывал варианты дальнейшего развития событий. Демичев, подойдя сзади, тронул его за плечо. Олег резко обернулся.
      — А, это вы.
      — Размышляешь, Олег?
      — Да.
      — Не волнуйся. Варианты отступления хорошо продуманы.
      — Да.
      — Счета в сохранности.
      — Да, это верно.
      — На Люську не очень сердись, она, в общем, не виновата.
      Олег промолчал.
      — Много народу в баре? — спросил Демичев.
      — Не знаю, не проверял. Затаились, шепчутся. А может по номерам отсиживаются.
      — Нет, в такой ситуации все собираются вместе.
      — Вы правы.
      — А я и не знал, что в Белых Холмах такие наводнения бывают. Руководил областью — и не знал. А может, это первое такое наводнение в истории? Все-таки — глобальное потепление, метеорологи предсказывали, что количество стихийных бедствий должно увеличиться во много раз.
      Олег снова промолчал.
      — Вертолет поднять в такую погоду — и думать нечего, — продолжал Демичев. — Нужно переждать все это. Скоро кончится, наверное. А, блядь, чтоб тебя!
      По вестибюлю вприпрыжку пробежали две крысы, одна за другой.
      — Гадость какая, а?
      Вертящаяся дверь дернулась, скрипнула, и начала поворачиваться. В вестибюль вдвинулся, хлюпая ботинками, трудноузнаваемый Пушкин. С него потекло на ковер. Он посмотрел, улыбаясь презрительно, на Демичева и Олега. Синяк, закрывший половину лица, ярко контрастировал с остальной, очень бледной от влаги и холода, кожей.
      — Вышел из пучины, — сообщил он. — Нечто среднее между Посейдоном и Моисеем. Впрочем, нет — больше подходит сравнение с Афродитой, родившейся из пены морской. Очень впечатляющая погода нынче на дворе.
      — Лев, вы… — начал было Демичев.
      — Ах, нет, оставьте меня! — визгливо сказал Пушкин. — Я наказан. Я пойду к себе в номер и встану там в угол. Меня будут приводить в пример подрастающему поколению. Как это у Островского? «Когда мы стояли в Бессарабии, у нас в полку был случай с одним евреем…»
      — Мы думали, вы останетесь в студии на ночь, — сказал извиняющимся тоном Демичев. — Некрасов, например, остался.
      — Это он вам так сказал? — спросил Пушкин, указывая пальцем на Олега. — Ха!
      Он пошел к лифтам, хлюпая ботинками и постанывая.
      — Это детство, Олег, — сказал Демичев. — Взрослые люди кругом. Ведешь себя, как чикагский мафиозо времен Сухого Закона в Америке. Ал Капоне.
      Олег снова промолчал.
      * * * Стихия продолжала бушевать.
      Аделина смотрела с усмешкой, как со знанием дела Эдуард и Милн проверяют пистолеты, суют в карманы курток запасные обоймы. Мужчины и оружие. Мальчики собрались на войну. Как женщины накладывают косметику перед зеркалом.
      — Всё, готовы? — спросила она насмешливо. — Спускаемся в бар?
      Оба еще раз на всякий случай оглядели номер Аделины.
      — Уж полночь близится, — заметила она им.
      Оба кивнули.
      Рыцари, подумала она. Сейчас расправят плечи.
      Они расправили плечи — почти одновременно.
      Сейчас Эдька скажет делово, значительно, — готово, пойдем.
      — Готово, пойдем, — сказал Милн.
      Эдуард неодобрительно на него посмотрел.

      Буйствует ветер в бетонной коробке, подвывает, постанывает, пугает — холодный, осенний. По коридору прокатывается, двери крашенные металлические на прочность проверяет. Стучит в стекла ливень. Противно.
      Тяжесть автомата приятна. Как ребенок, сомневающийся — можно? нельзя? — Аделина прихватила этот автомат с собой — никто не возразил. Странная радость некоторое время переполняла ее — эти двое считают ее не то, чтобы равной себе в этом деле, но близко. Впрочем, она тут же вспомнила, что значительная часть происходящего происходит по ее, Аделины, инициативе.
      Повелительность, как свойство образа, можно развить, но изначально она, конечно же, должна наличествовать в генах. Есть люди, которых никто никогда не слушает — вне зависимости от того, умные вещи они говорят или глупые, и сколько у них денег и совести. Есть люди, заслужившие уважение других с помощью трудных и часто неприглядных дел, сопряженных иногда с продажей души (убийство себе подобных, самый простой пример — внушает невольное уважение тем, кого оставили в живых). Таким людям как правило особенно обидно, когда какой-нибудь сопляк пользуется большим уважением окружения, чем старожил — и все потому, что повелительность у сопляка врожденная.
      Сколько Аделина помнила себя — ее никогда всерьез не интересовала власть. Будучи человеком бескорыстным, она охотно делилась временем, дружбой, вещами, деньгами — с кем попало. Желания подчинить она не испытывала раньше никогда. Всегда, сколько она себя помнила, была она слишком барыня для таких экстремальных потуг. Стать настоящей толстой, благожелательной, ленивой, добродушной барыней ей помешал, скорее всего, исполнительский талант.
      Сидение в полной темноте более десяти минут располагает к общению с теми, кто сидит рядом.
      — Хоть бы деревом покрыли ступени эти дурацкие, — сказала Аделина вполголоса. — Всю жопу себе отморожу.
      — А ты не сиди, чего расселась, — также вполголоса заметил ей Эдуард.
      — Колени затекают, если стоять все время.
      — Тебе не угодишь.
      — Тише, — предупредил Милн. — Разговорились.
      — А если он до завтрашнего утра будет там с Демичевым торчать? — осведомилась Аделина. — Может, лучше сунуться?
      — Из тебя бы вышел замечательный боевик, — сказал Эдуард. — Таким дурным всегда везет, ни пули их не берут, ни бомбы им на башку не падают. Идет, сволочь, напролом — и, самое удивительное, доходит иногда до цели. Русский боевик Аделина. Квинтессенция инициативности.
      — Дурак ты, Эдька. Ты вот, инициативный, и Седрик, тоже инициативный — так бы и сидели в баре, пока бы вас не пришили. Ну, тебе-то, может, и простительно — сидеть да ждать чего-то, это русская традиция, историческая. Но Седрик…
      — Тише, — снова сказал Милн. — Не напускайтесь на меня почем зря, барышня, а то обижусь ведь.
      — Да уж обижайтесь, пожалуй. Хоть какие-то эмоции проявите. Пора бы уж.
      — У меня эмоции проявляются медленно, — сообщил Милн. — Это тоже русская традиция.
      — Я вот думаю… — начал Эдуард.
      — Видите, — перебил его Милн. — Эдуард думает. Я тоже думаю иногда.
      — Где это вы так по-русски научились говорить? — спросил Эдуард.
      — А у меня отец русский.
      — Как это? — удивилась Аделина.
      — Что — как?
      — Как у вас может быть русский отец?
      — Так же, как и у вас.
      — У меня отец еврей, — не растерялась Аделина.
      Эдуард и Милн одновременно закусили губы, чтобы не заржать. Аделина хихикнула.
      — Вы это серьезно? — спросила она. — У вас действительно русский отец?
      — Да, — заверил ее Милн.
      — Пиздит он, — сказал Эдуард.
      — Эдька, не глупи.
      — Хороший мужик, кстати говоря, — добавил Милн. — Художник. Носило его по всему свету. Он сперва не знал, что я у него есть. Объявился, когда мне было восемь лет. И пристроился где-то рядом. Я его любил очень. Года три к нему бегал каждый день, он мне всякие сказки расказывал-показывал. Читать научил.
      — По-русски?
      — В общем-то и по-английски тоже, и по-французски. Вообще он образован неплохо для русского художника. А потом уехал. Художники такой народ. Непостоянны оне.
      — Пиздит, пиздит, не слушай его, Линка, — сказал Эдуард. — Милн, не вешайте девушке лапшу на уши. Блядь, действительно продувает здесь. Вот же догадались — из бетона гостиницы лепить, в этих-то широтах.
      — Что ж им, из пластилина их лепить, что ли? — спросил Милн.
      — Зачем же. Есть кирпич, есть известняк, да и деревом края не обижены, утеплить где…
      — Строитель, — заметил Милн.
      — А что?
      — А вы разве не слышали блистательную речь Некрасова?
      — Это которую?
      — Ту, где он говорил, что строительство зданий без учета географии и демографии и еще чего-то уходит в прошлое вместе с нефтью.
      — Слышал, ну и что?
      — Мы ведь с вами, Эдуард, профессиональные слушатели. Нас учили слушать и запоминать.
      — Это вы к чему?
      — Странно как-то. Захолустный городок. Ближайший центр — Новгород, в десяти километрах, город очень провинциальный, очень неделовой. Зачем-то в захолустном городке строится многоэтажная гостиница, на обогрев которой зимой нужно тратить колоссальное количество энергии — поскольку, как вы сами заметили, бетонные блоки в этих широтах — глупость, тепло не держат. На что рассчитывали строители гостиницы? Каких гостей ждали? Туристов? Но туристы никогда не слыхали о Белых Холмах. Бизнесменов? Но разъезжие бизнесмены, у которых могут быть дела в Новгороде — а таких мало — остановятся в Новгороде, а не в Белых Холмах. Но даже сам Некрасов, светоч наш, не нашел ничего удивительного в том, что посреди чиста поля, окруженного болотами, стоит этот бетонный сарай.
      — Вам этого не понять, Милн, — сказал Эдуард, подыгрывая. — Это русский размах. Гостиница — только начало. Увидите, через год-другой, когда область утвердится в своей полнейшей независимости, тут за речкой построят международный аэропорт.
      — С бассейном, — добавил Милн.
      — То есть… — начала было Аделина и замолчала.
      — Ну, ну? — поддержал ее Милн.
      — Вы оба… пересмешники… умники хуевы… хотите сказать, что этот… сарай… принадлежит Тепедии?
      Помолчали.
      — Умом вы не бедны, барышня, — сказал Милн.
      — А Хьюз-то прав, — откликнулся Эдуард. — План был запасной, но все равно его привели в действие, может и стихийно — не знаю. По англо-американскому образцу. Тепедия строила себе Камелот. Самый известный город в стране не должен быть этой страны столицей. Так?
      — Все так, — подтвердил Милн. — Вот только есть один момент, который Хьюз упустил — а все потому, что мы ему не все рассказали, и мы еще об этом пожалеем.
      Возникла пауза.
      — Да, есть такой момент, — согласился Эдуард мрачно.
      И снова пауза.
      — Что вы мне голову морочите? — возмутилась Аделина. — Какой момент?
      — Подожди, Линка. Милн, договаривайте, раз уж начали.
      — Да чего там… Вы лично, Эдуард, решили кое-что от меня… и от Хьюза… утаить, не так ли.
      — Продолжайте.
      — У вас были на то основания, согласен. Но…
      — Но?…
      — В машине, доставившей сюда Ольшевского, сидели четверо, и теперь я вовсе не уверен, что двое из четверых попали в эту машину случайно и были в этой машине лишние.
      — Честное слово.
      — Я вам не верю.
      — Почему?
      — Не верю и все тут. Нет, я не намекаю на то, что у вас лично здесь были какие-то интересы… А вот Ольшевский — другое дело.
      — Он не знал.
      — Вы уверены?
      — Уверен.
      — Хмм.
      — Что вы болтаете! — недовольно вмешалась Аделина. — Что за суфлерское бормотание? Вы о чем!
      — Похоже, Аделине следует кое-что знать. Не так ли, Эдуард.
      Молчание.
      — Не так ли? — настоятельно повторил Милн.
      — Вот вы и скажите, — мрачно буркнул Эдуард.
      — Вы все еще сомневаетесь, что я знаю?
      — Я на всякий случай.
      — Хорошо. Скажу, но с оговоркой, — сказал Милн. — Оговорка такая. Россия и право на собственность — понятия, в близком родстве не состоящие.
      Пауза.
      — Блеск, — прокомментировала Аделина. — Глубочайшее философское измышление. И что же?
      — А дело в том, — продолжил Милн, — что ни у покойного Каменского, ни у зыбко здравствующего поныне Кречета нет законных наследников.
      Помолчали.
      — Договаривайте, — попросила Аделина.
      — Такие корпорации, как Тепедия, слишком разветвлены, чтобы их можно было ликвидировать одним махом и конфисковать всё, им принадлежащее. Что-то где-то останется. Кречета уберут, потом в питерской тюрьме произойдет… хмм…. что-нибудь, и все права на остатки тепедийной роскоши перейдут к единственному наследнику, точнее — наследнице, а дальнейшее будет зависеть от того, насколько легко эта наследница поддается манипулированию, и кто именно будет ею манипулировать.
      Помолчали.
      — Вот же ты сука болтливая, — сказал Эдуард.
      — Подонок, — презрительно бросила в темноту Аделина.
      — Я?
      — Я?!
      Это двойное «я?» — Милна и Эдуарда одновременно — произнесено было в полный голос.
      — Тише, — сказала Аделина.
      И опять все смолкло.
      — А, так вы еще и переспали, — догадался Эдуард. — Ебаный в рот! Ну и блядь же ты, Линка!
      — Не оскорбляйте даму, — предупредил Милн.
      — Пошел ты…
      — Тише, сюда идут.
      Шли не снизу, как ожидалось — а сверху. Лязгнула железная дверь, грохнула алюминиевая затворка. Ветер загудел сильнее, и дверь снова захлопнулась, но тут же отворилась. Еще немного поскрипела, ворочаясь на петлях, и опять захлопнулась. Раздалось неуверенное шаркание и сопение, а потом кто-то оступился на темной лестнице, стал падать, и упал на Милна.
      Милн включил фонарик.
      — Сгинь, — сказали ему пискляво.
      Милн поводил фонариком вверх-вниз, и в стороны. Обнаружились три грязных детских лица, с глазами, широко распахнутыми от ужаса.
      — Сейчас они заорут, — предупредил Эдуард.
      И дети действительно — собрались заорать. Один из детей оказался девочкой. Она открыла рот очень широко и выдала шесть тактов на одной ноте. Ля-бемоль, машинально отметила про себя Аделина.
      — Тихо, — сказал Милн.
      К девочке, как по сигналу, присоединились оба мальчика.
      — Заткнитесь вы! — тихо и страстно сказал Эдуард.
      — Эдька, с ними надо ласково! — проинструктировала его Аделина.
      — Заткнитесь на хуй, — стараясь говорить ласково, сказал Эдуард. — Ну, пожалуйста. Здесь совсем не страшно, а дядя просто негр.
      — Я просто негр, — кивнул Милн. — И еще я плясать умею. Лезгинку и другие национальные танцы. Шшш. Все хорошо. Вы откуда здесь образовались?
      — Мы больше не будем, — пообещал один из мальчиков.
      — И не надо, — согласился Милн. — Где ваши мамы?
      Молчание.
      — Вы, наверное, спать хотите. Что вы там делали, наверху?
      — Мы думали, мы будем Ольку насиловать.
      — Какую Ольку?
      — Вот ее, — мальчик показал пальцем на девочку. — Мы еще вчера с ней договорились.
      — Ну и как?
      — Там дядя спит.
      — Где?
      — В комнате. Дверь открыта, а он спит. И вино разлил. — Не спит он, дурак ты, Сережка. Дядю помочили.
      — Нет, он спит.
      — Дурак.
      — Тихо! — подала голос Аделина. — Тише, дети. Эдька. Посмотри, что там.
      — Почему я?
      — Потому что Седрику я доверяю меньше. Устраивает?
      — Почему?
      — Седрик представитель иностранной разведки. Эдька — иди, и быстро возвращайся. Живее!
      Эдуард вздохнул, велел детям посторониться, и прошел наверх.
      — Милн! — сказал он сверху.
      — Ну?
      — Фонарик выключите.
      — Да… Дети, я сейчас выключу фонарик, но это не страшно. А тетенька вам споет чего-нибудь, очень тихим голосом, проникновенно. Правда, тетенька?
      — Правда.
      Милн выключил фонарик. Эдуард не без труда отворил дверь и вышел в ветренный коридор. Как дети смогли открыть дверь, прижатую ветром — неизвестно. Дети могут многое, и это их умение как правило недоступно пониманию взрослых. Шесть контрольных огоньков горели вдоль коридора, почти ничего не освещая. Подождав несколько секунд, давая глазам привыкнуть к темноте, Эдуард ощупью стал продвигаться вперед. Как в таких потемках ориентировались эти сопляки? Сука Линка… Из-под двери слева, едва видимый, сочился свет. Компьютерный замок отсутствовал вместе с ручкой. Проведя ладонью по двери, Эдуард поранил себе кожу — ручку, очевидно, сбили или вырвали с корнем. Эдуард надавил на дверь. Она легко поддалась и открылась бесшумно. Нет, ручку вырвали явно не дети. Или дети?
      Номер освещался настольной лампой рядом с телевизором. Возле кровати лежал труп, а в руке у трупа наличествовал пистолет. Эдуард подумал, что Кудрявцев выбрал очень неудачный момент, чтобы застрелиться. Но тут же отогнал эту мысль. Во-первых, человек на ковре был в хаки, а во-вторых, был он выше и шире щуплого Кудрявцева. Присев на корточки, Эдуард пощупал человеку горло, а затем руку. Час назад, как минимум.
      И вернулся на лестницу.
      — Что там? — спросила Аделина, опередив Милна, когда дверь закрылась, и Милн включил фонарик.
      — Там Вадим, — сказал Эдуард.
      — Что — Вадим?
      — Скорее всего… он застрелился.
      — Ага, — сказал Милн.
      — Не пугай детей, — бесстрастно велела Эдуарду Аделина. — Ты уверен, что он застрелился?
      — Деловая какая. Нет. Возможно, его застрелили. Чего на свете не бывает.
      — Кто?
      — Кудрявцев.
      — Эдька, не до шуток!
      — А что? — Эдуард посмотрел на нее мрачно. — Историки — такой, знаешь ли, народ. Там замок вырван с корнем. Вадим стучался к Кудрявцеву, Кудрявцев не открывал. Вадим в сердцах выбил замок, ворвался, как потный боров, а Кудрявцев, интеллигентный человек, возмущенный неуважением к своей исторической персоне, дал Вадиму в морду, отобрал пистолет, застрелил Вадима, вложил пистолет Вадиму в руку, и, забыв выключить свет, вышел в никуда.
      Помолчали.
      — Это хуйня, — сказал один из мальчиков. — Это ты голливудских фильмов насмотрелся. Это…
      — Дам по шее, — предупредила Аделина.
      Мальчик замолчал.
      — Хороший был план, — посетовал Милн.
      — Действуем по второму плану, — решила вслух Аделина.
      — Нельзя, — возразил Эдуард.
      — Другого у нас нет.
      — Все равно нельзя.
      — Эдуард, вы хоть оттащили его… в шкаф, или еще куда? — спросил Милн.
      — Нет.
      — Почему? Лень было?
      — Его обнаружат так или иначе.
      — Тише, — скомандовала Аделина. — Действуем по второму плану. Возвращаемся в бар. И этих… с собой возьмем. Где же их мамаши, почему не следят за детьми. Как рожать — так горазды, а воспитывать — так нет.

* * *

      Сержант Гоголь ничего не имел против рядового Лескова — совершенно. Ему до рядового Лескова не было никакого дела. Но рядовой Лесков застил проход — стоял возле бассейна и смотрел на воду, в которой ничего интересного, по мнению сержанта Гоголя, не плавало.
      — Посторонись, Лесков, — попросил Гоголь.
      — Э?
      — Посторонись, дай пройти.
      — Да ты ж только что сменился.
      — Я говорю, посторонись, рядовой.
      Но рядовой Лесков, подчиняющийся только Вадиму, лишь фыркнул в ответ. Сержант Гоголь сделал угрожающий жест. Рядовой Лесков, и без того нервный тип, тут же взял автомат наперевес.
      — Не серди меня, хохол.
      Сержант Гоголь даже опешил слегка. Во-первых, никакой он был не хохол. Во-вторых, он был сержант. В третьих, у него было срочное дело в предбаннике.
      — Ты что, Лесков, с коньков спрыгнул? — осведомился он.
      За спиной Гоголя появились еще двое — рядовые Глинка и Державин. Лесков снял автомат с предохранителя.
      — Всем стоять, — велел он, пятясь к двери предбанника.
      У рядового Лескова было замечательное чутье. Но не было выдержки. Державин потянулся поправить ремень автомата, и это движение вывело Лескова из себя. Лицо его исказилось. Державин, Глинка и Гоголь поняли, что сейчас произойдет — у них тоже было чутье, плюс большой опыт. Гоголь плашмя кинулся на стену, Глинка перекатился через себя боком, а Державин нырнул в бассейн. Лесков выдал длинную очередь, ни в кого не попав, и, открыв дверь спиной, отступил в предбанник, оставив после себя на полу бассейного зала отстрелянные гильзы.
      Гоголь и Глинка сняли автоматы с предохранителей и кинулись к двери. Глинка выбил ее ногой, а Гоголь, пригнувшись, сунулся было вовнутрь, но тут же отпрянул — Лесков был начеку и дал еще одну очередь.
      — Эй, что за стрельба! — крикнул наконец Демичев.
      — Нарушили присягу, — коротко объявил Лесков, бледный и тяжело дышащий.
      Демичев и Щедрин поспешно одевались.
      Вынырнувший из бассейна Державин снял с пояса пукалку со слезоточивым газом и бросил ее Глинке. Глинка включил пукалку. Гоголь ударил в дверь ногой, а Глинка кинул пукалку внутрь. Подождали секунд десять, набрали в легкие воздуху, и ворвались в предбанник. Там никого не было. Где-то впереди, в другом конце предбанника, хлопнула дверь и раздались шесть одиночных выстрелов. Бывшие спецназовцы побежали вдоль стены в направлении пальбы, не дыша и открывая глаза только изредка.

* * *

      — Ага, и негритос тут же! — закричал яростно рядовой Алешунин.
      Милн схватил Аделину за куртку и рывком выхватил ее из линии огня, спрятавшись вместе с ней за угол, пока, неслышно ступая, Эдуард пробирался вдоль стены — по задымленному коридору в вестибюль. Губы Аделины плотно сжались, она шагнула обратно и дала две коротких, злобных очереди. В другом конце кто-то застонал и кто-то закричал. Милн, опомнившись, снова втянул Аделину в альков.
      — Я здесь, — с расстановкой сказала Аделина, — а в Питере Мишура поет.
      — У вас, душа моя, навязчивые идеи, — заметил ей Милн. — Может и не поет Мишура в Питере вовсе. Может, она в Вене поет.

* * *

      Демичев и Щедрин побежали по коридору, освещенному только контрольными огоньками вдоль плинтусов — было похоже на ночное скоростное шоссе где-нибудь в Германии. Щедрин нервничал больше Демичева — ему явно хотелось пострелять, чтобы снять напряжение, дать волю чувствам, полюбоваться собственным умением и сноровкой. Демичев, грузный, не в форме, стал отставать.
      — Беги, беги, — велел он Щедрину. — Вперед. Я за тобой.
      Щедрин побежал быстрее — туда, где метрах в двадцати сочился из-под двери свет. Демичев приостановился, чтобы перевести дыхание. А затем снова бросился вперед, но неожиданно дверь справа открылась, его схватили за волосы и приставили к шее пистолет, и вовлекли в помещение. Хлопнула дверь, Демичева пихнули на стул, и вспыхнул рядом с ним, на покрытом гладкой пластмассой столе, походный фонарь фладлайтового типа. Подсобное помещение — инструмент, канистры, всякая дребедень и, несмотря на юный возраст «Русского Простора» — обшарпанные стены. Может, подсобные помещения специально строят с обшарпанными стенами, сразу, изначально? На столе стояли рядом два стильных чемодана.
      — Сидите, — велела женщина сухим голосом. — Ведите себя достойно.
      Одета она была по-спортивному, в обтягивающие капри, футболку, и сникеря. Где-то я эту сволочь видел, подумал Демичев, косясь на дуло пистолета итальянского производства — Беретта 93R.
      — По уговору, — сказала она.
      — По какому уговору?
      — По уговору, заключенному между вами и моими работодателями.
      — Как? Уже?
      — Что — уже? Моя задача — вас отсюда вытащить живым и желательно целым. Что я и намереваюсь произвести, заручившись вашим согласием.
      — А кто вы такая?
      — Вам будет спокойнее на душе, если вы будете это знать? Отвечайте быстро.
      — Да.
      — Шелест.
      — Шелест? Шелест… Э… Какой Шелест? Тот самый, легендарный?
      — Благодарю, — сухо сказала женщина, глядя оценивающе на Демичева.
      — Шелест — мужчина, — возразил Демичев.
      — Сплетни, — парировала женщина. — Впрочем, если вам непременно нужен мужчина, я могу уйти без вас. Ждите мужчину.
      Помолчали.
      — Решайте, — сказала женщина.
      — Что решать?
      — Идете со мной или остаетесь?
      — Я…
      — Вы совершили несколько глупостей за последние пять часов, совершенно непростительных.
      Демичев похолодел.
      — Например, — продолжала женщина, — вы связались с президентом Белоруссии и попросили у него негласного убежища.
      Демичев промолчал. Человек смелый от рождения, он в первый раз в жизни почувствовал безнадежный, леденящий ужас.
      — Тем не менее, уговор остается в силе. Только запомните, Демичев. Куда бы вы сейчас не подались, без моей помощи вас нигде не ждут радушные хозяева. Об этом вас предупреждали заранее, и вы кивали головой с важным видом, не так ли. В Москве, в Киеве, в Вашингтоне, в Лондоне, в Париже, в Берлине — вас уберут в течении двух дней, и об этом никто не узнает. Вам повезло — с этой вашей глупостью. Президент Украины, или Франции, обязательно пригласил бы вас к себе, и пообещал бы вас уберечь. Чтобы тут же вас убрать. Президент Белоруссии оказался единственным непосвященным. И он на вас, судя по интонациям, за что-то сердит. Ну, не важно. Отвечайте — идете со мной?
      Демичев кивнул.
      — Правильное решение. Теперь мне нужно знать, куда вас пристроить.
      Она перевернула один из чемоданов, открыла его, и оглядела содержимое.
      — По-французски говорите?
      — Нет.
      — Плохо. По-английски?
      — Нет.
      — По-немецки?
      — Нет. По-испански немного.
      — Вот и хорошо. Стало быть, Южная Америка.
      — Почему же не Испания?
      — Потому что у меня не туристическое агентство. Теперь отвечайте — но говорите только правду, и делайте это быстро, от этого зависит, куда именно я вас определю. Арабескам бонбоньерки и конфетницы не поставляли, находясь на посту?
      — А?
      — Арабескам. Бонбоньерки.
      — Нет.
      — А персирианцам?
      — Нет.
      — А вообще с магометанием дело имели?
      — Э…
      — Да или нет.
      — Нет.
      — Ну, смотрите. Теперь так. Вы одеваете вот это… черт… плавать умеете?
      — Умею.
      — Оденете вот это барахло. И я надену такое же. Мы выйдем в коридор и пройдем восемнадцать шагов. Затем повернем направо. Там дверь на лестницу, а на лестнице окно. Под окном козырек, но не над входом, а просто так. Спрыгнем на козырек, не подвернув ногу. С козырька на землю. Спокойным шагом выйдем в переулок. Переулок ведет к реке. Там сейчас воды по колено. Вставим в хлебальники трубы и похуячим вверх по течению. Затем переправимся. Сядем в катер.
      — Какой катер?
      — Непотопляемый. Двухместный.
      — Э…
      — Да?
      — Вообще-то наверху стоит вертолет, — сказал Демичев.
      — Погода нелетная на дворе. Буря. Осадки. Кроме того, вертолет этот, кажется, упал давеча.
      — Куда упал?
      — На тротуар. И раскололся. И, кажется, взорвался. Надо было брезентом закрывать.
      — А нельзя…
      — Нет.
      — Что — нет?
      — Вы хотели взять с собой кого-то. Нет, детка, увы, нельзя. Я бы тоже кое-кого взяла с собой. И уж точно не вас. Есть у меня тут один на примете…

* * *

      Все — Марианна, Стенька, Пушкин, отец Михаил, присоединившиеся к ним Нинка с привратником — обернулись, когда в бар, не помня себя, вбежала неровной рысью телеведущая Людмила. Полуголая, босая, с разбитым ликом, с запекшейся в волосах кровью, запричитала в голос студийным контральто:
      — Эдик! Где Эдик?! Эдик, спаси меня!
      Отец Михаил встал и протянул к ней руку.
      — Где Эдик? — повторила она. — Он меня убьет! Где Эдик?
      — Эдик сейчас придет, — пообещал отец Михаил, снимая пиджак. — Вот, накиньте, а то холодно.
      — Нет! Он меня убьет! И вас всех тоже!
      Отец Михаил терпеливо ждал, держа пиджак в руках. Марианна, чуть придя в себя, нарушила Третью Заповедь, и это как-то подействовало на Людмилу, вывело ее из узконаправленности мысли.
      — А? — сказала она.
      Отец Михаил шагнул к ней. Она позволила ему накинуть ей пиджак на плечи. Он ласково но настойчиво повлек ее к столу.
      — Сгинь, — сказал он Стеньке, и Стенька поспешно пересел к суетящемуся, то привстающему, то снова садящемуся, Пушкину.
      Отец Михаил усадил Людмилу между собой и Марианной таким образом, чтобы быть между женщинами и входом. Затем он посмотрел на стол, и Пушкин тут же макнул в стакан салфетку и протянул священнику.
      — Нас всех убьют, — сказала Марианна убежденно.
      — Возможно, — согласился отец Михаил. — Тем не менее, на все воля Всевышнего.
      — Это вот… — начал было Стенька.
      — Заткнись, — сказал отец Михаил.
      В вестибюле раздалось несколько выстрелов. Стенька вскочил на ноги. Нинка, до того смотревшая на всех круглыми глазами, завизжала, а привратник и Пушкин, ненужно пригнувшись, стали пробираться к проему. Оба знали про себя, что они трусы, а у трусов есть лишь два способа существования — подчиняться трусости или преодолевать ее действием. Вот и пошли оба — смотреть, что происходит. Привратник, легче и моложе Пушкина, дошел до проема первый, и входящий в сопровождении двух людей в хаки бармен Олег сходу сбил его с ног яростным ударом в глаз. Пушкин, оказавшись чуть сбоку, у стойки, преодолел трусость еще раз, захватил со стойки пустую бутылку с намерением использовать ее как холодное оружие для ближнего боя в закрытом помещении с ограниченным пространством для маневрирования, но в этот момент один из людей в хаки выстрелил, не целясь, из пистолета — и Пушкин, ударившись головой о стойку, упал на пол.
      — Иди сюда, стерва, не прячься за попом! — потребовал Олег.
      Отец Михаил встал, закрывая собой Людмилу. Завизжали одновременно Марианна и Нинка.
      За спиной Олега и двоих в хаки раздался вдруг голос — Эдуард спокойно и зычно, как маститый поэт перед микрофоном, отчеканил:
      — Олег Кречет, вы арестованы. Бросайте оружие. Все трое.
      Свет погас. Сразу за этим на тысячную долю секунды запоздав, разразился взрыв — возможно, в подвале, возможно рядом с гостиницей — в любом случае, пол и стены дрогнули, посыпалась со столиков, стойки, и полки за стойкой стеклотара. Эдуард, боясь в темноте попасть в кого-нибудь помимо Кречета и потом об этом пожалеть, рванулся вперед. Справа закричали, он схватил кого-то, кто-то сзади больно ударил его в позвоночник. Снова завизжали женщины. Раздался выстрел, вспышка осветила помещение, но в чудовищном хаосе мечущихся тел нечего нельзя было понять. Затем от проема дали автоматную очередь — очевидно, поверх голов, и сразу включился снова свет. То ли генератор в подвале оправился от шока, то ли взорвалось не в подвале — бар осветился.
      Неудавшаяся барыня Аделина стояла в проеме с автоматом наизготовку.
      Стенька, сообразив, что держит мертвой хваткой вовсе не Кречета, и даже не одного из людей в хаки, а пытающегося придти в сознание Пушкина, сполз с него и встал на ноги, озираясь. Эдуард взглядом оценил обстановку, кинулся к двери в банкетный зал, распахнул ее. Пусто. Нет, они ушли — мимо Линки — в вестибюль. Линка стоит в проеме с гаубицей в руках, ничего не заметила — и то благо. Не хватало только, чтобы Кречет ее пришил. Партизанка хуева.

* * *

      В коридоре, ведущем в подсобное помещение, неожиданно включились сразу две лампы дневного света, и Милну пришлось, чуть отклонясь, взять крадущегося и ничего не подозревавшего рядового Щедрина за шиворот и, ворочая у него перед носом пистолетом, сказать:
      — Шшш!
      Рядовой Щедрин опустил автомат.
      — Ты с кем? — глупо и тихо спросил Милн, тут же обругав себя за идиотский вопрос.
      На поверку вопрос оказался вовсе не идиотским.
      — Предатели, сволочи, — тихо ответил Щедрин.
      — Понятно. Парень, не дергайся. Где Демичев?
      — Так я тебе и сказал.
      — Кретин! Нужно его спасти.
      — Поверю я тебе, как же.
      — Поверишь. Нам здесь без Демичева не жить — никому, понял? А его сейчас пристрелят.
      — Предатели.
      — Дурак.
      В пятнадцати метрах от них распахнулась дверь. Выбежавшие в коридор возможно не ожидали, что будет светло. На обоих были облегающие водолазные костюмы синего цвета, выделялись только глаза и носы. Один из выбежавших среагировал — поднял пистолет. Милн поднял свой пистолет одновременно с выбежавшим. Но ни Милн, заподозривший, в чем дело, ни выбежавший, увидевший негра — не выстрелили. Немая сцена продлилась бы еще несколько секунд, но Щедрин, не оценивший драматизма, нажал на спуск. Затрещала очередь, и выбежавший с пистолетом, все внимание которого направлено было на Милна, упал на спину. Милн выбил из рук Щедрина автомат, впечатал Щедрина в стену, и кинулся к водолазам.
      Демичев, стянув с головы облегающую синтетику, присел на корточки рядом с поверженным спутником. Милн присел рядом, взялся, потянул молнию облегающего пластика вниз, потрогал поверженному горло, судорожно вздохнул, и закрыл рукой страшно широко распахнутые серые глаза. И сел рядом. Из-под облегающего голову материала выбилась блондинистая прядь.
      — Я даже не знаю, кто она такая… была, на самом деле… представляешь, Милн, — потухшим, без интонации, голосом сказал Демичев. — Какое-то тайное общество…
      — Не надо, Трувор, — Милн сел на пол рядом с трупом. — Не время сейчас ебать мозги.
      — Нет, правда…
      — Да, масоны, иллюминаты… заговор учителей начальной школы… молчите, Трувор. По-хорошему.
      — Что со Щедриным?…
      — Не знаю.
      — Лежит.
      — Пойдите, окажите помощь.
      Демичев поднялся и неуверенно, оглядываясь, пошел к лежащему возле стены Щедрину. Милн сунул руки под труп и рывком поднялся на ноги. Шагнул в подсобное помещение.
      Два открытых чемодана на столе. Никто даже не обеспокоился их спрятать или уничтожить. Какие-то документы, какие-то приспособления. Какой-то совершенно неагентурный стиль — оставлять после себя… впрочем, понятно — здесь никто никого искать не будет, все, находящиеся в гостинице, заведомо приговорены. Милн пристроил Валентину на стол, скинул чемоданы на пол, и некоторое время стоял рядом, ни о чем не думая.

      За три недели до новгородского переворота произошло эпохальное событие, о котором никто не знал. Президент Российской Федерации изменил своей жене. Сама по себе измена не была эпохальной — он и раньше изменял, да и вообще изменять жене — законное право любого президента любой страны. Американцы попробовали разок своего президента лишить этого права, и обожглись. Экспериментаторы. Нет, дело было не в самой измене.
      А случилось так, что сделался международный прием в Москве, и присутствовали дипломаты с женами, и жена одного из дипломатов оказалась итальянкой двадцати восьми лет, смешливой и ужасно симпатичной. Вечернее платье на ней, белокожей брюнетке, смотрелось очень хорошо, но не строго, а призывно. Президент обменялся с итальянкой несколькими фразами по-английски, сказал, что не любит оперу. В ответ итальянка призналась, стреляя глазами, что сама она оперу терпеть не может с детства. Это их сблизило. Затем они встретились еще раз в эркере и даже выпили шампанского вместе, и при этом итальянка качала тяжелыми волосами и улыбалась искренне. Президент, подтянутый и спортивный несмотря на свои шестьдесят, почувствовал прилив молодых сил, и ему понравилось. И, пока дипломаты развлекались светскими разговорами, неожиданно для себя уединился с итальянкой в одной из гостиных, повернув ключ в массивной двери на два оборота. Сперва они целовались в полутьме, а потом итальянка взяла инициативу и стала стаскивать одежду с себя и с него. После нескольких минут неуверенности Президент перестал бояться провала и перехватил инициативу. Наверное, они очень друг другу подходили. Провели они вместе около часа, а на следующий день Президент тайно приехал к ней в номер гостиницы. Муж отсутствовал — на каком-то важном мероприятии. Последовали пять часов страсти подряд. На следующий день итальянка уехала.
      Он не влюбился в нее — вовсе нет. Но он стал по-другому смотреть и на себя, и на окружение. И на жену. Он стал другой. Непонятная, щемящая тоска по иной жизни, по Италии, где он и был-то раза два всего, дипломатически — то есть, из гостиницы на бал и обратно — тоска по людям с другими какими-то, жизнерадостными понятиями, переполнила его и породила в нем неимоверный прилив энергии. Президент сходу сбросил лет двадцать. Итальянцы, и особенно итальянки, думалось ему — расслабленные, не насупленные. Это потому, что они не считают все подряд подвигом и долгом. А мы все считаем долгом. Родился — уже перед Родиной в вечном долгу. Сплошные должники. Казалось бы — когда успели задолжать? И на подвиги очень горазды. Столько подвигов каждый совершает ежедень, что зубы почистить некогда. Итальянцы не совершают подвигов. Итальянцы поют себе баркаролы.
      Да, он стал другой.
      Вот и сейчас, в два часа ночи, он смотрел на жену, спящую рядом в бесформенной ядовито-зеленого цвета шелковой пижаме — по-другому. Питерскую гостиницу хорошо отапливают, в спальне тепло — спрашивается, зачем пижама? Ах, ей под шестьдесят, и она стесняется. Чего стесняется? Мужа? Корова крашеная. Располнела, а когда ей об этом говоришь, она отмахивается и смеется фригидно. Итальянка, конечно же, блядища, но, ежели подумать хорошенько — неизвестно еще, что больше блядство — распущенность итальянки или такое вот матронино лежание, к мужу повернулась обтянутой пижамой толстой жопой, храпит, губы распустила. Одно дело — раздевать женщину, с которой только что познакомился. Другое дело — возиться с пижамой жены — тесемки, шнурки — которая тут же проснется и удивленно скажет — ты чего? Еб твою мать — я твой муж, мы в одной постели, ночь на дворе, я стаскиваю с тебя пижаму — чего я? Корова тупая. Не больно то и хотелось.
      Впрочем — действительно, чего я, если подумать. У нас с ней отношения, то бишь секс, бывают только по большим случаям. Двадцать лет уже при мне и ногти на ногах стрижет, и волосы бреет под мышками. Чего я? Итальянка растревожила, разбудила мужчину. Вернула, можно сказать, к жене в постель! Другая бы радовалась, а эта даже не понимает ничего. Впрочем, ладно. На лице женщины покорная ироничная тупость — ах, уж я стара, мой друг, и ты уж стар, чего уж нам-то теперь-то — как уж было сказано, не больно хотелось. Старым людям нравится, когда их ровесники тоже старые. Старики проявляют беспокойство, грозящее перейти в неприязнь и даже в ненависть, когда кто-то из их окружения выглядит, или ведет себя, моложе. Как говорят американцы, misery loves company.
      Президент расправил плечи, вылез из постели, прошел голый к креслу, сел, взял со столика распечатку статьи Некрасова, включил лампу. Псевдо-диссидент Некрасов пишет статьи. Защитник мафиози, лощеный самовлюбленный тип. Демичев его привлек к делу. Да, Демичев какой был, такой и сейчас есть — умеет собирать вокруг себя интересных людей. Только интересных. Других не признает. Поэтому и добрался только до областного правления. Чтобы добраться до президентского кресла, следует выбирать людей скучных, замедленных. Интересные люди не способствуют карьерному продвижению. А ведь вместе начинали. Ну, не совсем вместе. Но пик Демичева — именно областное правление. Даже если бы он не связался с этим… заговором… все равно дальше бы не пошел. Интересные люди — всегда меньшинство, а на власть человека выбирает большинство.
      «Индекс достаточности». Чего-чего? Подьячий Некрасов балуется составлением концепций.
      Жена всхрапнула со скрежетом, как медные духовые в драматической сцене, перевернулась на другой бок, закрыла подбородок одеялом, что-то проворчала про себя. Вот ведь какие люди бывают, подумал Президент, и начал читать про индекс достаточности.

      «Индекс достаточности»,

      писал Некрасов со свойственным ему подкупающим легкомыслием,

      «это вот что. Берем какую-нибудь территорию или страну. Подсчитываем количество ресурсов и мощностей, представляем себе потенциал произведения из ресурсов предметов первой необходимости — как-то пищи, одежды, жилой площади. Рационально делим получившееся на количество населения. Рационально — значит учитывая возрастные группы, особые слои населения, условия существования в том или ином регионе, и так далее. Если в результате оказывается, что на данной территории, или в данной стране, в данный момент наличествует достаточно ресурсов и мощностей, чтобы при рациональном распределении на каждого гражданина хватило бы — качественной сытной еды, цивилизованной одежды, воды, жилья, и так далее — но не больше, значит, индекс достаточности здесь в данный момент равен единице.
      Если учесть, что на свете всегда бывают люди, которым „нужно больше, чем другим“, индекс достаточности, равный единице — всегда катастрофа: нищета, лишения, голодные бунты. Чтобы все граждане страны жили в относительном достатке, нужно сперва удовлетворить амбиции тех, кому „нужно больше“ — индекс при таком, нормальном для человечества, раскладе, приблизительно равен семи. К счастью, индекс этот всю историю человечества как раз и колеблется в этой районе, за исключением экстремальных случаев — неурожай несколько лет подряд, эпидемии, засухи. Нефтяная цивилизация дала возможность поднять индекс достаточности в два раза — примерно до четырнадцати единиц. Где-то он выше, где-то ниже.
      Подсчитать индекс достаточности невозможно — слишком большое количество факторов. Определение индекса на глаз всегда точнее подсчетов.
      В больших городах России в течении двадцатого века индекс колебался в районе пяти-шести, а вне больших городов в районе двух. Учитывая традиционную жадность русского народа…»

      Президент моргнул и перечел фразу. Что он плетет, этот Некрасов? Какую такую традиционную жадность?
      Будучи в благодушном настроении, предвкушая интересное в ближайшие несколько часов, Президент решил мысленно подискутировать с автором статьи. Он стал вспоминать примеры русской щедрости, ориентируясь по честному только на собственную биографию. Примеров оказалось много. Но почему-то все они несли в себе какой-то… хмм… показушный оттенок. Большие суммы бросались без всякой пользы в дорогих ресторанах, к примеру. Суммы эти составляли сравнительно небольшую часть дохода бросавших. А еще? На благотворительность жертвовали, но тоже — незначительные, по сравнению с тем, что оставалось, суммы. А еще? Нищим подают редко и неохотно, да и лекции читают, подавая — как нужно честно трудиться на благопроцветание неизвестно чего, ну, типа, как сами подающие, все как один великие труженики. Президент начал припоминать беспечную юность, друзей-студентов в Новгороде — помнилось сначала плохо. Он вспомнил рассказы сотрудников и соратников — об их студенческих годах, когда каждый делился с каждым самым что ни на есть последним, и удивительно было, как при таком раскладе все они умудрялись ходить одетые по улице и не умерли от голода, и откуда каждый раз находилось это самое «последнее». Напрягши память, Президент тем не менее не смог припомнить ни одного такого случая — когда делились последним — из собственной юности. Вспомнилось другое — как ему пришлось два раза унизительно клянчить гривенник у издевающегося соседа, как его лучший друг переживал, когда по ошибке заплатил бабке-торговке на рынке лишние двадцать копеек за яблоки («Старая ведьма, все равно скоро подохнет, зачем ей»), как воровали в общежитии все, что не привинчено шурупами. Вспомнил, как однокурсник отказывался от складчины, уверяя всех, что «Светов выпьет, блядь, больше всех, а мне поровну за него, блядь, платить», как первая его любовница, фрезеровщица, ждала, пока он уйдет — чтобы не делиться чаем и вчерашним бубликом. Черт его знает, может и прав Некрасов. В конце концов он законник, и законник известный и умелый, а главное умение законников — расставлять в нужном порядке реально существующие и проверяемые, а не придуманные, факты.

      «…при снижении нефтедобычи падение индекса достаточности представляется неминуемым. В России в данный момент проживает сто сорок миллионов человек. На территориях к западу от Урала индекс достаточности колеблется как правило в районе от трех до восьми. Это означает, что при абсолютно рациональном распределении ресурсов на каждого живущего в России придется то в три, то в восемь раз больше, чем нужно для достойного существования. Это меньше, чем в Соединенных Штатах, меньше, чем в Швеции, меньше, чем во Франции, но больше, чем, например, в Германии (где индекс стабильно равен семи). Из-за больших территорий, плохой дорожной связи, и замедленности темпов, любые колебания индекса достаточности в России приводят к критической ситуации».

      Да, здесь он прав, подумал Президент, но бабу мне все равно хочется. Не ту, которая лежит вон, храпит, а получше. Можно толстую. Ладно.
      Он прошел голышом в ванную, включил душ, и некоторое время стоял под струями, ни о чем не думая. Затем тщательно вытерся жестким полотенцем и осмотрел свое отражение в зеркальной двери. Небольшого роста, подтянутый, стройный — он понравился себе. Залысины — вполне приличные, благородные. Складки и морщины на лице — не усталые, а говорящие о большом жизненном опыте и успешном его применении. Грудь в меру волосатая. Живот отвисает лишь слегка — нужно больше заниматься споротом. Ноги скульптурные, эффектные. Член, несмотря на шестьдесят лет, молодой, светлого цвета. Мускулы красивые, без излишеств. Он тщательно почистил зубы, прополоскал рот антисептиком, еще раз удовлетворенно оглядел себя, и, выйдя в спальню, стал одеваться. Трусы, рубашка, носки, джинсы. Некоторое время он перебирал свитера, и в конце концов решил, что серый — самый нейтральный. Куртка на пуху никак не хотела сидеть правильно — Президент застегивал и снова распускал скрытый гашник — висит, сволочь, мешком, и все тут. Такой фасон. А боты — дурные какие-то, совершенно не сочетаются с остальным. Да, грустные моды у простых людей.
      Президент осторожно пристроил вязаную шапочку с приделанными с внутренней стороны русыми прядями себе на макушку и медленно оттянул вниз, закрыв часть ушей и половину лба, и стал похож на бывшего английского премьер-министра Маргарет Татчер. Это ему не понравилось, но другой маскировки в данный момент не было. Повязав шею шарфом, Президент вышел из номера и подмигнул охраннику. Охранник вытянулся. Рука охранника сама собой легла на рацию, но Президент отрицательно покачал головой, и охранник опустил руку.
      Швейцар встрепенулся было, но, увидев выходящего на улицу простолюдина, решил, что это какой-то член персонала — время неурочное, ну и леший с ним, выходит ведь, а не входит.
      Не то накрывший Новгород шторм не распространился на Питер, не то размах шторма был так велик, что Питер пришелся точно в центр — на улице было холодно но абсолютно безветренно. И даже в небе поблескивали мутноватые из-за света уличных фонарей северной столицы звезды. Четыре часа утра.
      Защекотало в животе и в коленях. В одиночку, без охраны, на ночной улице Президенту приходилось бывать — много лет назад. Не лишенный авантюризма, Президент улыбнулся.
      Он прошел свободным шагом два квартала и вышел на Невский — какие-то люди, много загулявших, как же им всем завтра вставать на работу? А неона-то сколько кругом. А еще говорят — нищая Россия, все вырождаются и вымирают, всех обворовали. Не знаю, откуда такая информация. Помню, в молодости здесь ходил — серо кругом было, что днем, что ночью, люди были одеты в комичную одежду, а нынче все одеваются относительно прилично. Чудит Россия, чудит, с жиру бесится. Щенки-недоучки уже кричат, что при Советской Власти было лучше. Такое вот фрондерство нынче. Помню, когда я был в их возрасте, говорили, что лучше было при Сталине, но большинство студентов все-таки склонялось к мнению, что лучше — это как в Америке и во Франции.
      На углу Казанской какой-то тип в очень грязном пальто, заросший, в меховой шапке набекрень, пел, аккомпанируя себе на жим-за-жиме:
 
— Хоть я несчастная
И недалекая,
Но очень страстная
И не жестокая,
 
 
Грудями сильная,
Лицом красивая,
Любвеобильная
И не крикливая.
 
 
Краюху хлебушка
Охота невтерпеж.
Подайте девушке.
Деньгами можно тож.
 
      Сунув руку в карман, Президент вытащил две купюры и протянул исполнителю. Исполнитель прервал игру, купюры взял, спрятал в складки одежды, а потом спросил:
      — А еще нет? Мне бы еще двадцать. Или семьдесят.
      — Больше нет, — сказал Президент.
      — Ну и иди на хуй отсюда, козел, — презрительно бросил исполнитель, отвернулся, и, взяв несколько бравурных аккордов на жим-за-жиме, опять затянул песню:
 
— Вчерася с Витенькой
Ходила в баню я,
Не из политики,
А по желанию.
 
 
Хуйню спорола я!
Знать у удалого
Елда метровая,
Да совесть малая.
 
      С Казанской Президент свернул в Фонарный Переулок, а с Фонарного повернул налево, на Декабристов, не доверяя своему чувству пространства в четыре часа утра и следуя без отклонений тем путем, который ему описали. Пройдя Театральную Площадь, перейдя канал, он проследовал по Улице Союза Печатников до Лермонтовского Проспекта. По безлюдному проспекту ехал новый белый внедорожник. Неожиданно с Союза Печатников выскочила новая белая БМВ и сходу впечаталась во внедорожник. Благодаря безлюдности и безветрию, эхо получилось звучное, эффектное — звук был похож на тысячекратно усиленный удар ручкой швабры по подлокотнику антикварного кресла. Посыпались стекла, из обеих машин повыскакивали раздраженные матерящиеся люди. Некоторые матерились с кавказским акцентом. Президент не стал смотреть, как они бьют — русские грузин, или грузины русских, было не очень понятно — перешел на другую сторону улицы, и, оглядевшись, шагнул в подворотню.
      Лестница оказалась мраморная, но грязная и противная — давно таких не видел. Пахло ссаньём, пылью, затхлостью, пролетарской кухней. Поднявшись на третий этаж, Президент оглядел двери трех квартир. Только на одной из дверей наличествовал номер, но был этот номер правильный, нужный. Президент надавил кнопку звонка. И вид лестницы, и звонок, и запахи — все говорило о том, что живут здесь размеренно, и на звонок в четыре тридцать утра отзовутся не вдруг. Гордая нищета. Здание не успели пока что перекупить нувориши.
      Но отозвались именно вдруг — те, кто находился в квартире, являлись на самом деле представителями иного сословия. Посмотрели в глазок, выдержали паузу, и спросили:
      — Вам кого?
      — Я вместо Терентьева, — сказал Президент.
      Последовала еще одна пауза.
      — А что Терентьев? — спросили из-за двери.
      — Тереньтев недомогает, — объяснил Президент.
      Раздались еще шаги, дверь открылась, и здоровенный парень в безупречном костюме осмотрел Президента с ног до головы. Внезапно выражение лица парня неуловимо изменилось. Он посторонился и сказал:
      — Добрый вечер.
      Президент улыбнулся и вошел в квартиру.
      — В гостиную, Геннадий Демьянович, это вон там, — сказал парень.
      Гостиная с архитравной лепкой, с сияющим паркетом, с картиной Айвазовского «Девятый Вал» (возможно, авторская копия) на стене олицетворяла, очевидно, те самые «старые добрые времена», которых на самом деле никогда не было — романтичный, стремительный девятнадцатый век, описанный в многочисленных глуповатых романах. За столом, стоящим нарочито асимметрично, сидели шестеро. Президент снял шапочку вместе с русыми прядями и расстегнул куртку. Появившийся вслед за ним крепкий парень услужливо жестом предложил куртку взять и унести, и там повесить на что-нибудь. Президент не возражал.
      — Что-нибудь еще, Геннадий Демьянович?
      — Я бы не отказался от кофе, — сказал Президент.
      — Эспрессо, по-венски?
      — Эспрессо, если не трудно.
      — Сию минуту.
      Президент шагнул к стулу с высокой спинкой, чуть отодвинул его от стола, и сел. Серый свитер контрастировал с безупречными костюмами остальных.
      — А как же Терентьев? — тихо спросил один из остальных.
      — Дался вам Терентьев… — начал было Президент, но его перебили — по-английски:
      — Where is Terentiev? — спросил благовидной наружности джентльмен, делая ударение на «is».
      — Господа, — сказал Президент, — должен вам сообщить, что Терентьев недомогает очень сильно, и все дела перепоручил мне. Вы можете считать меня кандидатом, а можете сразу зачислить, мне все равно. Осведомлен я не хуже Терентьева, и я сговорчивей. Пожалуйста.
      Помолчали.
      — This can't be serious, — заметил другой джентльмен, говорящий по-английски с французским акцентом. — It doesn't make sense. Somebody had better call Terentiev.
      — Terentiev is not accepting any calls at this time, — бесстрастно возразил Президент. — Gentlemen, as far as I understand, we're pressed for time here. You can verify the credibility of my candidacy later. Right now, though, there are a number of issues that require immediate action. That's what I've been told, and I have no reason to doubt my sources. Please, let's get to business.
      Это его «нет причин сомневаться в состоятельности моих источников» дало понять остальным, что он не просто замещает Терентьева, но действительно претендует на место и зачисление — у него свои источники.
      — Honestly, I don't know what to say, — сказал джентльмен, который первым осведомился о Терентьеве. — I'm not prepared for this. It's unprecedented.
      — Why, what's holding us back? — осведомился Президент. — Explain.
      — Ит из анпрецедентед, — объяснил тот, кто осведомлялся о Терентьеве по-русски. В английской его речи ярко высвечивал украинский акцент.
      — What is?
      — Хау ту сэй. Но тайм бифор зыс хаппен.
      — Speak Russian, I'll translate for you, — предложил безапелляционным тоном Президент.
      — Такого никогда не было раньше. Правитель страны не может быть зачислен в Общество.
      Переведя эту глупость остальным, Президент заметил:
      — Все в этом мире когда-то случается в первый раз. Раньше не было, а сейчас есть. Я готов сотрудничать, готов обмениваться информацией, готов поступиться многими интересами в интересах Общества. Русские во многом были первыми за последние два века. Я всего лишь продолжаю традицию — первый правитель, ставший членом Общества, будет русский — только и всего. Помимо этого… — Он прищурился, разглядывая молчащего человека, сидящего у торца стола. — Кроме того, Птолемей Мстиславович очень хочет занять мое место по окончании президентского срока, судя по его недавним действиям. Что будет делать Общество, если один из членов станет правителем? Кроме того, напоминаю вам, господа, что те несколько услуг, которые я оказал Обществу, очень помогли всем вам. В частности, финал истории с Тепедией наступил бы намного позже, если бы не мое содействие. А это чего-нибудь да стоит.
      — Terentiev was going to report on the progress over in Novgorod, — заметил говорящий с французским акцентом.
      — That's correct, абсолютно правильно, — откликнулся Президент. — I'm ready to make that report instead of him, я готов сделать доклад вместо него. Shall we, мне продолжать?
      На лицах выразилось сомнение.
      — Напоминаю вам, господа, что то, что происходит, безусловно нарушает устои Общества, и тем не менее…
      — Эти устои существуют более века, — напомнили ему.
      — Россия в имперском виде существует более тысячи лет, — парировал Президент без пафоса. Он умел говорить такие вещи без пафоса. — Я предлагаю вам свою кандидатуру, поскольку осознаю, что Общество может быть полезно мне на службе у России, равно как и Россия может принести большую пользу обществу. Напоминаю вам, что являюсь в данный момент правителем России. Ну так что, продолжать доклад?
      За столом сидели люди неглупые.
      — Go ahead, — сказали ему.
      — Прекрасно. — Президент продолжил, легко дублируя сам себя по-английски. — Вариант провала эксперимента входил в планы Общества, и, собственно, провалом не являлся, а всего лишь одним из предполагаемых результатов. Трувор Демичев, которому было поручено провести эксперимент, несколько раз импровизировал по ходу дела. При этом он привлек к операции криминальный элемент — неплохой ход, если не учитывать, что элемент имел непосредственное отношение к Тепедии. То, что ни о каких переворотах в Новгородской Области не может быть речи, стало понятно в самом начале эксперимента. В данный момент улицы Новгорода — единственного центра, принявшего трансляцию из Белых Холмов — контролируются московским спецназом, и будут контролироваться еще двое суток, вплоть до восстановления привычного стиля жизни. Это решение предложил лично я, учтя аналогичный американский эксперимент годичной давности, когда столица Южной Дакоты, город Бисмарк, на сутки погрузился в кровавый разгул и хаос. Демичев собрал вокруг себя две неплохие команды, одну официальную, и одну теневую. Официальная самоустранилась в самом начале. Теневая в данный момент пребывает в полном составе в гостинице «Русский Простор» в Белых Холмах. Несколько частей спецназа, находящиеся в окрестностях Белых Холмов, ждут распоряжений.
      — Дождутся…
      — … На базе в тридцати пяти километрах от Белых Холмов ждет приказа готовый к взлету бомбардировщик.
      — Дождутся, что кто-нибудь ускользнет, — заметил сухо Птолемей Мстиславович.
      — Еще одна выгода в полноправном зачислении меня в Общество, — так же сухо откликнулся Президент, — состоит в том, что я всегда располагаю информацией из первых рук. Мне, например, известно, что улизнуть, как выразился Птолемей Мстиславович, в данный момент никто не может, поскольку в Белых Холмах наводнение, и гостиница «Русский Простор» окружена водой. Я не принес с собой фотографии, рассчитывая, что мне здесь поверят на слово.
      — А ждать все равно не нужно, — заметил Птолемей.
      — Это решать всем членам общества, — возразил Президент. — Нужно или не нужно. Мы, знаете ли, не бородатые дикари какие-нибудь. Бородатых дикарей к власти не подпускают — их отсеивают на нижних уровнях. Добавлю, что среди теневой команды Демичева есть люди, способные принести Обществу большую пользу в будущем. Некрасов, законник и экономист — может в любой момент доказать, что белое есть черное и наоборот. Кудрявцев, скандальный историк, умеющий своими популярным стилем написанными эссе разбередить умы в кратчайший срок. Пушкин, биохимик — для чего нужны талантливые биохимики, надеюсь, объяснять не надо. Есть также сотрудница, или начальница, Кудрявцева, фамилии не помню — которая, в общем, человек безвредный и не может помешать Обществу в будущем, и Кудрявцев будет очень расстроен, если ее вдруг не станет. И, конечно же, обращаю внимание на то, что помимо них в «Русском Просторе» находится общенародная любимица Амалия Акопян.
      — Rumors, — заметил человек с французским акцентом. — One has to avoid rumors at all costs.
      — … И если всех остальных можно убрать без следа, исчезновением мисс Акопян заинтересуются многие, в том числе внебрачная дочь мисс Акопян и Трувора Демичева, ошибка бурной молодости обоих, живущая в штате Флорида и делающая немалые успехи в области тенниса. И, как вы заметили, поползут слухи — скорее, чем если всех оставить в живых. В конце концов, мало ли, чего болтает экстравагантный историк. Мало ли, что говорит биохимик — да и кому он все это будет говорить, какие у него возможности? Может, конечно, сказать речь в Стокгольме, когда и если станет нобелевским лауреатом, что сомнительно, да и когда это будет. Ну и что он скажет, в Стокгольме? Медам, мсье, я участвовал в новгородском заговоре? А Некрасов слишком умный человек, чтобы трепать языком.
      — Терентьев так не рассуждал бы, — заметил Птолемей Мстиславович.
      — Я не Терентьев, — сказал Президент.
      — Я об этом и говорю.
      — И я тоже. Именно потому, что я не Терентьев, Терентьев находится в данный момент под арестом.
      Собрание удивилось и завозилось на стульях, переглядываясь.
      — Член Общества, насколько мне известно, — сказал Президент, — не имеет права на государственную измену. Члену Общества необходимо быть абсолютно чистым с точки зрения закона государства, в котором член Общества живет и работает.
      Снова стали переглядываться. Да что ж такого натворил Терентьев? Под арестом? За что?
      — Он принимал большие суммы от владельцев московских казино, — объяснил Президент. — Часть сумм передавалась правлению Тепедии. Неофициально Тепедию мы свалили. Чтобы докончить дело, отдав под суд всю петербургскую ветвь Тепедии, необходимо, чтобы Терентьев проходил свидетелем, и он не может пройти свидетелем, если ему не предъявить обвинений. Все рассчитывали на Каменского, но Каменского убрали в Нью-Йорке.
      — Вы это сами все сейчас придумали? — с неприязнью спросил украинец.
      — Если вы будете себя вести, как торговка на Подоле, — сказал ему Президент, — то ведь кран-то у меня под рукой. Завтра отключу Украине газ, будете зимой для сугреву запорожские танцы на улицах отплясывать.
      — Не до шуток сейчас, — вмешался Птолемей. — Не до шуток. Я против… сохранения «Русского Простора».
      — Повторяю, это решать всем членам Общества. Насколько я понимаю, отсутствуют шестеро.
      — Они прибудут в течении получаса.
      — Тогда и решим. Я просто должен был довести до вашего сведения некоторые соображения. Успокойтесь, Птолемей Мстиславович, я лично тоже против сохранения. Но в моем положении нужно быть абсолютно объективным.
      — We're pressed for time, as Mr. President pointed out earlier. I suggest we accept and initiate the new member right now, — сказал Птолемей. — We don't have to wait for others. There are six of us here. The Code only requires four members.
      Все согласились и, не дожидаясь остальных, приступили к формальному, скромному, но торжественному ритуалу. Жалко Кудрявцева, подумал Президент. Ему бы сейчас здесь быть. Хорошо бы иметь его при себе — как секретаря и летописца. У Цезаря был свой летописец.

      — Петька, Петька! Где мой Петька?! — истошно кричала одна из матрон, стоя в проеме двери, ведущей из бара в банкетный зал. — Ох, горюшко мое! Где же он, сынок? Петька!
      Во время неудавшейся попытки ареста Кречета, дети, приведенные Аделиной и спрятанные за конторкой в вестибюле, вели себя на удивление тихо и послушно. Когда все стихло, двое вышли из-за конторки — один мальчик и девочка Олька, согласившаяся давеча на изнасилование. А еще один мальчик куда-то подевался. Его бы и не хватились какое-то время, если бы не появление первого мальчика и Ольки. А тут — эти есть, и остальные есть, а этого нет. Предположительно он и был — Петька.
      Эдуард, сунув пистолет за ремень, присел возле поверженного Пушкина. Убрав мешающую полу пиджака и разорвав на Пушкине итальянскую рубашку, он осмотрел кровавую рану в боку биохимика. Аделина присела рядом на корточки, закинув заправским жестом автомат за спину.
      — Где-то здесь должна быть аптечка, — сказала она.
      Отец Михаил приблизился к распростертому Пушкину и несколько брезгливо, не нагибаясь, осмотрел ранение.
      — Дайте мне воды со стола. И салфетку, — сказала Аделина.
      Подошли остальные, кроме Людмилы — она осталась сидеть за столиком, глядя в одну точку. Отец Михаил хмуро сходил к столику, мрачно глянув на остальных — на бледного Стеньку, на Марианну с серым лицом, и принес Аделине влажную салфетку. Она протерла Пушкину кожу вокруг раны.
      — Вроде не в печень ему попало, — сказал отец Михаил задумчиво. — Но, конечно, нужна медицинская помощь. Ежели околеет, придется отпевать, а я этого терпеть не могу. Последний раз отпевал лет пятнадцать назад.
      Вернулся Эдуард с алюминиевым ящиком с красным крестом, который он, очевидно, отодрал целиком от стены. В ящике нашлись спирт, бинты, вата, и разных размеров медицинские инструменты. Аделина скинула с себя автомат, протерла спиртом устрашающего вида пинцет, затем протерла скальпель, и сказала:
      — Эдуард, держи его за руки, чтобы не дергался, если очнется. Отец Михаил, придавите ему ноги.
      — Эдуарду?
      — Пушкину. Эдуард, не трогай скальпель.
      Она и не заметила, как матроны придвинулись, как круг вокруг нее и Пушкина стал плотнее. Точным движением она сделала надрез. Очнулся почему-то не Пушкин, но охранник, которому давеча захуячили в глаз.
      — Хо! — сказал он, рывком садясь.
      Нинка, стоящая в общем полукруге, взвизгнула от неожиданности. Аделина ровным движением ввела пинцет в рану, захватила там пулю, таким же ровным движением вытащила пулю из раны, и, осмотрев, бросила ее на ковер.
      — Курсы медсестер, — тихо объяснил Стенька отцу Михаилу.
      Отец Михаил сделал вид, что не видит Стеньку.
      Кривая игла, тоже из аптечки, расстроила Аделину — ей никогда раньше не приходилось зашивать раны. Но Милна рядом не было. Тем не менее она легко справилась с продеванием синтетической нитки через ушко, и это ее успокоило. Остальное показалось ей делом простым. Промыв рану еще раз, она в три шва ее зашила, умудрилась завязать узел, и перерезать нитку скальпелем.
      — Надо перебинтовать, займитесь, — сказала она, вставая. — Отойдите ж… собрались тут все… жрецы…
      Она снова присела и осмотрела голову Пушкина. Ударился он сильно, но, вроде бы, это не гематома. Отец Михаил протянул ей свежую салфетку, но она взяла из аптечки ком ваты, и, промыв ссадину у виска, решила, что зашивать ее не будет. Взяв из рук Эдуарда стакан с водой, она вылила воду на лицо и шею Пушкина. И отошла в сторону.
      Кому-то делают искусственное дыхание, и человек приходит в сознание. Кого-то бьют по щекам. Кого-то возвращают к жизни электрическими контактами, смазанными гелем. Зависит все это не только от пациента, но и от того, кто возвращает (или пытается возвратить) к жизни.
      Пушкин открыл глаза.
      Мгновение спустя отец Михаил, Марианна, Стенька, Нинка — все засуетились, вынули из аптечки марлю, стали говорить Пушкину «Лежите, лежите» — все это уже не имело значения, главное было сделано. И только Эдуард, знавший Аделину лучше других, посмотрел на нее искоса, вздохнул, повернулся к ней и, поймав ее слегка презрительный взгляд, кивнул.

* * *

      — До рассвета часа два осталось, — сказал Милн задумчиво. — Как ты думаешь, Трувор, связь восстановилась?
      — Она и не прерывалась.
      — Я общественную имею в виду.
      — Не знаю. Кречет связал связистов и уничтожил рацию.
      Милн улыбнулся. Надо же — связал связистов.
      И вытащил мобильник.
      — Ого, — протянул он. — Ты смотри-ка. А ведь есть она, связь. Кто же этот титан, Атлас, что поваленную башню поднял и клеммы укрепил?
      Прислонившись спиной к стене тускло освещенного коридора, он набрал номер и некоторое время слушал, глядя на Трувора сверкающими негритянскими глазами.
      — Mike? Guess who. All right, I want you to get Hughes to call me again, at this number. Spare me your sarcasm, it's annoying. Yes, you're annoying me. Yeah, I'm still here.
      Повесив виртуальную трубку, он улыбнулся широко — засверкали белые зубы в полумраке.
      — Проститутка ты, Трувор, — сказал он. — Шкура продажная.
      — Милн, ты…
      — Всех подставил. Даже Кречета. А сам смываться решил.
      — Не так, не…
      — Одного я не понимаю, Трувор, но очень надеюсь понять — может, знакомый мой, как позвонит, подскажет… Ну, понятно, что Кречет — Тепедия, деньги, надо было использовать. Понятно, что Людмила эта, коей состоишь ты морганатическим супругом — дура. Понятно, что Некрасов и Пушкин — во-первых, авантюристы, а во-вторых пришли к тебе от отчаяния, поскольку, судя по всему, их карьеры кончились как таковые. По разным причинам. Пушкина гнали в шею из института за скандал, Некрасов засветился, как защитник мафиози — с ними никто не будет больше иметь дело. С фокусницей у тебя какие-то давние связи, ее ты просто пугнул, это очень видно было в самом начале. Попа к тебе церковники сами послали, поскольку им до всего есть дело. Я и Ольшевский не ввязаться просто не могли, и ты это понимал. Но чем ты зацепил Кудрявцева? Чем? Парень занимается историей и пишет какие-то полускандальные псевдо-рефераты на потеху широкому читателю — почему он просто не послал тебя на хуй — вот загадка. Расскажи, а?
      Неожиданно взгляд Демичева изменился — стал насмешливым. Видно было даже в полумраке. Он снова почувствовал отеческое превосходство над Милном, и стал самим собой — не напуганным, угасающим, отяжелевшим офицером в отставке, но душой компании, человеком, умело собирающим вокруг себя интересных людей.
      — А ты не понял? — спросил он.
      — Нет.
      — Неужто ты стал циничным, а, Милн? Стареешь?
      — При чем тут мой цинизм?
      — Кудрявцев — историк.
      — Ну и что?
      — Настоящий.
      — Так.
      — Настоящий историк.
      — Заладил — настоящий, настоящий. Ну что с того, что он настоящий?
      — Большинство историков, как и вообще большинство профессиональных деятелей — поддельные. А он — настоящий.
      — Что это означает?
      — Все еще не понял?
      — Нет.
      — Исторический оттенок намечавшихся событий был им оценен и принят к сведению. А если историк, которому предложили участвовать в чем-то эпохальном, отказывается, значит никакой он не историк, а просто бюрократ.
      Милн подумал немного.
      — Плутарх не участвовал ни в каких эпохальных событиях, — сказал он.
      — Ему не предлагали.
      — По-моему, ты врешь, Трувор. Что-то здесь не так.
      — Все так.
      — Ну, не договариваешь.
      — Это есть.
      — Рассказывай. Теперь уж все равно.
      Трувор улыбнулся — как в добрые старые времена, улыбкой радушного хозяина.
      — Он москвич вообще-то, Кудрявцев, — сказал он. — Было дело. Он убил человека.
      — Кудрявцев?
      — Да. Как он мне это рассказал — я тоже с трудом поверил. Но потом, узнав его поближе, понял, что к чему. Ухаживал он за какой-то девкой, были какие-то накладки с диссертацией, девка попалась глуповатая, и вообще ему было противно. И поехал он с братом девки на охоту. С двустволками. Думал развеяться. Так он мне это объяснил. Пришли они к какой-то речке, в лесу, сели, Кудрявцев курит, а брат барышни вынимает припасы из мешка и приговаривает ласково — мол, это закусь, это огурчики, это маслице, это помидорчики — причем говорит он медленно очень. Кудрявцеву так это не понравилось, все эти суффиксы, он и так раздраженный был до предела, что он взял и застрелил человека. И приехал ко мне перепуганный. Мы с ним были знакомы — встречались на… ну, не важно. Я его познакомил с Кречетом. Сделали ему новый паспорт, новое имя, даже диплом новый — да не какой-нибудь, а лондонский. Прошел год, и у Кудрявцева поехала крыша. Он решил, что недостаточно себя реализовывает, и стал писать всякое… разное.
      Телефон Милна тихо звякнул.
      — Да? Hello? Ah, yes, howdy, pardner.
      — English or Russian?…
      — Лучше по-русски. Все еще.
      — Хорошо. Что нового?
      — Мы застряли в гостинице.
      — Сочувствую.
      — Да. Нелетная погода и наводнение — затопило весь город, где по пояс, где по шею. Но есть связь почему-то. Хочу вас спросить… мы давеча вам не все сказали.
      — Да, у меня было такое ощущение.
      — О пассажирах в машине Ольшевского.
      — Судя по тому, что вы мне рассказали об Ольшевском, у него в машине…
      — Да, Ольшевский не допустил бы случайных пассажиров. Девушка, что с нами была давеча…
      — Да, я предполагал, что она либо чья-то дочь, либо племянница.
      — Предполагали?
      — После нашего с вами разговора, — весело сказал Хьюз. — А вы ее с автоматом бегать заставляете! Или она вас заставляет. Или вдохновляет. На действия. А кто еще?
      — Парень богемного вида, но не очень богема. Не очень понятно, чем занимается. Жим-за-жим у него был с собой, но он не умеет на нем играть.
      — Подумаю.
      — Мне нужно…
      — Вы говорите, а я буду слушать и думать одновременно.
      — Прогноз..
      — В интернетных новостях, — сказал Хьюз, — показывают беспорядки в Новгороде. Завтра об этом напишут в прессе, и к вечеру покажут по телевидению. Похоже на Ньюарк семидесятых годов, но менее яростно. Толпа нехотя орет, спецназ без энтузиазма ее теснит. Двенадцать фотографий, на многих лица совпадают на заднем плане. В общем, возбуждено около двухсот человек, я думаю, но скажут, конечно же, что весь город поднялся. Причину придумали интересную, очевидно впопыхах — электричество отключено в половине города до сих пор и, оказывается, богатым подключили первым.
      — Значит…
      — Значит, Белые Холмы уже списали со счетов. Судя по оперативности подачи информации в интернет, план в случае провала составлен заранее. Уничтожать находящихся в отеле можно несколькими путями, но, конечно же, воспользуются вариантом, оставляющим минимальное количество следов. Посылать отряд не будут.
      — Нет?
      — Солдаты, спецназовцы, вы, парень из ФСБ — это целую дивизию слать придется, а каждый в отряде — потенциальный свидетель. Можно пустить в… хмм… air duct?…
      — Вентиляцию, — подсказал Милн.
      — Да, в вентиляцию, какой-нибудь газ. Но это тоже — следы оставлять. Скорее всего в подвале взрывчатка и приемник. Как по-русски remote control?
      Милн хотел было сказать Хьюзу, что юмор у него какой-то… да… но не сказал.
      — Но подвал залило? Наводнением? — спросил Хьюз.
      — Да.
      — Ага. В Белых Холмах наводнения часто случаются?
      — Вроде нет.
      — Это хорошо, хотя… в общем, зная, с какой силой вы имеете дело, я бы не исключил возможность…
      — Да?
      — Уничтожения гостиницы с воздуха. Маловероятно, но возможно.
      — Понял.
      — У вас есть шанс, Милн.
      — У меня лично?
      — У всех. Это я возвращаюсь к вопросу о пассажирах в машине Ольшевского. И, знаете, раньше нужно было говорить!
      — Я прошу прощения.
      — Да уж… Если девушка, по задумке Ольшевского, была заложницей, то и парень тоже заложник. Вероятность… половина на половину.
      — Так не говорят по-русски.
      — Если выкарабкаетесь, обязательно возьму у вас урок русского языка.
      — Ладно, Хьюз… Так что же…
      — Двух заложников брать с собой глупо, если имеешь дело с одной силой. Значит, есть две силы, и вторая сильнее. Девушка — всего лишь… А вот парень… Я бы на вашем месте отвел бы его куда-нибудь в угол, объяснил бы, что его ждет в ближайшие несколько часов, и попросил бы его продиктовать телефон того, с кем нужно связываться — с отцом ли, с дядей ли, с братом. Раз Ольшевский взял парня с собой, значит, рассчитывал, что можно будет… остановить… то, что грядет.
      — Не очень похоже, — сказал Милн. — Но я попробую.
      — Вы, Милн, бестактная свинья по жизни.
      — … И если это правда, то вам, Хьюз, нужно памятник ставить.
      — Памятник мне не нужен, но попросить кое о чем я вас, пожалуй, попрошу. Как живым вернетесь, так и попрошу. Godspeed, Milne. Действуйте.
      — Thanks, Hughes.
      Милн спрятал телефон.
      — Ну, что ж, пойдем, старина.
      — А? — сказал Демичев.
      — Пойдем, пойдем. В бар. Мне нужно там быть, а тебе нужно быть со мной. Так совпало. Шагай чуть впереди. Вон там, впереди, слева, лестница. Сперва поднимемся на несколько этажей, потом перейдем на другую лестницу, потом спустимся.
      Демичеву нечего было на это ответить. Он сделал несколько шагов в указанном Милном направлении и остановился.
      — Для привала рано, — заметил Милн.
      — Как-то унизительно. Вынь по крайней мере пистолет, наставь на меня. А то ведешь как корову какую-то.
      — Не переживай, солдат, — Милн подтолкнул Демичева. — Шагай, шагай. Никто нас не видит. Надо будет — вытащу хоть томагавк. А пока что топай. Вперед.
      Они вышли на лестницу и стали подниматься — неспешно. Милн светил фонариком. К третьему этажу Демичев устал и показал рукой, что ему нужно отдышаться. Милн дал ему на отдых секунд сорок, а затем снова отправились в путь. На шестом этаже они вышли в коридор, прошли метров двадцать, чего-то подождали, повернули, снова попали на лестницу, и стали подниматься еще выше. Где-то застрекотала автоматная очередь, отдаленно, в паузе между порывами ветра.
      — Рыщут, гады, — прокомментировал Милн.
      Возможно, он так шутил, но Демичеву было не до шуток. Какими критериями руководствовался Милн, высчитывая маршрут, Демичеву было неизвестно — но правда и то, что за последние десять минут они никого из рыщущих по «Русскому Простору» — преследователей ли, преследуемых — не встретили.
      Затем они стали спускаться — по очень узкой лестнице. О существовании таких лестниц в «Русском Просторе» Демичев до того не подозревал. Он потерял счет этажам, несколько раз споткнулся (Милн ловил его за предплечье), дышал тяжело и хрипловато. Ему было жалко — не себя, но своего умения собирать вокруг себя замечательных, умных людей, умения, которым пользоваться ему, очевидно, больше не придется. Он вспомнил студенческие вечеринки, и бурную молодость, и приятную зрелось — всегда рядом были приятные люди. Вспоминались лица, улыбки, фразы, музыка. Жалко.
      Они снова оказались в коридоре.
      — Стоп, — тихо сказал Милн.
      И прислушался к движению лифта, и посмотрел на светящееся табло над лифтом. Какому идиоту пришло в голову куда-то ехать на лифте именно сейчас? Кто этот солдат, или спецназовец, которому стало лень бегать по лестницам, или отсиживаться в каком-нибудь номере, наведя дуло на дверь?
      Звякнул контрольный сигнал и прямо перед ними, по правую руку, остановился и открыл двери лифт. А в лифте стояла Амалия.
      — Вам тоже не спится? — спросила она сипло. — Ну, поедем вниз, в бар. Да вы не бойтесь, пальба сейчас вся на восьмом этаже почему-то. Уж не знаю, почему.
      Милн поверил, подумал, вытащил пистолет, и подтолкнул Демичева в лифт.
      — А я вот, Амалия… — сказал Демичев.
      — Заткнись, Трувор, — велела ему Амалия. — Тебя я уже наслушалась, и слушать больше не хочу.
      Двери закрылись и лифт поехал вниз. Почти доехав до первого этажа, он вдруг притормозил, загудел, и остановился. Свет мигнул и погас, но сразу загорелся снова, а в углу лифта обнаружился Некрасов. Демичев попятился, а Милн поднял пистолет.
      — А, это вы, — сказал Милн.
      — Нет, это вам кажется… кажется… — сказала Амалия. В голосе у нее слышалось отчаяние. — Дьявол, никаких сил ведь нет!
      — Вы умеете управлять вертолетом? — спросил Милн Некрасова на всякий случай.
      — Нет, — четко отрапортовал Некрасов, стараясь не вздохнуть.
      — Жаль. Как же так — сутяги… lawyers… attorneys… все время летают на вертолетах…
      — Я всегда с личным пилотом летаю, — заверил его Некрасов. — Он брат моего дворецкого.

* * *

      Глаза Людмилы, сидящей между отцом Михаилом и Марианной, становились все стекляннее. Эдуард, давеча определивший пытающуюся спрятать лицо в отворот его пиджака Людмилу на стул, и объявивший всем, что по гостинице шастают враждебно настроенные люди с автоматами, и выходить никуда нельзя, взял на себя роль оборонительного взвода. Ему поверили. Он отошел к стойке вместе с Аделиной, и они стали совещаться.
      — Милн?
      — Еще не вернулся.
      — Черт! — Аделина покусала нижнюю губу. — Такими темпами далеко не уедем. Может, он все-таки умеет? И скрывает?
      — Что?
      — Водить вертолет.
      — Линка, не болтай, — строго сказал Эдуард. — В такую погоду никто не умеет. Планы А, Б, и В отменены. Придет Милн, обсудим план Г.
      — И это называется — современная техника. Хороша техника, которая зависит от какой-то сраной погоды.
      — Чего ты на меня-то взъелась? Я не проектирую вертолеты! Все претензии к Сикорскому.
      Определив матрон и детей в банкетный зал, отец Михаил вернулся к столику, за которым теперь сидели Марианна, Людмила, Стенька, Нинка, и привратник, обрабатывающий себе глаз, прижав к нему стакан с водой. Биохимик Пушкин сидел на полу возле столика, привалившись спиной к стене, с перевязанным общими усилиями боком, и глотая обезболивающее, обнаружившееся в той же аптечке, горстями.
      — Вы, это… вы меня простите, ладно? — виновато бормотал Стенька. — Я ничего такого не имел в виду… еврей еврею рознь…
      — Мне в детстве предлагали цыгане уйти вместе с ними. Я в детстве на цыгана был похож, — сообщил Пушкин, но не Стеньке, а так, в пространство. — Теперь жалею, что отказался. С толпой цыганок… романтика… в институте дрязги, тупые люди, борьба за право ехать на конференцию… в лабораториях мыши… не подопытные, а обычные… шныряют… идешь по коридору, пол грязнющий, навстречу топает фаворитка завкафедрой с подружкой, обсуждают какие-то мутные сплетни, и какое пальто эта блядь себе давеча по случаю управилась приобресть… с цыганами лучше…
      — Ну, это вы преувеличиваете, — с добродушным превосходством, скрипуче-ласково, заметила Марианна.
      — Вольный воздух, женщины не очень вредные… — пробормотал Пушкин, и скривился. И вытряс на ладонь несколько таблеток.
      — А помолчите-ка лучше, — велел ему отец Михаил. — Вы потеряли много крови. Помимо этого, возможен сепсис. Активизируются стафилококки, стрептококки, и все это выразится тяжелым общим состоянием, лихорадкой, помрачением сознания, и образования в органах гнойников. Называется септикопиемия.
      Стеньке захотелось сказать Пушкину что-нибудь хорошее. Он собрался было с мыслями, но тут его — не в первый раз — перебила Марианна.
      — О цыганах много разных легенд есть, — компетентно объяснила она. — Но все придумано, и не самими цыганами. А цыгане как занимались всегда племенной своей деятельностью, так и сейчас.
      — Вы лично хоть одного цыгана в жизни видели? — язвительно осведомился Стенька.
      Он мрачно смотрел на Марианну. Некрасов отсутствовал, Пушкин ранен, отца Михаила он побаивался, на Аделину упорно не хотел смотреть, взгляд Людмилы — смотрящей прямо перед собой стеклянными глазами — был совершенно страшен, в глазах у Нинки ничего, кроме тупости, не было, привратник был занят своим глазом, а выход стенькиным эмоциям был необходим.
      — Вы, молодой человек, недоучились, и поэтому ваши так называемые реплики и тому подобное просто смешны, — объяснила ему Марианна, и стала рассказывать Нинке, привратнику, и отцу Михаилу про цыган.
      У Стеньки заскрипели зубы от ненависти.
      — … И, значит, всем табором промышляют таким макаром. И, например, она красивая, одевается по фасону, и муж у нее, и дети, и родственники, и вот находит она себе богатого старикана, и устраивается за ним ухаживать. Старикан вне себя от удовольствия, ей его жалко, она с ним спит, а потом вдруг он решает на ней жениться. Всю свою семью, и мужа настоящего, она пристраивает к старикану в дом, они ему все чистят, все готовят. Родственников и друзей старикана к нему не пускают. И, конечно же, лекарства старикану передозирует она, и он благополучно откидывает лыжи, а жена и ее табор прибирают к рукам оставшиеся после него пити-мити.
      Помолчали.
      — До чего вы все-таки дура, — сказал Стенька тихо, но с чувством.
      — Пацан, брось женщин обижать, а то я тебя так обижу… — предупредил охранник, держа стакан у глаза. Как именно он обидит Стеньку, он объяснять не стал — таинственность всегда страшнее конкретики.
      — А тебе-то что? — мрачно, нисколько не испугавшись, спросил Стенька. — Мурло квадратное.
      — Ты меня доведешь, пацан.
      — Тихо вы, оба, — веско сказал отец Михаил.
      Эдуард, совещающийся с Аделиной и поглядывающий на проем, соединяющий бар с вестибюлем — Эдуард, готовый в любом момент открыть по проему беглый огонь, сердито оглянулся и сказал:
      — Потише, вы там!..
      Где-то вне гостиницы изменилось на какое-то время — секунды две — качество звукового фона. Стреляют, подумал Эдуард. В кого? Вроде бы из гостиницы никто не выходил. Разве что Милн выкинул Демичева из окна. Или выкинули Милна. Или Кречет с прихвостнями сошелся с кем-то, и кто-то выпрыгнул… глупости какие.
      — А вот вы читаете какие-нибудь книги современные? — обратилась Марианна, в основном к отцу Михаилу.
      — Как же не читать, читаю, — согласился отец Михаил. — Недавно читал Алана Блума. «Закрытие Американского Разума». Очень познавательно, почти все неправда.
      — Я не о том…
      — Это очень важная тема, — серьезно заверил ее отец Михаил. — Почему закрываются разумы, почему в просвещенной Америке профессура учит студентов мыслить даже не шаблонами, но расплывчато…
      — Это Америка-то просвещенная? — презрительно задал риторический вопрос, ответ на который был всем, на его взгляд, известен, Стенька.
      — … и это, конечно же, имеет непосредственное отношение ко всем странам.
      — Я не это имела в виду, — терпеливо возразила Марианна. — Просвещенную Америку мы с вами обсуждать теперь не будем, у вас, как у служителя культа, недостаточно информации, чтобы дискутировать на эту тему. Я о более простом — вот, например, если вы читали Трушкова или Куприяненко, то какие впечатления?
      — Впечатление, что ты дура набитая, — сказал Стенька. — Вот и все наши впечатления.
      Почувствовав профессиональным чутьем движение в вестибюле, Эдуард отделился от Аделины, скользнул мимо стойки, и прижался к стене возле проема. Но тут же расслабился, сунул руки в карманы, вернулся к стойке и облокотился на нее. В бар вошел очень мокрый, очень ошарашенный человек небольшого роста, похожий на обиженного облысевшего медвежонка.
      — Добрый вечер, — сказал он, озираясь, и поправляя воображаемую репортерскую сумку на плече. — Я ищу Демичева. Где Демичев?
      — А вы разве не Демичев? — удивился Эдуард.
      — Я Кашин, просто Кашин, — сказал просто Кашин. И добавил, — Олег. Демичев здесь?
      Кроме стеклянноглазой Людмилы, все неотрывно смотрели теперь на Кашина.
      — Мне Малкин сказал, что он здесь.
      — Малкин здесь? — еще больше удивился Эдуард.
      — Ха-ха, очень смешно, — недовольно, тусклым голосом, произнес мокрый Кашин. — Он мне сказал, что Демичев здесь.
      — А скажите, как вы сюда попали? — спросил Эдуард с интересом.
      — Это долго рассказывать. Я потом напишу, как-нибудь… Яхтсмен привез, на катамаране.
      — Каком катамаране? — действительно не понял Эдуард.
      — Ну, каком… Как все катамараны.
      Кашин подумал, поставил ладони параллельно, и развел их на четыре дюйма.
      — И где же он теперь? — спросил Эдуард.
      — Катамаран?
      — Нет, яхтсмен.
      — Уплыл. Он к регате готовится. Занятный пацан. Говорит — в такую бурю самое то.
      Эдуард подумал — не пойти ли в разведку — но, вспомнив колебания качества звука вне гостиницы, передумал. Скорее всего, подготовку к регате сорвали снайперы.
      — Так все же где тут Демичев, а? — настаивал Кашин.
      Какой-то он несуразный, подумал Эдуард. Таких обычно считают талантливыми. Это, наверное, влияние голливудских фильмов.
      — Проходите, присоединяйтесь к компании, — предложил он. — Демичев скоро будет. Идите, идите.
      — Что это вы мне указываете, что мне следует делать? — неприязненно спросил Кашин.
      Эдуард слегка отвернул полу пиджака. Посмотрев некоторое время на рукоять пистолета, Кашин коротко кивнул, сказал «Ну, раз так…», и направился к остальным. Аделину с автоматом он увидел только когда чуть не столкнулся с ней — она направлялась к Эдуарду. Кашин был несколько близорук, а очки потерял, когда хватался окоченевшими мокрыми пальцами за мачтовое крепление спорящего со стихией катамарана.
      — Э… — сказал приветственно Кашин Аделине.
      Но его не удостоили даже взглядом.
      — Линка, не путайся под ногами, — сказал Эдуард.
      — Не указывай мне. Где же Милн, черти бы его взяли!
      — Дался тебе Милн.
      — Мне бы, Эдька, друг ситный, убраться бы отсюда побыстрее.
      — Уберешься при первой возможности. Скинь ты автомат с плеча. Из тебя такой же боевик, как из Стеньки строитель.
      Месяца четыре назад, когда Эдуард решил в очередной раз навести о Стеньке справки, прораб, у которого дня три работал Стенька, сообщил, что за парнем нужно все время следить. Мало того, что у него все из рук сыпется и после этого перестает функционировать, но, например, на крыше его одного оставлять нельзя — свалится, и нельзя одного оставлять с автогеном — либо Стенька сломает автоген, либо автоген Стеньку.
      Эдуард снова напрягся, и на этот раз, подойдя к стене возле проема, все-таки вытащил пистолет. Все посмотрели на него, кроме Людмилы. Но и на этот раз ничего страшного не произошло — в бар вверглись, разрозненно, не группой, но малой толпой, Некрасов, Амалия, Демичев, и Милн.
      Эдуард быстро спросил у Милна:
      — Что там?
      — На восьмом и на третьем перестрелки. Следите за проемом, мне нужно кое с кем переговорить.
      — Милн! — позвала Аделина.
      — Да?
      — Перспективы есть?
      — Возможно скоро будут.
      — А вертолет?
      — Про вертолет рекомендую забыть.
      Аделина побелела от прилива холодной злости. Эдуард смотрел почему-то на Милна — тот направлялся к столу — и не заметил, или сделал вид, что не заметил, выхода Нинки — тихого, неслышного. Через четыре такта за Нинкой последовала Аделина.
      Эдуард, разрываясь, смотрел, как все здороваются, и смотрят недоверчиво на потухшего Демичева, а Кашин рассказывает о том, что ему сказал Малкин…
      — А кто такой Малкин? — спросила Марианна.
      — Малкин?
      — Малкин…
      — Хоккеист такой есть, — подсказал Стенька. — За бугром играет.
      — Нет, Малкин — это издатель. Представительный такой мужчина, солидный.
      — Да нет же, Малкин — он…
      — Милн! — позвал Эдуард.
      Но Милн, не оглядываясь, поднял предупредительно указательный палец. И остановился возле Стеньки.
      — Как дела? — спросил у него Милн.
      — Ничего дела, — с легким вызовом ответил Стенька.
      Милн смотрел теперь на сидящего у стены Пушкина. Бросил взгляд на Людмилу. Снова посмотрел на Пушкина. Некрасов и Амалия уселись с остальными.
      — Я попросил прощения, вот у него, — сообщил Стенька Милну, а затем и Некрасову. — У вас не буду просить, а у него попросил. Раненый он. Да и вообще, как у любимой интеллигентиками авторши написано… как это… «Кто к жидам не знал дороги…» Как там дальше?
      — Должен в срок платить налоги, — подсказал Некрасов.
      — Нет, не так… а…
      — А Малкин? — спросил Милн.
      — Малкин — хоккеист, я ж говорю, — возмутился Стенька. — Никто не слушает.
      Мокрый Кашин благоразумно решил не вмешиваться.
      Милн взял Стеньку за шиворот, поднял на ноги, и хотел было вести его в банкетный зал.
      — Милн, там занято! — крикнул ему Эдуард, порываясь бежать за Аделиной.
      — В банкетном зале?
      — Да! Там дети!
      — Что они там делают? — спросил Милн, не выпуская пытающегося вывернуться Стеньку.
      — Не знаю. Пируют, наверное, — предположил Эдуард, радуясь в глубине души, что Милн обращается со Стенькой так, как Эдуарду самому давно хотелось обращаться со Стенькой, но он не имел права.
      — А в кухне? — спросил Милн.
      — Оставьте парня, — попросил отец Михаил.
      — Не волнуйтесь, ничего с ним не станется, — отозвался Милн, волоча Стеньку в кухню.
      В кухне он припер его к блестящей, не очень чистой, двери холодильника и слегка долбанул затылком.
      — Э! — возразил Стенька.
      Милн вытащил мобильник.
      — Не желаете ли позвонить дяде? — спросил он. — Или папе?
      — Что это вы…
      Милн еще раз долбанул его затылком в дверцу.
      — Не желаете?
      — Зачем?
      — Чтобы рассказать ему, где находитесь, и кто еще находится здесь же, с вами.
      — Да при чем…
      — Звони, парень. Вот тебе телефон.
      — При чем тут мой дядя?
      — Как это — при чем? Кто у тебя дядя?
      — Да так… директор предприятия…
      — А папа?
      — Папа?
      — Да. Родитель. Кто твой отец, дубина?
      — Мэр.
      — Мэр? Какого города?
      — Ну…
      Милн хлопнул его по щеке.
      — Санкт-Петербурга.
      Молодчина Хьюз, подумал Милн, да и я неплох.
      — Лично Птолемей Мстиславович Третьяков, стало быть, — сказал он. — Вовсе не Малкин. Малкин вообще не при чем в данном случае. Ну, звони.
      — Да он спит сейчас.
      — Мы тоже будем спать, все, через полчаса, вечным сном, если ты не позвонишь. Звони, сука! Звони!
      Стенька набрал номер. Милн отпустил его, но встал рядом так, чтобы Стенька не чувствовал себя комфортно — вплотную.

      Перепалка между Демичевым и Некрасовым, которой ждал Милн, не состоялась. Демичев отрешенно смотрел на всех, вид имел жалкий, а Некрасов, видя, что творится с Демичевым, почувствовал к нему нечто вроде симпатии. У Демичева не было даже сил осведомиться, почему Пушкин сидит на полу и что у него с башкой.
      В руках Амалии появился классический атрибут всех иллюзионистских представлений — колода карт. Затем карты исчезли. Затем опять появились. Привратник отвел стакан от пострадавшего глаза и с невольным восхищением следил за движениями фокусницы. Отец Михаил смотрел на Амалию неодобрительно. Марианна заинтересовалась не меньше привратника — она любила фокусы. А мокрый Кашин вдруг разморился и стал клевать носом.
      Выведя Стеньку из кухни, Милн усадил его на стул, и сказал, обращаясь к отцу Михаилу:
      — Вот.
      Отец Михаил кивнул.
      — Милн… — позвал было Эдуард, но вдруг осекся.
      Снова проявилось движение в вестибюле, и на этот раз опасения Эдуарда оправдались — в бар вошли бравым шагом четверо в хаки, с автоматами на изготовку.
      — Ну, один, по крайней мере, нашелся, — удовлетворенно-мрачно произнес сержант Гоголь. — Вставай, Демичев. Где Кречет?
      Милн, держа руки на виду, повернулся корпусом к вошедшим.
      — Кречета здесь нет, ребята.
      — Помолчи, мужик, а то устроим здесь представление типа «смерть негру», — предупредил его Гоголь.
      — Кречета здесь нет, а Демичев вам не нужен. Он тоже не знает, где Кречет, — настаивал Милн.
      — Отвали, черножопый, я таких как ты десятками на завтрак ел, и чечен, и амеров, — проинформировал Милна Гоголь, направляясь к компании.
      По ходу дела он хотел отодвинуть Милна одной рукой, нажав ему ладонью на всю поверхность лица. Делать этого не следовало.
      Нестерпимая боль пронзила руку, и, мгновение спустя, весь торс сержанта. Плотно за него взявшись, Милн развернул Гоголя лицом к однополчанам. Один однополчанин среагировал быстрее остальных, направив автомат поверх головы Гоголя — Милн был выше — и поплатился за быстроту. Эдуард завалил его ударом в затылок и, не теряя времени, выключил второго однополчанина, стоящего рядом. Третьему пришлось хуже — он успел снять автомат с предохранителя, и ему сломали руку — времени на деликатность не осталось, через четверть секунды грянул бы выстрел.
      — Есть вещи, которые люди принимают, как должное, — сказал Милн. — Хождение по улицам на собственных ногах, поворачивающаяся шея, целый позвоночник. Я сказал, что Кречета здесь нет. Я готов подтвердить под присягой — его здесь нет. Бросай автомат. Бросай, бросай, не серди меня.
      Гоголь бросил автомат.
      — Передашь своим, что сидящие в баре в вашей Войне Черного Ястреба не участвуют. И уничтожению не подлежат. Найдете Кречета — его и уничтожайте. И можете мне потом сообщить, как прошло дело, я лицо заинтересованное, хоть и негритянское. Но здесь его нет. Более того. В соседней комнате дети. Дети — наше будущее. Понятно?
      Гоголь промычал утвердительно.
      — Эдуард, я надеюсь, вы их не на весь день выключили? — спросил Милн, имея в виду двух лежащих.
      Мотающийся из стороны в сторону по воображаемой клетке и держащийся за сломанную руку был в сознании.
      — Сейчас очухаются, — сказал Эдуард, подбирая автоматы лежачих и мотающегося.
      — Это хорошо. И чтобы духу вашего здесь не было. И передайте там начальнику, чтобы в бар больше не совались. Не стыдно тебе, сержант? Ветеран войны, а заделался киллером. Эх, ты.

* * *

      Половина контрольных лампочек в коридоре перегорела, и продвигаться пришлось ощупью. Помимо этого нужно было все время следить за передвижениями Нинки впереди, чтобы ненароком на нее в темноте не наскочить. Нинка несколько раз подскулила, очевидно от страха. Кроме того, Аделине мешал неожиданно начавший болтаться из стороны в сторону, с неровными интервалами, как спятивший маятник, автомат. Она не помнила, снят ли предохранитель, а пощупать боялась, чтобы, во-первых, не привлечь внимание Нинки, и, во-вторых, не дать случайную очередь. Заскрежетала дверь, загудел ветер — Нинка втиснулась на лестницу. Аделина метнулась за ней и очень ловко, очень удачно подставила ногу в сапожке — не дав двери закрыться до конца. Выждав секунд двадцать, она навалилась на дверь плечом. Дверь снова заскрежетала. Оказавшись на лестнице, Аделина придержала дверь, насколько смогла, и все-таки щелчок замка получился звучный — так ей показалось.
      Лестница — не коридор, шаги будут слышны. Аделина быстро стянула, придерживая автомат, один сапожок, затем второй, и, оставив их у двери, стала подниматься — в полной темноте, дулом вперед. В пролете между этажами дуло наткнулось на что-то мягкое.
      Нинка заскулила жалобно.
      — Заткнись, — сказала Аделина строго. — Ты куда это собралась, красавица? Не помолившись на ночь?
      — Я-то? Иии…
      — Ты-то. Говори потише. Камо грядеше, агнец?
      — Я-то вообще-то…
      — Да-да?
      — На шестой этаж.
      — Высоко. Высоты не боишься?
      — Иии…
      — И что же ты будешь делать на шестом этаже?
      — Меня ждут.
      — Это приятно, когда тебя есть кому ждать. Мне это объясняли в консерватории. А кто ждет?
      — Олег.
      — Олег? Зачем?
      — Он хочет, чтобы я ему…
      — Нет, так не пойдет. Хуи сосать мы потом будем. И ты и я. Ежели повезет. Что от тебя нужно Олегу?
      — Он хочет, чтобы я ему сказала…
      — Ну?
      — … если увижу телеведущую…
      — Ага. Зачем?
      — Не знаю. Иии…
      — Не скули. А знаешь, что с тобой будет после того, как ты ему это скажешь?
      — Иии…
      — Он тебя застрелит.
      — А?
      — Ага. Пиф-паф. Чтобы ты не вернулась и не сказала телеведущей.
      — Не-е-ет… — возразила Нинка, но не Аделине, а, очевидно, судьбе.
      — А мы вот что с тобой сделаем. Мы сейчас пойдем туда…
      — Не-е-ет…
      — Тихо! Пойдем. Ты меня только до двери доведи. А потом беги себе обратно.
      — Не-е-ет…
      — А коли будешь бунтовать, я тебя…
      А как ее зовут, попыталась вспомнить Аделина. Валька? Верка? Я имени ее не знаю…
      — … я тебя сама застрелю.
      И Нинка сказала, что согласная она. И стали они подниматься — Аделина держала Нинку, захватив в левую руку край нинкиной рубашки, явно с примесью синтетики.
      На шестом этаже было чуть светлее — работали все контрольные лампочки.
      — Молчи, просто веди, — сказала Аделина в самое ухо Нинке.
      Нинка послушно подвела ее к двери номера. Ветер загудел отчаянно.
      — Ну все, беги, — напутствовала Аделина Нинку. — В беспечности игривая. Под плясовой напев.
      Нинка исчезла. Аделина, опасаясь перепугаться, не стала выжидать — стукнула несколько раз в дверь. Никто не отозвался. Может, эта сучка меня обманула, подумала она. Взявшись за ручку, она надавила плечом — дверь открылась. Не то компьютерный замок сломался, не то…
      Она вошла в номер. Ее тут же толкнули в плечо, отодвигая от двери, и дверь захлопнулась. Три автомата наставились на нее из разных концов. Мягкий свет залил номер.
      Один из пятерых в хаки показал рукой — автомат вниз. Аделина опустила автомат. Он протянул руку.
      Олег Кречет поднялся с кресла.
      — Отдайте им автомат, — сказал он. — Ребята горячие, еще пальнут по вам. И идите обратно. Тоже мне, девушка-боевик.
      — Не спешите, — спокойно отозвалась Аделина. — У меня к вам есть дело.
      — Какое еще дело! Идите, пока я добрый. Вот только автомат отдайте.
      — Это не займет много времени. Мне нужно поговорить с вами наедине. Автомат я не отдам. Если хотят стрелять — пусть стреляют. В вас я стрелять не собираюсь.
      — Автомат отдайте.
      — Дался вам автомат. Мне с автоматом спокойнее. Будете вы со мной говорить или нет?
      — О чем?
      — Глупый вопрос в данной ситуации. Я же сказала — наедине. Стало быть, тема секретная.
      — Боевая вы, — Кречет улыбнулся не очень весело. — Ну и где же мы с вами наедине поговорим? Номер однокомнатный. Разве что в ванной.
      — Можно и в ванной.
      Кречет некоторое время думал.
      — Ребята, будем джентльменами, а? — Кречет сделал знак ребятам, и ребята отошли к телевизору.
      А Кречет пошел в ванную. И Аделина пошла за ним.
      — Ну, я вас слушаю, только быстрее, пожалуйста. Дурой вы мне не кажетесь, посему предполагаю, что действительно какое-то дело, касающееся больше вас, чем меня.
      — Именно так и есть. Мне нужно, чтобы вы меня отсюда вывезли как-нибудь. У вас наверняка в запасе есть какие-то способы.
      — Все может быть. Но вы много на себя берете.
      — Столько, сколько мне положено.
      — По чину?
      — По рождению, — Аделина криво улыбнулась. — Уходить вы не хотите, насколько я понимаю, потому, что думаете…
      — Что же я думаю?…
      — Что вас пристрелят. Не сейчас, может не сегодня и не завтра. Но где бы вы не появились — в каком бы городе не оказались — вас будут ждать. Это приятно, когда тебя ждут — но не всем.
      — Предположим, что это именно так и есть. Предположим. И что же?
      — То, что я могу сделать так, чтобы вас ждать перестали.
      — Застрелив меня здесь? Удобный способ.
      — Нет. Я могу гарантировать вам неприкосновенность. Во всяком случае, оградить вас от того, кого вы больше всех боитесь.
      — Таинственности начались.
      — Нет. Каменского нет в живых. Государству до вас дела мало. Кто же остается?
      — Каменский… Откуда вы знаете о Каменском?
      — Послушайте, Кречет, из вашего войска осталось пять человек, дети вас не защитят там, за пределами гостиницы, да и в гостинице в наше время дети — ненадежный щит, а засветились вы страшно. Но это можно исправить. Я поговорю с человеком, которого вы боитесь, и он не будет вас преследовать.
      — Я никого не боюсь.
      — Опасаетесь.
      — С кем именно вы собираетесь говорить?
      — Вы до сих пор не поняли?
      — Нет.
      — У Тепедии было три действительных хозяина, Каменский, вы, и…
      — Ага. И вы с ним будете говорить. Вы его любовница, что ли?
      — Я его дочь.
      Кречет привстал с края ванны, оперся рукой о раковину, распрямился.
      — Дочь?
      — Да.
      — А ведь действительно. Есть сходство. Да ведь я помню вас! Фу ты, дурак…
      — Я могу его уговорить. Я знаю, как это делается, у меня опыт.
      — Опыт?
      — Да.
      Он схватил автомат за дуло. Аделина попыталась отстраниться и отобрать автомат, но он резко, не замахиваясь, ударил ее по щеке и рванул автомат на себя. Автомат оказался у него в руках. Кречет улыбался — зловещей улыбкой.
      — Дети — это утешение и радость жизни пошлой. Что ж, дочь, пойдем со мной.
      Он схватил ее за волосы одной рукой — стало очень больно. Аделина схватила его за запястья, вогнала ногти ему в кожу. Он бросил автомат на пол и еще раз хлестнул ее по щеке. После чего он распахнул дверь и выволок Аделину в номер.
      — Ребята, — сказал он. — Прекрасный случай поразвлечься. Сержант, включите комп и камеру. Камеру направьте… вот на это кресло.
      Аделина вырывалась отчаянно, и попыталась крикнуть, но ей очень быстро заклеили рот изоляционной лентой. С нее сорвали куртку, расстегнули на брюках ремень.
      — Это будет мой подарок вашему папе, — сказал Кречет. — Пусть видит, как ребята с вами развлекаются. Ребята, морды камере не показывать. Но свою я покажу. Перешлем папе прямо в тюрягу, с оказией, пусть полюбуется — очень просветительно. Снимите с нее все и привяжите к креслу, и чтобы…
      Наступила пауза между порывами ветра, и в этой паузе распахнулась входная дверь номера. Не суетясь, не осматривая помещение, Милн выстрелил дважды — и двое в хаки упали. Державшие Аделину выпустили ее. Пятый в хаки дал очередь, но в том месте, по которому он стрелял, Милна уже не было. Милн выстрелил — от телевизора, и стрелявший завалился на спину. Милн выстрелил в державших, но пистолет дал осечку. Один из державших кинулся на Милна, второй наклонился подобрать автомат. Хук справа чуть не снес кинувшемуся голову. В подбирающего Милн кинул стулом. Стулом можно кинуть по-разному. Милн кинул так, что наклонившийся упал на автомат и затих.
      Кречет, успевший вытащить пистолет, выстрелил — и промахнулся. Под рукой у Милна оказался перочинный нож, лежащий на столике у компьютера, и он тут же метнул его, не раскрывая, в Кречета. Кречет отклонился — это дало время Милну поднять кресло и, прикрываясь им, как щитом, рвануться в прямую атаку. Выглядело это смехотворно — но следующий выстрел Кречета действительно отрикошетил от ножки кресла, а выстрелить еще раз Милн ему не дал — кинул кресло вперед, горизонтально. Кречет отскочил. Милн прыгнул за ним и поймал руку, держащую пистолет.
      Кречет оказался очень сильным человеком и, выдержав удар, ударил в ответ — и попал Милну в челюсть и в шею. Милн разозлился и некоторое время бил Кречета, зверея, во все известные ему болевые точки, во все нервные окончания, пока Кречет не осел кровавым куском мяса на бледно-зеленый ковер номера.
      Один из подстреленных поднялся и навел оружие на уже успевшую сорвать с лица изоленту и подобрать автомат Аделину, и наверняка прострелил бы ей голову, но именно в этот момент все здание гостиницы качнулось, задрожало, загрохотало, телевизор слетел с подставки, одно из оконных стекол вылетело, в номер ворвались ливень и ветер. Оглушительный взрыв — но свет почему-то продолжал гореть. Подстреленный выронил автомат и упал. Аделина тоже упала. Милн, чудом удержавшись на ногах, человек целеустремленный, поднял пистолет Кречета, перепрыгнул через асимметрично стоящий диван, встал над подстреленным и произвел контрольный выстрел. Затем он вернулся к Кречету, взял его за шиворот, доволок до середины номера и, подобрав с пола рулон изоляционной ленты, очень оперативно стянул ею Кречету ноги и руки.
      — Почему ты? — спросила Аделина.
      — Сперва мы с Эдуардом хотели бросить монетку, — объяснил Милн, распрямляясь и глядя на Кречета. — Но потом решили, что меня труднее разглядеть в темноте.

* * *

      Летчик Отто Георгиевич Васильков был человек исполнительный. Получая приказы, он не переспрашивал, не уточнял, не предавался философии — он их просто выполнял.
      Ему объяснили, где цель, сказали, что людей там нет, хлопнули по плечу. Он поднял самолет в воздух, пролетел по плану тридцать километров, высмотрел и наметил цель, и выпустил по ней чудо современной боевой техники — самонаводящуюся ракету.
      Ракета преодолела нужное расстояние и заинтересовалась конным памятником Князю Олегу, поставленному неподалеку от «Русского Простора» на пике постсоветского интереса русского народа к своей истории. Сквер, в котором стоял памятник, опустел год назад — конторы так и не сдали в аренду, жилой дом, единственный, выселился недавно в связи с пожаром. В трех метрах от поднятого в направлении Туманности Андромеды олегова меча висели провода — они то и дали в момент приближения ракеты короткое замыкание, сыпанув искрами. Ракета самонавелась на памятник и, вздыбившись, жахнула в известняковый круп лошади. Столб огня вырос до облаков, осветив затопленный наводнением район. Здание, пострадавшее от пожара, упало. От памятника осталась только известняковая пыль.
      Отто Васильков сверил электронные данные и, сообразив, что вышла промашка, выпустил еще одну ракету. На этот раз ракета пошла точнее, но, вместо того, чтобы вонзиться под углом в «Русский Простор» у основания, наскочила по пути на деревянный телефонный столб и ударила в угол «Русского Простора». Взрыв поколебал несущие конструкции здания, зажег несколько номеров, пробил несколько потолков, повалил несколько лестниц, разметал перегородки — но только в данном углу.
      Оценив положение, Отто Васильков сделал красивый разворот на инструментах, вышел снова на цель, и выпустил еще одну ракету. Но приборы показали, что эта, третья, ракета застряла на выходе. Васильков, памятуя о том, что он защитник Отечества, развернул самолет на юго-восток, где, по его представлениям, селений было меньше, и катапультировался вместе с креслом. Ракета и самолет взорвались секунд через двадцать. Горящие обломки смешались с дождем и упали в Текучку. Парашют мотало во все стороны, и даже иногда несло вверх. Васильков очень боялся, что стропы порвутся, или парашют сложится, и все же благополучно приземлился через некоторое время в каком-то замшелом селении. Отделившись от парашюта, вытирая мокрым рукавом мокрое лицо, он постучался в первый попавшийся ему дом. Потом снова постучался. Дверь ему открыла средних лет полная женщина и, улыбнувшись сонно, пригласила его войти. Увидев, какой он весь промокший, женщина стала суетиться и предлагать Василькову снимать с себя все подряд. Поспел горячий чай.
      — Вы, наверное, американский шпион, десантник? — спросила она радушно. — Как там у вас, в Америке, ничего, хорошо живут?

* * *

      Сепсис или нет — с Пушкиным происходило что-то не очень хорошее. Лоснящийся от болезненного пота, с полуприкрытыми глазами, биохимик сидел у стены в неестественной позе и что-то бормотал, иногда громче, иногда тише.
      — Антибиотики нужны, — сказал отец Михаил.
      — И еще много разного нужно, — заметил Некрасов. — Он бредит. Заражение крови.
      — Припарки надо ему какие-нибудь, — предположила Марианна. — Компрессы.
      Стенька зло на нее посмотрел, и снова обернулся к раненому, пытаясь разобрать, что именно говорит Пушкин в бреду.
      — И возлюбит русский человек ближнего своего, — бредил биохимик, — и не будет ни завидовать ему, ни принижать его, ни желать ему невзгод да тягостей, и ближний его все тоже самое. И согласие настанет в земле русской, и директивы благодетельные из метрополии в провинцию да будут доходить в тот же день в виде неизменном и выполняться безукоснительно с радостию искренней.
      Когда раздался взрыв, все в баре, кроме Пушкина, вскочили на ноги, и некоторые упали. Люстра, висящая над стойкой, сорвалась с крепления и рухнула со звоном на полированную поверхность. Посыпалась остаточная стеклотара. Чудо мастерства шведских стеклодувов, импрессионистски-голубая с пятнами индиго, борзая, готовая к прыжку, с нарочито, как у киевских балерин, короткими ногами, таившаяся до этого в углу стойки, накренилась, упала на пол, и раскололась на несколько частей, которые тут же размолотил упавший сверху телевизор. Демичев упал на Кашина.
      Свет продолжал почему-то гореть.
      Марианна упала плашмя, а сверху на нее навалился столик — и наверняка повредил бы ей череп, если бы между краем столика и затылком Марианны не оказался портативный компьютер Кашина. Кашин на четвереньках выбрался из-под Демичева и передвинулся к Марианне, сокрушаясь. Отец Михаил отбросил столик. Кашин попытался выхватить ноутбук, но Эдуард, тоже поспешивший на помощь Марианне, отбросил Кашина, а ноутбук, скинув его с плеча и затылка Марианны, придавил коленом. Ноутбук хрустнул. Некрасов и Амалия оказывали помощь привратнику, который при падении ударился головой о край стула.
      Почувствовав неладное, Эдуард обернулся, не вставая с колен. За спиной у него стояла Людмила. Глаза ее по-прежнему были стеклянные, а в руке ее оказался пистолет Эдуарда, и именно на Эдуарда она его направила.
      — Предатель, — сказала она голосом, не менее стеклянным, чем ее глаза.
      — Людмила, — позвал Демичев.
      Эдуард осторожно встал в полный рост. Людмила не двинулась. Он протянул руку. Она не пошевелилась. Одновременно повернувшись боком и захватывая ее запястье, он вытащил пистолет у нее из руки. Сунул за ремень. Поднял один из стульев и усадил на него Людмилу. Она не сопротивлялась.
      — Что это? — спросила Марианна, поднимаясь на ноги и держась за затылок, и обращаясь почему-то к отцу Михаилу. — Что это, а? Это конец света?
      — Нет, — авторитетно заверил ее отец Михаил, усаживая ее на стул и садясь рядом. — Когда настанет конец света, это будет понятно всем.
      — А это что же?
      — Это?
      — Сейсмические аберрации, — подсказал Некрасов, поднимая привратника на ноги.
      Отец Михаил, оценив подсказку, подтвердил Марианне:
      — Сейсмические аберрации.
      — Да? — переспросила Марианна, заметно успокаиваясь. — Почему ж? Как же это? В этих широтах?…
      Удивительно, но, очевидно, ни матрон, ни детей взрыв не разбудил. Никто не вышел в бар из банкетного зала.
      Стенька сидел на полу в неловкой позе и выглядел затравленно. Амалии даже пришлось показать ему фокус — на ладони у нее материализовался резиновый пузатый пупс и произнес писклявым голосом,
      — Есть хочу.
      Стенька взял пупса, осмотрел его со всех сторон, глянул на Амалию, и криво улыбнулся.
      — Поиграй пока, поиграй, — сказала Амалия.
      — Я родину очень люблю, — ответил ей Стенька. — А то что у нас, в России, до сих пор чтут не Романов Абрамовичей, а слесарей Ивановых — можно я не буду объяснять то, что нам очевидно, а вам, нерусской, не очень понятно. Я лично знаком с педагогом Тамарой Ивановной Гладыш, она десятилетиями учит детей. Вот это пример служения России. А еще я знаю и преподавателя русского языка и литературы Бодажкову, Галину Васильевну — у нее выпускников, учеников — столько, что и не перечесть. Еще я знаю хирурга Рычагова. В детской больнице работает… Скольким он детишкам помог — не описать… А еще знаком с токарем Захаровым… такие детали точит — ни один станок не справится. Я знаю многих достойных людей, которыми гордится Россия… Они реально для нее работают, а не бегут на забугорные сцены, когда их здесь третьим местом награждают. Я этим тоже горжусь… Хорошо ли, плохо ли, но до сих пор в России чтят тех, кто работает хорошо. И я помогаю в этом людям. Да. И еще я эту суку люблю… без памяти… но она страшная, холодная. У нее сердца нет, и любит она только себя.
      И Стенька заплакал, сжимая в руке резинового пупса. Присев возле него на корточки, Амалия погладила его по голове. Рот у Стеньки открылся до половины, слезы катились крупно, потоком, и был он похож на ребенка, у которого отобрали конфету без всяких на то причин, и дали подзатыльник.
      — Не плачь, не плачь, мальчик, — сказала Амалия. — Ты вырастешь большой и сильный, и будет у тебя в жизни много разного, интересного.
      Демичев, кряхтя, поднял один из стульев и, поглядев на остальных, сел на него верхом — грузно.
      В бар вошел Милн, и сразу за ним — Аделина, с автоматом в одной руке и сапожками в другой. Эдуард подскочил к ним.
      — Ничего страшного, — сказал ему Милн, и поглядел на подслеповатое электронное табло, а затем на свои наручные часы, которые тоже не работали. — До рассвета времени… собственно, рассвет должен уже начаться. Где рассвет? — строго спросил он у Эдуарда.
      — Я что, по-вашему, Гелиос? — недовольно возразил Эдуард. — Вынь да положь рассвет? Где вы были? Линка, куда тебя черти носили, что за сторонние действия? Милн, что это было?
      — Долбанули ракетой, — ответил Милн, разыгрывая беспечность. — До этого взорвалось в подвале, но там много воды, поэтому взорвалось как-то… так… А теперь ракетой. Очевидно — промахнулись. Стало быть, долбанут еще раз — если, конечно, не… нужно рискнуть, наверное, а, Эдуард?
      — Темень на улице. Они нас видят, мы их нет.
      — Лучше, чтобы нас ракетой, да?
      Эдуард задумался.
      — А пойдите-ка сюда! — позвал отец Михаил. — Нечего там шушукаться!
      Они обернулись, переглянулись, и подошли. Паства все покорнее, все послушнее.
      — Что это было? — спросил отец Михаил.
      — Это сейсмические аберрации, — вмешалась Марианна.
      — Случайно, на учениях, кто-то выпустил ракету, — объяснил Эдуард. — Это бывает. Над Мер Нуар несколько лет назад таким образом украинцы сбили израильский пассажирский лайнер. В нем сидели арабские террористы. То бишь чурки.
      Отец Михаил окинул паству взглядом. Какие-то все отрешенные, так и с ума можно сойти запросто.
      — Хорошая компания, — сказал вдруг Демичев. — Жалко выпить нечего.
      Никто не среагировал.
      — Как рассвет, так и пойдем отсюда, — сказал отец Михаил.
      — Э… — сказал Эдуард.
      — Тише. Терять больше нечего. — Он окинул взглядом паству. Безумие распространяется быстро. Все, даже Кашин, присоединившийся к пастве недавно — все эти нехристи уже поняли, в какую переделку попали, поняли, что рассчитывать не на кого, поняли все. Им уже не застила глаза тонкая пелена цивилизации, не отвлекала от правды болотно-медленная бюрократия, не бормотал телевизор, не шуршали газеты. Они были почти готовы — и эта их готовность выглядела в некоторой степени стыдно. Готовность, когда хочется сказать — а где ж вы раньше были? Но христианин не имеет права так говорить. Отец Михаил посмотрел на боевую бригаду — на Милна, Эдуарда и Аделину. — До рассвета нужно продержаться, — сказал он, и они не возразили. — Желательно в полном сознании. Вы поете в театре? — обратился он к Аделине.
      Аделина мрачно смотрела на него.
      — Вот и хорошо, — сказал отец Михаил. — Ваше дело, лицедейское, публику развлекать. Отвлекать ее от нехороших дум. Искусство — оно сродни… не знаю, чему оно сродни, но, вроде бы, дело хорошее. Споете нам что-нибудь?
      — Не в голосе я, — дежурно ответила Аделина. Она всегда так отвечала неучам.
      — Не кокетничайте, — велел отец Михаил. — Посмотрите вокруг. На эти лица, на эти глаза. Искусство — оно ведь облагораживает?
      — Я не привезла с собой аккомпаниатора, — заявила Аделина.
      — А сами играть не умеете? Я починил давеча жим-за-жим.
      — Нет, на жим-за-жиме я не играю.
      — А на рояле?
      Аделина промолчала. На рояле она играла очень плохо, и не умела одновременно играть и петь. Эдуард и Милн тоже молчали. Отец Михаил обернулся к остальным.
      — Кто здесь умеет играть на рояле?
      Привратник решил, что отец Михаил так мрачно шутит, и криво улыбнулся. Марианна не поняла вопроса. Кашин презрительно и растерянно улыбнулся — у него было свое дело, и дело важное — он распространял среди людей правду о вышестоящих и своих коллегах — глупо было требовать от него чего-то еще, какой рояль, абсурд… Стенька смотрел на Аделину и ничего не слышал. Людмила ничего не слышала. Амалия заинтересовалась. Некрасов сказал:
      — Я умею.
      — Рахманинов очень хорошо играл на рояле, — сообщил с пола биохимик Пушкин.
      — Правда, я не профессионал, — уточнил Некрасов. — Какие-то тональности знаю лучше, какие-то хуже. Играю в основном на слух. И, как мне говорят всегда, педаль жму слишком часто.
      — Прекрасно, — сказал отец Михаил. — Вон рояль. Барышня, не угодно ли.
      Аделина посмотрела сперва на Милна, затем на Эдуарда. Милн улыбнулся, Эдуард пожал плечами — не одобряя, но и не возражая.
      Если действительно учения, тогда ничего, подумала Аделина. А если не учения, что скорее всего, то, возможно, петь мне больше не придется. Она сняла автомат с плеча и сунула его Милну. Милн протянул автомат Эдуарду, но тот брезгливо отступил — почему-то — и мотнул головой.
      — Послушаем певицу, — зычно объявил отец Михаил пастве.
      Паства зашевелилась слегка. Кашин поднял и осмотрел сломанный ноутбук и покачал головой. Может, у Малкина есть запасной.
      Демичев с удивлением следил за происходящим. Все, как в добрые старые времена — столько приятных людей, и сейчас будут играть на рояле и даже петь, несмотря ни на что. А все-таки я умею собирать интересный народ, почти удовлетворенно подумал он.
      Некрасов открыл крышку рояля, нисколько не пострадавшего от сейсмических аберраций.
      — Что играть? — спросил он.
      Ну, как что. Известно — что. В соответствии со степенью просвещенности аудитории. Степень почти нулевая. Стало быть, самое известное, самое банальное. Но и красивое тоже.
      — «Хабанеру» знаете?
      — Из «Кармен»?
      — Да.
      — Слышал.
      — Сыграйте начало.
      Некрасов взял аккорд.
      — Нет, — сказала Аделина. — Не в фа-диез-минор. В ре-минор.
      — Да? Хмм. Так?
      Он сыграл вступление.
      — Да. Чуть медленнее.
      — По-французски будете петь?
      Аделина оглядела аудиторию.
      — Нет, — сказала она. — По-русски.
      Некрасов снова заиграл вступление. Он предпочел бы французский оригинал — решив, что сейчас будет нелюбимое им орнитологическое «У любви, как у пташки, крылья». Но нет.
      Дело было в том, что во время гастрольной поездки по городам и весям России, второй состав театра провел эксперимент — задействовав новый русский вариант либретто, предоставленный театру анонимно каким-то яростным любителем французской музыки. Аделине, лидеру второго состава, вариант понравился больше общепринятого.
      Опершись локтем на рояль, Аделина запела:
 
Вольной птицей любовь летает,
Не подозвать ее, не укротить,
Ни один человек не знает
Когда назначено ему любить.
 
 
Не приманишь любовь стихами,
Ты словом хитрым счастье не лови,
Ни известностью, ни деньгами
Не купишь радости себе в любви.
 
      Некрасов изобразил, как мог, приглушенный хор — взяв несколько разлапистых аккордов. Это Аделине не понравилось, как не нравятся всем профессионалам любительские отходы от общепринятого, но, концентрируясь на роли, она проигнорировала отступление.
 
В любви…
В любви…
В любви…
В любви!
 
 
Презрев законы, дочь богемы,
Любовь с тобой стремится вдаль и ввысь.
Коль сердце хладно, чувства немы,
А я люблю тебя — то берегись!
 
 
Один вздохнул, другой смеется,
Третий будет мой!
Коль мне любить тебя придется,
Не шути со мной!
 
      Некрасов прошелся по квинтам снизу вверх, прижал педаль, и снова сыграл вступление.
 
Нежеланна — она под боком,
Желанна станет — ускользнет шутя,
Сети ставь — и не будет проку.
Не ставь — окажешься в ее сетях.
 
      Дверь в банкетный зал шумно распахнулась — заглушив и рояль, и даже вой ветра. Сонная матрона встала на пороге, неодобрительно глядя на паству.
      — Вы, это, не шумите тут, — произнесла она с придыханием, базарно. — Дети спят. Совесть нужно иметь. И нам тоже спать надо. Загуляли, понимаешь. Пьяницы.
      Некрасов прервал игру. Аделина с ненавистью посмотрела на матрону.
      В этот момент из вестибюля в бар медленным шагом вошел историк Кудрявцев под руку с Нинкой.

      У отца Михаила были к Кудрявцеву претензии. В своих двух скандальных популистских книгах Кудрявцев посвятил немало страниц роли Православной Церкви в истории, но чуть ли не половина этих пассажей проникнута была — не то, чтобы пренебрежением, но насмешливостью с оттенком снисходительности.
      — Снисходительность — это Знак Зверя, — прокомментировал, размазывая липкую влагу по лицу липким же кулаком Стенька.
      У Марианны, само собой, были к Кудрявцеву претензии, но было их так много, что в несколько фраз они уместиться не могли, поэтому Марианна лишь покачала головой и сказала,
      — Ну, знаешь ли, Славка…
      У Некрасова были к Кудрявцеву претензии, но законник слишком хорошо чувствовал мизансцену, чтобы предъявлять их в данный момент.
      У Пушкина, возможно, были к Кудрявцеву претензии, но Пушкин выразился так (наложившись репликой на претензии, высказываемые отцом Михаилом):
      — А вообще-то Россия вечно страдает из-за отсутствия жизнерадостности. Все у нас всегда мрачно, апокалиптично, зловеще как-то…
      У Амалии были бы претензии к Кудрявцеву, если бы она прочла его популистские книги — но она их не читала.
      У Кашина, возможно, были бы претензии к Кудрявцеву, если бы он знал, кто это такой. Кашин также не знал, кто такие Уильям Фолкнер и Франц Легар, но это к делу не относилось.
      У Людмилы были претензии к Кудрявцеву, но она их высказала давно, и теперь просто сидела, глядя в одну точку.
      У Аделины, Милна и Эдуарда были претензии к Кудрявцеву, но они последовали примеру Некрасова и не стали их высказывать.
      У Стеньки были претензии к Кудрявцеву, но у него вообще ко всем были претензии.
      У Демичева претензий к Кудрявцеву не было. У него ни к кому не было претензий. И раньше тоже не было.
      У привратника были претензии к Кудрявцеву — но очень смутные, едва определимые.
      — Знаете, — сказал Кудрявцев, обращаясь к отцу Михаилу, — я как-то не задумывался, когда писал, как именно я отражаю те или иные… хмм… аспекты… сосуществования Православной Церкви с остальными. В России принято рассматривать Православную Церковь как русское владение, а все остальные православные — они, типа, тоже православные. Во вторую очередь. Меж тем, если рассматривать Православную Церковь как одну из основных ветвей христианства, то вклад ее в мировую христианскую культуру по сравнению с католиками — никакой. Русские в этом подражают евреям — это, мол, наша собственная религия, и она главная, а все остальные погулять вышли. И работают в этом направлении только на себя.
      — Вы это… не загибайте!.. — всхлипнув, сказал Стенька.
      — Может быть вы и правы, — неожиданно почти согласился отец Михаил. — Да, православные традиции по сравнению с католическими, лютеранскими, англиканскими менее заметны. Да, если сравнивать собор Святого Петра, Нотр Дам, и так далее, с тем что у нас, и так далее. И Баха у нас своего нет, и Шекспира нет. Но вы ведь сами православный.
      — И что же? — поинтересовался мрачно Кудрявцев.
      — А то, что это следовало учитывать при написании.
      — А церковь — это что, профсоюз такой?
      — В каком-то смысле да, — кивнул отец Михаил. — И что за термин такой, кстати говоря — астрены? Где вы его выкопали?
      — Я его придумал. По ассоциации.
      — В книге вы об этом не сказали.
      — Вы ведь тоже на проповедях не всегда говорите, что троицу придумал Константин.
      — Троицу никто не придумывал.
      — Я историк, батюшка.
      — В обязанности историка фарисейство не входит.
      Кудрявцев пожал плечами.
      — Вы умеете водить вертолет? — спросила Аделина.
      — Какой вертолет? — удивился Кудрявцев.
      — Линка, заткнись, — сказал Эдуард.
      — А вот в «Густынской летописи», последней трети семнадцатого века… — сказал, открыв глаза, Пушкин. — И вообще. Исторические источники девятого-десятого веков однозначно свидетельствуют о том, что Русь не была тождественна славянам. В этом сходятся источники самого разного происхождения — древнерусские, византийские, восточные, западноевропейские. Существует убедительная вероятность того, что зафиксированные в источниках русы были скандинавами.
      Все, кроме Людмилы, обернулись к Пушкину.
      — Позвольте, вы в сознании?
      Но Пушкин явно был не очень в сознании.
      — На данный момент, — сказал он вдохновенно, — это единственная версия, способная плаусибельно и непротиворечиво интерпретировать весь комплекс имеющихся в нашем распоряжении данных.
      — Это он, похоже, меня цитирует, — сказал Кудрявцев, и сказал это совершенно спокойно.
      — Что такое плаусибельно? — брезгливо спросил отец Михаил. — Что значит это слово?
      Некрасов, продолжающий сидеть за роялем, издал короткий смешок. Паства повернулась к Некрасову. Он подмигнул Амалии.
      — Плаусибельно, — сказал он, — означает — «Смотрите на меня, люди, я — человек, который знает слово „плаусибельно“».
      — Я не хочу сказать, — сказал Пушкин, — что автор — сторонник норманнской версии. В явном виде он четко позиционируется лишь по отношению к «антинорманнской версии» — он не ее сторонник.
      — А это…
      — Что-то знакомое… — заметил Кудрявцев.
      Марианна промолчала. В данном случае цитировали ее.
      — Взгляды его по норманнской довольно своеобычны — для знающего-понимающего очевидно что Олег с Горским маленько лукавит…
      — Своеобычны, — повторил Кудрявцев. — И, наверное, общеречивы тоже.
      Ему явно было все равно, что подумает Марианна. Куда-то исчезла его нервозность. Он стал весьма аристократичен, надменен, непрост, и при этом совершенно нечванлив. Кудрявцев стал совершенно свободен.
      — И многонаправленны, — поддержал его Некрасов от рояля.
      — Перестаньте издеваться над раненым, — потребовала Амалия.
      — А вот к примеру касаемо истории нашей физики, — скрипуче сказал биохимик, очень похоже имитируя интонации Марианны, — я ко всему прочему лично общалась со многими физиками или работала с их архивами… Хотя, надо признать, в целом ряде вопросов до сих пор нет боле-мене объективной картины…
      Кудрявцев засмеялся, а Марианна насупилась.
      — Что это ты, девушка, дрожишь? — обратился отец Михаил к Нинке.
      — Я-то?
      — Да.
      — Холодно.
      Отец Михаил обвел глазами паству. Эдуард снял пиджак.
      — Попробуем еще раз, — сказал отец Михаил. — Всем молчать. Певунья наша сейчас нам споет… тише! Давеча нас прервали, а так хорошо все было… — Он посмотрел на Аделину. — Голос у вас, барышня, таких голосов поискать…
      Никто не возразил, и это Аделине понравилось. Она отошла к роялю. Отец Михаил присоединился к ней.
      — Что-нибудь более доходчивое, помедленнее, — попросил он. — Не в службу, а в дружбу, а то мысли у людей добрых разбегаются. Что-нибудь более возвышенное.
      — «Тоска», второй акт, — предложил Некрасов, большой любитель веристов.
      Аделина фыркнула презрительно.
      — А что? — спросил Некрасов. — Красивая ария.
      — Может и красивая, но я-то ее петь не буду.
      — Почему же?
      — Потому что она для сопрано написана.
      — А вы спойте на три-четыре тона ниже.
      — Вы что, издеваетесь?
      — Нет. Судить вас здесь никто не будет. А вещь красивая. Особенно второй вариант текста…
      — Болтаете попусту…
      — Не будем ссориться, друзья мои, — попросил отец Михаил. — Пожалуйста. Спойте эту арию, что вам стоит.
      А ведь помрет Пушкин, подумал Некрасов сокрушенно. Ему срочно нужно в больницу. Но скорая помощь по водам не прибудет, здесь не Венеция.
      — Ладно, попробуем, — вдруг согласилась Аделина, возможно, думая о том же. — Сыграйте первые пару тактов.
      Некрасов сыграл.
      — Ниже, — попросила Аделина.
      Он сыграл ниже.
      Это было совпадение — простая случайность. Так, во всяком случае, думала Аделина, а что думал по этому поводу отец Михаил, ей было неизвестно, да и не интересовало ее это.
      Изначально об Аделине думали, что она сопрано, и репертуар она себе прикидывала соответствующий. То бишь — звездный. И ария Тоски из второго акта одноименной оперы была ей знакома. Она помнила слова. И даже мелодию. И даже помнила — смутно — где именно нужно, как любили веристы, по выражению Николая Римского-Корсакова, «цепляться» голосом за мелодию. Но она не была уверена, что сумеет все это ухватить.
      — Visi d'arte, visi d'amore…
      — А по-русски? — бестактно и нелепо вмешался отец Михаил.
      Некрасов прервал аккомпанемент.
      — Вы меня перебили… — возмутилась Аделина. — Вы что!
      — Аудитория по-итальянски плохо понимает. Это упущение, следствие многих лет жизни страны в отрыве от остального мира, — объяснил Некрасов, косвенно поддерживая отца Михаила, сглаживая бестактность.
      Отец Михаил кивнул Некрасову, сделал движение, похожее на поклон, по адресу Аделины, и отошел к пастве.
      Аделина вздохнула.
      — Второй вариант, — сказал Некрасов.
      — Напомните слова.
      — Зная только… Ну?
      — Помню.
      Он снова сыграл первые два такта и остановился. У арии не было вступления. Веристы вообще не жаловали вступления. И Аделина запела.
 
Зная только
Любовь и искусство,
Живой душе вреда я не приносила.
Нередко в тайне
Нищим и страждущим я помогала…
 
      Некрасов чудом не ошибся в модуляции — тональность была ему мало знакома — но попал в ноту, и только один аккорд вышел слегка неряшливый. Плывущий веристский ритм, плывущая гармония, сейчас Аделина должна вступить, но не сразу, а «цепляясь» за мелодию — помнит? не помнит?
      Она помнила.
 
Денно
С молитвою кроткой
К небу искренне я обращаюсь, колени склонив.
И каждый день цветы я…
 
      Дальше мелодия арии совпадала с лейтмотивом Тоски, и ритм в этом месте был очень четкий. Некрасов вышел из басов и дотянулся левой рукой до верхних нот.
 
… На алтарь Твой кладу.
 
      Смена тональности, ритм снова поплыл.
 
… Теперь, когда страдаю я,
Рабу свою отверг Ты,
Твоей служанке это ли награда?
 
      Низковато, думал Некрасов, изображая клавиатурой переливы оркестра. Она и сама уже поняла, что низковато, но остановиться нельзя, далеко ушли, да и хорошо у нее получается. И у меня хорошо получается. Сейчас полезем вверх, и ей будет легче.
 
Алмазы дала я для мантии Мадонны,
Песнь моя славит
Ангелов твоих, Господь, небесных…
Но в горести моей…
 
      Некрасов вдавил педаль и ушел в басы обеими руками, а затем пробежал вверх по хроматической гамме, и Аделина снова зацепилась голосом за мелодию, и выдала мощную верхнюю ноту в измененном лейтмотиве:
 
За что, за что, за что, Господь!..
 
      Некрасов убрал ногу с педали.
 
За что…
 
      Некрасов приглушил аккомпанемент.
 
За что… —
 
      почти прошептала Аделина, а затем бархатным своим меццо вывела, акцентируя тонику:
 
Так платишь Ты рабе своей, Господь?
 
      В концертном варианте в этом месте следовало остановиться, но вагнеровская «бесконечная» мелодия, позаимствованная веристами для своих нужд, требовала себя продолжить, ибо вселенная вечна и души бессмертны, и Некрасов с Аделиной, не сговариваясь, продолжили. Некрасов, набрав побольше воздуху, пропел баритонально, имитируя строгий голос городского диктатора Скарпиа:
 
Ответ ваш?…
 
      И Аделина завершила сцену на низкой ноте, больше подходящей именно меццо даже в оригинальном варианте:
 
На коленях вас прошу я.
 
      Музыка стихла.
      Настроение у паствы было — у всех по-разному, но никто не был уверен, что только что исполненный опус великого итальянца на это настроение повлиял. Всем вспоминалось разное — кому какие-то карьерные эпизоды, кому бывшие любовники и любовницы, кому теплый юг и ласковое море. И даже отец Михаил, человек в плане искусства неискушенный, но оценивший исполненное — не зря же именно он почувствовал, что нужно попросить Аделину что-нибудь спеть — промолчал. И Некрасов молчал. Амалии вспомнилась ее дочь, великая, блядь, теннисистка. Стеньке вспомнилось почему-то раннее детство, момент, когда он перепугался вусмерть, прочтя гоголевского «Вия», и пытался пугать друзей во дворе, но на друзей рассказы его не производили никакого впечатления. Кашину вспомнилось, что давеча Малкин рассказывал про одну особу, проживавшую в Норвегии, коя особа покрыта была с ног до головы очаровательными веснушками. При этом Кашин предполагал, что Малкин пиздит — не было у него с этой веснушчатой особой никаких отношений, ни сексуальных, ни дружеских, а, скорее всего, сказала ему особа что-то такое, Малкину, может по-норвежски, а может по-английски, а Малкин не понял, испугался и скис. Марианне вспомнилось, что подруга ее детства, отбившая во время оно у Марианны потенциального жениха, а потом бросившая его, сейчас блистает на московской эстраде, выдавая нелепые па ногами и улыбаясь идиотской улыбкой снисходительной публике с огромными животами и бюстами. Что вспоминалось Пушкину — неизвестно, но, как ни странно, во время исполнения раненый, в бреду, не произнес ни слова. И сейчас тоже не произнес. И Кудрявцев в безупречном, как только что заметили Стенька, по стечению обстоятельств, и Милн, по склонности, понимавшие в этом толк, итальянского стильного покроя костюме, ничего не сказал, ни слова.
      И только блядища безмозглая, тощая угловатая Нинка, помешанная на Васечке, что не мешало ей продавать за деньги, пусть и не очень большие, свое тело, Нинка, плывущая по жизни, как гнилая щепка плывет по течению Волхова, Нинка с грязными ногтями, неряшливая, безалаберная, редко моющаяся, бесхозная, падшая, сказала тонким детским голосом,
      — Ой, красиво как.
      Но на нее никто не обратил внимания, кроме Аделины, которой замечание не понравилось.
      И в этот момент погас свет.
      Сквозь подслеповатое окно бара пробивалось с улицы в помещение жиденькое, влажное осеннее утро. Ветер как будто ослаб — уже не выл натужно, но дышал через неравные интервалы, как отдыхающий после проигранного боя тяжеловес.
      — А не пора ли нам, люди добрые, по домам? — в полной тишине отчетливо вопросил отец Михаил.
      Паства шевельнулась.
      — Tibi omnes бngeli, tibi cжli et univйrsж potestбtes: tibi chйrubim et seraphim incessбbili voce proclбmant: Sanctus, Sanctus, Sanctus, Dуminus Deus Sбbaoth. Pleni sunt cжli et terra maiestбtis glуriж tuж, — сказал отец Михаил.
      Никто не понял, что он сказал, но переспросить не управились — кто из привычно-повседневного равнодушия к непонятному, кто из боязни прослыть невеждой.
      — Там машины… — начал было практичный Кашин.
      — Ни одна из них не заведется после того, что на нас вылилось, — заверил его компетентный отец Михаил. — Будите молодняк, — добавил он, указывая кивком на дверь в банкетный зал. — А оружие все оставим здесь. Барышня, положите автомат, не нужно его подбирать.
      Из кухни вышел заспанный Федька, внук Бабы Светы, исполнительно неся в руках четыре апельсина. Он совершенно точно помнил, что Баба Света, мастерица готовить орлеанские салаты, дала ему чего-то, чтобы отнес в гостиницу. А вот что именно — не помнил. Проснувшись в кухне, он сообразил, что не отдал то, что нес. Когда именно он нес то, что он должен был отдать — не помнил. Нашел в кухне первое попавшееся и вышел, неся, к взрослым.
      На него посмотрели почти все.
      — Ах ты, блядь, горе мое непутевое, — сказала Амалия, направляясь к нему — единственная из всех, понявшая сразу все и до конца. — Иди сюда, курьер. Поставщик сопливый.
      Она обернулась к Некрасову.
      — Что с этим будем делать? Он местный. Забирать его некому. Эта… как ее… за ним не придет.
      Федька тупо смотрел на Амалию. Поразмыслив сонно, он протянул апельсины ей. Кусая губы от подступившей к горлу злобы, стараясь не заплакать, Амалия взяла апельсины и погладила Федьку по голове.
      — Не урони, — строго сказал Федька, едва ворочая языком.
      — Его надо отвести домой, — Амалия снова повернулась к остальным.
      — Пойдет с нами, — сказал отец Михаил.
      — Нет, — возразила Амалия. — Мы в любом случае подвергаемся… а ему незачем.
      Милн и Эдуард переглянулись. Эдуард вытащил монетку.
      — Нет, идите вы, — сказал Милн. — Я в прошлый раз ходил… Кроме того, мое присутствие может быть неправильно понято популяцией.
      — Не знаю, что опаснее, — заметил отец Михаил.
      Эдуард спрятал монетку в карман.
      — Минут через пятнадцать вернусь, — сказал он. — А вы бы все выступили без меня. А? Впрочем, Линка, рекомендую тебе лично подождать… — Он посмотрел на Стеньку. — И тебе тоже.
      — Пошел ты на хуй, — сказал Стенька, давая петуха.
      Эдуард повернулся к Аделине.
      — Святой, говоришь? Меня эта наша замечательная русская святость знаешь как достала? Болото… Жди меня здесь. Дети — наше будущее. Минус погибшие при абортах. Ебаный в рот…
      — Не устраивай скандал, сдержанный ты мой, — укоризненно сказала Аделина.
      — Пошли, Илья Муромец, — позвал Эдуард Федьку. — Пойдем с дядей. Будем играть в парашютистов. Где живет твоя… эта… баба… как ее?
      — Кто?
      — Тупой ты, да? Ну, с кем ты живешь?
      — С Бабой Светой.
      — Вот. К ней и пойдем, но не через вход, а парашютным путем. Будем прыгать из окна. Вместе.
      Они направились к вестибюлю. Эдуард прислушался. Пальбы нигде не было слышно. Очень быстро и мягко, чтобы не видели другие, отец Михаил перекрестил обоих.
      Ветер на лестнице не завывал и не гудел — так, поддувал слегка. Эдуард включил фонарик. На втором этаже Эдуард послушал здание — горело где-то на северо-востоке, пальбы не было. Он отсчитал сорок шагов и, отойдя от двери на полтора шага, выбил ногой замок.
      В пустом номере было прибрано и чисто, только телевизор лежал на полу, сброшенный взрывом с креплений.
      — Ты какие мультфильмы знаешь? — спросил Эдуард Федьку.
      — А?
      — Мультфильмы. Какие знаешь мультфильмы?
      — Про космическую козу, — радостно вспомнил Федька.
      — А про летающий телевизор никогда не видел?
      — Нет.
      — Ну так смотри.
      Эдуард подобрал телевизор и с расстояния в три метра метнул его в окно, рассчитывая, что прореженный солдатами Вадима опасный специальный контингент испытывает теперь нехватку в снайперах, и остаточные снайперы сосредоточились на другой стороне города — на противоположном берегу Текучки, как раз там, откуда хорошо виден вход «Русского Простора», и куда сейчас, или по возвращении Эдуарда, направит паству отец Михаил.
      Он высунулся в окно, затем вылез и спрыгнул на метр вниз — на козырек. Никто в него не выстрелил. А дождь кончился, и кое-где в рассветном небе даже забелело и заголубело.
      — Иди сюда, я буду капитан, а ты будешь главный парашютист, — позвал он.
      Федьке игра понравилась. Он вылез в окно и спрыгнул. Эдуард поймал его на руки.
      — Капитан прыгает первым, ты прыгаешь на руки капитану, — сказал он. — Начали.
      Он спрыгнул с трехметрового козырька.
      — Прыгай.
      Федька испугался и не решился прыгнуть.
      — Какой же ты парашютист! Я тебя поймаю, не бойся.
      — Не поймаешь, уронишь.
      — Не болтай. Прыгай же, еб твою мать! Ненавижу детей…
      Федька прыгнул, и Эдуард его поймал, и при этом Федька рассадил ему щеку каким-то острым предметом.
      Пожар в углу гостиницы, справа от них, светил чуть ярче рассветных лучей. Возможно в самом начале сработали опрыскиватели. Возможно в отверстие, пробитое ракетой, и увеличенное во много раз взрывом, попало много штормовой воды. Зрелище было впечатляющее — в одном углу разверстая дыра в пять этажей, и из дыры дым с огнем, а остальная гостиница стоит как новенькая, как ни в чем не бывало. Сюрреализм — но в Белых Холмах, и в тысячах маленьких городков по всему миру, все нынче — сюрреализм. Начиная с многоэтажной гостиницы, неизвестно на какого хуя здесь построенной.
      — Что у тебя в кармане? — спросил Эдуард, вытирая со щеки кровь.
      — У меня там метание.
      — Какое метание?
      — Острое.
      Эдуард не стал разбираться в тонкостях белохолмённого детского сленга — было не до того.
      — Где живет Баба Света?
      — Вон там.
      Федька показал рукой.
      Вода стремительно убывала с улиц, но все равно воды этой было по щиколотку. Эдуард поймал Федьку под мышки и усадил себе на плечи. Он пересек сквер перед гостиницей по диагонали и нырнул в переулок.
      — Не туда, — сказал Федька. — Вон туда надо было.
      — Это мы идем обходным путем, как немцы, когда Францию завоевывают.
      Удивительно, как возле даже очень малых размеров островного городка люди умудряются создать поселение, отвечающее всем унылым признакам окраины.
      Шлепая по воде маршевым шагом, с Федькой на плечах, выбирая только не наблюдаемые с другой стороны Текучки переулки и проходы, Эдуард подбадривал себя и Федьку, напевая вполголоса оригинал революционной песни, введенный в моду в «Чингиз-Бригаде» лично Ольшевским (скорее всего из артистического озорства):
 
Так пусть же Красная
Сжимает властно
Свой штык мозолистой рукой!
С отрядом флотских
Товарищ Троцкий
Нас поведет на смертный бой!
 
      И прибыл к пятиэтажнику, в котором на втором этаже ютилась в однокомнатной квартире Баба Света, оказавшаяся стройной, миловидной женщиной лет сорока, с безупречным маникюром. Квартира сияла чистотой. Мебель в квартире была, по местным… не только местным… стандартам совершенно шикарная. Над роскошной двух… трехспальной кроватью возвышалась шведской выделки, цвета слоновой кости, книжная полка — с книгами, не с хрусталем. На прикроватном столике стояла бутылка французского вина и недопитый бокал. Баба Света застеснялась именно неубранного вина — и моментально бутылка и бокал куда-то исчезли.
      — Доброе утро, — сказала она. — Ишь, чадушко, как все тебя любят… Дядя домой привел… принес… Проходите, молодой человек…
      — Мне некогда, — сказал Эдуард, ссаживая Федьку на пол. — Честное слово.
      — Вы торопитесь?
      — Да, очень. Но я обязательно зайду еще, может быть на следующей неделе.
      И женюсь на вас, подумал он мрачно.
      Знаем мы этих окраинных красоток. Акулы.
      Он перешел через детскую площадку с заклинившей механической каруселью и сломанными качелями и углубился в переулок. Окраинные переулки проектируются широкими, поскольку в последнюю очередь строителями окраин учитывается комфорт пешеходов. Главное — автомобиль. Некрасов прав, с этим пора кончать. А грязищи-то сколько! Казалось бы — остров частично каменистый, болот нет, почва в меру жирная — все это месиво что, специально сюда привозят самосвалами? Был я как-то в Италии. Итальянцы — страшно безалаберный народ. Но если строят — и в центре, и даже на окраине — грязь только на метр вокруг. У нас на километр. При этом, опять же прав Некрасов — итальянская грязь едкая, сволочь, смывается с трудом, видно сразу. Поэтому каждый запачкавшийся сразу видит — нужно одежду стирать, свежую одевать. У нас, если осторожничаешь, грязью будешь покрываться медленно, не очень заметно, и явного, резкого желания сменить одежду нет. Так и ходим в слегка грязном. На окраинах, во всяком случае. Дитя окраин, уж я-то знаю. Уж мне-то не знать. Впрочем, наводнение… да… Только бы они не вышли без меня. Выйдут… думать не хочется. Прихожу — а там она лежит в кровище… нет, не буду думать. Я сказал, что вернусь сразу. Я и возвращаюсь сразу. К черту этот переулок, пройду два квартала по вон той улице, так оно ближе. Вода вся ушла, а ноги мокрые и начинают мерзнуть. Нужно бы побежать, но это привлекает внимание. Впрочем, если бы там, за рекой, следили за этим местом, давно бы уже валялся простреленный.
      При выходе на улицу Эдуарда чуть не сбила воющая сиреной пожарная машина, несущаяся на всех парах к «Русскому Простору». Эдуард отскочил к стене и с удивлением посмотрел машине вслед. Обернулся. Сверкнули фары — в том же направлении ехала другая пожарная машина. И тоже с сиреной. А за ней третья.
      Это хорошо. Возможно, при свидетелях эти скоты постесняются стрелять. (В детей, подумалось ему, но он отогнал от себя эту мысль — слишком унылые логические построения она вызывала).
      Он пошел быстрым шагом, крепился, и все-таки не удержался, и перешел на бег.
      На площади перед «Русским Простором» пожарники, не очень суетясь, чего-то устанавливали, вынимали шланги, матерились. Одну пожарную машину подогнали почти вплотную к горящему углу гостиницы. А между машинами, на виду у всех, возникла и стала двигаться через площадь странная процессия. Во главе процессии шел отец Михаил — походкой такой степенной, что только посоха не хватало — чем не Тангейзер, Моисей, или Папа Римский. За ним шествовали Демичев и Кашин, при этом Кашин чего-то добивался от Демичева, мучил его вопросами, а Демичев болезненно улыбался. За журналистом и офицером в отставке следовали Некрасов и Милн, несущие на сорванной с петель (наверняка Милном) двери (кухня, подумал Эдуард) биохимика Пушкина. Аделина вела под руку прихрамывающую Людмилу. За ними топал охранник, озираясь. За охранником топала, сгорбившись, Марианна, за Марианной развязной походкой, руки в карманах, Кудрявцев — и Нинка рядом с ним. Амалия замыкала шествие, окруженная детьми и Стенькой, который мало чем, помимо роста, от этих детей отличался.
      Держа дистанцию в восемь метров, за шествием следовали толпой три матроны, время от времени покрикивая на детей. Неизвестно, почему они решили идти отдельно — может, так само собой получилось.
      Неожиданно Нинка отделилась от шествия и закричав истошно и радостно, «Васечка!» кинулась и повисла на шее у одного из пожарников.
      — Пойдем, Эдуард, — сказал отец Михаил, поравнявшись с Эдуардом. — Тех, кто остался, подберут, если надо — окажут помощь, остальное — судьба. А мы никому больше не нужны. Кроме, пожалуй, певуньи. Да и Стенька-истерик выпутается, таких на Руси любят, уникальных.
      — Я тоже выпутаюсь, — сказал Эдуард.
      — Как знаешь.
      — Что это вы, святой отец, в пророки заделались? Повезло вам, только и всего. Кто же знал, что из Новгорода прибудет пять этих сараев? В Белых Холмах всего одна пожарная машина и есть, и приехала она последней. Удивительно, что мотор у нее завелся. Вряд ли по нам будут стрелять там, дальше, — он показал рукой, — там народ сейчас на улицы выходит.
      — Рассуждаете вы складно, — похвалил отец Михаил.
      — А вы думали, это вашими молитвами все случилось? Бог, думаете, помог? Бог в такие дела не вмешивается.
      — Вы точно знаете, в какие дела Он вмешивается?
      Эдуард пожал плечами.
      — В одном прав ваш дружок, — задумчиво сказал отец Михаил.
      — Какой дружок?
      — Истерик. Вот вы, Эдуард, вроде бы неглупый молодой человек, много видели на своем веку, многому научились, разные люди с вами все время. А все равно не верите. И кроме как Знаком Зверя я, положа руку на сердце, ничем это объяснить не могу.
      — И вы туда же!
      — Не замедляйте шаг.
      — Я не замедляю.
      — Сперва мы дойдем до моста. Потом перейдем через него. А там до Новгорода рукой подать, да и машины шныряют постоянно. В конце концов…
      — Да. Кречет. Но его возьмут живым. Он кому-то все еще нужен. Уж не знаю, кому.
      — Да, мне тоже так показалось.
      — От лунного света… замлел небосклон, — напевал Пушкин в бреду, лежа на импровизированных носилках. — О выйди, Низетта… о выйди, Низетта… скорей на… — Он вдруг осмысленно посмотрел в небо. — И говорит она мне, начальственно так, а подхалимы кругом лыбятся скептически, говорит она — ведь вы же биохимик. И так подбоченилась еще, гадина жирная. Губы лоснятся. Ну и что же, говорю я ей. А она говорит, ну вот скажите, в генетическом смысле, кто я? А я ей говорю, в генетическом смысле вы ебаное говно, и говорить мне с вами скучно. Как она взовьется, как зарычит, сука, копытом топ…
      Солнце выползло из-за туч и неохотно, лениво стало обогревать Белые Холмы. И все равно было холодно. Неуемный Стенька, воспрянув по непонятной причине духом, обошел полукругом Аделину и пристроился к Некрасову, несущему передний край двери, транспортирующей Пушкина.
      — Ну вот вы мне скажите. Вот скажите. Любовь к Родине — это плохо?
      — Это очень хорошо, — заверил его Некрасов, у которого болели запястья, локти, и бицепсы. — Это прекрасно. Я бы вообще ввел такую графу в паспорте — индекс любви к Родине. От одного до пятнадцати. И налоги бы брал в соответствии с этим индексом.
      — А без шуток…
      — А я без шуток. Надо же как-то развлекать народ.
      — Ну, вам-то, нерусскому, этого не понять.
      — Вы все-таки скажите, с чего вы взяли, что я не русский.
      — А вы сами сказали.
      — Когда это?
      — Да вот… как-то… Ну, хорошо, а значит, по-вашему, Родину любить не нужно? Можно, но не нужно?
      — Эдуард! — позвал Некрасов.
      — Чего вы, чего… — неприязненно и даже слегка испуганно сказал Стенька. — Как что, так сразу Эдуард…
      Эдуард подошел.
      — Смените меня, — сказал Некрасов. — А то у меня руки сейчас отвалятся.
      Эдуард перехватил край двери.
      — Осторожно! — предупредил Милн сзади. — Я, между прочим, тоже не двужильный. Стенька, помоги Эдуарду. Кудрявцев! Помогите мне!
      — У меня больная спина, — возразил Кудрявцев.
      — Ну, я помогу, — отец Михаил подошел и взялся за край двери. — Хотя, вообще-то, мы достаточно далеко ушли, и можно было бы вызвать скорую.
      — Я пытался, — сказал Милн. — Пять минут назад. Мне сказали, что так далеко они не поедут.
      — Это куда ж вы звонили?
      — Думаю, что в Новгород.
      — А в Белых Холмах что же, нет скорой помощи?
      — Есть, но она так рано не работает.
      Процессия чуть приостановилась, а затем опять начала двигаться с прежней скоростью.
      — Как измерить любовь к Родине? — риторически спросил Стеньку Некрасов. — Можно сколько угодно говорить — готов ради Родины на то-то и то-то. Но говорить все умеют. А делать? Можно рассказывать про то, как на защиту Родины положил жизнь. А только глупо. Отдавших жизнь за Родину среди нас нет, если логически рассуждать. Стало быть, не мерило. Можно измерить любовь к Родине данного индивидуума количеством деклараций этой любви в письменном и устном виде. Но это, опять же, пиздеж. Мало ли, кто, что, и где декларирует. Самое простое, лучшее, удобное мерило — деньги.
      — Деньги?
      — Именно. Любовь к Родине измеряется именно деньгами. Потому что именно в этом случае выявляется вся правда. Если вы любитель Родины, задайте себе вопрос — сколько денег я потратил на Родину за последний год? Говорить, что Родина в ваших деньгах не нуждается — глупо. Говорить, что в данный момент у вас сложная финансовая ситуация — тоже глупо, поскольку вы наверняка пользуетесь интернетом, и на пиздеж в интернете о том, как вы любите Родину, вам почему-то хватает денег. Говорить, что приносите пользу Родине своей работой — смешно. Во-первых, это смотря какая работа, во-вторых, смотря на кого работаете, и, наконец, в третьих и главных — хуйня это, ибо пользу своей работой вы приносите в первую очередь себе, во вторую своей семье, ежели таковая имеется. Да и полезна ли ваша работа — сложный вопрос. И кому, помимо вас, она полезна — тоже сложный вопрос. Ну-с. Сколько культурных ценностей восстановлено или создано, сколько беспризорных детей накормлено, сколько дорог намостили, зданий поправили — с участием ваших денежных контрибуций? Вот это и есть определяющий фактор. Остальное — пиздеж.
      — Это в вас адвокат говорит, — снисходительно сказал Стенька. — Все деньги да деньги. Видно, что вы не русский человек.
      — А это называется — ханжество, — поучительно сказал Некрасов. — Я, правда, помимо русских видел в массе только итальянцев, немцев, да англичан. Не видел ни американцев, ни французов, ни даже, кстати сказать, бразильцев и бельгийцев. А китайцев я не люблю, и вообще не люблю восток. На востоке скучно. Тем не менее, из тех, кого я видел, русские — самые жадные. Впрочем, это не важно. Вернемся к нашему с вами тезису. Не уроните свой угол. Да, так вот. На поверку оказывается, что большинство любителей Родины деньгами с Родиной делиться не хотят. То есть — любовь любовью, а деньги все равно жалко, мои ж деньги-то, не дам. В русском просторечии такая постановка вопроса известна как «и рыбку съесть, и на хуй сесть». Но и это не главное. Подходим к сути нашей концепции. Повторение заклинания «я люблю Родину» — это просто мелкое тщеславие. Повторяющий считает, что повторения возвышают его над самим собой. В глазах окружающих и в его собственных. То есть в глубине души такие люди думают, что без поддержки, сами по себе, они, по сути, мелки, жадны, злобны, темны, а сказал «люблю Родину» — вот и стал (по их мнению) вполне приличным человеком, и даже в разговорах с другими можно чувствовать некую степень превосходства. Это я вам говорю, как бывший астрен бывшему кандидату в астрены. Кто-то давеча очень темпераментно разглагольствовал о том, какие все русские рабы, и так далее. До тех пор, пока не оказалось, что он сам русский.
      — Так вы русский или не русский? — спросил Стенька.
      — Если я вам скажу, что я грузин, вы пожертвуете завтра триста долларов на храм?
      — Кстати, да, — отец Михаил обернулся, заинтересованный. — Пожертвуете?
      Стенька обернулся, чтобы посмотреть на Милна, и чуть не выронил свой угол.
      — Я никому ничего не сказал, — заверил его Милн. — Разбирайтесь сами, кто и что о вас знает, молодой человек. И еще — за мостом сделаем все-таки привал.
      Отец Михаил посмотрел на Пушкина.
      — Помрет, — сказал он. — Эка незадача. Помрет ведь человек.
      Процессия миновала мост и вышла на дорогу, ведущую к одной из основных магистралей. Дойдя до магистрали, Милн потребовал сделать еще один привал, с практической целью.
      Первой же машиной, следовавшей в Новгород, оказался роскошный просторный Мерседес. Эдуард и Милн выскочили на дорогу, держа наготове пистолеты — вопреки указанию отца Михаила, пистолеты они в гостинице не оставили. Эдуард вытащил удостоверение и поднял его вверх, демонстрируя. Мерседес затормозил. Эдуард подошел к двери водителя, открыл ее, и выволок водителя на влажный асфальт.
      — Кто такой будешь? — задал он хрестоматийный вопрос.
      — Трушко, Сан Егорыч, — ответили ему из под очень низко сидящих мохнатых бровей.
      — Нам нужна твоя машина, Трушко. Человек ранен, ему нужно в больницу. Машину поведу я, ты будешь сидеть рядом. А раненого положим на заднее сиденье. Согласен?
      Трушко не был согласен, но это не имело значения. Сев за руль, Эдуард погнал Мерседес к Новгороду. А процессия снова отправилась в путь. Примерно через сорок минут Эдуард вернулся — в попутной Ауди. Вышел. Присоединился к процессии. Ауди уехала.
      — Могли бы привести автобус, — заметил Милн.
      — Пытался, — признался Эдуард. — Но я устал и давно не спал, реакция не та. За мной увязались менты. Причем, очевидно, еще в больнице.
      — Почему ж?
      — Я очень настойчиво требовал, чтобы биохимику вогнали антибиотики.
      — Настойчиво?
      — Нет. Очень настойчиво. С применением.
      — Есть же удостоверение.
      — Есть. И там написано, что я из питерского отделения ФСБ. В общем, пришлось соскакивать, уходить. Когда соскакивал, в автобус втемяшились три машины, не очень серьезно, но шума было много. Схватил попутку. И даже заплатил за подвоз, представляете? А Стенька говорит, что русским людям деньги до лампочки. Так это смотря каким русским людям. Может, самому Стеньке как раз и до лампочки.
      Дети начали скулить в голос, и Амалия стала доставать из сумки какие-то консервы и вскрывать их затейливой формы ножом.
      — А жим-за-жим-то я в гостинице оставил! — вспомнил вдруг Стенька. — А, блядь, что за… Антикварный жим-за-жим! Я его любил очень.
      Так они и шли, по обочине — взрослые и дети, неровно, вразнобой, переговариваясь время от времени. Становилось все холоднее, несмотря на яркое солнце. Мимо на большой скорости ехали легковые машины, автобусы, грузовики. Никто не останавливался. Никому до ходоков-пилигримов, русских странников, не было никакого дела. Шли они в Новгород. Этой же дорогой в Новгород ходили на протяжении тысячи лет очень многие. И до них тоже никому не было дела, разве что разбойникам.
      По некоторым сведениям, как утверждают историки, на месте Белых Холмов стояла когда-то крепость, называвшаяся Рюриков Заслон. Мол, Рюрик построил ее, крепость, чтобы защищаться от посягающих на его владения других скандинавов. Это, конечно же, не так. Рюриков Заслон действительно существовал, но располагался он не к востоку, а к северу от Новгорода, неподалеку от Волхова. Оно и понятно — зачем строить заслон там, где он ни от чего не заслоняет? Можно, конечно, вспомнить Линию Мажино в этой связи. Но французы — известно что за народ. Скандинавы практичнее.
      У Кудрявцева на этот счет было свое мнение, но, как это часто случается с историками, интересовало это мнение только его самого. С астренами — другое дело. Быть астреном лестно. Потому и заинтересовались.
      Некрасов вдруг упал. Амалия кинулась к нему, присела.
      — Что с тобой? Тебе плохо?
      — Ногу подвернул. Ничего, пройдет. Но очень больно. Рытвина. Прошу твоей руки. Выходи за меня замуж. И еще — нам обязательно надо поспать. И пожрать.
      — Позвольте, а куда подевалась Людмила? — спросил вдруг отец Михаил, оглядывая паству.
      Все стали оборачиваться — некоторые для виду, формально, некоторые с интересом. Людмилы нигде не было видно.

      Самолет Британских Воздушных Путей приземлился в аэропорту Джей-эФ-Кей с опозданием — в семь вечера. Пассажиры вышли через «рукав», пахнущий индустриальными моющими средствами, в длинный узкий коридор, освещенный лампами дневного света, и пошагали по коридору, неся ручную кладь. Долговязый красивый мулат в длинном эффектном пальто, в костюме, при галстуке, в матовых кожаных ботинках английского производства, с чемоданчиком атташе в руке, шагал беспечным шагом вместе со всеми.
      Коридор повернул налево, появился поручень, идущий вдоль стены. За поручнем возвышались двое, большого роста и могучего телосложения, средних лет мужчины в официальных костюмах — блондин и шатен. Выражение лиц у обоих было суровое, но в суровости этой наличествовала отеческая доброжелательность. Шатен сделал знак какому-то пассажиру, очень смуглому, с оливковой кожей, и продолговатыми ноздрями, подвернутыми кверху. Блондин остановил мулата.
      — Позвольте ваш паспорт, — с вежливой суровостью сказал он.
      Мулат поставил кейс-атташе на линолеум, сунул руку во внутренний карман, и вытащил паспорт. В паспорте говорилось, что он американский натурализованный гражданин, родившийся в Швеции, а зовут его Джон (или Йон, кому как нравится произносить) Петер (или Питер) Хеннинг. Блондин перевел серые глаза с паспорта на мистера Хеннинга.
      — Вы в данный момент откуда прибыли? — спросил он с достоинством.
      — Из Великобритании, — с достоинством ответил мистер Хеннинг, и чуть улыбнулся.
      Блондин рассмотрел печати на паспорте мистера Хеннинга.
      Убедившись, что прононс у Хеннинга «транс-атлантический», блондин приметно просветлел.
      — А помимо Великобритании где-то еще побывали в этот раз?
      — Да, конечно.
      — Где же?
      — В Швеции и в Германии.
      Серые глаза тепло посмотрели на Хеннинга.
      — Добро пожаловать домой, — сказал блондин, отдавая Хеннингу паспорт.
      Пройдя после этого официальный таможенный контроль и получив с конвейера свой чемодан, Хеннинг легким беззаботным шагом прошел к стоянке такси. Толстый черный таксист нехотя вылез из-за руля и открыл багажник.
      — Куда едем, брат? — спросил он лениво.
      — Верди Сквер.
      — Это где?
      — Семьдесят Вторая и Амстердам.
      — Ясно. Через Баттери-тоннель поедем?
      — Нет. Через мост Квинсборо.
      — Через Трайборо быстрее.
      — Это так кажется. Не обращайте внимания.
      — Там пробки.
      — Везде пробки. Не волнуйтесь, я дам на чай. Много.
      У Сквера Верди Хеннинг зашел в бар и, втиснувшись вместе с чемоданом в туалет и заперев дверь, быстро переоделся в джинсы, кроссовки, свитер, и спортивную куртку. Костюм, пальто, и ботинки он пихнул в чемодан.
      Зайдя в знакомую, «французским способом», химчистку и подозвав одного из китайских служащих, он отдал ему чемодан на хранение до завтра. И сунул служащему двадцатку. Можно было оставить чемодан в автоматической камере хранения на автовокзале или на Пенн Стейшн, но камеры эти, показанные во всех голливудских боевиках, находятся под пристальным вниманием нью-йоркской полиции, что Хеннингу было совершенно ни к чему. Пусть их Голливуд развлекает, полицейских.
      Он позвонил Хьюзу, и Хьюз, оказавшийся в неурочный час дома, вышел на Бродвей и встретил Хеннинга в забегаловке, специализирующейся на бубликах с рыбой и кофе. Одет он был в псевдо-богемного покроя неделовой костюм — ни дать не взять новое поколение профессуры Колумбийского Университета.
      Оба купили себе кофе, сели за столик у окна.
      — Как человек слова, — сказал Хеннинг, — я готов исполнить вашу просьбу.
      — Russian or English? — по старой памяти спросил Хьюз.
      — Давайте по-русски. Смешнее.
      — Все бы вам зубоскалить.
      — А что? Давеча смотрел по ящику комика этого… седой такой… совершенно не смешно. Вообще все комедийные шоу стали не очень смешные. Унылые какие-то. Я совершенно точно знаю, что дело не в моем возрасте — я наизусть помню некоторые реплики из разных шоу двадцатилетней давности. И Косби, и Мерфи тогда действительно развлекали, и даже Робин Уильямз иногда, хоть и не часто, говорил забавные вещи. Сейчас все шутки стали какие-то…
      — Идеологические, — подсказал Хьюз.
      — Да. Ну так чем же я могу вам помочь?
      — Не знаю, можете ли.
      — Попробуем.
      — Дело такое, Милн… Давеча прихожу в банк…
      — Так…
      — Вставляю карточку…
      — Так…
      — А денег на счету нет. Хотя я точно помню, что должно быть около тридцати тысяч. Иду к клерку. Начинают выяснять. Находят какую-то непонятную ошибку. Исправляют. Деньги появляются, но на исправление уходит полтора часа. До этого мне отключают телефон за неуплату, хотя в моей жизни ни разу не было случая, чтобы я не оплатил счет вовремя. Каждый вечер мне звонят по десять раз непонятные личности. Не рекламные агенты, а именно непонятные личности. В ящике у меня лежат письма на мое имя из непонятных стран, от нелегальных деловых образований — впору дело шить. Давеча мне объявили выговор на работе, за то, что я некорректно обошелся с какой-то блядью, которой я выписал штраф — хотя какой к свиньям штраф, когда я в форме не ходил лет десять уже, и квитанции с собой не ношу. Какие-то все время мелкие недоразумения. Можно сказать, что это такая…
      — Стезя, — подсказал Милн.
      — Да. Но человек я в высшей степени рациональный, и в сте… стязи… стези… не верю.
      — Я вам помогу.
      — Благодарю.
      — Прямо сейчас. Дайте мне ваш мобильник.
      — Зачем?
      — У меня с собой нет мобильника. А если бы и был, я бы не стал им сейчас пользоваться.
      Хьюз протянул Милну мобильник.
      — Hello, Mike? Guess who.
      Милн рассказал Майку о некой программе Джей-Ди-Одиннадцать, по которой сейчас гоняют Хьюза за какой-то давний грех. Чем-то Хьюз не угодил федеральным властям, куда-то влез, где его не ждали — с кем не бывает. Милн объяснил, что Хьюз — человек лояльный, что он ровно ни в чем не виноват, что медленную эту травлю следует прекратить сегодня же. Хьюз, конечно же, может уйти из полиции, уехать к черту на рога в Монтану, и устроиться там в хозяйственный магазин — считать гвозди. Поскольку в Монтане, да и в Небраске, да и в Оклахоме можно работать где попало, а жить вполне прилично, иметь просторную квартиру с видом на коров, пасущихся в близлежащих холмах. Но зачем же Хьюзу расплачиваться за чью-то бюрократическую ошибку? Майк возразил в том смысле, что ничего обо всем этом не знает. Тогда Милн сказал Майку, что он тоже ничего об этом не знает, но последствия для начальника отдела, курирующего по совместительству программы Джей-Ди-Одиннадцать, могут быть весьма неприятные. Майк закусил удила и спросил, какие же это последствия Милн имеет в виду. Милн ответил, что раз в месяц он будет неожиданно появляться в жизни начальника отдела и бить ему морду, а потом исчезать. Пусть начальник отдела нанимает охрану, пусть спит в бункере, пусть уедет в Австралию или на Аляску — это все равно. Каждый месяц Милн будет его находить и давать ему в морду. Майк возразил, что Милн не может знать, что именно данный начальник ответственен за Джей-Ди-Одиннадцать, да и применяется ли Джей-Ди-Одиннадцать к Хьюзу, или Хьюз просто блажит — неизвестно, да и вообще неизвестно — существует ли Джей-Ди-Одиннадцать, или это такая внутриконторная легенда. На что Милн ответил, что ему до всего этого нет никакого дела, и пока Хьюз блажит, морда начальника отдела будет подвержена повреждениям ежемесячно. Майк послал Милна на хуй и повесил трубку.
      — Можете не беспокоиться, — сказал Милн Хьюзу. — Вас оставят в покое. И даже, возможно, дадут повышение.
      — Мне не нужно повышение, — возразил Хьюз. — Я недолюбливаю свой участок, мне не импонирует перспектива проводить весь день в конторе. Вы уверены?
      — Да. Способ верный. Изобрел его некто Лерой, именно в противовес Джей-Ди-Одиннадцать. Он на Ист-Сайде работал. Он до этого был тройной агент, но его оставили в покое сразу после выхода его в отставку и принятия на работу в полицию. Скажите, Хьюз, не действовала ли во всей этой истории — моей, не вашей — какая-то третья сила? Какое-нибудь тайное общество?
      Хьюз улыбнулся, оправляя рукав безупречного костюма.
      — Есть два типа людей, Милн, — сказал он.
      — Всего два?
      — Помолчите, — строго сказал Хьюз. — Когда я говорю, следует молчать, иначе невежливо. Так вот, есть два типа людей. Люди, увлекающиеся конспирологией. И люди, не увлекающиеся конспирологией. Конспирология плоха тем, что очень увлекает и затягивает. Получается неимоверное количество вариантов, что затрудняет не только работу детектива, но и обыкновенные мыслительные процессы рядового гражданина. Посему я предпочитаю не увлекаться конспирологией.
      — То есть вы попросту отметаете любой вариант, имеющий признаки принадлежности к конспирологии.
      — Да.
      — Всегда отметаете.
      — Всегда.
      — Третьего не дано?
      — Не понял.
      — Нельзя ли допускать конспирологическое решение временами, не часто, раз в год, например?
      — Нельзя. Вредит работе.
      — Да, прав Стенька, — задумчиво протянул Милн. — Знак — он Знак и есть, все подвержены, везде только два варианта, остальные отметаются.
      Хьюз не счел нужным спросить, кто такой Стенька.
      — А чего вы ожидали? — спросил он риторически. — Говорят, что человек единовременно может помнить только о семи вещах. Семь вещей — это очень много. Две — гораздо удобнее. Это как с цензурой. Нынче в моде свободный выбор, все этим выбором бредят, и цензура поэтому слегка расплывчатая стала. Публике, для создания иллюзии выбора, предлагаются два варианта, оба прошедшие цензуру, и состоящее в легком противоречии друг с другом. Делается вид, что остальных вариантов просто не существует. Когда человек высказывает предположение, что есть еще варианты, на него смотрят, как на сумасшедшего. Как в русской шутке про Рабиновича, который спросил, нет ли в хозяйстве другого глобуса.
      — Шутка не о том. Кроме того, русские называют шутки анекдотами. Уж не знаю, почему. Как вы думаете, Хьюз — почему?
      — Не знаю. Возможно, шутки им представляются былью, чем-то, на самом деле произошедшим. Кроме того, русские очень любят политические шутки.
      — Да. В этом они чем-то схожи с мексиканцами.
      Хьюз мрачно посмотрел на Милна.
      — Прошу прощения, — сказал Милн. — Продолжайте.
      — В политических шутках, — педантичным тоном сказал Хьюз, — фигурируют известные деятели. Посему политические шутки имеют что-то общее с колонкой светских сплетен — или, ежели желаете, анекдотов.
      — А вы когда-нибудь слышали «Тоску»?
      Хьюз мигнул.
      — «Тоску?»
      — Да.
      — Оперу Пуччини?
      — Да.
      — Слышал.
      — И как вам?
      Хьюз улыбнулся — снова потеплел.
      — У меня плохой слух, — признался он. — Веристы на меня производят меньшее впечатление, чем должно. Жаль, а? Кстати, завтра вечером «Тоску» дают в Мете.
      — Надо бы пойти.
      — Надо бы.

* * *

      Что-то было не так. Милн прошел Круг Колумба, миновал туристский район — череду бродвейских театров, давно переставших быть театрами, больше походящими на музейные достопримечательности — вроде кабаре Мулен Руж в Париже — протолкался через толпу в Харолд Сквере, полюбовался парком в Мэдисон Сквере, пришел в Юнион-Сквер. Несмотря на то, что именно здесь провели во время оно парад по случаю капитуляции Юга, название сквера появилось вовсе не в связи с победой Союзных Войск — а раньше. Когда-то здесь соединялись Баури и Бродвей — только и всего. Что-то не так.
      Что именно? Какая-то отчужденность, как-то все по-другому выглядит. Милн смотрел по сторонам — и не узнавал город.
      Выйдя на Университетскую, он вспомнил, что неплохо было бы сделать копию с лондонской квитанции — в Хитроу, в камере хранения лежало, для отвода глаз, многое. Время было — десять вечера. Милн выхватил взглядом из публики средних лет, небольшого роста, богемно одетую даму с двумя декоративными драчливыми собаками на поводках, и подошел к ней.
      — Добрый вечер, — вежливо сказал он. — Скажите пожалуйста, где здесь поблизости заведение, где делают ксерокопии?
      С ужасающим акцентом неизвестного происхождения дама ответила:
      — Вот там, за углом, но сейчас поздно, после полуночи они закрыты, а других здесь нет.
      Милн снова посмотрел на часы. Да, десять часов. И почувствовал облегчение. За углом, на Ист Девятой, никаких заведений не было вообще — только жилые дома, он это прекрасно знал. В двух кварталах к востоку располагался огромный центр копирования — сетевой, под общим названием Кинко, работающий круглосуточно, но именно туда Милну идти не хотелось — он не любил корпоративность. Ответ дамы восхитил его. Город снова стал его, Милна, городом.

* * *

      Отцу Михаилу не пришлось отчитываться перед начальством. Начальство все знало и так. Начальство вообще всегда все знает, или думает, что все знает. На судьбу подчиненных действительная степень осведомленности начальства влияет мало.
      — Памятуя о прошлых ваших заслугах, — сказало начальство, — мы замяли в свое время скандал, связанный с вашей, так сказать, связью с девицей легкого поведения. Но, к сожалению, приход ваш нуждается в новом наставнике. Нам действительно очень жаль.
      — Может, мне кто-нибудь напишет рекомендательное письмо? — спросил отец Михаил, делая честные наивные глаза.
      — Со временем. Может, через год.
      — А что же мне целый год делать?
      — Придумаете что-нибудь.
      Он все это, конечно же, предвидел. Но Православная Церковь должна существовать, какое бы ни было в данный момент начальство. Церковь — дом Божий. В церковь приходят пообщаться с Создателем и детьми Создателя. А что дворецкие ведут себя порой не слишком достойно — ну так в жизни всякое бывает.
      У отца Михаила не было личного автомобиля, а весь гардероб помещался целиком в один чемодан. Был соблазн чемодан оставить, и выйти в мир в робе. Ну да, сказал себе отец Михаил, еще посох и котомку возьми с собой.
      А ехать-то куда? Или идти? Да и денег оставалось не так, чтобы очень много — ну, месяца на два хватит, если скромничать. Куда-нибудь да поедем, подумал он, задумчиво стоя у остановки новгородского троллейбуса с чемоданом в руке. Велики дороги, велик мир.

* * *

      Трувор Демичев выпал на целый год из поля зрения властей (им было все равно) и знакомых (по большей части им тоже было все равно — такова судьба затейников, собирающих вокруг себя интересных людей). Через год он объявился в Минске. Как раз сделались выборы, и Белоруссия избрала себе нового Президента, а предыдущий Президент, поворчав, и написав гневную статью для одной из минских газет (которую не приняли к печати из-за безграмотности), удалился в отставку — к себе на дачу. Именно на этой даче и объявился Демичев — старый знакомый. И бывший президент, которому было до этого скучно, с радостью принял Демичева и стали они там жить. Жена бывшего Президента не возражала. Летом ездили на рыбалку, зимой иногда охотились. Что будет дальше — неизвестно.

* * *

      Традиция отпрысков высшего среднего класса — по окончании школы провести несколько лет в контакте с вольной стороной жизни. Недоросль надевает кожаную куртку, покупает мотоцикл или билет в Париж, и живет, ночуя под открытым небом, бренча на инструментах, балуясь легкой наркотой, встречаясь с действительными рыцарями и рыцаршами свободы. Рыцари и рыцарши принимают недорослей к себе в компанию — у недорослей часто водятся неплохие деньги. Помыкавшись, помотавшись по миру, недоросли возвращаются в лоно, скидывают потертые кожаные куртки, стирают джинсы и кладут их в сундук, чтобы спустя много лет было чем хвастать, поступают в заведение, оканчивают его, обрастают консервативным гардеробом, и устраиваются на лукративную «позицию». Растят брюшко, женятся, заводят детишек и собак, продвигаются по службе, поебывают рыбоглазых секретарш — все как у людей. И, естественно, наставляют подрастающее поколение на путь истинный — по их понятиям, во всяком случае.
      На протяжении всего второго семестра в Оксфорде первокурсник именовал себя Стивом, возможно стесняясь чего-то — чуть ли не собственного происхождения. Но наступили летние каникулы. Домой он решил не ехать — ему нравилось в Англии. Кроме того, однокурсники организовали бесшабашную поездку в Неаполь, и прихватили его с собой. В криминальном районе под названием Санта Лючия на Стива нашло озарение — он вдруг почувствовал прилив былого национализма, патриотизма, и еще чего-то, и стал в ту ночь Степаном. И требовал, чтобы его называли Степан — с ударением на втором слоге. О том, что отмена второго боевого вылета в направлении Белых Холмов стоила отцу Степана, Птолемею Мстиславовичу Третьякову, немалых сил — и, впоследствии, инфаркта — новоиспеченный универсант не подозревал. Он оказался очень восприимчив к иностранным языкам, и за месяц, проведенный в Италии, начал бегло болтать на местном наречии.

* * *

      После того, как историку Кудрявцеву дали несколько раз понять, что его дальнейшее присутствие в институте нежелательно, ему стало противно. Публикации его как-то очень быстро забылись всеми — даже инетными инакомыслящими. По поводу северной зимы Кудрявцев не испытывал никаких сентиментальных чувств. В Ялте какому-то умельцу-сапожнику требовался помощник. Кудрявцев, уважавший старые традиции, и при этом человек не очень заносчивый, и убежденный в том, что любой труд, ежели не имеет отношения к продаже души, почетен, предложение сапожника принял, и даже не очень злился, когда сапожник с татарским акцентом отчитывал его — за неудачно приклеенное, прибитое, израсходованное. Субтропики — идеальное место для беззаботного существования.
      Интересно, что на карьере сотрудницы и, в какой-то мере, начальницы Кудрявцева, Марианны Евдокимовны Ивановой, исторические события в Белых Холмах, к коим она имела, пусть и не очень большое, но совершенно недвусмысленное, непосредственное отношение, никак не сказались. Она и сейчас преподает русскую историю в Новгородском Университете, и по-прежнему интересуется ранними скандинавскими поселениями в этом регионе.

* * *

      Услугами законника Некрасова не желали пользоваться даже мафиозные братки — даже простые воры. Он попросился было на место какого-то ушедшего в отставку государственного адвоката, но очень скоро понял, что ведет себя наивно. И даже вспомнились ему слова безалаберного сопляка о том, что тем, кто поносил на себе некоторое время Печать Зверя, а потом ее снял, карьерных удач ждать не приходится. Зверь не мстителен — просто бюрократичен. Ставит где надо галочку, и все тут.
      За год у Амалии Акопян не случилось ни одного ангажемента, зато родился сын. Выйдя замуж за Некрасова, неглупая эта женщина получила, как член семьи знаменитой теннисистки, американскую визу и вместе с Некрасовым и сыном совершила путешествие через Атлантику. Некрасов, неплохо владеющий, как оказалось, английским языком, поискал было себе работу на юридическом факультете филадельфийского университета, но базы данных в наше время интегрированы очень плотно. Просить дочь устроить себе и мужу сносную жизнь в каком-нибудь американском городе было ниже достоинства Амалии. В России ни о Некрасове, ни о ней никто больше не слышал, а об эффектных иллюзионистских шоу забыли через две недели после их прекращения.
      Неуемный и совершенно неуловимый Милн, правда, видел ее мельком в Юнион-Сквере, под третьим фонарем от станции метро — ее ли? Может, вовсе не ее. Средних лет дама, симпатичная, смуглая, с южными чертами лица, изящная, затянутая в трико, показывает фокусы. Люди кидают купюры в открытый зонтик — парижская, кстати сказать, придумка.

* * *

      Олег Кречет очнулся, услышав, как хлопнула входная дверь номера. Руки и ноги стянуты изолентой. Усилием воли он заставил себя перевернуться на спину и рывком принял сидячее положение.
      Босая, в разорванной одежде, в мужском пиджаке, с запекшейся кровью в волосах, телеведущая приблизилась и посмотрела ему в глаза.
      — Я ничего не чувствую, — сказала она. — Когда я стреляла в Ольшевского, а ты стоял рядом — чувствовала. Когда ты стрелял в Вадима, а я бежала от тебя по лестнице — чувствовала. Когда ты меня бил, и хотел забить до смерти — чувствовала и страх, и боль. А теперь не чувствую. Ни жалости. Ни сожаления. Ничего.
      Пожарники, проверяющие номер за номером «Русского Простора», обнаружили два трупа — связанного изолентой мужчину с отверстием между глаз, и женщину, с пистолетом в руке, с раной в виске, со следами избиения. В Новгороде некоторое время ходили слухи, что телеведущая Людмила вышла замуж за какого-то арабского шаха, или визиря, или кто там у них, арабов, правит.

* * *

      На журналиста Олега Кашина события в Белых Холмах произвели своеобразное впечатление — многое нужно было осмыслить, проанализировать, рассказать друзьям. На репортаж в событиях не хватало материала — ничего особенного не произошло. Тем не менее, журналистский пыл Кашина, усиленный этими событиями, вдохновил его на публикацию следующего текста в одной из инетных периодических публикаций:

      «Сталинские высотки — символ послевоенного имперского величия, символ, пожалуй, всей советской Москвы, наивысшее достижение „сталинской архитектуры“, остающейся среди главных достопримечательностей столицы десятилетия спустя после окончания той эпохи, которую они символизировали.
      Попробуем представить, что случилось бы, если бы одна из высоток досталась американцам лет десять или пятнадцать назад. Такой акт, пожалуй, был бы сопоставим с выносом тела Ленина из Мавзолея (на которое постсоветская власть, как известно, так и не решилась) — более наглядного обозначения смены эпох, поражения СССР в Холодной войне, придумать нельзя. Слишком уж на разных полюсах мироздания находятся сталинские высотки и глобализация. Это как если бы на Мамаевом кургане открыли бы „Макдоналдс“ — теоретически возможно, но на практике лучше таких проектов не воплощать.
      Между тем нынешний поворот судьбы гостиницы „Ленинградская“ явно не произведет никакого впечатления на московскую и российскую общественность. Привокзальная гостиница с клопами, тараканами и облезлым мрамором станет отелем мирового уровня — и это единственное (ну разве еще — „Хорошо, что не 'Интеко'“), что можно сказать об этой новости. Потому что все остальное по поводу судьбы архитектурного наследия советской (как, впрочем, и дореволюционной) Москвы уже сказано — давно и не раз».

      И так далее.

* * *

      Очнувшись в больнице, биохимик Пушкин начал очень тщательно восстанавливать в ушибленной голове картину событий в Белых Холмах. И ничего не понял. То есть, он знал по верхам, что произошло, но представить себе последствия в его, Пушкина, случае — не смог. Менее наблюдательный, чем отец Михаил, менее прагматичный, чем Некрасов, меньше авантюрист, чем Милн, Пушкин сохранил в первозданном виде детскую наивность. Наивность не исключает мудрости, но мешает иногда разобраться в системной паутине, опутывающей человечество вот уже несколько тысячелетий.
      Он боялся, что его арестуют, или станут выживать из института за его участие в телебеседах, которые никто не видел по большому счету. Этого не случилось. Его не арестовали, а выживать из института стали по непонятной ему причине. Поступали жалобы от студентов, и особенно от студенток, лаборатория приписала Пушкину какие-то совершенно безумные расходы, новую его работу не приняли к печати — ни в Новгороде, ни в Берлине. Потом кто-то умудрился потерять какие-то электронные ведомости, и Пушкину перестали платить заработную плату. Он ходил из кабинета в кабинет, ошибку обещали исправить — не в этом месяце, разумеется, поскольку «все файлы уже ушли в распечатку», но точно в следующем. Ну, может быть, через пару месяцев, когда ключевые системщики вернутся из отпуска. Жена Пушкина, та самая хохлушка, о которой он говорил Некрасову, поняла все гораздо раньше биохимика и перестала его ругать и кидаться сковородками. После шести лет совместной жизни до нее наконец дошло, что любит она мужа без памяти и, в общем-то, обязана ему помочь. Поскольку он тупой и непутевый. А что делать — судьба.
      Тут же объявилась какая-то московская родственница, очень дальняя, но украинцы должны держаться вместе, попав в окружение проклятых москалей, иначе просто съедят. Пушкины переехали в Москву и некоторое время жили у родственницы. Затем у жены обнаружился талант к шитью, и она стала за некоторую мзду мелким стежком чинить разные атрибуты одежды, иногда дорогой. Сам же Пушкин, помыкавшись, поработав в ларьке (два дня) и на стройке (четыре дня, пока прораб не выпер его к ебеням за «разложение мне всей на хуй команды россказнями» (бригада слушала Пушкина развесив уши, и никто не работал)) — Пушкин набрел на окраинную церкву и спросил батюшку, не нужен ли церкве уборщик или, скажем, международный курьер, владеющий свободно немецким и не очень свободно английским. Ну и читающий немного по-французски. Шатобриана.
      Батюшка, Игорь Варфоломеевич Голицын, потомок (скрывалось в годы Советской Власти) известной фамилии, спросил, какими еще навыками обладает добрый иудей. Добрый иудей сообщил Голицыну, что оттрубил во время оно два года в семинарии и умеет печатать на компьютере и ездить на мотоцикле (правда, плохо), но на большее, чем место уборщика, не претендует. Голицын спросил семинариста, нет ли у того склонности к гомосексуализму или, скажем прямо, к растлению малолетних. Семинарист сказал что, наверное, есть, но больше всего у него есть склонность к получению места уборщика.
      — А на рояле умеете играть? — спросил Голицын.
      — Нет.
      — А в карты?
      — В карты умею.
      В карты играют почти все биохимики, но Голицын об этом не знал.
      — Пьете?
      — Задайте мне еще несколько вопросов в этом духе — наверное запью, — ответил Пушкин.
      Знания Пушкина в области теологии оказались обширнее, чем думал сам Пушкин. Через два месяца Голицын и Пушкин крепко выпили с архиереем, по случаю, и тот, наслушавшись россказней Пушкина и насмеявшись вдоволь его шуткам, тут же посвятил его в сан.
      Вскоре Голицын пошел на повышение, и Пушкин, вопреки обстоятельствам, стал главным священником окраинной церкви.
      Здесь нужно сделать отступление. (Как сказал бы Стенька, евреям всегда больше внимания, они исключительные, блядь — но дело не в евреях. Дело в биохимиках).
      По странному стечению обстоятельств биохимия на сегодняшний день является единственной областью естествознания, где собственно научные занятия все еще возможны и даже поощряются. Может быть в связи с этим, а может и нет, атеистическая парадигма академического эстаблишмента на биохимиков влияет в меньшей степени чем, скажем, на физиков, биологов, астрономов, математиков, просто генетиков. Почему-то биохимиков не заставляют клясться на каждом шагу, что ни в какого Бога они не верят, даже с оговорками, Бога нет, все получилось случайно, и так далее. Это не значит, что, скажем, убежденные христиане от биохимии имеют доступ к публикационным мощностям научно-популярных изданий эстаблишмента. Не имеют. При подборе статей, готовящихся к публикации, при выборе кандидатов для телеинтервью, проводится тщательный отсев, чтобы, чего доброго, какой-нибудь биохимик не начал бы проповедовать христианство со страниц журнала. (Знак Зверя, сказал бы Стенька). Тем не менее, людей верующих (и не скрывающих свою веру) среди биохимиков значительно больше, чем среди других ученых. Так получилось. Может случайно, а может и нет.
      Поэтому ничего особенно удивительного нет в том, что биохимик стал вдруг священником. Удивительно, что никто в администрации Православной Церкви не спохватился вовремя. (Стенька бы сказал — Зверь не злопамятен, а бюрократичен. То есть, биохимик Пушкин — персона нон грата, а про священника Пушкина никому не известно, пусть будет, жалко, что ли — до тех пор, разумеется, пока не выкинет что-нибудь эдакое в этом новом амплуа).
      Так или иначе (вспомним умение Демичева собирать вокруг себя интересных людей), священником Пушкин стал вполне приличным, по сегодняшним меркам. Службы и проповеди его пользуются даже некой степенью популярности. Человек двадцать съезжаются со всех концов города на каждую службу. После неожиданной беременности сорокадвухлетней жены и рождения девочек-близняшек, Пушкин очень растолстел — сегодня в нем трудно узнать очень подвижного, энергичного, язвительного биохимика прошлых лет.

* * *

      Заразившись бациллой авантюризма от Милна (или переняв бациллу от Ольшевского), Эдуард Чехов, не теряя времени, явился на Литейный Проспект к концу рабочего дня. В отделе его появление вызвало такое замешательство, что его даже не арестовали. Он проследовал прямо в кабинет к начальству.
      — Чехов! — удивилось начальство.
      — Здравствуйте, — холодно сказал Эдуард. — Мне не нравится отношение ко мне некоторых сотрудников, а также вышестоящих лиц, у которых, казалось бы, должно быть больше здравого смысла — все-таки не в тресте каком-нибудь работают, не в торговле!
      — Вы это о чем? — строго спросило начальство, обидевшись на обвинение в отсутствии здравого смысла.
      — Я приезжаю с операции, в которой мне пришлось все брать на себя, а на квартире у меня обыск! Ни здрасте, ни поздравляем вас с возвращением, счастье, что вы живы! Это как — благодарность мне такая? За добрую службу?
      — Это вы, Чехов, что-то не то говорите…
      — Я избавил вас, между прочим, от необходимости отдавать неприятные приказы. Черт с ней со службой, но есть отчетность, она вас беспокоит гораздо больше, не так ли? Я застрелил Ольшевского…
      — Чего-чего?
      — Когда я увидел, что задумал Ольшевский — после того, как он водил за нос весь отдел в течении двух лет, а вы и ухом не повели! — мне ничего другого не оставалось. Это было откровенное предательство, продажа, переход на чужую сторону, провокация — все вместе! У меня, верного своему долгу выхода не было! О нахождении трупа Ольшевского вам, надеюсь, сообщили?
      — Чехов…
      — Сообщили или нет?
      — Да.
      — И после этого вы посмели сомневаться в моей лояльности, в преданности делу! Устроили обыск! Прихожу — какие-то двое, очкарики, переворачивают мою квартиру вверх дном, а сука Андреев стоит у двери, ухмыляется. Можете его навестить, он там в больнице, неподалеку…
      — Ты его отправил в больницу?
      — Вы правы, нужно было отправить в венерологический диспансер. Это, начальник, свинство! Неблагодарность черная! Знак Зверя!
      Начальство, ошарашенное, замямлило что-то о продолжении работы, о планах, о возможном повышении. Рассерженный Эдуард сказал, что ему требуются теперь две недели отдыха. И вышел, точно зная, что две недели безопасности он себе обеспечил. А что дальше?
      Всякое возможно. Мотаются по миру агенты, не нужные больше своим конторам — не всех их убирают, многих и убирать-то лень, да и опасно, да и зачем попусту тратить силы. Много их, агентов. Вот Милн, к примеру. Живет, судя по всему, интересно. Если их много, то, наверное, можно было бы организовать какое-нибудь общество таких агентов. И можно отхватить сколько-то власти, или действительно основать новую страну. Ну, посмотрим.
      Эдуард не знал, что такое Общество уже существует. Просто не всех туда берут.

* * *

      — Смешная ты, Надежда, — сказал он сотруднице, недавно оказавшей ему хорошую услугу. — Я не отказываюсь, а просто говорю — смешная.
      — Не хами, рейнджер, — строго повелела ему Надежда, застегивая богемную куртку до горла. — Мы с тобой знакомы со школы еще, не так ли?
      — Так.
      — Знаем друг друга очень хорошо. Так?
      — Так.
      — Ты мне должен.
      — Я ж говорю — смешная.
      — Слово надо держать.
      — Я держу.
      — Сегодня вечером будешь у нас. Я Томке обещала.
      — Ты, Томка, и я?
      — Да. А то Томка скучает последнее время. И чтобы никому ни слова.
      — Она очень страшненькая, эта твоя Томка?
      — Дурак. Томка — золото. Просто она мужчин очень боится. И не доверяет. Я ей сказала, что ты — друг детства.
      — Дуреха ты, Надька.

* * *

      «Евгений Онегин» — опера бросовая, никакая, в ней вся партия меццо — десять тактов. Ну, хорошо, сто тактов, но что это меняет? Баритонально измывается Онегин, пускает белькантовую слезу Ленский, визжит пищалка Татьяна — а меццо появляется только в первом акте. Ну, хорошо, во втором тоже появляется — совсем немного. А если после третьего акта выйдешь кланяться, то никто и не помнит уже, что ты там пела и кто ты такая, все цветы бросят пищалке. Поэтому меццо, которую подписали на партию Ольги, после сцены бала во Втором Акте просто тупо берет такси и едет домой.
      Аделина так давеча и сделала.
      Но сегодня — совсем другое дело. Сегодня днем появился на генеральной репетиции страшный Валериан — помахать руками — и дирижер Алексей Литовцев протянул ему палочку и удалился в тень. «Аида» — очень ответственная вещь. Очень.
      Еще не до конца утих скандал, устроенный в очередной раз Василисой Бежкиной, обвинявшей жидов в лице Бертольда Абрамовича Штейна в кознях и ползании перед какими-то одесскими торговками, притворяющимися певицами мирового уровня. В быту Машка Гулегина, о которой шла речь, действительно иногда напоминала одесскую торговку в каком-нибудь мясном магазине на Привозе. Бертольд Абрамович, у которого помутился, очевидно, его еврейский разум в связи с тем, что директора театра, Мориса Будрайтиса, большого любителя мороженого, наконец уволили в пизду, а на его место назначена была некто Айзель Абдразакова (к басу Ильдару, как говорили, отношения не имеющая, Ильдар хороший парень, свойский, и так далее), и эта самая Айзель (имя ее в переводе с турецкого и азербайджанского означало, как говорили, «на луну похожая») на луну похожа совсем не была, а похожа была на еб твою мать — Бертольд Абрамович, перепугавшись, сгоряча сговорился с импресарио Машки Гулегиной, чтобы Машка попробовала себя в новом амплуа. Айзель не возражала. Она пока что привыкала к отношениям в театре, присматривалась. Правда, она уже начала покрикивать на некоторых исполнителей, и Полоцкая ее раздражала больше всего, почему-то. Что-то у них там не заладилось. Возможно, Полоцкая нахамила Айзели, или Айзель нахамила Полоцкой, и Полоцкая сорвалась и ответила тем же, и теперь получалось, что Полоцкая — хамло, по мнению Айзели. Дама среднего возраста, в весе, крашеная блондинка, Айзель сердилась своеобразно — сидела во время репетиций не в кабинете, а возле сцены, и таращилась на Полоцкую азербайджанскими своими глазищами.
      То, что Машка Гулегина будет вдруг ни с того, ни с сего петь Джильду и Аиду, представлялось всем совершенно очевидной глупостью — кроме Бежкиной, которая естественным образом решила, что под нее повели подкоп.
      — Эта одесская блядь ненавидит собственную страну! — кричала Бежкина. — Третье место ей на конкурсе дали, она обиделась, сука такая, и сразу свалила за бугор! А настоящий русский человек должен терпеть! И вот она приезжает, и за всю мою долготерпимость отбирает у меня мою коронную роль!
      Машка Гулегина, несколько раз попробовав вписаться в ансамбль в роли Аиды (на Джильду она сразу махнула рукой), сообразила, что роль эта — вполне бесцветная, вспомогательная, написанная, чтобы выделить темперамент меццо-Амнерис — да еще и нежная, без усиленного драматизма, и пожала плечами. Бертольд Абрамович переживал, боялся, что Айзель его уволит, но скандал с Гулегиной Айзели, вопреки ожиданиям, понравился. Гулегина сыпала одесскими шутками, материла всех подряд, комично делала томные глазки, щеголяла, утрируя, одесскими выражениями и одесским прононсом, довела до боли в животе оркестрантов, давившихся от смеха при каждой ее реплике, кричала со сцены в ответ на замечание Литовцева, что петь в этом месте надо лицом к дирижеру «Пошел на хуй, Лёха, я пробую новое амплуа, козел питерский, поребрик!», спонсировала анонимно строительство церкви на Обводном Канале, и укатила в Милан, где в этом же сезоне ей предстояло блистать в роли Тоски — в этой партии ей, Машке, не было равных в мире.
      На генеральной репетиции (из-за отсутствия Полоцкой спектакли были сорваны, их заменили другими, и теперь пришлось провести еще одну генеральную, тем более, что приехал Валериан, которому не было никакого дела, где все это время пропадала Полоцкая, почему отсутствовала, нужно будет — уволю всех, а Полоцкую оставлю, и мне все равно, кто ее отец) — на генеральной репетиции в зале было столько народу, что зашедший случайно мог бы подумать, что это какой-то эксклюзивный, только для своих и их друзей, спектакль.
      Эдуард в безупречном костюме, стоя в центральном проходе, рассматривал публику. Чего это так много чурок в зале, думал он. И вообще что-то их много развелось по Питеру. Чем их так привлекает Питер? У них там на юге сейчас тепло, солнце ласковое, море изумрудное, персики везде растут, ветерок утренний приятный, горы. А у нас известно что. Впрочем, может быть, их привлекает архитектура. Уникальное русское барокко все-таки. Не хуй собачий. Плюс неоклассицизм очень даже не плох в Питере.
      Давеча Аделина поведала ему, что сука Айзель, чурка, не дает ей спокойно работать. Эдуард обещал принять кое-какие меры. Сейчас он их обдумывал. Оглядев зал, он выхватил взглядом из восемнадцатого скромного ряда какое-то кавказское лицо и пошел к нему спокойным шагом. Сев рядом и чуть наклонившись в сторону кавказца лет пятидесяти, он сказал тихо и отчетливо,
      — Девушку не хочешь, парень? Недорого.
      — Недорого — это сколько? — заинтересовался кавказец.
      — Триста долларов. На целых два часа. Что хочешь, то с ней и делай.
      — А где она, девушка?
      — А вон у сцены сидит. Блондинка.
      — Нет, не хочу.
      — Может, просто отсосать? Тогда сто долларов всего.
      — Да?
      — Ну а как же. И уходить далеко не надо, за сценой есть закуток. И оплата не сейчас, а после, только когда клиент полностью удовлетворен.
      Кавказец некоторое время колебался, но все-таки встал и направился к сцене, нацеливаясь на Айзель. Эдуард наблюдал. Кавказец что-то сказал Айзели, она ответила, он еще что-то сказал, она резко встала и хлопнула его пухлой ладонью по выбритой до синевы щеке. Кавказец, взбудораженный, стал искать Эдуарда, но не нашел.
      Эдуард, в другом конце зала, говорил какому-то залетному питерцу, случайно попавшему на репетицию:
      — Девушку не хочешь? Недорого.
      — Недорого — это сколько?
      — Девяносто. На два часа. Что хочешь, то с ней и делай.
      — А как выглядит девушка?
      — А вон, у сцены сидит. Крашеная блондинка, в теле.
      — Нет, не хочу.
      — Может, просто отсосать? Тогда сто долларов всего.
      — Нет, спасибо.
      Эдуард вздохнул и направился к сцене. По противоположному проходу охранники выводили из театра давешнего кавказца. Подойдя к Айзели, Эдуард наклонился к ней слегка, и сказал, без особой злобы:
      — Сидишь как квашня, никто тебя не хочет. Ладно, вставай, пошли за сцену, я сам тебя выебу. Раз такое дело.
      Она хотела хлопнуть его по щеке, но он перехватил ее руку. Подтянулись охранники. Эдуард улыбнулся лучезарно и помахал удостоверением.
      В перерыве между актами Аделина, наблюдавшая сцену из-за кулисы, выговаривала ему,
      — Это, конечно, ужасно забавно, но все это просто мелкие пакости, дела не меняет. Нужно что-то кардинальное придумать. Как-то ее надо выпереть.
      — Не переживай, — успокаивал ее Эдуард. — Вот выйдет твой папа на свободу, так сразу ее отсюда уберут.
      — Это когда еще будет, — сокрушалась Аделина.
      — Ты, Линка, лучше пой, а я послушаю, хорошо? И все послушают. И оценят. У тебя такой голосина — никому здесь рядом не стоять.
      — Валериан так не считает.
      — Считает, но боится тебе об этом сказать. Чтобы не обнаглела.
      — Я не обнаглею.
      Какая-то она все-таки еще не взрослая совсем, подумал Эдуард. Что-то будет, когда она взрослой станет.
      — Полоцкая, на сцену! Начнем прямо с дуэта! — провозгласил Валериан, берясь за палочку, и приготовился махать руками.
      Аделина, в египетском ниспадающем, стройная, эффектная, встала напротив Абдула, который пел партию Радамеса. Абдул, косясь на Валериана, затянул тревожно, куда-то пропала кантилена. Валериан пропажу проигнорировал. Аделина, вступив в нужном месте, поддержала, и дуэт они отпели. Абдул вскидывал руки и шаркал в сторону правой ногой.
      «Я и Верди» — так называла Аделина свою работу с партией гордой Амнерис. Ни Бизе, ни Чайковский не сочетались так гармонично с ее голосом и душой. В моменты, когда и оркестр, и партнеры играли и пели достойно, Аделина чувствовала, как каждая нота в ее партии сливается с каждой частицей вселенной — интервалы становились масляными, низкие ноты резонировали в каждой частице тела. «Я — лучшая!» — хотелось ей крикнуть. «Никто, кроме меня и Верди, так не может!»
      Это действительно так и было.