Когда на противне шипело а в горшках булькало, Нимрод протер ножи (Нестор думал, что нож на кухне один, а их оказалось целых пять, и все пять Нимрод явно принес с собой — раньше на кухне таких ножей с костяными рукоятками не было), смахнул отходы в ведерко одним движением, оперся пухлыми руками о стол, и посмотрел на Нестора. Обычно Нестор, когда на него смотрели взрослые, отводил глаза и начинал сердиться, а тут вдруг доверительно сказал,
      — А Крося-сорока недавно щенка нашла живого. Его топили, а он не потопился и вылез. Она его себя взяла, а гладить никому не дает.
      — Ага, — сказал Нимрод, задумчиво глядя на Нестора. — Вот ты говоришь — гладить не дает. А вот Като-старший римлянам всегда говорил — «Кархваж следует разрушить», а они не верили, и Пунические Войны из-за этого растянулись на много десятков, а то и сотен, лет. А ведь неизвестно, какой бы у нас был сегодня мир, если бы тогдашние финикийцы одолели Рим. А то, что они были иудеи — ты не верь, это вранье. Хочешь пряник?
      В руках Нимрода появился его персональный походный мешок. Из мешка он достал другой мешок, поменьше, а оттуда выудил пряник — такой вкусный, что Нестор решил весь мешок с пряниками этой же ночью украсть.
      — Вкусно? — спросил Нимрод.
      — Нет, — ответил Нестор.
      — На тебя не угодишь. Так мне не печь больше такие пряники? А то господин мой сладкое и мучное не ест, разжиреть боится.
      — Нет, ты пеки, — сказал Нестор.
      — Зачем же их печь, если никто не ест? Они ведь на меду.
      — А я их соседским детям отнесу.
      — Э, нет, — сказал Нимрод. — Благотворительностью я не занимаюсь, это лицемерие. Кархважане занимались — вот и получили сполна. Хочешь еще пряник?
      — Хочу.
      — На.
      Нестор взял второй пряник и стал его жевать.
      — Вкусно?
      — Нет.

* * *

      Нестора отправили спать.
      — Ну, как, Лучинка, не обижает тебя супруг твой? — благодушно осведомился Гостемил.
      — Нет.
      — Повезло тебе, друг мой Хелье, с женой.
      — Это мне с ним повезло, — сказала Лучинка, и покраснела. — Не всякий на мне б женился. — И покраснела еще гуще, осознав глупость сказанного. Выпила она до того — всего-ничего, два глотка греческого вина. — Да уж, — добавила она, поглядев на коротко мотнувшего головой мужа, — то, чем я занималась до того, как замуж вышла, уж это…
      Хелье стало стыдно — не перед Гостемилом, конечно же, а вообще. Ну чего она оправдывается? Зачем?
      — Чем же ты занималась? — спросил Гостемил.
      Лучинка потянулась к кружке. Хелье плавно но быстро положил руку ей на запястье.
      — Я была скога.
      — Скога? — переспросил Гостемил.
      — Уличная хорла.
      — Ага. А до этого? — без паузы спросил Гостемил.
      — Что — до этого? — переспросила, убирая руку, не ожидавшая такой реакции Лучинка.
      — Чем до этого занималась?
      Она тупо посмотрела на него.
      — Нну… Тете помогала по хозяйству.
      — Ага.
      Лучинка не поверила и слегка насупилась.
      — Лучик, не надо, а? — попросил Хелье.
      — Собственно, если тебе это важно, — сказал Гостемил, подумав, — я знал, что ты была раньше уличная хорла.
      Лучинка посмотрела на Хелье с упреком, грозящим перейти в злость.
      — Нет, нет, — сказал Гостемил, засмеявшись, — Хелье мне ничего не говорил. Он вообще скрытный по жизни, это у него от варангов.
      Она недружелюбно на него посмотрела и отвела глаза. Гостемил, раздосадованный тем, что попал в неудобное положение, объяснил:
      — Любая деятельность накладывает отпечаток. Жестикуляция, выражение лица, манера отвечать на вопросы или задавать вопросы — все это составные общего образа. А я в таком возрасте нынче, что не уметь составить образ из очевидных признаков было бы стыдно.
      — Как же ты… составил? — с подозрением спросила Лучинка. — Мой образ — как составил?
      — По тому, как ты мне обрадовалась.
      — А?
      — Мне, или давеча тому, как Нестор вбежал, или тому, как Хелье улыбается. Тому, что небо синее, или серое, или еда вкусная, или грунки говорятся приятные. Женщины, побывавшие в уличных хорлах, всегда радуются очень искренне, как дети. А сам я, друзья мои, — сказал он неожиданно, — жениться собрался! Представляете? Как получил наследство, так во мне и проснулся собственник, старый муромский годсейгаре — ужас! Возникла необходимость в наследнике. И ведь твержу себе — имущество есть тлен, пыль — ан нет, все время ловлю себя на мысли.
      Он не перевел таким образом разговор на другую тему — он просто, дабы помочь супругам, исчерпал и закрыл тему предыдущую, и в глазах Лучинки, с которой высокородный болярин вел себя, как с равной — не подчеркнуто, но совершенно естественно — Гостемил сразу стал — полубог.
      — Да, — продолжал Гостемил, — думаю, пора мне остепениться, друзья мои.
      — Так что ж, помочь поискать тебе невесту, что ли? — спросил Хелье, старающийся не показать при Лучинке, насколько он благодарен Гостемилу.
      — Поискать… Такое, друг мой, не ищут. Такое либо само проходит, либо… не приходит… К тебе вот пришли, — он кивком указал на Лучинку, — а я вот всё жду.
      — У Ярослава с Ингегерд дочери подрастают, — сказал Хелье. — Каких-нибудь лет пять-шесть, и…
      — Нет, друг мой. Даже в шутку не хочу слушать. С олеговым семенем дел никаких не имею.
      — Ты служил Владимиру… и Марие…
      — Я?! — Гостемил двинулся назад от стола вместе со скаммелем. — Служил? Я им несколько услуг оказал. И получил не награду, но плату, по договору. Мне нужно было развеяться, да и деньги кончались. Служил? Нет. Знаешь, Хелье, друг мой, за десять лет на Руси можно было бы, казалось, разобраться с тонкостями местного наречия! Хорловы варанги…
      — Гостемил, — попыталась утихомирить его Лучинка, — Гостемил, ты…
      — Ну а чего он! — возмущенно откликнулся Гостемил. — «Служил». Порты им стирал, что ли, свир на подносе приносил? Или сверд чистил? Все эти заимствованные шведские словечки, вроде «слуга, служить» — надо от них избавиться! Как в старину слуг называли?
      — Рабы, — подсказал Хелье со смехом.
      — Брысь, — сказал Гостемил. — Ну тебя.
      Хелье и Лучинка засмеялись.
      В столовую вошел сонный Нестор и объявил, что не знает, почему Одиссей казался циклопу маленьким. Ведь циклоп встречал и других людей, а не только циклопов, и должен был бы привыкнуть к виду. Тогда Хелье попросил Лучинку встать и посадить Нестора себе на плечи. Сам он взял Лучинку на руки, а Гостемил, встав на четвереньки и просунув голову между коленями Хелье, захватил его бедра руками и поднялся на ноги. Пирамида получилась внушительная, голова Нестора оказалась в нескольких вершках от потолка. Лучинка смеялась и говорила, что боится. Нестор посмотрел вокруг и сказал:
      — А пылищи-то сколько на карнизе.
      Все засмеялись.
      Нестор уходить отказывался и требовал объяснить ему, как Алеша Попович (фигура легендарная, среди простонародья ходили об Алеше Поповиче разные интересные слухи; Гостемил и Хелье, знавшие этого типа лично, криво улыбнулись, каждый подумал о своем, Хелье с оттенком легкой грусти вспомнил беременную прыщавую Матильду) — как он мог сломать аспиду шею, ведь она, шея аспида, чугунная.
      — Просто согнул, наверное, — предположил Гостемил.
      — Чугун нельзя согнуть.
      Хелье, смеясь, вытащил из печи погжебач и протянул его Гостемилу. Согнув чугунное орудие пополам, Гостемил дополнительно заплел его в косу. Нестор, сидя у Лучинки на коленях, смотрел на действие совершенно круглыми глазами, и сказал:
      — Не порти инвентарь.
      Все засмеялись.
      — Как это в предписаниях Святого Иоанна сказано? «Утаил от мудрых», — заметил Гостемил.
      После этого Нестор, задав несколько невнятных вопросов самому себе, сразу уснул. Лучинка отнесла его спать, вернулась, сказала, что устала и пойдет теперь ляжет, и удалилась.
      — От Дира никаких вестей, все по-прежнему? — спросил Гостемил.
      — Никаких. Я почти уверен, что знаю, где он нынче обитает, и почему. При отходе Святополка из Киева он присутствовал, и, судя по всему, находился при Святополке неотлучно. И что-то такое там у них произошло, возможно значительное.
      — Может, их догнали и убили?
      — Нет, за ними никто не гнался. К тому ж, если бы Дира убили, было бы землетрясение и десять ураганов, и дождь бы шел месяц. Нет, Дир жив, просто скрывается, и не в славянских землях, а западнее.
      — Зачем ему?
      — Есть причины.
      Лучинка, неслышно ступая, подкралась к двери. Она прекрасно знала, что делать этого нельзя. Что это некрасиво. Но не могла бороться с собой. Вот сейчас они будут откровенничать, и Хелье признается, что тяжело ему с бывшей скогой, стыд, позор, людей стесняется. Она прислушалась к разговору.
      — Парень на тебя характером очень похож, — говорил Гостемил. — Ты, наверное, в его возрасте такой же мрачный был. У тебя и теперь случаются мрачные моменты, смотреть противно.
      — Да, наверное, — согласился Хелье. — Ну, ничего, просветлеет. Ужасно любит фолианты, с соседской малышней почти не водится.
      — У каждого своя стезя. Супруга твоя, друг мой, женщина необыкновенная. Я и не знал, что такие бывают. Теперь я буду страдать, а это утомительно.
      — Почему ж страдать?
      — А я дисциплинированный. Не будь я дисциплинированный — просто маялся бы, а так знаю, что нужно пострадать немного. Неделю буду страдать, а потом пересилю себя. Не будь ты мне лучшим другом, Хелье, отбил бы я у тебя супругу, нарушил бы заповедь. Впрочем, она бы все равно ко мне не ушла. Ты у нее единственный, неповторимый, и я понимаю почему, и мне от этого досадно. И она у тебя неповторимая, и я понимаю, почему, и это тоже досадно. Платиновая она у тебя.
      — Это есть, — сказал Хелье. — Платиновая. Как-то даже не представляю себе, как я без нее жил. Надо бы еще раз в какое-нибудь путешествие поехать с ней, ее потешить. Она, когда улыбается — вся Вселенная радуется.
      Дальше Лучинка слушать просто не смогла — красная от стыда и счастья, тихо ушла наверх, в спальню, быстро разделась, забралась в постель, поворочалась, улыбаясь, утерла слезы, и уснула. Это она хорошо сделала, потому что то, что сказал после этого Хелье, ей бы не понравилось.
      — А сердце мое, друг мой Гостемил, принадлежит совсем другой женщине, и ничего с этим сделать нельзя.
      — Дурак, — сказал Гостемил.
      — Знаю.
      — Не буду тебя разубеждать, поскольку стеснительно оно. Но спрошу на всякий случай — где теперь та женщина?
      — Леший ее знает. Ярослав ее щадит. Ездит она на какие-то подозрительные сходки, недавно ее видели в Гнезно. В Киев тоже заглядывает. Две недели назад я случайно увидел ее в Жидове, в сопровождении… хмм…
      — Эржбеты. Понимаю.
      — Да.
      — Сторонись этой компании, Хелье.
      — Я стараюсь.
      — Правильно.
      Следующим днем Нестор рассказывал соседским детям, какой удивительный у них гость.
      — Огромный, как циклоп, старый муромский козаке.
      — Старый чего?
      — Козаке. Это такой особенный воинский настрой.
      — Берсерк?
      — Нет, козаке. Что ему берсерки! Он тех берсерков одним локтем всех сразу. А отец его — сам Святой Иоанн.
      — Врешь!
      — Не вру.
      — Святой Иоанн давно умер.
      — Нет, недавно. Не хотите — не верьте. А перед смертью Святой Иоанн оставил сыну приписания. И там сказано…
      Через два дня Гостемил уехал — вероятно, на поиски какой-нибудь жены.

* * *

      Прошло пять лет.
      К концу зимы в Киев из Новгорода по приглашению Ярослава прибыл зодчий Ротко с тремя детьми и женой Минервой — маленькой, стройной, необыкновенно элегантной женщиной. Забравшись на Горку, зодчий окинул великий город, современный Вавилон, критическим взглядом, и сказал:
      — Ну, что ж, будем застраивать эту помойку.
      Сказано было сильно, но без особых на то оснований. Давно уже Ротко ничего не строил сам, а по большей части делал какие-то наброски и передавал подчиненным — в общем, почил на лаврах, в чем сам себе не желал признаваться. В Киев он, правда, ехал с твердым намерением строить, и строить всерьез. Особенно его интриговала идея постройки нового собора, равного или превосходящего красотой Константинопольскую Софию.
      Строительство шло по всему городу и без Ротко. Изменив своему правилу руководить (якобы) сидя дома, Ротко обошел несколько строительных мест, разглядывая, задавая вопросы зодчим, и выдавая критические замечания. Главный зодчий города, италиец Роберто, возненавидел приезжую знаменитость еще до первого с нею разговора, а разговор (в детинце, неподалеку от княжеских палат) получился нервный и сбивчатый.
      — Вот я смотрю на твои прожекты… — говорил Роберто.
      — Не прожекты они, а просто наброски, но глубинные, — возражал Ротко, тыча мясистым пальцем куда-то в глубины пространства. — С расчетами. Видишь?
      — Ты и смету приложил, как я погляжу, — недовольно сказал Роберто.
      — Да, приложил.
      — Это купол?
      — Купол. А что, ты не знаешь, что такое купол? Вот ведь зодчих себе нанимает князь, а? Стыдоба.
      — Я знаю, что такое купол.
      — Ах, знаешь? Где ж тебе об этом поведали?
      — Он провалится, этот купол, от краев к центру поедет.
      — Никуда он не провалится.
      — Посмотри, какой ты угол ему сделал!
      — Ха. Конечно, если строить, как тут строят под твоим руководством, то и провалится. Но у меня в смете отмечено, что нужно делать, чтобы не провалился.
      Роберто вчитался в смету.
      — Пер фаворе, — сказал он, — это что же здесь такое написано?
      — Это материалы, великий мой строитель, материалы. Из которых собирают постройку. На Руси, во всяком случае. Может в твоей дурацкой Флоренции постройки собирают из песка или из воздуха, а у нас тут иногда ветер и дождь, вот и приходится материалы приспосабливать.
      — Какие же это материалы, ступидиссимо!
      — Сам ты ступидиссимо.
      — Вот это — что такое?
      — Где?
      — Вот. Вот это. Что это?
      — Тебя по-славянски читать еще не выучили? Советую обратиться к какому-нибудь дьяку, он тебя выучит, только дьяконицу его не обижай…
      — Что здесь написано?
      — Написано, «лава вулканическая». Римский рецепт. К извести примешивают вулканическую лаву.
      — Сейчас даже в Италии так не строят. Рецепт давно утерян.
      — Утерян — напишем новый.
      — Откуда я тебе в Киеве возьму вулканическую лаву? В Киеве вулканов нет. И под Киевом нет. Река есть, пороги есть, глина есть, известка, а вулканов — нет.
      — Может, плохо искали.
      — Вулканы искать не нужно, они издалека видны.
      — Нужна лава.
      — Да ведь если лаву волочь из Италии, это — знаешь, во сколько обойдется каждый пуд?
      — Мое дело было представить набросок и некоторые расчеты. Все остальное — не мое дело, совершенно.
      — А чье же?
      — Твое. Ты ж тут главный зодчий, якобы.
      — Диаболо!
      — Сам такой.
      И так далее. Рассерженный Роберто побежал жаловаться Ярославу. Князь оказался в разъездах — какие-то дела, кажется, в Вышгороде. Вместо Ярослава зодчего приняла в княжеской занималовке беременная Ирина. Роберто выложил ей все, что думал — о Ротко, о горе-работниках, о Руси, и пригрозил, что уедет ко всем чертям хоть в Англию, и хоть завтра, нет, послезавтра, завтра у него важная встреча. Выслушав сумбурные италийские претензии, Ирина, двадцатишестилетняя, но выглядящая старше, приложила палец к губам и сделала Роберто знак придвинуться поближе.
      — Не обращай внимания, — сказала она доверительным тоном.
      — Как это?
      — Так. Мы с Ярославом очень любим Ротко, а жена его — истинное чудо, но строить он ничего не будет. Он давно уже не строит. А что замечания делает — так у него сегодня одни замечания, завтра другие, и сам он никогда не помнит, что говорил вчера. Понимаешь?
      — То есть, мне не нужно с ним спорить, и он не будет мне мешать?
      — Именно. Тебе нужно выслушивать его — все его выслушивают, даже Ярослав — соглашаться, кивать, и идти заниматься своим делом.
      — Но он всучил мне какие-то наброски, расчеты…
      — Это он умеет. Каждый день что-то набрасывает. Бумагу и парчу изводит без меры. Жена его, сдается мне, продает все это в тайне на вес.
      Роберто неуверенно хихикнул.
      — Он действительно построил несколько церквей и домов в Новгороде. Красиво. Если будешь в Новгороде, не поленись — на окраине, Евлампиева Церковь.
      — Да ну! — покривился и заугрюмел тщеславный, ревнивый Роберто.
      — Да. Это его наброски у тебя в калите?
      — Да.
      — Покажи. Всегда интересно, что он рисует. Воображение у Ротко необыкновенное, но, к сожалению, неприемлемое в обычной жизни. Так, посмотрим. Это что же?
      — Это, — язвительно сказал Роберто, — его план будущей Софии в Киеве.
      Ирина засмеялась.
      — А почему две башни? И почему они плоские?
      — Такая новая придумка, — прокомментировал саркастически Роберто. — Смотри, эта дыра на фасаде — розетка величиной с дом. Три главных двери вместо одной, сводчатые. Между двух башен — балюстрада зачем-то. А позади башен — крыша углом, над нефом и алтарем. Обрати внимание…
      — Да?
      — Видишь стены по бокам нефа?
      — Вижу.
      — А в стенах окна, громадные. Видишь?
      — Да.
      — Между окнами расстояние — никакое.
      — Вижу. Красиво.
      — Дело не в том, красиво или нет. Неумеха он, Ротко ваш. Даже если это просто шутка — все равно, шутка дилетантская.
      — Отчего же так?
      — Потому что материала в таких стенах недостаточно, чтобы поддержать крышу таких размеров. Упадут стены. Нужно сделать в два раза меньше окон, либо вдвое уменьшить сами окна. Ротко болтает что-то про особый древнеримский цемент, но никакой цемент такое не выдержит, а уж здешний известняк… Про кирпичи и вовсе речи нет…
      В занималовку вбежала четырехлетняя княжна — младшая из уже родившихся дочерей, и в данный момент самая любимая, поскольку очень глупая — жалко ее. Верный своему решению давать детям сразу библейские имена, Ярослав, сверившись с супругой, назвал дочь Анной, но местные не приняли старую латинообразную форму и переименовали княжну в Аньку, что весьма понравилось родителям. Как-то увидев любимицу в трехлетнем возрасте, одетую в одни порты, размахивающую украденной у одной из прачек ребристой скуей, князь залюбовался и сказал:
      — Ну, прямо персидский воин какой-то, а не Анька. Анька-перс.
      После этого скую отобрал, а то опасно.
      Услышали и запомнили, и стала княжна прозываться — Анька-перс.
      Теперь, забравшись на полированный стол занималовки, игнорируя Роберто, Анька-перс схватила рисунок с двубашенной церковью и сказала,
      — Рофко фифофаф. Рофко фифует кфасиво. А ты, — неожиданно она показала пальцем на Роберто, — фифуеф похо, ибо ты ефть итафийское говно, а жена твоя фпит с офлицей буифановой.
      Прошло несколько мгновений, и Ирина испугалась, что сейчас у нее от хохота случится выкидыш.
      Почему-то у Аньки-перса и Ротко случилась взаимная дружеская тяга. Княжна таскалась за Ротко по детинцу, и несколько раз, сперва с позволения матери, а потом и без позволения, зодчий брал ее с собой в город. Располневший Ротко нагибался, кряхтя, поднимал княжну, сажал ее себе на плечи, и шел, что-то ей рассказывая. Собственные его дети, два мальчика-подростка и девочка, приятно проводили в Киеве время, предоставленные самим себе. Жена Минерва шастала по знакомым, интересовалась новостями, прогуливалась по городу в окружении модной молодежи, которая (молодежь) почему-то влюбилась вся, без памяти, в маленькую тридцатитрехлетнюю супругу зодчего. Сестра Ярослава Марьюшка, навещавшая в то время брата (якобы), заинтересовалась было Минервой, прикидывая, не подойдет ли она ей, как подруга и компаньонка, и дело кончилось бы плохо — по вечерам верная Эржбета, не любящая конкуренцию, задумчиво поглаживала черенки стрел в колчане — если бы сама Добронега вдруг не решила, что не так умна Минерва, как кажется, и сразу к ней охладела.
      Затем Ротко, уставший от дел, решил некоторое время пожить в Венеции, и предложил княжеской чете свозить туда, в Венецию, Аньку-перса. Предложение показалось родителям совершеннейшей дикостью, но Анька-перс принялась вдруг с упорством невиданным ныть и требовать, чтобы ей было позволено посмотреть на «кахалы» в «Фенефии», ныла две недели к ряду и до того довела отца, что он чуть было не позволил двум небольшим городам на юго-востоке от Киева, бывшим владениям родственников Мстислава, самоопределиться народовластно. У четы было к тому времени уже девять детей. Подумав, родители в конце концов согласились. Полгода в Венеции, где ребенка заодно научат чему-нибудь, латыни, например — не так уж страшно.
      — И напичкают сказками о преимуществах народовластия, — все-таки добавил неодобрительно Ярослав, сдергивая сапоги, готовясь к омовению. — Ингегерд, все-таки это легкомысленно…
      — Я знаю, — отвечала Ингегерд, разоблачаясь — супруги мылись вместе, — но, видишь, какие она истерики закатывает. Не отпустим — на всю жизнь запомнит.
      — Дело не в этом, — сказал Ярослав, водя льняным лоскутом, пропитанным галльским бальзамом, по спине жены. — Осторожно, не напрягай живот. Обопрись о мою руку. Так. Большое пузо в этот раз — наверное, мальчик. Так вот, дело в том, что я, по правде сказать, сам бы хотел съездить. С тобой.
      — Нельзя, — сказала Ингегерд.
      — В том-то и дело. В данный момент просто не на кого оставить все. Вернешься — десять заговоров, посадники переругаются.
      — То есть, — сказала Ингегерд, массируя мужу ступни, — ты хочешь, чтобы Анька за нас туда съездила?
      — В каком-то смысле.
      — Дуре четыре года.
      — Скоро пять.
      — Ее украдут по дороге.
      — Дадим ей хороших провожатых.
      — Например?
      — Хелье, — сказал Ярослав.
      — Что ж, — сказала Ингегерд. — Этому негодяю я верю. Не подведет. Не щиплись. Оставь мой арсель в покое, тебе говорят!
      Супруги захихикали.
      Наутро вызвали Хелье.
      — Ну, чего вам? — грубо спросил сигтунец.
      Ему объяснили.
      — Ага, значит так, — сказал он. — Со всем моим дражайшим почтением, вы тут оба, по-моему, совершенно охвоились и заволосели. Ездить в Консталь, сопровождать главного киевского сердцееда, дабы подложить под него Зоэ и тем напакостить Михаилу, и таким образом решить все дипломатические неувязки с Византией — это по мне, наверное. Не перебивайте! Таскаться в качестве спьена к Конраду — пусть. Но быть нянькой вашим хорлингам я отказываюсь. Я не нянька, листья шуршащие, а хорлинги у меня свои есть. И это при том, что я детей вообще ненавижу, и поубивал бы всех в хвиту! Поняли, хорла?
      Ярослав покивал понимающе.
      — Он поругался с женой, — сообщил он Ингегерд, и та кивнула.
      — Это не ваше дело, с кем я поругался! — парировал Хелье. — Что-нибудь еще нужно вам от меня, кесари?
      — Нет.
      — Ну и идите в пень. Ежели действительно понадоблюсь — зовите, всегда рад.
      Через неделю ехать все-таки пришлось, а только полномочия посланца отличались от тех, какими его собирались ранее наделить. С западного хувудвага в Киев прилетел гонец и передал таинственную грамоту от Ротко Ярославу. Ярослав прочел и обмер.
      Аньку-перса похитили. Ротко, стоя в каком-то захолустном городишке на польском пограничье, рвал на себе остатки сальных волос.
      Оказавшийся в Киеве Гостемил, состоятельный землевладелец, не нуждающийся в средствах, согласился составить Хелье компанию.
      — Ради Хелье, — сказал он князю. — Не ради рода олегова.
      — Понимаю, — кивнул Ярослав. — Род олегов перед тобою в вечном долгу, Гостемил.
      — Еще бы, — с достоинством согласился Гостемил.
      Поспешили. Прибыв в городок, допросили Ротко и всех жителей, которые попались под руку. По наитию, Хелье, оставив Гостемила ждать известий, отправился к живущему неподалеку землевладельцу — и тот поведал ему, что прибыла к нему непонятным образом грамота на бересте, а что в ней написано — неизвестно. Читать землевладелец не умел.
      Хелье, приноровившийся к тому времени сносно читать по-славянски, разобрал грамоту. Писано было, что ежели хочет землевладелец получить дочь свою в целости, то пусть придет на место важное во время тайное и принесет с собою мошну значительную, золотом заправленную.
      — Какую дочь? — удивился землевладелец. — У меня четверо сыновей, и ни одной дочери.
      Хелье поблагодарил его и снова присоединился к Гостемилу. Показав грамоту местному священнику, они напали на след — священник покопался в архивах и нашел похожие каракули. Жикреня-старший, живет в четвертом доме от опушки.
      Гостемил и Хелье пешком направились к опушке, отсчитали четыре дома — обветшалых, кривых.
      — Главное — неожиданность, — философски заметил Хелье, указывая на дверь.
      Гостемил понял. Дверь была заперта на четыре массивных дубовых засова, но Гостемил просто выдрал ее из общей конструкции вместе с третью стены, и Хелье с обнаженным свердом вошел в помещение.
      Похитителей оказалось пятеро, и двух, кинувшихся убивать непрошеного гостя, пришлось уложить, проколов им — одному бедро, другому плечо, и грозно крикнуть, дабы остальные трое не порезали ненароком Аньку.
      Оставшиеся стоять тати дрожали всем телом.
      — Это вам за труды, — сказал Хелье, кидая кошель с серебром на пол.
      — Может, взять их все-таки с собой, к тиуну повести? — предположил Гостемил.
      — Морока.
      — Все-таки.
      — За привезенных князь больше не заплатит, цена одна. Чего людей зря мучить. А так — может они еще кого-нибудь похитят, так опять меня пошлют, а я нынче человек семейный, заработки нужны.
      Гостемил пожал плечами.
      Плачущую Аньку-перса доставили в поселение, где Хелье, поманив к себе возрадовавшегося Ротко, непрерывно целующего спасенную, сказал ему, что в Киеве ему, Ротко, лучше не показываться в ближайшие десять лет, и в Новгороде тоже. Езжай, Ротко, смотреть на кахалы в Фефеции. Ротко нашел совет весьма резонным.
      После отъезда Хелье и Гостемила со спасенной, пристыженный, нервничающий зодчий наорал на прислугу, а затем и на детей. Минерва ждала, пока он выговорится. К ее неудовольствию какой-то крепыш из местных, с простецким лицом, полез к Ротко с расспросами, и Ротко выдал ему, прежде чем Минерва успела крикнуть «Заткнись!», что если бы не Хелье, пропала бы княжья дочка совсем, вот ведь беда какая была бы. Крепыш осведомился с интересом, кто такой Хелье. Минерва, разбирающаяся в людях гораздо лучше мужа, вгляделась в лицо спрашивающего и решила, что простецкое оно лишь на первый взгляд — но было поздно.
      — Хелье — приближенный князя! — разглагольствовал Ротко. — Бесстрашный, верный, мужественный, незаменимый! Гроза врагов князя и княгини, сокрушитель Неустрашимых!
      Минерва, быстро приблизившись, пнула его своей маленькой тощей ногой, и Ротко наконец-то прикусил язык.
      Кивнув ему и улыбнувшись любезно Минерве, простак направился к тому самому домику, в который давеча врывались Хелье и Гостемил. Расспросив горе-похитителей, Рагнар решил их не убивать — они ничего толком не знали. Им сказали, что будет проезжать обоз, а в нем дочь важной персоны. Вот и все.
      Через две недели после этого Рагнар встретился с Марией в Гнезно. Он был обязан ей многим — в сущности, своим возвышением, лидирующей ролью в Содружестве. Любовниками они не состояли — умудренная прошлым опытом, Мария не допускала смешения политики и любви.
      — Скажи, Мария, — Рагнар улыбался открытой, искренней улыбкой, — какие люди в прошлом противостояли Содружеству? До нынешнего воссоединения?
      — Много было, — сказала Мария, глядя Рагнару в глаза. — Очень много.
      — Ну, основные фигуры назови.
      — Ну, как же. Хайнрих Второй нас не любил.
      — Так. А еще?
      — Орден всегда против, хотя до прямого вмешательства они не доходят.
      — Император и Орден. А из правителей попроще?
      — Олов Норвежский. С ним пришлось повозиться.
      — А из простых людей?
      Мария повела бровью.
      — А такое имя — Хелье — тебе ничего не говорит? — спросил Рагнар невинно.
      И увидел как она бледнеет.
      — Говорит, — сказала она.
      Рагнар присел на ховлебенк.
      — Твердый человек? — спросил он.
      — Твердый? Да.
      — Я понятия не имею, кто это такой. Я просто слышал имя.
      — Он нам не враг, — сказала Мария.
      — Это странно.
      — Почему?
      — Потому что не вяжется с его кличкой.
      — Что за кличка?
      — «Сокрушитель Неустрашимых».
      — Первый раз слышу.
      — Княжна, а нельзя ли этого Хелье… ну, скажем, заставить нам служить?
      — Нет.
      — Нет?
      — Уговорить может и получится, хотя вряд ли, да и не следует. Заставить Хелье сделать что-то — совершенно невозможно.
      Рагнар кивнул понимающе.
      Аньку-перса доставили в детинец. Она думала, что ее будут «пофоть», но ее только обнимали, целовали, орошали слезами и толкались беременным пузом.
      Гостемил отбыл к себе в Муром, не повидавшись с Лучинкой. Лучинки не оказалось дома.
      Все это было в начале марта, а в тот год именно в это время выдалась теплая неделя — ранняя весна. Лучинка нашла себе подругу — познакомились на торге, зашли в крог, поели. Подруга оказалась из Вышгорода, замужняя. Поговорили о том, о сем, о трудностях жизни. Лучинка похвасталась, какой у нее замечательный супруг. Подруга слушала, кивала, а потом сказала, что где-то потеряла кошель. Лучинка заверила ее, что это не беда, денег у нее с собой достаточно. Расплатились, наняли возницу и отправились в отстроившийся, похорошевший Вышгород. Зашли к подруге домой — муж ее, рыбак, отсутствовал. Посидели. Лучинка пыталась рассказывать подруге о театре, который она с мужем и сыном посетила в Константинополе («Говорят непонятно, но муж нарочно переиначивал на славянский, для меня, а сын у меня знает по-гречески, интересно было, и так они руками размахивают, совсем не так, как наши скоморохи»), а подруга заскучала вдруг. Лучинка спохватилась — время было позднее, стемнело.