Толстая, свирепая хозяйка мрачно смотрела на упившуюся хорлу. Хелье дал ей денег, и еще денег, и попросил отдельную спальню. Хозяйка сказала, что у нее не постоялый двор, а крог, и тогда Хелье дал ей еще денег, и спальня нашлась. И даже чистое белье нашлось для ложа. Лучинка брыкалась и ругалась, а потом ее вырвало, после чего она свернулась на ложе клубочком и мгновенно уснула. Хелье вышел в обеденный зал, позвал полового, и велел ему вымыть пол в спальне, что и было исполнено сразу — сорящего деньгами купца начали уважать.
      Оставив спящую Лучинку в спальне, Хелье вернулся к столику и просидел до рассвета, попивая снова вошедший в моду бодрящий пуще свира коричневый напиток, горячий, терпкий, завезенный в Киев иудейскими купцами из каких-то совершенно безумных арабских земель.
      А на рассвете Лучинка поднялась, долго вспоминала, где находится, и наконец спохватилась — Нестор дома один. И ринулась, и влетела в зал, и дикими глазами посмотрела вокруг. Хелье встал, подошел к ней, и сказал:
      — Да, надо пойти проведать сына. Да и покормить. Хозяюшка!
      Сонная хозяйка подошла и хмуро посмотрела — на растрепанную, с опухшим лицом, хорлу.
      — Дай-ка нам корзинку, а в корзинку накидай какой-нибудь еды, что осталось с вечера.
      Варанг смоленских кровей оказался неожиданно деликатным человеком. Посмотрев, как растерянная Лучинка мечется по единственной в хибарке комнате, не зная, куда себя деть и что думать, и как недоверчивый, сердитый девятилетний Нестор поедает принесенные гостинцы, он оставил мать и сына вдвоем — вышел в палисадник. После завтрака Нестор, невыспавшийся, но сытый, стал собираться в церковь — оказалось, он выполнял какие-то поручения дьякона, а заодно прибирал в храме, как умел, и в награду за это дьякон научил его читать по-гречески и по-славянски. Недружелюбно посмотрев на очередного клиента матери (явному своему сходству с клиентом он не придал значения, просто не заметил), Нестор ушел.
      — Пойдем и мы, — сказал Хелье Лучинке. — Пойдем на торг. Нужно тебя одеть.
      — Одеть? Я одета.
      — Да… Причешись, что ли.
      В первый раз за все это время она посмотрела на него без подозрения в глазах. Посмотрела растерянно. Мальчишка какой-то, купеческий сын (Хелье, несмотря на свои почти тридцать, сохранил мальчишеские черты и некоторую степень подростковой угловатости, хотя и раздался в плечах со времен юности, и даже обзавелся рельефными мускулами). Она хотела было что-то выхватить из корзины и съесть, но оказалось, что Нестор потребил все, что было.
      — Обжора, — сказала она с оттенком ворчливого материнского умиления.
      День выдался теплый и солнечный. Сперва зашли к сапожнику — лавка его стояла в удалении от торга, этим сапожник показывал, что он не какой-нибудь торгаш, и не заезжий махинатор, а самый настоящий мастер своего дела. Брезгливо глянув на Лучинку, пожилой сей муж сухо спросил молодого купца, какого лешего ему здесь нужно.
      Звон монет нейтрализует любую надменность. Вскоре сапожник, преодолевая брезгливость, мерил ступни и щиколотки смущающейся, кусающей губы, Лучинки.
      — К четвергу будут готовы, наверное, — сказал он.
      — Я заплачу еще гривну, — сказал Хелье, — если они будут готовы через час.
      — Гривну серебра?
      — Гривну серебра.
      — Будут готовы.
      Лучинка совершенно перестала говорить и даже хмыкать. Хелье таскал ее по торгу, заводил в лавки готового платья, спрашивал — а это как? нравится? Но она только мотала головой. Купив наугад рубаху, поневу, запону, нагрудник с ромбами, Хелье повел ее обратно к сапожнику.
      Сапожки, отороченные мехом, были готовы — сапожник свое дело знал. И пришлись они Лучинке впору. И были мягкие и теплые. И очень красивые. Лучинка с сомнением на них смотрела, не веря, но потом, по настоянию Хелье, все-таки надела, и хотела тут же снять, но он не позволил. И повел ее в ближайший крог, и заплатил хозяйке за баню. Были в Киеве и обычные бани, но Хелье предпочитал бани при крогах. Во-первых, там слабее топили, и Хелье это устраивало, он не любил, когда очень жарко. Во-вторых, баня в его понятиях не могла быть самостоятельным заведением — а всегда подсобным, вспомогательным. Не стесняясь Хелье, Лучинка разделась до гола в предбаннике, и он сам разделся, и пожалел, что не захватил из походного мешка галльский бальзам — но, позвав полового, обнаружил, что галльский бальзам имеется в кроге в наличии.
      Сперва он позволил Лучинке помыться самой. Затем, уложив ее на низкий полок, на живот, он долго оттирал ей загрубевшие от постоянного хождения босиком ступни, и особенно пятки. Ей нравилось. Затем он тщательно вымыл ей голову, вылив на нее целую кружку бальзама — Лучинка жмурилась, плевалась, кривилась, но молчала. Обратив в конце концов внимание на стоящий хвой, Лучинка собралась было выполнить обязанности, но Хелье, сжимая зубы, сказал — нет, потом, перестань. И вышел — одеваться. Лучинка растерялась окончательно.
      В обновках, в новых эффектных сапожках, Лучинка приведена была снова на торг, теперь уж — в лавку лучшего городского портного, услугами которого пользовалась сама княгиня Ирина. Портной об этом всегда всем сообщал.
      — Да, — сказал Хелье. — Ты мне напомнил. Надо было мне в этот заход надрать княгине уши за неуважительное отношение. Понимаешь, — он повернулся к Лучинке, — хочу давеча ее повидать, а холоп не пускает, говорит — спит она.
      Лучинка кивнула, ничего не поняв.
      — Слушай, портной, — сказал Хелье. — Прислужница есть у тебя здесь?
      — Как не быть, — откликнулся портной. — Что ж мне, добрый человек, самому что ли стараться — мерку с народа снимать? Я ведь портной, а не… землемер… какой-нибудь.
      — Стало быть, с женщин у тебя снимают мерку женщины.
      — Ну да. И с мужчин тоже. Мужчины любят. Ты что же, купец, никогда себе платья не шил? Не поверю. Вон то, что на тебе — можно было бы и лучше сшить, но все равно — богато, богато сделано. Странный какой стежок… Это где тебе такое строили?
      — В Лиможе.
      — Ничего, неплохо.
      — Ты, портной, я вижу, дело свое знаешь. Вот, видишь, женщина со мной.
      — Да. Ладная женщина, хорошая женщина, — взгляд портного заскользил по формам Лучинки. — Только очень стеснительная.
      — Это пройдет, — заверил его Хелье. — Это из-за одежки. То, что на ней, ее смущает.
      — А ведь прав ты, купец. Стыдно такой ладной женщине носить такое… стыдно…
      — Именно поэтому мы сюда и пришли. И видишь ли, портной… — посмотрев на Лучинку, Хелье нагнулся к самому лицу портного и сказал тихо, — я не купец никакой на самом деле, это я так оделся, чтобы поменьше узнавали. А вообще-то я приближенный князя и троюродный брат Ирины.
      Глаза портного округлились. И все равно Хелье показалось мало.
      — Выполняю особые поручения, — сказал он.
      — Какие же? — с сомнением спросил портной.
      — Ну, например, казню врагов князя в подвале детинца…
      Портной тяжело задышал, косясь на Хелье.
      — Ну и пытаю иногда, приходится. Надо же кому-то этим заниматься. Иначе враги одолеют. Надо, я тебя спрашиваю?
      — Надо, — твердо и испуганно сказал портной.
      — Ну вот, видишь. Думаю, заготовки у тебя в запасе есть. Чтобы этой женщине новый наряд был через час. Рубаха, понева — словом, всё. А потом ты сделаешь ей еще… ну, скажем, десять разных нарядов. Зови помощницу, пусть снимает мерку. А заплачу я тебе…
      Золото звякнуло о прилавок. Портной сказал, что все понял.
      Хелье подошел к Лучинке.
      — Мне нужно уйти ненадолго… — начал он.
      — Не уходи, — Лучинка вцепилась ему в рукав. — Не уходи.
      — Не бойся, — сказал Хелье. — Я только… пройдусь… нужно мне. Дело есть.
      Появилась помощница — румяная, толстая девка.
      — Пойди сюда, милая, — позвал Хелье. — Видишь, гостью я привел. Ты помнишь, как княгиня к вам заходила?
      — Ха! — сказала девица, глядя на Хелье блудливыми глазами. — Придет она сюда, как же. Шутишь, купец? Мы сами к ней в детинец ходим, как позовет. В палаты.
      Хелье подумал — не отвести ли Лучинку в палаты, не потеснить ли на время составления гардероба дуру Ингегерд — но решил, что не надо. Ингегерд бы не отказала, но не в этом дело.
      — Хорошо, — сказал он. — Так вот. Сними с нее мерку, и чтобы все наряды были как у Ирины.
      — Нельзя. Княгиня…
      — Хорошо, пусть будет чуть хуже. Любой шелк, любой бархат — слышишь, портной?
      — Слышу.
      Хелье снова повернулся к помощнице.
      — А обращаться ты с нею будешь, как с Ириной. А иначе я попрошу у князя позволения тебя выпороть на торге, прилюдно. Рядом с вечевым колоколом. И он мне не откажет.
      — Ты так говоришь, — сказала девица, не испугавшись, — будто ты Жискар.
      — Нет, я важнее Жискара.
      Девица улыбнулась недоверчиво.
      — Если не веришь — через час приведу сюда Жискара, и он подтвердит. Но тогда уж я точно тебя выпорю.
      Наклонившись к уху сидящей на ховлебенке Лучинки, Хелье сказал тихо:
      — Не говори им, чем ты промышляешь. Если спросят, скажи, что мы с тобою родственники.
      И вышел.
      Торг и церковь, в которой у дьякона состоял на побегушках Нестор, разделяли пол-аржи. Хелье зашел в пустой по случаю неурочного времени молельный зал, встал в тени, и смотрел, как Нестор деловито сдувает пыль с поручней, протирает тряпкой золото на алтаре, как разговаривает с каким-то служкой. Проведя около часу в наблюдениях, Хелье вернулся на торг.
      Нарядно одетая, Лучинка похорошела лишь от талии к низу. Грудь и плечи ее уточнились, но очарование куда-то подевалось. Голой она выглядела гораздо привлекательнее.
      Заплатив за наряды портному и пообещав зайти за остальным через неделю, Хелье повел Лучинку завтракать в крог. Свир он ей больше не предлагал. Себе заказал греческого вина.
      И снова на торг — перебирать височные кольца, броши, кокошники, ожерелья, бусы. После этого они направились в хибарку на Подоле.
      В хибарке Лучинка решила, что пришла пора платежа. Она не знала, сколько Хелье с нее потребует за все это великолепие — неделю, месяц, год сношений? Посмотрев внимательно на Хелье, Лучинка подошла к ложу и начала раздеваться.
      — Постой, — сказал Хелье.
      Она обернулась.
      — Я купец, — сказал он. — Недавно я совершил успешную сделку, в результате которой разорилось неимоверное количество народу, некоторые утопились и зарезались, а несколько, включая меня, страшно разбогатели. И у меня теперь столько денег, что мне года три или четыре можно просто сидеть дома или мотаться по миру, и ничего не делать.
      Он замолчал. Она тоже молчала.
      Вынув из калиты приобретенный для этого дела перстенек, Хелье подошел к Лучинке и опустился перед ней на колени.
      — Я прошу твоей руки.
      — А?
      — Пожалуйста, будь моей женой. Скажи — да или нет.
      Глядя ей в глаза снизу вверх, он протянул ей перстень. Она отступила на шаг.
      — Ты надо мной смеешься?
      — Нет, что ты.
      — Зачем? — спросила она.
      — Что — зачем?
      — Зачем я тебе? Я скога. А ты — богатый купец.
      — Ну…
      — Я не хочу.
      — Почему?
      — Не хочу. Уйди. Вон из моего дома! Вон! Подлец! И подарки свои забирай!
      Волосы ее как-то сами собой растрепались, глаза загорелись злостью. Хелье стало обидно, и он вышел. Сперва в палисадник, а затем и на улицу. Соломенно-пепельные волосы. Уютная Лучинка.
      Стерва.
      Нет, понял он, она не стерва, а просто я ее напугал.
      И он вернулся, и стукнул в дверь, и зашел, а она сидела на ложе, обхватив колени руками, и молчала. Он сел рядом с ложем на пол.
      — Ты совсем меня не помнишь? — спросил он.
      Она помотала головой.
      — Я был одет в монашескую робу.
      Она посмотрела на него.
      — В кладовой, помнишь?
      Она мигнула.
      — А, — сказала она. — Да… наверное… смутно… А как тебя зовут?
      Хелье засмеялся. И Лучинка тоже хохотнула, но вспомнила, что сердита, и замолчала.
      — Меня зовут Хелье, — сказал он. — Я варанг смоленских кровей, и все это время я очень по тебе тосковал.
      Слова выскочили совершенно автоматически. Но когда они прозвучали, он вдруг понял, что это, оказывается, правда. И ужасно удивился.
      — А Нестор? — спросила она.
      — Что — Нестор?
      — Ты его… в услужение кому-нибудь… отдашь?
      — Нестор — мой сын, ты что! Мы его с тобой будем кормить, одевать, лелеять и воспитывать.
      — Правда?
      — Конечно.
      — Но…
      — Что?
      — Я — хорла…
      — Этим тебе заниматься больше не придется, — заверил ее Хелье.
      — Но ведь…
      — Что?
      — Занималась.
      — И что же?
      — Люди будут говорить… про тебя… купцы…
      — Я не купец на самом деле, — признался Хелье. — Я, видишь ли, исполняю иногда поручения князя… особые… И, раз уж разговор у нас о том, кто чем занимался и занимается, то приходилось мне и спьеном быть, и людей убивать.
      — Как убивать? На плахе?
      — Не казнить, но убивать. В поединках, в стычках. А это, я думаю, много хуже того, чем занималась ты, Лучинка. Мы с тобой друг друга стоим, уж поверь. Пожалуйста, будь моей женой.
      — Нестор…
      — Что же Нестор?
      — Он меня стыдится. И не любит меня.
      Хелье снова засмеялся, а Лучинка посмотрела на него испуганно.
      — Его выпороть нужно один раз, — сказал Хелье. — Всего один, и не слишком сильно. Чтобы было не больно, а просто доходчиво.
      — Его дьякон научил. Говорит — мать твоя скога, хорла отпетая, ты ее сторонись.
      — С дьяконом я поговорю, если нужно. Если на то пошло, у меня и среди священников есть хорошие знакомые. Нужно будет — и дьякона выпорем.
      — А ты меня бить не будешь?
      Уютная нота прозвучала в голосе Лучинки — как тогда, десять лет назад, и как тогда, Хелье переполнила волна нежности. Он прижался щекой к коленям Лучинки, зарылся в колени носом и лбом, потом порывисто поднялся, сел рядом с ней, обхватил ее руками, и стал целовать — нежно, ласково, в щеки, в лоб, в губы, в шею, и гладить по пепельно-соломенным волосам.
      — Как же можно тебя бить, Лучинка? Да как же у меня поднимется рука?
      Отмытая ее кожа пахла невероятно хорошо.
      — А мы скоро поженимся? — спросила Лучинка.
      — Можем прямо сейчас. Церковь открыта.
      — А что? — сказала она рассудительно. — И то правда. На свадьбу приглашать некого… мне… А тебе, наверное, стыдно… Чего ж тянуть…
      — Стыдно? — Хелье пожал плечами. — Да и некого, как и тебе. Дура Ингегерд опять беременна, Ярослав куда-то уехал, Дира я не видел десять лет, Гостемил далеко.
      — Кто такой Гостемил?
      — Его ты увидишь. Его мы пригласим. Не на свадьбу — не успеет — а просто так. И уж Гостемил-то тебя не обидит, не думай. Он всем князьям и конунгам ровня, и возможно поэтому начисто лишен предрассудков.
      — А… что такое предрассудки?
      — Это то, что мы из Нестора будем выбивать розгой.
      — Не надо его бить. Он маленький, слабенький.
      — Не будем. А все-таки ты, Лучинка, помни, что он не только твой сын, но и мой тоже.
      — Я помню. Хелье? Тебя зовут Хелье?
      — Меня зовут Хелье.
      Через два часа их обвенчал самый молодой и самый скандальный священник в Киеве — Илларион, бывший монах, возбудивший несколько лет назад все население города выдалбливанием пещеры и проживанием в ней в течении недели (он таким образом выражал возмущение изменявшей ему Маринке).
      После этого они забрали Нестора из церкви в хибарку. Хелье раздумывал — не купить ли дом получше? Но решил, что это всегда успеется. Проведя часть ночи с Лучинкой в спальном помещении одного из крогов, по утру, няняв кнорр и сложив в него несколько необходимых грунок, Хелье с женой и сыном отбыл в свадебное путешествие. В Корсунь не заходили — провели месяц в Константинополе, четырежды побывали в театре, а затем сделали трехнедельный заход в Рим.
      На Нестора первая часть путешествия не произвела впечатления. Днепр и Днепр, подумаешь. И ветер противный. Константинополь же его поразил в первую очередь книжной лавкой и имеющейся там «Одиссеей» Гомера в переводе на современный греческий, с красивыми картинками. На деньги, которые выложил Хелье за сей фолиант, можно было купить лошадь. Благодарности Нестор не выразил.
      Каждый день Хелье отлучался на час-другой, следуя заветам Старой Рощи — упражнения необходимы.
      Перед самым отъездом в Рим варанг смоленских кровей улучил момент — Лучинка спала, а Нестор бодрствовал — вывел мрачного ворчащего сына на задний двор, сдернул с него порты, и несколько раз хлестнул по ягодицам веткой. Нестор плакал и ругался.
      — Ибо сказано, — сообщил ему Хелье, — «Чти родителей своих». Мать следует называть «ма». Отца, а это я, следует называть «отец» или «па». Некоторые называют «тятя», но мне это не нравится.
      Нестор молчал целый день, а с первыми лучами солнца, когда кнорр, пройдя пролив, повлекся вдоль греческих берегов на юг — начал постепенно оттаивать. Штудируя «Одиссею», он неожиданно вообразил себя Телемахом, отца — Уллисом, мать — Пенелопой, и вдруг все стало на свои места. У Пенелопы в отсутствие мужа было много женихов. Гомер не сообщал, хорлила она с ними или не хорлила — может, просто обошел этот момент, поскольку наверняка ведь хорлила. Но вот вернулся Уллис, и всех их перебил. А с Пенелопой стал жить в греческом благомирии.
      На третий день Нестор задал Хелье первый сыновний вопрос.
      — А где Итака?
      Его очень интересовало местонахождение родины главного героя «Одиссеи».
      — Отец.
      — А?
      — «Где Итака, отец».
      Нестор слегка насупился, и все же переспросил так, как хотел Хелье:
      — Где Итака, отец?
      И Хелье, удивляясь необыкновенному счастливому совпадению, взял Нестора за плечи, подвел к стьйор-борду, и показал рукой.
      — Вон там. Два-три дня ходу.
      — Правда? Ты не врешь?
      — Тебе я никогда не вру. Незачем.
      Взяв сына под мышки, он поднял его перед собой, посмотрел ему в глаза (Нестор тут же отвел свои), и крепко поцеловал в щеку. Глядя украдкой на эту сцену, Лучинка отвернулась и пошла к корме. Присев там на влажную палубу, повернув лицо к горизонту, она некоторое время тихо плакала счастливыми слезами.
      В Риме книжных лавок не оказалось, но знакомый писец охотно продал Хелье за низкую цену «Историю Цезарей» на греческом и «Моралию» Плутарха. Плутарх Нестору не понравился из-за путаности и отсутствия сюжета, а в «Цезарей» он влюбился сразу. А поскольку жили цезари в этом самом городе, Нестор был в восторге и все просил Хелье повести его — то к форуму, то к Колизею, и говорил с важным видом, «Вот здесь ходил сам император Август, по этим ступеням, я это точно знаю. А Марк Антоний дурак, а Клеопатра хорла отпетая».
      Лучинке было не до красот — шел второй месяц ее замужества, а она так и не могла до конца поверить, что, во-первых, теперь она женщина замужняя, а во-вторых, муж ее — вот этот вот красивый парень, с мальчишеским лицом. Раньше, когда она мечтала о муже и домашней жизни (никому в этом не признаваясь, естественно — какая у скоги может быть домашняя жизнь!), то муж в этих ее мечтах представлялся пожилым, степенным, пузатым человеком с неопрятной седой бородой. Временами, по ее представлениям, муж должен был ее бить. Раз в неделю. Красавчик Хелье же — лелеял ее, был непрерывно нежен, предусмотрителен, ласков. А на обратном пути, на подходе к Константинополю, сердитый сын Нестор неожиданно подошел к ней, обвил руками ее шею, и неумело чмокнул прямо в нос.
      В себя Лучинка пришла окончательно только в Киеве. Хелье купил дом — за Подолом, на окраине, просторный. Ежели по совести, то нужно было уехать в Новгород, в Корсунь, в Консталь — Лучинке, начинающей другую жизнь, лучше не жить в городе, где у нее много знакомых. Но — несколькими месяцами ранее скончался Мстислав Тмутараканский, и Ярослав окончательно и бесповоротно переехал в Киев и стал спешно присоединять к Киевской Руси все, что присоединялось, и именовать себя цесарем, что на взгляд Хелье было неимоверным пижонством, но делать нечего — где Ярослав, там и Хелье, других источников дохода у варанга смоленских кровей в данный момент не было. Еще Хелье хотел купить холопку для домашних нужд, но Лучинка воспротивилась, и Хелье решил, что она права. Почему права — он не стал уточнять вслух. Холопка обязательно дознается, что хозяйка дома — бывшая скога, и отношение будет соответствующее, сколько не работай розгой. К лешему.
      Сходил в детинец. Дура Ингегерд — набожная, почтенная матрона, хотя по-прежнему тощая и угловатая, обрадовалась, узнав, что Хелье теперь женат, и нудно напрашивалась в гости. Подоспевший к вечеру Ярослав, поискав жену и узнав, что она в занималовке треплется с Хелье, прибыл в занималовку и услышал обрывок разговора:
      — Ну, пожалуйста, Хелье, миленький, ну мы придем с Ярославом, как старые друзья, даже охрану не возьмем…
      — Пошла в хвиту, — сказал Хелье беззлобно.
      — Дорогой гость! — сказал Ярослав входя. — Здравствуй, Хелье, здравствуй, давно не виделись! Ты, стало быть, в свадебное путешествие отлучался. А тут у меня как раз есть для тебя поручение…
      — Здравствуй, князь, — ответил Хелье, поднимаясь на ноги, соблюдая этикет. — С поручениями нужно подождать еще две недели. Нет, лучше три.
      — Почему же?
      — Мне нужно освоиться. Я никогда раньше не был женат, и все еще привыкаю. И даже если тебе в ближайшее время понадобится повитуха…
      Ярослав засмеялся.
      — К тебе не обращаться? — закончил он мысль за Хелье.
      — Именно.
      Оказалась Лучинка очень хозяйственной. Врожденная ее способность к созданию уюта не ограничивалась физической близостью — уютным становилось все, к чему она прикасалась. Быстро освоившись со стандартами нового сословия и бюджетом, соответствующим этим стандартам, нашла она и плотников, и ткачей, и гончаров, и Хелье, ранее воспринимавший многочисленные дома, в которых ему приходилось ночевать, просто как места с наличием крыши, печи, и ложа, почувствовал в первый раз в жизни тягу к дому. Не логову, но дому. Не ночлегу, но дому. Дому Лучинки.
      Постепенно Хелье начала мучить мысль, что в супруге его никогда больше не проснется женщина. Лучинка была с ним нежна, открыта, но большого желания к соитию, и больших эмоции во время соитий, не проявляла. Хелье оправдывал это привитым ей бывшими клиентами функционально-практическим отношением к мужчинам, и надеялся, что постепенно муж и жена сумеют вернуть то, на что каждая женщина имеет право — а ничего не выходило. Хелье в принципе готов был и к такому положению грунок, но ему было жалко жену.
      Все разрешилось в прохладную, ветреную, дождливую ночь. Нестор похрапывал сердито у себя в комнате прислуги (из всех комнат в доме он селектировал именно ее, она была самая маленькая — большие пространства ночью его пугали, да и вообще оказался он, Нестор, пуглив, и Хелье вынужден был рассказывать ему только совсем нестрашные сказки и истории перед сном). В спальне супругов трещали в печи поленья, Хелье, пристроившись к жене, лежащей на боку, сзади, целуя ее плечи, шею, позвоночник, и гладя ей грудь, двигался медленно, никуда не торопясь. Лучинка, чуть поводя головой, прикрыла глаза и неожиданно вывела горлом и носом ноту, которую Хелье забыл за десять лет, а теперь вспомнил. Это был не крик и не стон, не шепот, не визг, не трель — а ровное, уютное мурлыкание, невольное урчание, обволакивающее, завораживающее, только звучало оно сильнее, полнее, чем десять лет назад, и через несколько мгновений Лучинку стал трясти и кидать из стороны в сторону первый в ее жизни оргазм. Целый океан нежности, накопившийся за два месяца замужества, нашел, наконец, выход. Подождав, пока метания утихнут, Хелье выскочил из нее, повернул жену на спину, снова вошел, и она обхватила его руками и бедрами, и мурлыкание повторилось почти сразу. Несколько пиков страсти наложились один на другой, тела покрылись влагой, а когда страсти слегка утихли, Лучинка не плакала славянским плачем, не лежала на спине, глядя в потолок и блаженно улыбаясь, но выпросталась из-под мужа, повернулась на бок, приподнялась на локте, и растерянно посмотрела в глаза Хелье.
      Еще через неделю молодоженов навестил Гостемил. Было в то время Гостемилу сорок четыре года, и за те десять лет, что они с Хелье были знакомы, он почти не изменился внешне — не погрузнел, не замедлился в движениях. Треугольные залысины над благородным лбом и легкая седина в светлых волосах, да несколько новых морщинок у светло-серых глаз — вот и все изменения. Могучее, большое тело сохранило изящество и гибкость — хотя теперь, как он признался Хелье, это стоило ему некоторых «весьма утомительных, но необходимых, увы» трудов — ежедневных упражнений и строгой умеренности в пище.
      — Ты не представляешь себе, друг мой, — говорил Гостемил густым барственным басом, чуть приподнимая брови, дабы акцентировать трагедийность ситуации, — я, гурман старой школы, убежденный эпикуреец, вынужден отказываться от пива, свира, и даже иногда мяса! Два раза в неделю ем мясо. А приправы? Ведь настоящие приправы только к мясу бывают! Какие приправы к рыбе, помилуй? Смешно! А уж если вздумалось мне подремать после обеда, то каждый час дремы приятной вынужден я компенсировать полуторачасовыми экзерсисами. Очень утомительно. Тебе, счастливо худому от рождения, не понять моих мук.
      — Тоже мне муки, — заметил сидящий за одним столом со взрослыми Нестор. — Обжирался раньше, теперь обжираться нельзя, подумаешь.
      Хелье дал ему подзатыльник.
      — Не дерись, — поучительным тоном заметил ему Нестор. — Вот видишь дяденька сидит, в два раза тебя больше, а не дерется. И ты не дерись.
      Гостемил и Лучинка засмеялись.
      — Не мешайте мне воспитывать ребенка, — сказал им Хелье.
      — Что прикажет господин мой? — спросили от двери.
      Все обернулись.
      — А это, изволите видеть, холоп мой, прозывается Нимрод, из рода иудейска, — объяснил Гостемил.
      Полный, румяный Нимрод с капризной выпяченной нижней губой, лысеющий шатен, состроил саркастическую мину и развязно поклонился.
      — Вообще-то он повар, — продолжал Гостемил, — но предпочитает совмещать, и настаивает, чтобы его представляли холопом. И в этом что-то есть.
      — Что же именно? — спросил Хелье, смеясь.
      — Нимрод, друг мой, — Гостемил повернулся к холопу, — тут в доме наверняка отыщется кухня, а в ней какие-нибудь припасы, так продемонстрируй же умение свое незаурядное. Я тут хочу с друзьями обсудить заглазно твои недостатки.
      Нимрод еще раз скептически поклонился и ушел.
      — Второй год он со мной, — сообщил Гостемил, устраиваясь поудобнее на скаммеле и попутно рассматривая ногти на левой руке. — Прирожденный повар. Вникает в самую суть своего дела — ну, в этом скоро, друзья мои, вы сами убедитесь. Ну и чистит мне платье, стирает — не без понуканий, но справляется — дом прибирает. Была у меня девушка-холопка, прыщавая, неуклюжая, так Нимрод, взяв на себя заботы о хозяйстве, ее выгнал. Не без странностей он.
      — Где ты его нашел?
      — А здесь неподалеку. Он сам напросился, а я подумал, что будет оригинально — у всех холопы славяне, или печенеги из осевших, а у меня иудей. Ни у кого больше нет.
      — А он точно иудей? — спросил Хелье.
      — Он говорит, что вырос в Жидове.
      — Это ничего не значит, — заметил Хелье. — А в Жидове иудеев-то осталось человек пять. Только и славы, что название. С тех пор, как печенегов потеснили, в Жидове богатые ростовчане живут.
      — Ну да? — удивился Гостемил.
      — Ага. Откуда у них столько денег — не знаю, может в Ростове золотую жилу нашли. А только понаехало их в Киев, дировых соплеменников, без счету. Кидаются золотом во все стороны, скупили в Жидове все дома, перестроили да перекрасили так, что в глазах рябит, да при этом лучших зодчих нанимали со всего света. Жены их ходят нарядные… — Хелье засмеялся, и Лучинка тоже хохотнула. — Такие у них поневы…
      — Двойным полумесяцем, — заметила Лучинка. — Они с собой холопок водят, чтобы придерживали им поневы, если ветер.
      — Точно, — сказал Хелье. — А мужчины все — в одежке такой… ну, знаешь… как будто кто-то из Консталя привез четыре разных платья, и портняжка из них сделал одно. И разговаривают громко. А к вечеру всегда — две, три драки, как минимум. И все они говорят, что они купцы, а только что-то незаметно, каким-таким товаром торгуют — никто не видел, на торге бывают только, когда покупают что-то или пьют в крогах.
      — Хмм… — Гостемил задумался. — Ростов, стало быть… Эх, вот она, жизнь столичная, сколько новостей сразу. Ну, с хлебом в Киеве, как я понимаю, неплохо, а что с цирками?
      — Неважно, — сказал Хелье. — Из Консталя к нам не ездят больше, местные скоморохи захирели, по большей части старое перелопачивают. Есть два новых гусляра, Михал и Сивка.
      — Сивка? — переспросил Гостемил.
      — Сивка очень хорош, очень, — сказала Лучинка.
      — У супруги моей слабость к Сивке, — доверительно сообщил Хелье. — Проникновенный он. Так Лучинке кажется.
      — Очень душевный, — Лучинка покивала. — Так у него все напевно, красиво.
      — А Михал? — спросил Гостемил.
      — Михал напористый, — объяснила Лучинка.
      — Хитрый он, — добавил Хелье. — Выступает обычно с двумя женщинами, на три голоса, и по-моему все украдено у каких-то древних римлян… у Вергилия… не знаю. Нестору нравится.
      Тем временем Нестор заинтересовался Нимродом, и пока тот хозяйничал на кухне, хорошо и подробно его рассмотрел. Поворчав себе под нос (все ему на этой кухне было не так), Нимрод быстро, но без суеты, собрал на кухонном столе какие-то овощи, мясо, специи, плошки, протвени, сковородки, горшки, развел в печи огонь, и после этого руки его стали двигаться плавно и без остановок. Все вокруг Нимрода пришло в синхронное движение — что-то он нарезал, что-то чем-то посыпал, смешивал, клал в горшок или на противень, опять резал, поправлял — нож, горшок, печь, противень, овощи, мясо, несколько капель вина, снова нож, снова мясо, отделенный от мяса жир падает в ведерко, туда же сливается слой отработанного масла, мелко шинкуется зеленый лук, вылетают из-под ножа и падают точно в горшок неестественно тонкие кружки репчатого лука, редиской заправляется утка — Нестор завороженно смотрел на действо.