Его окликнули сзади. Стефан резко обернулся.
— Это я, я, не бойся, Агамемнон, — сказал Нестор, догоняя Стефана.
— С чего ты взял, что я чего-то боюсь?
— Ну, мало ли что… время позднее… я вот тоже побаиваюсь. Пойдем вместе?
— Я не знаю, что такое страх, — нарочито холодно сказал Стефан.
— Это ничего, еще узнаешь, — заверил его Нестор. — Так бывает — живешь себе безмятежно, а потом вдруг как напугаешься! А как тебя на самом деле зовут?
Стефан не ответил. Они шагали рядом — действительно, хоть и стыдно признаться, но тени больше не казались Стефану страшными.
— Где ты живешь? — спросил он Нестора.
— А вон там, на всходе, покосившийся мезон. Знаешь такой? Я и еще двое. Алумни. Деньги кончились, а то бы нанял себе что-нибудь получше. А ты?
— Вон там, ближе к лесу.
— А, так нам по пути.
— По пути, — глухо отозвался Стефан.
Это ловушка. Нестор — из дома Сорсьер, он с ними, он — один из Неустрашимых. На вид он простой парень, но Неустрашимые всегда представляются не теми, кто они на самом деле. Нестор догнал его — здоровенный детина — нарочно, чтобы не дать жертве убежать.
— Что ж, — сказал Стефан. — Пойдем. Зайду к тебе и твоим алумни.
— Хочешь? — спросил Нестор. — А что, зайди. У нас весело бывает. Они, коллеги мои, не слишком утомительны.
— Не сомневаюсь.
И они пошли вдоль реки, а затем свернули на какой-то страт, и справа по ходу показался мезон, больше походивший на сарай.
— Один благородный из местных будет строить себе здесь пале, — объяснил Нестор. — Мезон будут сносить, поэтому прежние жители выехали, а мы, стало быть, пристроились — удобно, платить не надо.
Тут меня и убьют, подумал Стефан. Удобно. Внутри этого сарая. Никто не увидит. Бежать? Ему было одновременно и страшно, и стыдно.
Нестор отодвинул дверь — петель не было — пропустил Стефана внутрь, зашел сам, и приставил дверь снова, закрыв проем.
Печь, которую алумни сами, очевидно, чинили, светила ильдом, и помимо этого источника света горела в помещении свеча, пристроенная к углу подобия письменного стола. За столом сидел толстый, довольного вида недоросль, а рядом, на ворохе соломы, примостился тощий, чуть старше, одетый в монашескую робу
— Коллеги, — объяснил Нестор. — Вот этого зовут Гусь, он из какой-то непонятной страны на севере, а то Мишель, он местный, и ужасно практичный.
— На священника учишься? — спросил у Мишеля Стефан.
— Нет, просто в робе удобнее. За мирской одеждой следить надо, стирать ее, зашивать. Роба особенного ухода не требует, — объяснил Мишель философским тоном.
— Вот, — сказал Нестор. — Слышал?
— Меня зовут Стефан, — сказал Стефан.
Алумни кивнули. Толстый Гусь изучал какой-то свиток.
— Хочешь вина? — спросил Нестор. — Правда, скоро утро. Ну да ничего. Я в любом случае собрался завтрашние занятия пропустить.
— Наставник тебе даст по ушам за это, — заметил Гусь, не отрываясь от свитка.
— Ничего. Я привычный. А когда у тебя гости, вино полагается подавать — так повелось.
Он ушел в угол и вернулся с мешком, из которого извлек глиняную бутыль. Кружка нашлась только одна, но Стефан не был брезглив. Вино оказалось дрянным иберийским пойлом — расцвет испанского виноделия начался через пять веков после описываемых событий, по изгнанию из страны мавров. Но и тут Стефан ничего не имел против. Пить дрянное вино из одной кружки со алумни лучше, чем плавать в реке с перерезанным горлом.
Гусь, отложив свиток, рассказал вдруг забавную историю из жизни каких-то путешественников, будто переправлялись они через холодное море, и нашли там, за морями, землю, полную сочных плодов и миролюбивых животных, и поселились там, а дети их поехали еще дальше, да так и не вернулись. Затем Мишель начал дискутировать с Нестором по какому-то туманному астрономическому вопросу — мол, «странники» передвигаются меж звезд потому, что они — заблудшие звезды, ищут свое место, и найти не могут. Нестор возражал, что в таком случае их, «странников», было бы не пять, а намного больше — по закону вероятности событий. Мишель засмеялся и сказал, что такого закона нет. Решили спросить у Стефана. Стефан, подумав, сказал, что, возможно, «странники» — вообще не звезды. А что же? А кто ж знает. Может, это какие-то отсветы звезд, а может двоюродные сестры Луны. Луна-то ведь — точно не звезда. А что же? Да так… бляшка какая-то на небе…
И настало утро. Вскоре Нестор, сказав, «Вы тут пока пейте и дискутируйте», завалился спать, Гусь и Мишель ушли на занятия, а Стефан, измученный, утомленный, с головной болью от дрянного вина, вышел на страт и побрел домой.
Мезон, нанятый им, состоял из двух помещений, и окружен был маленьким запущенным палисадником. Внутри Тиль, крупный туповатый саксонец, спал, привалясь к стене. Стефан ткнул его ногой, не очень сильно.
— А? Что? — спросил Тиль, озираясь.
— Постирай всю мою одежду, — велел ему Стефан. — Всю, слышишь? А я посплю пока.
Он подошел к единственному в мезоне ложу, упал на него, и тут же заснул, как убитый.
Проснулся он только через сутки и почувствовал такую глубокую, ноющую тоску, что хоть вой! Встав с ложа, он долго ходил, спотыкаясь, по мезону, иногда мыча носом, кусая губы, прислоняясь лбом к стене. Тиль, видя, в каком состоянии хозяин, делал постное лицо и плаксивые глаза, что раздражало Стефана. Что ж — возвращаться, что ли, в Саксонию? Под материнское крыло, не так ли. Дядьки опять будут снисходительно смотреть… с сожалением… А еще можно взять кинжал… нет, сначала снять с себя грязную одежду, надеть чистую, взять кинжал, а еще лучше сверд, но человек со свердом, ежели он не вояка, выглядит на страте странно… взять кинжал, и идти к ней. Увидеть ее еще раз. Плохо будет, если придет он к ней, а ее нет дома, и его там убьют, так и не дав взглянуть… нет, поцеловать… ее… еще раз. Ужасно.
Он переоделся, временами приближая к носу то запястье, то плечо — вдыхая запах Сорсьер, остаточный — в чистое, сунул кинжал в ножнах за сентур, застегнул пряжку на капе, прихватил кошель и, сказав Тилю «Вернусь поздно, а может и завтра, и чтоб вся одежда была постирана, понял?» — вышел.
Полчаса ходьбы — и вот уже Рю Ша Бланк, и вот знакомый дом, при дневном свете кажущийся… не таким большим, как давеча… менее громоздким… Стефан стукнул в дверь. Служанка, которую он помнил по первому приходу сюда в компании Сорсьер, открыла дверь и недружелюбно на него уставилась.
— Где твоя хозяйка? — спросил он.
Служанка молча отошла в сторону, давая ему войти. Стефан уверенным шагом проследовал в кладовую, и затем в спальню, без стука. Сорсьер приподнялась на ложе, а затем выпрыгнула из него, подбежала к Стефану, и, закрыв глаза, крепко его обняла. И они стали целоваться — страстно, забыв обо всем. И еле успели добраться до ложа.
Прошли еще сутки, и на этот раз Стефан отлучился домой без всяких задних мыслей — сказал, что вернется через несколько часов. Вообще-то ему хотелось сбегать в лес и нарвать каких-нибудь ранних цветов, и преподнести Сорсьер. Или купить ей какую-нибудь бестолковую, но приятную женщине дребедень — он не знал, что именно он ей купит, поскольку никогда раньше не делал женщинам подарки. Ну да придумает что-нибудь.
Не дойдя квартал до своего дома, он увидел вплотную подогнанную к забору палисадника крытую повозку и нескольких мужчин воинственного вида. И в первый раз за многие годы услышал польскую речь.
Он знал, зачем они здесь. Его приехали уговаривать. Он поэтому и бежал месяц назад из Саксонии — чтобы не встречаться с ними. Потому что он сам себе хозяин. Потому что каждый на свете волен жить так, как хочет, и как ему позволяют обстоятельства, а если обстоятельства неблагоприятны, их следует сменить. Вот он и сменил. Он уехал от матери, чтобы посвятить себя вопросам теологии. Так он объяснил — и ей, и дядьям своим. Не мог же он сказать, что они все ему попросту надоели, а поляков он тем более видеть не желает.
Но — теперь-то что? Увидят они его в местной одежде… Тиль уже о многом им, конечно, успел рассказать… Будут укорять, как ребенка, мол, зачем же было врать, ведь ты уже большой…
Стефан повернулся и пошел обратно — но не к мезону Сорсьер, а левее — к алумни. Поляки его, к счастью, не заметили.
Из алумни дома оказался только Мишель, но именно он и был Стефану нужен.
— Мишель, поменяемся одеждой?
— Как это?
— Я тебе даю то, что на мне. Ты даешь мне робу.
Мишель поднялся с соломенного ложа и критически оглядел Стефана.
— Ты не шутишь?
— Нисколько.
— А зачем тебе?
— А просто так. Каприз такой.
Мишель улыбнулся. Ему понравилось — кажется, не из-за выгоды даже, а просто подумал он, что это интересно. Молодые люди разделись и снова оделись. Оглядывая себя в хорошей одежде, стараясь посмотреть себе за спину, Мишель заметно повеселел.
— Ишь какие тряпки знатные, — сказал он с насмешливым уважением. — Не трут нигде, легкие, тонкие… но и теплые… А тебе идет!
Стефан улыбнулся, расправляя под робой плечи, проверяя пристроенный в сентур кинжал.
— Спасибо, Мишель. Вот тебе дукат.
— Это зачем же?
— Ну, как. Может, пригодится.
Мишель взял золотую монету и повертел ее в пальцах. В улыбке его наличествовала издевка, которой Стефан не заметил.
Неспешным шагом Стефан вернулся к своему мезону. Повозка по-прежнему торчала у палисадника, но вся делегация толклась теперь внутри мезона. Стефан вошел внутрь.
ГЛАВА ПЕРВАЯ. СТРАННЫЙ УЗНИК
В году Милостию Божией одна тысяча тридцать седьмом (такое летоисчисление было в те времена еще не принято), в конце сентября, сильные дожди, не прекращавшиеся целую неделю, обильно и неприятно увлажнили центр Европы. Особенно досталось маленькому королевству, именуемому Францией — не состоящему официально вассалом Новой Римской Империи, но во всём зависящему от имперской воли. Когда дожди прекратились, неожиданно теплое в ту осень солнце обогрело землю и мезоны, за два дня высушило часть стратов, и улучшило настроение жителей.
Три острова, омываемые медленными мутными водами петляющей реки Сейнен, засверкали на осеннем солнце — утыканные частоколом построек из полированного дерева. На центральном острове возвышался над постройками каменный романского стиля храм. Крепостная стена окружала остров, деревянная за исключением двух каменных врезок — на юге и на западе. Некоторые части стены, чудом сохранившиеся, помнили удар полуторавековой давности, нанесенный поселению неуемными Зигфридом и Ролло. За небольшую плату перевозчики соглашались перевезти всех желающих с берега на любой из островов, и с острова на берег, правый или левый, в зависимости от настроения желающего. Содружество перевозчиков не первый век противостояло намерениям городских властей перекинуть через смехотворно узкую часть реки, отделяющую главный остров от берега, самый обыкновенный мост. Перевозчики, исправно платящие налоги (импо, как их здесь называли) в городскую казну, настаивали на своих правах, ссылаясь на документ, защищающий их от посягательств на их ремесло и доход — якобы подписанный когда-то Шарлеманем, Императором Запада, сыном Пепина Короткого. В тех случаях, когда власти просили этот документ предъявить, перевозчики объясняли, что лежит он в городских архивах. Периодические поиски документа в архивах ни к чему не приводили — власти говорили, что не могут его найти, на что перевозчики резонно замечали, почесывая подмышки, что это не значит, что документа нет. И власти оставляли их в покое, махнув рукой.
Левобережье, к югу от островов, было по меркам региона густо заселено. Наличествовали более или менее прямые страты, взбирающиеся на огромный пологий холм. Вдоль страт располагались вполне достойного вида мезоны из хорошего дерева. В полумиллариуме от реки, на месте брошенных римских бань, части которых местные жители растащили по кирпичу для личных нужд, строился уже не первый год монастырь. От него к самой вершине пологого холма, где располагались развалины римского цирка, вела единственная мощеная (еще римлянами) магистраль, частично пришедшая в упадок. По мере приближения к цирку мезоны редели. Справа по ходу, если идти от монастыря на юг, зеленел густой лес, и местные жители удивились бы, если бы им сказали, что несколько веков спустя на месте этого леса раскинется один из самых роскошных и благоустроенных парков мира, с огромным, поражающим воображение каменным пале, аллеями и фонтанами.
Молодой человек в коротком капе, с кинжалом за сентуром, в сапогах, отороченных мехом, с сомнением смотрел на лужу, отказывающуюся высыхать. Начиналась лужа сразу за калиткой палисадника и отделяла вход в палисадник от крыльца небольшого мезона, в который молодому человеку нужно было попасть. За три часа до этого молодой человек вышел из этого мезона, легко перепрыгнув лужу с крыльца, но теперь ему мешал огромный мешок за плечом. Человек боялся уронить мешок в лужу или повредить что-то из того, что в мешке содержалось.
Еще немного посомневавшись, человек позвал:
— Дариуш!
Никто не откликнулся. Человек позвал громче, но из этого опять ничего не вышло. Тогда, присев, человек подобрал с дороги камень и, снова выпрямившись, швырнул его в дверь. Попал. Вскоре дверь распахнулась и на пороге появился другой молодой человек, с обнаженным свердом в руке.
— А, это ты, — сказал он. — Ну, иди сюда скорей, пока мы тут с голоду не передохли.
— Ты же видишь — лужа.
— Вижу. И что же?
— Я промочу ноги.
— Ты прыгни.
— Мешок мешает.
— Что же ты хочешь, чтобы я сделал?
— Доску бы какую-нибудь сюда.
— Вчера я положил доску.
— И что?
— Сегодня утром ее украли.
— Придумай что-нибудь.
— Да ладно тебе. Ступай в лужу. Потом разуешься и обсушишься. А то — выломай доску из забора.
— У меня руки заняты. Ты и выламывай. А то сейчас уйду куда-нибудь вместе с мешком.
— Не уйдешь. Ты человек чести, Ежи, ты не бросишь товарищей умирать от голода.
— Ничего. От скуки вы уже третью неделю умираете, да все не умрёте. Может и от голода не умрёте.
Еще некоторое время поумничав и попрепиравшись, молодые люди замолчали.
— Вон, смотри, Ежи, идет баба какая-то, — сказал Дариуш. — Попроси ее.
Ежи оглянулся. Действительно, миловидного вида крепкая босая крестьянка шагала деловито по страту в сторону реки.
— Добрая женщина! — обратился к ней Ежи на местном наречии, смазывая на здешний манер гласные окончания. — Не откажи, сделай милость, за двадцать денье помочь нам в нашем затруднении.
— Пятьдесят.
— Что пятьдесят?
— Денье пятьдесят, — объяснила женщина. — И только если быстро, меня муж ждет. Вон там, за забором.
— Муж за забором?
— Нет. Помощь окажу за забором.
— Нет, я не об этом, — Ежи даже растерялся слегка, а Дариуш захихикал. — Нам бы мешок через лужу переправить.
— Тогда тридцать денье, — сказала крестьянка.
Взяв у Ежи мешок одной рукой, она выставила другую ладонью вверх. Дариуш засмеялся. Ежи, слегка покраснев, вытащил из кошеля монеты и расплатился. Босая крестьянка ступила в лужу, поднялась на крыльцо, и протянула мешок Дариушу.
— А меня бы ты смогла перенести к калитке? — спросил он с интересом.
— Если на спине, то можно, — не задумываясь ответила она. — А только это дороже будет. Ты тяжелее, чем мешок.
— Сколько?
— Сорок денье.
Поставив мешок на крыльцо, Дариуш вынул деньги и отсчитал названную сумму. Крестьянка взяла у него деньги и, сойдя вниз на одну ступеньку, подставила молодому человеку могучую спину. Ежи, подбоченясь, с легким презрением следил, как она несет довольного и улыбающегося Дариуша от крыльца к калитке. Соскочив со спины крестьянки, Дариуш встал рядом с Ежи.
— Ты все-таки подумай, сьор, — сказала крестьянка. — Вон там за забором. Пятьдесят денье.
— Может быть позже, — сказал Ежи.
Она повернулась к Дариушу.
— Я не против, — сказал Дариуш. — Была бы ты лет на пятнадцать моложе, я бы и на семьдесят деньге согласился бы. Впрочем, вот тебе еще сорок, вези меня обратно на крыльцо.
Снова прибыв на крыльцо, Ежи дал крестьянке целый золотой дукат и что-то шепнул ей на ухо. Крестьянка бережно уложила дукат в торбу, кивнула, и пересекла лужу налегке. К этому моменту Ежи понял, что крыльцо выше дороги, поэтому-то ему и удалось давеча перепрыгнуть лужу. А запрыгнуть теперь обратно будет труднее.
— А не перенесешь ли ты и меня? — спросил он, доставая кошель.
— Нет, — сказала крестьянка. — Я вам не лошадь, возить вас всех.
И ушла, гордо подняв голову.
Ежи разбежался, прыгнул, но до крыльца не дотянул, приземлился одной ногой в лужу. Другая нога, на которую он тут же перенес вес для сохранения равновесия, скользнула по дну лужи. Ежи невольно взмахнул рукой и припал на колено. Дариуш уже ушел в дом.
Шлепая промокшими ногами, Ежи сердито распахнул дверь.
— Она отказалась меня везти! — крикнул он.
Четверо присутствующих одновременно повернули к нему головы. Дариуш захихикал.
— Я ей специально заплатил, чтобы не везла, — сказал он.
Еще двое из присутствующих улыбнулись. В другое время они начали бы зубоскалить и издеваться, но в данный момент слишком были заняты выкладыванием из мешка на стол провианта.
Помимо них, Дариуша и Ежи, в домике был еще один человек, сидевший в данный момент на шезе — здесь, в этом городе, все, на чем сидят, шез — а на самом деле самый обыкновенный ховлебенк, на ховлебенке сидел человек — у окна. Он, казалось, не обращал внимания на спешные приготовления к трапезе. Одет человек был в монашескую робу.
Так же молод, как остальные, красивый этот юноша делал вид, что происходящее имеет к нему не больше отношения, чем страт за окном, пение птиц, деревья, мезон — он был здесь и не здесь. И хотя он был не менее голоден, чем остальные, лицо его оставалось равнодушным, руки по-прежнему спрятаны в рукава робы, голова касается стены.
— Пожалуй сюда, пахолек, — сказал Дариуш, отламывая большой кусок паштета. — Святые мысли святыми мыслями, но жрать тебе все-таки надо. О! Что за вино? Уж не римское ли?
— Какое там! — Ежи, сняв сапоги, вытирал ноги о порты. — В этой дыре ничего приличного не найдешь. А руки рольников, которые мне все это продали, лучше не вспоминать. Лучше о них не думать. Даже не грязные, а какие-то серые. Не смотри на меня так, Адам.
— Не порти нам аппетит, — заметил Адам.
Молодые люди вчетвером расселись вокруг стола и занялись едой всерьез.
— Пахолек не собирается к нам присоединяться, — заметил Дариуш.
— Он мне надоел, — Адам пожал плечами, обгладывая куриную ногу. — Целый месяц притворяется, что не знает ни слова по-славянски. Ломака.
— Может и правда не знает, — заметил Ежи. — Мать его с малых лет за собой таскала по родственникам, в Гнезно заглядывала редко, а в палаце у них тупые саксонцы толкутся непрерывно. Вот и не выучился хлопец.
— Почему старцы его с собой не взяли, а? — спросил, очевидно далеко не в первый раз, Дариуш. — Торчим в этой дыре безвылазно. А сами старые развратники в Рим укатили, якобы уговаривать Папу, а на самом деле девок лапать римских.
— Да, — согласился Адам. — Правда, Лех?
Лех, самый молчаливый из четверых, только бровью повел, разделывая грудинку и подливая себе в кружку.
— А как я мечтал, что мы поедем в Рим все вместе, — заметил Дариуш. — Думал, посмотрю наконец, что это такое, Рим. И что там едят, и какие там девушки, и театры знаменитые.
— Театры — миф, — сказал Адам. — Давно там никаких театров нет.
— Ты там был?
— Нет.
— Ну и откуда тебе знать, есть там театры или нет?
— Театры в Константинополе. И, кажется, в Венеции есть один. Хотя, возможно, просто слухи.
Удовлетворив голод, молодые люди подобрели и стали подначивать «пахолека», беззлобно, развлекаясь. А он молчал.
И молчал Лех. Лех знал то, чего не знали остальные — что «пахолек» по ночам покидает мезон и где-то шатается до самого утра. Будучи самым бедным из четверки, с детства познавшим нужду, Лех согласился на осторожное предложение «пахолека». Дежуря по ночам во второй комнате, делая вид, что стережет пленника (ну, не совсем пленника — а просто отлучки «пахолека» были нежелательны, вот и всё), он позволял ему, когда все заваливались спать, вылезать через окно в палисадник и куда-то уходить. «Пахолек» дал ему честное слово, что всегда будет возвращаться до рассвета, и слово свое держал. И платил Леху золотом.
Слугу «пахолека», долговязого, тупого саксонца по имени Тиль, делегация отправила обратно в Саксонию.
Леху, помимо всего прочего, было жалко пленника.
ГЛАВА ВТОРАЯ. В «ЛА ЛАТЬЕР ЖУАЙЕЗ»
Постоялый двор под вывеской «Ла Латьер Жуайез», расположившийся чуть в стороне от левобережных стратов, или рю, пользовался доброй репутацией. По легенде, которую поддерживали в течении вот уже нескольких веков хозяева заведения, первым посетителем и постояльцем двора был сам король Клови. С тех пор на огонек захаживали многие известные особы. Деревянные постройки не могут существовать веками, и хозяева охотно признавали, что со времен Клови «Ла Латьер Жуайез» обновлялся и перестраивался множество раз, и несколько раз терпел пожары. Ну и что? Главное — место. Также любому спрашивающему показывали специальную доску, на которой красовались имена выдающихся людей, ими самими вырезанные во время посещений — так говорил хозяин. Доска пережила несколько пожаров и перестроек. Недоумевающим почему имя Пепина Короткого стоит ниже имени его сына, Шарлеманя, объясняли, что Шарлемань, хвестуя, вспомнил, что отец его Пепин, не умевший писать, когда-то посетил заведение. Император Запада велел своему летописцу исправить недочет. А вот Луи Первый (добавляли хозяева) — тот свой автограф оставил сам — заметьте характерную для его почерка закорючку-хвостик в букве «s». И конечно же (продолжали они) обратите внимание на подпись отца нынешнего короля, навестившего заведение сразу после пожара и ремонта. Подпись подлинная. Нынешний Анри Первый трижды наведывался, но, увы, если государь и умеет писать, то тщательно это скрывает, боясь за свою репутацию. И так уж недоброжелатели всех стран распускают слухи, что правитель Франции настолько беден, что не может даже нанять писца и чтеца.
«Ла Латьер Жуайез» также славился отсутствием мышей и крыс. Территорию охраняли шесть сурового вида котов.
В полдень в «Ла Латьер Жуайез» встретились двое — средних лет мужчина, рано поседевший и облысевший, и стройный, не очень приметный молодой человек с внимательными глазами, одетый неброско, держащийся непринужденно, которого мужчина называл «Мишель».
Мужчина был никто иной как Пьер по прозвищу Бату, королевский казначей. Он нервничал, и первую кружку вина выпил залпом. Мишель казался совершенно спокойным.
— Но, видишь ли, мой юный друг, — говорил Пьер гнусаво, — это ведь не каждый день такое случается, я должен еще подумать.
— Да, но вовсе не над тем, что я тебе предлагаю.
— А над чем же?
Мишель улыбнулся насмешливо.
— Над чем… Ну, вот например, когда-нибудь, может быть через год, а может быть и завтра, главнокомандующий, или строитель какой-нибудь, или моряк, принесет тебе бумагу, помеченную королем, с требованием выдачи ему суммы денег, которой у тебя за семью замками в казне просто нет.
Пьер по прозвищу Бату едва не охнул, сдержался, побледнел.
— Ты думал, — продолжал Мишель спокойно, — соберут налог с фермье, а не вышло, не удался урожай. Ты думал восполнить растрату за счет продажи одного из своих домов — а дома в этом году никто не хочет покупать. Принесут тебе бумагу, денег ты не дашь, и следующим твоим гостем будет сам король. Он попросит тебя отомкнуть все семь замков, увидит три жалких мешка вместо двадцати, и через неделю после этого тебе перерубят шею топором, или сварят в кипятке, или еще какие-нибудь административные меры применят. К тебе.
— Ох, — сказал Пьер.
— Да уж, — подтвердил Мишель. — Помилуй, друг мой, нельзя же так воровать — безудержно. Умеренность нужна во всем.
— Я не воровал…
— Ты издерживал. Растрата — то же воровство, бедный друг мой. То, что я тебе предлагаю, связано с известным риском, но поверь, отвергая мое предложение, ты рискуешь гораздо больше.
— Как ты узнал?
— Про растрату?
— Тише, тише… Да. Как?
— Что ж мне, все свои секреты тебе выдать прикажешь? Я провел большую работу, истратил много денег, чтобы докопаться до правды. Подкупал кое-кого, грозил кое-кому. И в конце концов составил представление о состоянии королевской казны на данный момент.
— Нужно будет подкупить стражу…
— Это я уже сделал.
— Как! — удивился и ужаснулся Пьер.
— Во всяком случае, начал. Просто придти и подкупить — способ не очень надежный. Стражники должны знать того, кто их подкупает. К ним нужно войти в доверие, поить их, поставлять им девушек, давать что-то на карманные расходы. Шутка ли!
— Еще раз объясни, что будет, когда ты со своим… подельщиком… войдешь…
— Стража будет лежать вся лицом к стене, связанная.
— Ох! Так. Дальше.
— Мы устроим им представление — будем таскать одни и те же мешки туда-сюда. Затем те три мешка, которые там имеются, мы погрузим на телегу. Попутчик мой, одетый пейзаном, телегу эту нагрузит до верху капустой. Сочная в этом году капуста, сладкая. Под капусту лягут мешки. И мы медленно поедем в сторону рынка. Мимо королевского пале.
— Да зачем же?
— Затем, что там нас никто не будет искать.
— Но ты говорил, что…
— Да, конечно. Искать будут две повозки, груженые до верху мешками с золотом. Поэтому нас не найдут. Но подстраховаться не мешает. Ты поднимешь крик, стражник побежит к капитану, капитан к королю. И ты скажешь нашему добросердечному монарху, что, мол, пропали все двадцать мешков с золотом, или сколько ты там наворовал за три года…
— Ох!.. Налей-ка мне еще… Ну а если я все-таки откажусь?
— Что ж, я подожду, пока…
— А если никто не придет, а я достану деньги?
— Если никто не придет — тоже не беда. Я человек не мстительный, я просто делаю все, что обещал. И обещаю тебе, что король получит через несколько дней донос без подписи, в коем будет сказано, что следует проверить — сперва учетные книги, а затем казну…
— Ох!..
— Не горюй, дядюшка Пьер! Я тебе оказываю громадную услугу, ты радоваться должен!
— А ты уедешь из Парижа с этими деньгами, да?
— Конечно. На свете есть много городов, и везде есть правители, и у каждого правителя есть казначей, и некоторые из них склонны к растрате. Правители не разбираются в таких грунках, по лицу не могут определить, каков человек, поэтому назначают казначеями всякий сброд. А я вот разбираюсь. Сам посуди — я приехал в Париж три месяца назад, навел справки, мне тебя показали на каком-то фейте… и я, как только увидел твое лицо, сразу понял — да, ты мне подходишь.
Пьер по прозвищу Бату покачал головой. Мишель некоторое время забавлялся сменой красок на одутловатых щеках Пьера, а затем неожиданно спросил:
— Тебе такое слово, «Литоралис», ничего не говорит, а, Бату?
— Как?
— «Литоралис».
— Ничего. Латинское слово, что ли?
— Да. Означает, более или менее, «прибрежный бродяга». Человек, который ходит по пещаному взморью, или сидит на пещаном взморье, или лежит. Любит греться на солнышке, и ничего ему в жизни не нужно — ни богатых одеяний, ни роскошных домов, ни даже девушек. Ест что придется, разговаривает с кем придется, иногда побирается, а то все больше крабов ловит да вечером их там же, на взморье, на костре печет. Литоралис.
— Ты это обо мне? Я взморье не люблю. И бродяжничать — не по мне оно, Мишель.
— Нет, я не о тебе. О тебе я уж все сказал. Нет, Литоралис — это такое прозвище. Этим словом назвали драгоценный камень, найденный в прибрежной зоне где-то на юго-востоке. Вернее не один камень, а сразу два. Оба камня сразу стали легендой — крупные очень. За любой из этих двух камней дадут столько золота, что можно три пале построить.
— Где же они теперь, эти камни?
— Один пропал. Был — и не стало. Второй сейчас в Багдаде, но вскоре его перевезут… переместят, Бату. Один человек, молодой полководец, купил его, чтобы преподнести в подарок своей невесте. То есть, она не невеста его вовсе, и отказывала она ему два раза. Но он надеется, что перед таким подарком она не устоит и выйдет за него. Он парень диковатый, не родовитый, а она дочь правителя.
— Ты хочешь купить этот камень?
— На это у меня не хватит средств. Монархи обеднели, большие деньги взять стало неоткуда. Нет, об этом камне такие люди как мы с тобой, Бату, могут только мечтать.
* * *
Ближе к вечеру какой-то молодой монах заглянул на огонек и занял в столовом помещении самый большой стол, объяснив хозяину, что вскоре придут его собратья — праздновать какое-то таинственное, но приятное, теологическое событие. Хозяину это сперва не понравилось — монахи занимали много места, а щедростью не славились. Лицо хозяина просветлилось, когда ему в руку вложили четыре имперских золотых дуката и пообещали столько же по окончании увеселительной трапезы.
Вскоре к посетителю действительно присоединились еще пятеро монахов разных возрастов. Пригубив принесенное хозяином вино, они дружно поморщились, и изначальный монах с христианской кротостью попросил доброго дядюшку Этьена отнестись к делу серьезно. Пристыженный дядюшка Этьен исправил ошибку, принеся из погреба вино, которое хранил на случай посещения заведения знатью.
Разговор за столом не ладился — монахи явно кого-то ждали. И вскоре он появился — сутулый, худой пожилой мужчина, одетый в длинное и пестрое, в стильной константинопольской шапочке, с посохом, более походящим на дворцовую трость, чем на дорожный посох. По манере держаться в посетителе сразу угадывался представитель церкви.
