— Я не против визитов, — сказал он. — Как я уж тебе говорил, ты можешь принимать у себя, кого хочешь и когда хочешь, кроме вечеров, принадлежащих мне. И все же.
      Что именно ему известно, подумала она. Стоит ли отпираться и отрицать? Или, может, следует частично что-нибудь признать, а там видно будет?
      — Он бывший твой любовник, не так ли?
      Оказалось, известно ему многое.
      — Да.
      — Он приехал в Новгород специально, чтобы увидеться с тобой?
      — Нет.
      — Не лги.
      — Я не лгу. Он попросил меня о помощи.
      — Какой именно?
      — Не имею права говорить. Это не моя тайна.
      — Какие еще тайны! Он вернется?
      — Возможно.
      — Нет.
      — Что — нет?
      — Я поставлю охрану. Его схватят и все ему объяснят.
      — Ты этого не сделаешь, — сказала Любава, выпрямляясь. — Как ты смеешь! Тебе захотелось меня унизить?
      — Ты унизила меня.
      — Чем же?
      — Ты приняла здесь своего бывшего любовника.
      — Вон лежит дощечка, — сказала она.
      — И что же?
      — Напиши список. Перечисли всех людей, приход которых сюда тебя унизит. Повесим на двери.
      Она встала и быстро пошла к лестнице. Детин последовал за ней.
      — Не смей поворачиваться ко мне спиной! — крикнул он. — Ты забыла, кто я, и кто ты!
      Она круто обернулась.
      — Ах вот оно что! — сказала она, глядя на него с лестницы, сверху вниз. — Что ж. Я содержанка. Ты хозяин. Почему бы тебе меня не выпороть в присутствии служанки? А то — выставь меня на улицу!
      — Я не это имел в виду.
      — Холопский сын!
      — Что?!
      — Дрянь!
      Детин побелел от ярости.
      — Ах так! — сказал он. — Хорошо! Ты сама напросилась! Сейчас я тебя выпорю. Иди в спальню!
      — Подлец!
      Он кинулся к ней, и она побежала — вверх по лестнице, в спальню, к окну. Он схватил ее за руку, развернул к себе, и с размаху хлопнул ей ладонью по щеке. Она вскрикнула, и он швырнул ее на кровать.
      — Вот как ты мне платишь! — крикнул он.
      — Мразь холопская! — крикнула она. — Соглядатаев наставил кругом, да?!
      Она попыталась подняться, но он снова швырнул ее на кровать, а был он мужчина очень сильный. Щеку и запястье саднила жгучая боль.
      — Да, наставил! И не зря, как теперь вижу!
      — Холоп!
      — Дрянь! Уличная продажная девка!
      Он схватил ее за плечи и тряхнул. Она зажмурилась, ожидая пощечины. Но пощечины не было. Он продолжал ее держать. Приоткрыв глаза, она увидела, что он смотрит на нее — яростно и в тоже время безнадежно. Он отпустил ее и сел на пол рядом с кроватью. Любава вскочила, кинулась было вон из спальни, и тут только сообразила, что он плачет. Удивленная застыла она на пороге. Потерла щеку.
      — Детин? — позвала она. — Детин. Ты чего. Ты…
      Она приблизилась к нему, села рядом на корточки. Детин вытер кулаком глаза и злобно на нее посмотрел. Впрочем, злоба тут же пропала.
      — Прости, — сказал он мрачно. — Ударь меня чем-нибудь. Вон скаммель возьми и долбани меня по башке. Вон стоит. Скаммель.
      Она положила руку ему на плечо, но он дернулся, отодвинулся, отвернулся.
      — Я недостоин тебя, — сказал он, вытирая щеку и глаз плечом и предплечьем.
      — Не болтай, — сказала она растерянно.
      — Нельзя пользоваться несчастьем человека, — сказал он. — Нельзя. А я воспользовался.
      — Вовсе нет, — сказала она.
      Некоторое время Детин молчал. Любава ждала все спокойнее. Ранее он казался ей монолитом, глыбой, стеной, а теперь вот проявил слабость. Захотелось его приласкать, погладить по голове, поцеловать в губы первой.
      — Только сделай так, — сказал он, — чтобы мы с ним не встречались.
      — Я, вроде бы, так и делала, — сказала она.
      — Да, ты права. Ты совершенно права.
      В эту ночь он был очень податлив, очень нежен. Любава подумала даже, что не помнила, когда ей было так хорошо с мужчиной. Но ничего ему не сказала.

* * *

      Утром Детин проснулся раньше Любавы, быстро и тихо оделся, и вышел.
      Смутное беспокойство овладело ею, как только она открыла глаза. Стараясь вспомнить причину беспокойства, Любава спустилась в гридницу, позвала служанку и велела подавать завтрак. И вспомнила.
      Несмотря на обещание, данное ей Детином, Любава не находила себе места весь день. Хорошо бы было, думала она в полдень, если бы Рагнвальд прислал бы ей кого-нибудь с дощечкой, уведомляя о спешном своем отъезде. Дался он ей со своими тайнами и порочной любовью к двоюродной сестре! Все было тихо и мирно, жизнь начала уж было снова розоветь, и на тебе. Беспокойный народ эти мужчины.
      А время текло все медленнее. Любава и во двор выходила, и баню велела служанке натопить, а уж вин перепробовала — без счету, а день только-только начинал тускнеть, солнце медленно клонилось к закату и казалось, что клониться оно будет без малого вечность. Скорей бы уж, думала Любава, отчаиваясь. Только бы не вернулся Детин. Только бы не поддался слабости и не решился бы на подглядывание. Ничего особенного — деловой разговор. Она постарается отговорить Рагнвальда от безумного плана. Пришел бы, отдал бы хартии свои дурацкие, и катился бы себе. Себялюбец. Нахал.
      Она пыталась дремать, пить охлажденный бодрящий сбитень, хотела вызвать служанку на хамство и еще раз ее отметелить, но ничего не получалось. Пыталась читать Теренция, но по первым же строфам легендарного поэта ей стало понятно, что к нему-то Рагнвальд никогда не приходил отдать письмена на хранение, и посему ничего дельного он, Теренций, сказать ей по этому поводу не может. Стали чесаться живот и икры. Неплохо было бы велеть еще раз натопить баню. Но тогда можно пропустить приход Рагнвальда, а служанка будет с ним болтать и наговорит ему разного. И про сцену с Детином тоже. Ну ее.
      Когда стемнело, служанка ушла по обыкновению спать, а повар, тоже по обыкновению, ушел в город. Отсыпался он по утрам, а ночь проводил, очевидно, шатаясь по хорловым теремам и другим неприятным честной женщине заведениям.
      Время тащилось, застывало, делало частые перерывы, и они становились все длиннее. Любава решила про себя, что ждет только до полуночи, а в полночь пойдет спать, и пусть Рагнвальд лопнет, и пусть несет свои писульки еще кому-нибудь, и пошел бы он в хвиту! А если он еще раз заявится, то она пригрозит, что расскажет Детину о его, Рагнвальда, несуразных преступных планах, а тот донесет до сведения Ярослава, кто и зачем собирается похитить у него жену. Свинья. Женокрад.
      На какое-то время она впала в апатию и, сидя верхом на ховлебенке, думала, что ей все равно, пусть крадет кого хочет, она не будет его отговаривать, и пусть он провалится. Выйдя из апатии, она ужаснулась своим мыслям. Как же так! Ведь пропадет человек ни за что. Ведь он не чужой ей. Как можно! Пройдя в спальню, она хотела было помолиться, вспомнив, что именно так и нужно было поступить с самого начала, но ее отвлекли крики на улице. Окрики. Приказания. Подойдя к окну, Любава осторожно отворила ставню и выглянула.
      Двое ратников с факелами склонились над телом. К ним приблизился третий. Предчувствуя неладное, не желая ни о чем думать, Любава заспешила вниз, отодвинула засовы, и выскочила на улицу.
      Рагнвальда успели перевернуть на спину и теперь внимательно осматривали и обыскивали.
      — Эй! — крикнула Любава.
      — Тише, — сказал один ратник. — Не кричи. Тут у тебя под окном человека убили, а ты кричишь. Что теперь кричать. Кричать раньше надо было.
      Где-то распахнулась ставня, и где-то еще скрипнула дверь. Люди стали выходить из домов.
      — А, хорла, народ подтягивается, — сказал ратник. — Что делать будем?
      — Надо доложить тысяцнику, — сказал второй.
      — Надо ли?
      — Да ведь дело-то какое. Строго-настрого сказано было новгородцам не задирать варангов. А варангам — быть учтивыми. И вот, пожалуйста. А нам выйдет нагоняй. Не уследили.
      — Как это произошло? — спросила Любава срывающимся голосом. Она присела на корточки рядом с телом.
      Лицо Рагнвальда исказилось в предсмертной вспышке гнева, глаза широко распахнуты, стеклянны, губы приоткрылись, рыжеватая борода в уличной грязи — упал он, судя по всему, на живот и на лицо.
      — Да кто ж его знает, — начал было ратник, но второй ткнул его локтем.
      — Не знаем мы, — отрезал он. — Были в дозоре. Смотрим — лежит.
      — Где его сума? — спросила Любава.
      — Не было с ним сумы.
      Она резко подняла голову и посмотрела ратнику в глаза.
      — Не было сумы, говорю тебе! Ведь правда, ребята?
      — Закройте ему глаза, — сказала Любава, вставая и дрожа всем телом. — Изверги. Дрянь. Глаза ему закройте!
      — Кто это его так? — с интересом спросил житель соседнего дома.
      — Не было бы беды, — высказала мысль соседка. — Шведы подлые теперь окрысятся. Давеча подрался один с Кулачного Конца, со шведом, отходил его, за то, что он к его жене приставал, так с него аспиды посадниковы виру взяли. Слыхали? Жуть.
      — А им, аспидам, только бы виру взять, — сказал еще один сосед. — Слышали небось, князь из Киева вызвал ковша, казной заведовать.
      — Слышали, как не слыхать.
      — Пока всех нас по миру не пустит — не успокоится, ковш этот, клещ омерзительный.
      — Неужто действительно ковш?
      — Да.
      — Ох-хо-хойушки! Не, ну ты только подумай — везде эти ковши успеют.
      — Падлючий народ, надо сказать. Надо бы ихний Киев спалить весь к свиньям. Чтобы до основания. Чтобы головешки одни остались.
      — Да, как же. Мы его спалим — не отрицаю, это мы сможем, хоть завтра — а что будет потом, знаешь?
      — Что же?
      — А они всем городом к нам приедут.
      — А мы их не пустим.
      — А они хитростью. Намедни у бабки Крохи остановился один, мол, сиротинушка я, пусти меня, бабка, к себе. Она пустила. И все.
      — Что — все?
      — Оказался ковш.
      — Ах он пес волосоногий!
      — И то сказать! Объедал бабку Кроху, да так, что плюнула она в пол, да и уехала к своим во Псков. Так ведь на следующий же день к этому ковшу вся его родня аспидная прикатила! Человек двадцать!
      — О! Это что, это ничего, в этом сути нет никакой! А вот у знакомого моего рыбака останавливался один…
      — Ковш?
      — То-то что нет. Хороший человек. — Рассказчик понизил голос. — С двумя женами. — Кругом заулыбались. — Так вот, рыбак говорил ему — не езди ты, парень, в Киев. А он в Киев собирался. А рыбак ему — не езди. А тот не послушал, поехал. Ну, молодому какой указ. Знаете. И вот что дальше было, а, люди добрые? А ушли от него жены его. Обе. К ковшу ушли! Охмурил их ковш. Обеих!
      — Да ты не врешь ли? Где видано, помилуй…
      — Зачем мне врать? Какая мне корысть, посуди сам.
      — Вот твари подлые!
      Тем временем прибыл поднятый с постели тысяцник.
      — Чего собрались? — спросил он неприязненно, подходя к трупу.
      — Да вот, мил человек, полюбуйся, — возмущенно сказал один из соседей. — Мы здесь все, за исключением, как есть честные купцы да ремесленники из всем известных. Платим мы твоим горлохватам дополнительную мзду, чтобы жилось нам на нашей улице в степени привольности, чтобы двери запирать надобности не было насущной. А они — вон чего. Не усмотрели!
      — Оно конечно, — вмешался еще один сосед, солидный толстый купец. — Понятно, варанг — так ну его. Пусть. Не жалко. Но чтобы не на этой нашей улице! Пусть бы его на другой улице ухайдакали! Где за ночной покой не платят.
      — Тише, — сказал тысяцник, оглядываясь встревожено. Впрочем, подумал он, не такой дурак этот толстяк. Все четверо ратников — славяне. При варангах он бы не стал так… смело… про них.
      — Чей это дом? — спросил он.
      И сразу дюжина перстов указала на Любаву.
      — Вот она, хозяюшка, — для пущей доходчивости ехидно сказал кто-то.
      — А наверное к ней и шел, — обвиняюще выразила чья-то жена.
      — Нет, не может быть, — ответили ей. — К ней Детин ходит.
      — Сам?…
      Наступило молчание. Хотевшие было что-то сказать, язвительное, при упоминании Детина прикусили вдруг языки.
      — Знаешь его? — спросил Любаву тысяцник.
      — Да, — сказала она.
      — Звали его как, знаешь?
      Она помедлила.
      — Рагнвальд, — ответила тихо но отчетливо.
      — К тебе шел?
      — Нет.
      — Нет?
      — Не знаю. Может и ко мне. Я спала. В дверь не стучали.
      Тысяцник присел на корточки и сдвинул тесемки рубахи Рагнвальда вниз, приоткрывая грудь. Увидев нательный крест, он кивнул с таким видом, будто худшие его предчувствия оправдались.
      — Стало быть, гробовщик и дьякон, — сказал он. — Нужны. Ну, орлы, давайте повозку, волочите его в церкву.
      — В которую? — спросил один из ратников.
      — Вон в ту, — тысяцник неприязненно показал рукой. — А вы, люди добрые, идите-ка спать, а то мало ли что. — Заметив на лицах сомнение, он добавил: — Пока варанги не узнали.
      Это подействовало. Народ быстро разошелся по домам. Один из ратников побежал за повозкой.
      — Эй, — Любава коснулась плеча одного из оставшихся ратников. Тот обернулся. — Зайди со мною в дом.
      — Зачем?
      — Нужно. Получишь пять сапов.
      Ратник посмотрел на тысяцника, но тот расспрашивал двоих соседей, показавшихся ему наиболее сметливыми, которым он велел остаться.
      Пройдя в спальню, Любава открыла сундук, вытащила кошель, отсчитала десять сапов, и вышла в гридницу, сжав деньги в кулаке.
      — Пойдем со мною, — сказала она ратнику.
      — Это куда же?
      — Не очень далеко. Проводишь меня, получишь награду.
      — Будет мне за это наказание.
      — Не будет. Тысяцнику сейчас не до тебя.
      И они пошли — квартал за кварталом, улицу за улицей, проулок за проулком. Светила луна, но в некоторых проулках дома стояли густо, палисадники были совсем маленькие, и темень стояла непроглядная. Ратник вытащил на всякий случай сверд.
      Два раза Любава ошиблась направлением, но все-таки вышла к дому Детина в Троицком Конце.
      — Теперь так, — сказала она ратнику. — Я стою вот здесь, в тени. Ты стучишь в дверь. Откроет тебе холоп. Ты скажешь, что тебе нужно срочно видеть хозяина дома, по поручению детинца. Скажешь, что поручение срочное, пусть разбудит хозяина. А когда выйдет хозяин, покажешь рукой на меня и пойдешь себе. Вот тебе пять сапов, и вот, видишь, еще пять, если все сделаешь, как я прошу. За ними придешь ко мне завтра. Понял?
      — А если он… холоп… откажется будить?
      — Дашь ему одну сапу. Вот тебе еще сапа. И попросишь у него метлу.
      — Зачем?
      — Он даст тебе метлу, а ты ему этой метлой по роже. И тогда он пойдет будить хозяина.
      — А если все равно не пойдет?
      — Ты дашь метлу мне.
      — И ты его метлой по роже?
      — Нет. Тебя.
      — Такого уговору нету.
      — А ежели нету, так я обо всем расскажу Детину завтра. И тебя посадят в темницу на три месяца. И будут каждый день ругать, плохо кормить, и больно пороть.
      — Ладно, не серчай.
      Ратник стукнул в дверь несколько раз, подождал, почесал арсель, и снова постучал. Грохнул засов, и заспанный холоп выставил наружу лохматую голову. Ратник что-то тихо ему сказал. Холоп скрылся в доме. Через некоторое время на пороге появился Детин, подвязываясь на ходу гашником. Следуя инструкциям, ратник показал рукой в направлении Любавы. Детин шагнул к ней.
      — Случилось что-нибудь? — спросил он серьезно и озабоченно.
      — Рагнвальда убили, — сказала она тихо. — Прямо под окнами.
      — Хм, — сказал Детин неопределенно и нахмурился.
      — Я не могу там быть одна. Пойдем со мной.
      — Сейчас?
      — Да.
      Детин помолчал и вдруг порывисто ее обнял. Любава положила голову ему на грудь и заплакала.
      — Хорошо, — сказал он. — Эй, ты! Ратник! Иди сюда, не уходи.
      Ратник подошел.
      — Следуй за нами, — велел ему Детин. — Получишь три сапы.
      — Не больно и много, — заметил ратник.
      — С тебя хватит.
      Огорченный нестабильностью цен на услуги сопровождающего, ратник тем не менее решил, что три сапы лучше, чем ничего. Правда, Любава уже дала ему пять сап, плюс одну сапу на взятие метлы напрокат в целях мордоохаживания, кою сапу он заначил. С другой стороны, она обещала ему еще пять сап завтра. Но, может, обещание Детина отменяет обещание Любавы, и тогда он получит на… две?… да, кажется, на две… сапы меньше, чем рассчитывал. Это несправедливо. Ну да ничего. Сейчас Детин… Прежде всего — куда это мы идем? А, обратно, к Толстым Пряхам. Сейчас Детин даст ему три сапы, а завтра он, ратник, вернется как ни в чем не бывало, постучится к Любаве и вежливо осведомится, где его обещанные пять сапов. А если она скажет, что три он уже получил от Детина, тогда он потребует хотя бы нехватку в две сапы, все время упирая на то, что такого уговору не было. Две или три? Лучше три. Вообще, когда считаешь, многое путается. Давали бы уж сразу гривну. Или две. Проще.

* * *

      Детин проснулся на рассвете в прекрасном настроении, полюбовался на ровно спящую рядом и величественную во сне Любаву, поднялся, спустился вниз, умылся, велел служанке разбудить повара и накрывать на стол, вышел из дому, погулял по палисаднику, снова зашел, поднялся наверх, и распахнул ставню. Свежий утренний воздух ворвался в спальню, солнце заиграло на горизонтальных поверхностях, и до слуха Детина донеслись какие-то очень деловые разговоры с улицы. Он выглянул. Несколько ратников вышли из дома напротив и направились в соседний. Продолжают опрашивать, понял Детин. Скоро и сюда придут. Запереть, что ли, дверь на все засовы и не отзываться? Впрочем, один из ратников уже успел заметить его в окне. Ну и леший с ними.
      Любава проснулась, села, мигая, на постели, и улыбнулась Детину. Он подошел, и они поцеловались.
      Завтрак повар приготовил не очень тщательный — очевидно спросонья. Но Детин и Любава все равно съели его с удовольствием. И вышли посидеть на солнышке в палисадник. Усадив Любаву на длинный ховлебенк, Детин лег не него же, на спину, и положил голову Любаве на колени. Они молчали и улыбались. Любава гладила Детина по волосам.
      Приближался полдень.
      В дом постучали. После каких-то объяснений, данных служанкой, визитеры прошли через дом и вышли в палисадник, оказавшись ратниками. Четверо.
      — Детин, — сказал Горясер, улыбаясь.
      Детин поднялся и сел.
      — Да?
      — Тебя требует к себе посадник.
      — Прямо сейчас? — спросил Детин на всякий случай. Не хотелось никуда идти.
      — Да, увы. Очень срочно.
      — Хорошо.
      Детин вошел снова в дом, нацепил в спальне сленгкаппу, прихватил кошель, и последовал за ратниками.
      В детинце они не направились сразу в терем, но пошли обходным путем. Очевидно, посадник тоже любит посидеть на солнце, подумал Детин.
      За теремом обнаружилась плетеная ограда, а за оградой четыре прямоугольных углубления в земле. Ямы, вспомнил Детин.
      — До свидания, — сказал Горясер и вышел за ограду.
      Детин остался в окружении трех ратников.
      — Если тихо отдашь кошель, — сказал один ратник, — то вот, видишь, мы тебе дадим веревку. А то там глубоко, ежели прыгать, то ноги поломать можно. А по веревке спуститься — одно удовольствие. Мы подержим.
      — Вы это что же? — удивился Детин.
      — Так велено. Потом тиун придет и будет тебя обо всем расспрашивать, расспрашивать. А наше дело маленькое, нам тебя только в яму пихнуть, и все. Но войди в наше положение, строитель Детин. Люди мы подневольные, хвоеволия нам мало, платят столько, что сказать стыдно. Вот мы и промышляем помаленьку. Вон в той яме сидит один, так он сразу согласился, и мы его даже подкармливаем иногда. А вон в той, там мужик кричал, разгорался в душе своей, обзывал нас словами подлыми. Пришлось его столкнуть без всякой веревки. Он там уже неделю стонет. Ну, недолго ему осталось. Так что, отдашь кошель? Мы ведь все равно возьмем, так лучше сам отдай.
      Детин оглянулся по сторонам. Ограда. Четыре ямы. Трое ратников со свердами. За оградой — ни души. Задняя стена терема. Звать на помощь? Кого?
      — А с посадником как же? — спросил он. — Мне ведь сказали, что я буду говорить с посадником.
      — Может и будешь, откуда нам знать.
      — А за что мне все это?
      — Ну, не дури, добрый человек. Будто не знаешь.
      — Не знаю! — Детин повысил голос.
      — Так-таки не знаешь?
      — Нет!
      — Не кричи, а то шея вздуется. Кошель давай.
      — Да объясните мне… люди добрые… за что наказывают меня! Я ведь… ведь я — Детин!
      — Мы знаем.
      — Я самый богатый человек в городе!
      — Поэтому мы и будем к тебе хорошо относится, пока не околеешь. У тебя в кошеле много монет, небось.
      Детин рванулся к выходу, но ратники были к этому готовы и схватили его — унизительно, за руки и за шиворот, не доставая сверды.
      — Остынь, — сказал один ратник.
      — Пусти!
      Последовал короткий удар в скулу и щеку, и за ним еще один, в глаз. Затем Детина пнули коленом в живот, и дыхание пропало. Детин опустился на корточки, широко открыв рот. С нижней губы закапала кровь.
      — Не дури, богатый человек, — наставительно сказал говорливый ратник. — Не дури. Давай сюда кошель.
      Детин попытался отвязать кошель от гашника, но пальцы не слушались. Один из ратников достал нож и перерезал Детину гашник. Рубаха упала до колен.
      — Сленгкаппа богатая какая, — сказал другой ратник.
      — Оставь ему, — не согласился говорливый. — Ночи нет-нет, да и бывают холодные нынче. Ого!
      Он открыл поданный ему кошель.
      — Здесь только золото, — сказал он, не веря глазам.
      — А ну, покажи, — сказал другой ратник.
      Третий присоединился.
      Детин выпрямился и покорно стоял рядом, пока ратники восхищенно перебирали монеты, подкидывали их, пробовали на зуб. От унижения хотелось выть.
      — Ну, ладно, раз такое дело, — сказал говорливый ратник. — Вот тебе, Детин, веревка добротная. Держи крепко конец, и мы тебя спустим. Ты вот что, ты ее на руку себе намотай, вроде как перевязываешь ссадину. Вот так, — он показал как. — Давай, наматывай. Вот, правильно. Ну, пойдем.
      Они подошли к яме. Детин с опаской заглянул вниз. Глубины было три человеческих роста. Потянуло зловонной сыростью и еще чем-то. Что там было, на дне — не хотелось даже думать.
      Он держал веревку, и его спускали — произошло это очень быстро, опомниться не успел.
      Некоторое время спустя к яме подошел тиун и, не заглядывая в нее, скучным голосом объявил Детину, что обвиняется он в убийстве уважаемого человека по имени Рагнвальд, и что через два или три дня состоится суд. Детин пытался что-то спросить, но тиун не проявил никакого интереса к его вопросам и ушел, не попрощавшись.

* * *

      В это же время между предводителем наемников Ньорором и князем Ярославом произошел, в ярославовых палатах в Верхних Соснах, неприятный разговор.
      — Уж не обессудь, конунг, — спокойно говорил Ньорор, глядя Ярославу в глаза. — Я бы и рад тебе служить дальше. Но обстоятельства не позволяют мне и впредь кормить воинов лишь обещаниями. Полгода мы здесь торчим. Задаток мои головорезы давно проели и пропили. Грустят они без дела и без золота. И так они уж недовольство проявляли. А теперь еще кто-то убил Рагнвальда, а Рагнвальд был символом воинства в степени не меньшей, чем Эймунд. И стычки с новгородцами участились.
      — Стычки с новгородцами были и до убийства Рагнвальда, — сказал Ярослав мрачно. — И новгородцы тут не при чем. Твои люди, Ньорор, вместо того, чтобы договариваться о прокорме впрок — оскорбляют, вместо того, чтобы брать в долг, берут не спросясь. Что же — новгородцы их за это любить должны?
      — Конунг, их здесь три тысячи. Две тысячи девятьсот в Хольмгарде, или, как тут говорят, в Новгороде. Сто человек здесь у тебя, под боком, и, как тебе известно, ведут себя смирно. Поскольку им платят. Ты их подкармливаешь, и даже ангажируешь им тут девок из хорловых теремов. Но те, что в Хольмгарде — растеряны. И огрызаются. Если в самое ближайшее время не будет найден и казнен убийца Рагнвальда, я просто не могу ручаться за дальнейшее. Найди мне денег, конунг. Воинам немного нужно, у них скромные запросы. Или же давай отправимся в поход.
      — В какой еще поход?
      — На Киев. Тебе же хочется занять престол брата.
      — Во-первых, с чего ты взял, что тебе известно, чего мне хочется.
      — Знаю.
      — Нет, не знаешь. Во-вторых, идти с тремя тысячами войска на Киев — безумие. И даже если новгородцев тысяч пять наберется — все равно безумие. В Киеве Святополк, не прежний, но утвердившийся, и Болеслав, с которым не шутят. Скажи-ка мне, Ньорор, а если убийцу Рагнвальда не найдут? Или найдут, но оправдают? Что тогда?
      — Лучше бы этого не случилось.
      — И все же?
      — Будет смута. Будут гореть дома. И мне придется увести всех моих воинов. После этого Житник со своей хольмгардской дружиной, а она четыреста ратников насчитывает, придет сюда и схватит тебя, конунг. И тебя либо убьют нечаянно, что вероятнее всего, либо заключат в темницу навсегда. Или же…
      — Или?
      — Или же давай наконец устраним Житника. Ты ведь для этого и привел нас сюда.
      — Нет.
      — По-моему, самое время.
      Ярослав вздохнул. Было унизительно — посвящать наемника в свои замыслы, делиться суждениями. Да и опасно. Но выхода не было. Наемникам, чтобы они не спрашивали отчета, следует платить.
      — Сколько ты говоришь у Житника ратников?
      — Четыреста человек.
      — Это все мечты, Ньорор.
      — Если ударить внезапно, вряд ли он успеет собрать больше тысячи. С Хольмгардом у него отношения тоже не очень хорошие.
      — А он и не будет никого собирать. Он просто уйдет в лес. Собирать будут окрестные землевладельцы и лесные волхвы. И будущей весной он вернется с сорока тысячами войска, выбрав момент, когда меня нет в городе. И всех твоих головорезов отчаянных и бесстрашных подвесят за ребра вдоль псковско-новгородского хувудвага, по древнему обычаю, берущему начало от рюриковых соратников.
      После недолгого молчания, Ньорор встал и пошел к двери.
      — Найди деньги, конунг, — повторил он и вышел.
      Некоторое время Ярослав сидел, привалившись спиной к стене. Нужно было что-то предпринимать, кого-то уговаривать, куда-то спешить, но ничего делать не хотелось. Совсем ничего. И дело было не в Ньороре и не в наемниках. Все-таки он заставил себя встать, подойти к двери, поманить к себе холопа и велеть ему найти и привести Явана, который недавно прибыл с известиями в Верхние Сосны.
      Яван, хмурый, невыспавшийся, вошел в горницу князя и коротко поклонился.
      — Яван, ты обещал мне деньги — где они?
      Яван к такому вступлению был готов — и промолчал.
      — Очень нужны, Яван. Очень. Особенно сейчас.
      — У меня есть своих гривен сто, могу дать взаймы, без надстроя, — сказал Яван. — Купец Небачко предлагает тысячу под десятинный надстрой.
      Князю стоило больших усилий не махнуть рукой.
      — Ну что ты хочешь от меня, князь! — сказал Яван раздраженно. — Я делаю все, что могу. Долги почти выплачены, в казне есть две тысячи гривен, ожидаются еще десять тысяч — но не вдруг.
      — Долги обязательно нужно выплатить? Повременить нельзя?
      — Можно. Можно вообще не платить. Можно послать человек сто ратников во все богатые дома и взять все, что чего-нибудь стоит. И после этого бежать в Киев и сдаваться Святополку — вдруг не откажет.
      — Как скоро будут деньги?
      — Два месяца. Если не случится непредвиденного. Поскольку непредвиденное всегда случается — три или четыре месяца.
      Ярослав помолчал и вдруг спросил:
      — А что Детин?
      — Детин? При чем тут Детин?
      — Его будут судить.
      — Да, на днях.
      — Все один к одному, — пробормотал Ярослав.
      — А что? — спросил Яван.
      — Детин… обещал мне деньги.
      — Сколько?
      — Сколько понадобится.
      — Наедине? — быстро спросил Яван.
      — По-моему разговор подслушали.
      Подумав, Яван сказал тихо:
      — Стало быть, Рагнвальда убил все-таки не он.
      — Нет. Не знаю, специально ли убили для этого Рагнвальда или нет.
      — Специально?
      — Чтобы обвинить Детина.
      — У Детина, — спросил Яван, — были… разногласия… с Житником?
      Неожиданно он вскочил, бросился к двери, и ударил ее ногой. Выглянув, он убедился, что под дверью никто не подслушивает. Вернувшись, он сказал:
      — Так были?
      — Еще бы, — Ярослав пожал плечами.
      После ухода Явана князю стало совсем худо. Он едва дождался вечера. Накинув сленгкаппу попроще, он вышел через задний двор и задворками стал пробираться к домику у самой воды, в котором жил вернувшийся из поездки посланец.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. НОВГОРОДСКАЯ ПРАВДА