Император Хайнрих Второй в быту вел себя прямолинейно, одевался неярко, ел пищу самую простую, и внешнему блеску, когда дело касалось его персоны, был чужд. Еще не старый, сорокатрехлетний, но уже лишенный идеализма, суровый практик, нрав император имел ровный, спокойный, и если срывался и повышал голос, как нынче в деревушке с небольшой крепостью и гордым названием Лейпциг, то исключительно потому, что всякий прагматизм правителя и связанные с ним спокойствие и трезвость суждений имеют предел, в то время как тупость и лень сподвижников бесконечны. Так и сегодня. Хайнрих собрал военачальников своих в одной из гостиных помещений крепости и устроил им разнос.
      — Как! — кричал Хайнрих, стоя у стола и опираясь на него крепкими кулаками, — вы решили, что поскольку на востоке у нас перемирие, так можно про юг вообще забыть? Вы дали побежденному уже войску норманнов передышку в целых два месяца! Этого достаточно для того, чтобы переправить всех норманнов, а заодно и норвежцев со шведами, в Италию! И теперь вы, свиньи, бездельники, удивляетесь — чего это они дают нам отпор! А с востоком что же? Да, поляки заключили с нами мир. Болеслав спутался с какой-то бабой и торчит в Киеве. Но вы забыли о литовцах! Вы что, хотите, чтобы жалкие литовцы победили Империю, пока вы животы толстые поглаживаете? Да я вам всем башки ваши кубические поотрываю! Позор, позор! Что скажем? А?
      Абсолютная, вселенская тишина установилась в помещении. Полководцы боялись пошевелить бровью — им казалось, что даже такое незначительное телодвижение произведет в этой давящей, зловещей тишине шум и привлечет внимание Императора. Они старались не дышать. Они не смотрели по сторонам, а только прямо перед собой. Император, презрительно кривя баварские губы, ждал. Пауза растягивалась и становилась все страшнее. И в этот момент кто-то коротко но раскатисто пернул. Очевидно, сказалось напряжение.
      Император закрыл глаза и поднял брови. Наверняка случилось бы страшное, непоправимое, последовал бы жестокий приказ, но именно в этот момент в дверь постучали.
      — Кто смеет! — крикнул Император.
      — Срочный курьер из Новгорода! — сказал слуга за дверью.
      Император сел на скаммель, подпер кулаком голову, и вдруг рассмеялся. Воеводы переглянулись и тоже начали смеяться, сперва робко, потом громче. Вскоре все они хохотали — просветленные, вздохнувшие с облегчением. Кто-то утирал слезы, вызванные хохотом.
      — Пусть войдет! — крикнул Император, отсмеявшись.
      Дверь отворилась и в помещение вошел очень молодой человек в голубом новгородского покроя плаще. Сапоги на ногах человека были в пыли, цвет портов невозможно было определить из-за налипшей на них грязи, рубаха тоже грязная, но светлые прямые волосы аккуратно расчесаны были на прямой пробор и схвачены голубой, в цвет плаща, лентой. Левая рука в грубой перчатке покоилась на поммеле походного сверда, а правая держала свиток. Обведя взглядом компанию, человек безошибочно определил Императора, с достоинством поклонился ему, и протянул свиток правителю. Хайнрих поднялся, приблизился, взял свиток и изучающе посмотрел в большие серые глаза посланца.
      — Сколько с тобою людей? — спросил он.
      — Не понимаю, — сказал человек по-латыни.
      Хайнрих повторил вопрос на этом языке.
      — Людей нет, — сказал человек. — Я один.
      — Они остались лежать там? — спросил Хайнрих, делая жест.
      — Нет. Со мной никого не было с самого начала.
      — Ты приехал один?
      — Да.
      — Невозможно.
      — Почему?
      — Там литовцы… поляки… много разных. Разбойники, например. Ты говоришь, что приехал от Новгорода сюда, без сопровождающих?
      Человек пожал плечами.
      — Невероятно, — сказал Хайнрих. — Я тебе не верю.
      — Это твое право, Император.
      — Ты очень молод.
      — И… — человек хотел добавить «сметлив», но не знал, как это по-латыни. — Умен.
      — Возможно, — согласился Император. — Ты служишь Ярославу?
      — Я служу самому себе. Ярославу я оказываю услуги.
      Хайнрих, недоверчиво поглядывая на посла, сломал печать и развернул свиток. Пробежав его, он посветлел лицом.
      — Пойдем мы… в следующую дверь, — подобрал он латинское словосочетание. — А вы здесь сидите все, дармоеды, — добавил он по-немецки.
      В соседней комнате тоже наличествовал стол, и на нем лежала карта. Хайрних быстро к ней приблизился и сверился с чем-то.
      — Все так, — сказал он. — Это весьма апропо. Это дает нам передышку.
      — Ярослав просит ответ, — сказал человек.
      — И ты ему доставишь этот ответ?
      — Да.
      — Поедешь прямо сейчас?
      — Да.
      — Не отдохнув? Сколько времени у тебя займет доехать до Новгорода?
      — Неделю.
      — Невозможно. Я дам тебе двадцать человек и месяц сроку, езжайте обходным путем.
      — Нет.
      — Отказываешься? Почему же?
      — Еще неделю в седле я, может, и выдержу. Но двадцать дней — нет. И так арсель весь синий уже.
      — Тебя убьют.
      — Вряд ли.
      — Ты знаешь литовское наречие?
      — Нет.
      — Польское?
      — Нет.
      — Не понимаю. То, что ты сюда доехал — чудо. Но чудо два раза не повторяется.
      — Это не чудо.
      — Как тебя зовут?
      — Не скажу.
      Император ухмыльнулся. Письмо писал Ярослав — почерк новгородского князя Хайнрих знал хорошо, сомнений не было. Этот человек — не спьен. Это все, что требовалось знать. Император схватил перо и чистую хартию и что-то быстро написал, оглянувшись два раза на посланца. Запечатав и приложив перстень, он протянул свиток странному молодому человеку.
      — Неделю, говоришь?
      — А?
      Император повторил вопрос по-латыни.
      — Да, — ответил посланец.
      — Что ж. Езжай. И да будет с тобою Создатель.
      Посланец поклонился и вышел.

      Три тысячи варангов расположились на постой в Новгороде, разошлись по городским домам. После спешного крещения Ингегерд в греческий вариант христианства с принятием имени Ирина, и после не менее спешного венчания, молодожены избрали селение Верхние Сосны, в двадцати аржах на север от Новгорода, для проведения медового месяца, и отбыли туда, отобрав для охраны своих персон сотню варангов и сотню новгородских ратников. Но кончился медовый месяц, а затем и второй месяц, после медового, а Ярослав все не спешил возвращаться в столицу Земли Новгородской, бывая там наездами, всегда с многочисленной охраной. Помимо моста и утверждения Явана в должности казначея, никакой активности в градоуправлении Ярослав не проявлял. Житник не имел ничего против моста, а Яван не предпринимал ничего, что могло бы даже отдаленно интерпретировано как подрыв власти посадника. В казне появились деньги, доходы увеличились. Житник так же, как раньше, имел доступ к городским фондам. Правда, Яван учредил строгий учет всем выдаваемым суммам, но Житник и с этим был согласен, и даже похвалил Явана. Яван время от времени ездил в Верхние Сосны, но приставленный к нему спьен докладывал, что в разговорах с Ярославом Яван, вопреки всем ожиданиям, хвалит правление Житника, и хвалит искренне. Житник по-прежнему руководил городским правосудием, издавал указы, делал поблажки нравящимся ему купцам, реорганизовывал стражу в детинце, переписывался с окрестными болярами — словом, властвовал. И казался безмятежным.
      — Князь боится посадника, — говорила, понимающе кивая, старая Довеса мужу своему, ремесленнику Осмолу.
      — Ты не ори так! — строго отвечал он, оглядываясь. Ты… эта… не ори. Вот. Да. И ничего он не боится.
      — Нет, боится.
      — Дура ты, — отвечал Осмол, снова оглядываясь. — Дура непрозорливая, ничего не понимаешь, дальше своего носа свинячьего не видишь. Это посадник боится Ярослава. Константин.
      Разговоры поселян мало волновали Житника. Но к концу третьего месяца, если считать с момента венчания, странные сведения из Верхних Сосен заинтересовали его не на шутку.
      Говорили, что в Верхних Соснах строятся новые дома (еще не сошли морозы). Что там веселье. Что князь устраивает через день званые обеды. Что младшие отпрыски болярских семей постоянно там, в Верхних Соснах, околачиваются. Что Ярослав устроил себе настоящий двор. Прямо новый Камелот выстроил! А меж тем на тихой волне Волхова, совсем рядом со всем этим веселием, ждут, покачиваясь, ладьи, готовые в случае чего распахнуть паруса и мчатся к Ладоге.
      Житнику стало любопытно, и как-то рано утром он в одиночку предпринял путешествие на север. Прибыв в Верхние Сосны к полудню, он обнаружил, что сведения верны. Действительно, веселие в селении стояло неимоверное. Житник провел в Верхних Соснах весь день, заходил в хоромы, во дворы, в зверинец (куда из Новгорода перевезли живого ровдира, подаренного Ярославу королем Франции Робером Вторым два года назад и доставленного Жискаром в клетке — существование ровдира скрывалось от населения во избежание суеверных слухов, а в Верхних Соснах знать, особенно из молодых, приходила полюбоваться на мощного гривастого зверя и послушать его глубокий, рокочущий рык) и отбыл обратно в детинец, удостоверившись, что уровень веселья в селении начисто исключает возможность составления заговора.
      Огромное прямоугольное помещение, сооруженное на скорую руку специально для пиров, плясок и посиделок, Ингегерд, ныне Ирина, окрестила Валхаллой. Ярославу понравилось. Название закрепилось за помещением.
      За полгода жизни в Верхних Соснах новообращенная княгиня выучилась бойко лопотать по-славянски и расположила к себе все местное население, шляясь без толку по улицам, заговаривая со всеми встречными, перемещая пузо — была она основательно беременна и ждала появления первенца в начале осени. Ярослав души не чаял в своей жене, и оказалось, что она тоже его любит. Молодожены много времени проводили вместе. У них появились свои странные шутки, своеобразный юмор, понятный лишь им двоим.
      Все это Житник оценил и решил, что пока князь развлекается, опасаться нечего. История знает многих правителей, перепоручивших дела более расторопным и способным людям, чем они сами, и предавшихся веселию. Он, правда, отметил прибытие в Валхаллу Явана, но разговор казначея с Ярославом завязался вовсе не деловой, но веселый — обменивались шутками и хохотали. И Житник поверил. И даже сам поучаствовал в веселье, пофлиртовал с какими-то полупьяными, развязно-красивыми женщинами, и поэтому не заметил, как Ярослав, взяв Явана за рукав, отвел его в дальний угол помещения, не переставая, правда, смеяться.
      — Не знаю, кто поставляет людям Свистуна сведения, — сказал Яван, улыбаясь. — Они совершенно точно знали, в какое время обоз проследует по хувудвагу.
      — Кому-то платят, это точно, — заметил Ярослав. — Негодники. Сколько там было?
      — Дань Дроздова Поля за полгода.
      — Много. Жалко. Люди не пострадали?
      — И даже дань не пострадала. Обозу оказали помощь. Очевидно, это получилось случайно. Какой-то молодец налетел на разбойников с тыла, с тремя товарищами, и разогнал всех. Впрочем, нет, не всех. Кто-то остался там лежать. Надо бы поехать, посмотреть, что к чему.
      — Поезжай. Но будь осторожнее. Имя свое молодец не назвал?
      — Нет. Обозники прибежали ко мне в очень возбужденном виде. Если бы и назвал — не запомнили бы.
      — Погоди, — сказал Ярослав. — Вон к нам идет…
      Холоп приблизился, поклонился, и обратился к князю.
      — Посланец из германских земель, — сказал он. — Только что прибыл. Ждет тебя в гриднице, князь.
      Ярослав кивнул.
      — Возможно, — сказал он, — сейчас мы узнаем имя спасителя дани. Побудь здесь пока что.
      И вышел. Яван подумал, что если посол и сокрушитель разбойников — одно и то же лицо, то хвала ему.
      Тем временем три тысячи варангов в Новгороде бездействовали и скучали. Им платили, их кормили, но этого было мало. Поэтому, во избежание неприятностей, было решено раз в неделю устраивать состязания, чтобы развлечь вояк, да и самих новгородцев тоже. По весне в одной арже от южной окраины срыли два холма, огородили территорию плетнем, поставили деревянные подмостки по периметру, установили плату за вход для пришедших посмотреть. Варанги и новгородские ратники метали копья и топоры, устраивали кулачные бои на выбывание, сражались затупленными свердами в единоборствах до трех касаний.
      На одно из таких зрелищ пришла посмотреть осмелевшая Любава. Как любой другой женщине, ей нравилось наблюдать, как мужчины сражаются понарошку.
      Состязания начинались в полдень и продолжались до заката. Лотки с провиантом базировались вокруг поля, за подмостками, и за право торговать съестным нужно было платить пошлину. Чем дольше существовал импровизированный этот стадион, тем больше прибыли приносил он в казну. Оказалось, что у населения на руках, несмотря на жалобы, есть лишние деньги, и судя по частоте посещений места — деньги немалые. Стихийно распределились цены — первые ряды стоили дороже задних рядов, их занимала знать.
      Раскланиваясь со знакомыми, Любава присела на скаммель в первом ряду и стала смотреть. Соревновались копьеметатели — нужно было метнуть копье так, чтобы оно прошло сквозь десять подвешенных колец, ни одно из них не задев. Победителем вышел варанг, проделавший это трижды.
      Любаву кто-то окликнул. Посмотрев по сторонам, она увидела давнишнюю свою подругу — Белянку, небольшого роста, полную молодую женщину, жену какого-то новгородского вельможи. Белянка весело махала ей рукой. Любава поднялась и пошла ей навстречу.
      Обнялись. Белянка сияла улыбкой, смеялась мелодично, и приговаривала, «Пойдем, пойдем».
      Она подвела Любаву к представительного вида мужчине среднего возраста.
      — Вот, это мой муж, болярин Викула. А это Любава.
      Муж не поднялся со скаммеля, а только прищурился на Любаву, насупился, и коротко кивнул. Белянка пожала плечами и потащила Любаву дальше, за периметр, к лоткам.
      — Нам надо обязательно чего-нибудь сейчас выпить, прохладительного, — восторженно объяснила она. — Представляешь, здесь придумали мешать свир с киселем, получается очень вкусно! Вот! Эй, добрый человек, налей двум жаждущим женщинам гадости, налей! Во, Любава, держи! Так! За женское счастье!
      Выпили за женское счастье. Белянка, на полголовы ниже Любавы, руководила, все тащила ее куда-то, то присаживалась на ховлебенк возле лотка, то вдруг предлагала прямо здесь пообедать. После второй кружки свира с киселем Любава окончательно расслабилась и кое-что Белянке рассказала. И уже почти пожалела, что рассказала, но Белянка так естественно, так искренне ей сочувствовала, что Любава подумала — почему нет, бывают же на свете вполне добрые женщины. А что Белянка кому-то что-то расскажет — пусть. Во-первых, и так все знают, во-вторых, в Новгороде сплетничают все обо всех, в третьих — пусть по крайней мере знают правду. Рассказала и про ревность мужа, и про бывшего ухажера-варанга, и про то, как муж собрался в путешествие. И про смутные воспоминания о пиратах, о… трюме… о палубе… о спасении… о купцах… о возвращении, о брате ее Нещуке, и даже о Детине — вполне откровенно. Только про Житника не стала рассказывать Любава. Белянка слушала, широко открыв серые глаза, несколько раз всплакнула, и все обнимала Любаву, целовала ее в щеки, гладила по волосам, приглашала к себе.
      — Когда хочешь приходи, когда хочешь. Хоть сегодня. Хочешь — сейчас поедем.
      — Неудобно сейчас как-то.
      — Тогда приезжай завтра днем. Это недалеко — не доезжая трех аржей до Верхних Сосен. Земля Викулы — все возницы знают. Найми себе повозку, я заплачу.
      — Зачем, — удивилась Любава. — Деньги у меня есть.
      — А этот… Детин… он как с тобой?…
      — Он очень хороший, — сказала Любава. — Ласковый. Добрый. Иногда смешной.
      — Это его подарок?
      — Да. То есть, нет. Я попросила его купить, он и купил.
      Перстень, купленный Любаве Детином, стоил всего имения Викулы. Любава об этом не знала. Зато это сразу поняла Белянка — и не позавидовала, а только восхитилась перстнем.
      — Какая прелесть! Что за отделка? Не из наших краев явно. Киев? Константинополь?
      — Детин сказал, что венецианский.
      — Дай примерить!
      Любава сняла перстень. Белянка тут же его напялила на безымянный палец и стала вертеть рукой так и сяк, то поднимая, то опуская, то щурясь на солнце, то отставляя руку и выгибая запястье.
      — Прелестный!
      Сняв перстень, она вернула его Любаве.
      — Ой, а серьги какие!
      — Серьги мне не очень нравятся, — сообщила Любава. — Серьги он сам мне купил. Какие-то они слишком крикливые. У него совсем нет вкуса, и это даже забавно. Я его всему учу, а он слушает очень внимательно. Запоминает.
      — И дом тебе купил?
      — И дом, и служанку, и повара.
      — А он тебе нравится?
      Любава наклонилась к уху Белянки, хотя никто не подслушивал, и тихо сказала:
      — Очень.
      — Да?
      Любава кивнула.
      — Но это же просто замечательно! — воскликнула Белянка. — Я за тебя ужасно рада, Любава, ужасно! А если и говорят что про вас, так ты не слушай.
      — А никто ничего и не говорит, — заметила Любава. — Пытались говорить, но быстро перестали. У Детина достаточно денег, чтобы о его содержанке говорили только почтительно.
      — Но ведь ты не содержанка!
      — Видишь ли, Белянка, когда женщина проходит через то, через что прошла я, многое становится понятнее, и многие слова приобретают совершенно новый смысл. Ничего обидного в слове содержанка нет. Большинство мужей так или иначе содержат своих жен.
      — Это истинная правда! — горячо согласилась Белянка.
      Кулачный турнир на выбывание занял около двух часов. Наличествовал арбитр, и ему пришлось много работать — почти все проигравшие, сбитые с ног, оспаривали победу, уверяя, что победитель применял нечестные приемы.
      В состязании свердомахателей приняли участие тридцать человек, тоже на выбывание. В толпе зрителей делали ставки, болели, смеялись, ругались, иногда дрались. Победитель, большого роста молодой варанг, снял шлем, поклонился почтенной публике, и вдруг сказал:
      — А теперь я бросаю вызов любому, кто хочет со мною подраться, работая настоящим свердом, а не игрушкой. Есть ли желающие? До первой крови.
      Желающие не находились. Победитель дразнил толпу. Но они все равно не находились. Прошла минута, другая. Вдруг из второго ряда выделился долговязый парень с повязкой, закрывающей нижнюю часть лица. Держа сверд в ножнах за прикрытое кожей лезвие, посередине, он перепрыгнул плетень и пошел диагонально по полю к победителю.
      — Желаешь? — спросил победитель зычно.
      Парень кивнул. Одет он был в соответствии с новгородской модой того года — короткая сленгкаппа, рубаха в нарочитых складках, сапоги рыжие, легкая полудекоративная шапка без околыша. Он вытащил сверд из ножен, поклонился противнику, и принял выжидательную позу.
      — Как зовут тебя? — спросил победитель. — Меня зовут Тор.
      — Не имеет значения, — ответил вызвавшийся. — Ты готов, Тор?
      — Готов.
      — И я готов, но я бы не хотел драться просто так. Победивший должен получить награду.
      Чемпион подумал, решил, что это справедливо, и снял с шеи амулет.
      — Вот, — сказал он. — Победишь меня — твой будет.
      Вызвавший усмехнулся одними глазами и кивнул. Победителю принесли его боевой клинок.
      Что-то знакомое было в осанке и походке вызвавшего. Любава приглядывалась, но не могла вспомнить, кто он такой. Кто-то из прошлой жизни. Кто-то, кого она хорошо знала.
      Противники встали в позицию. Некоторое время сверды перемещались из стороны в сторону и снизу вверх, не соприкасаясь. Вскоре чемпион сделал пробный выпад и промахнулся, но вызвавший не воспользовался оплошностью. Некоторые в толпе поняли — намеренно. Еще один выпад. Клинки скрестились со звоном, с лязгом, чемпион пошел в решительную атаку, но почему-то в нужный момент вызвавший каждый раз оказывался где-то сбоку, а не перед ним. Чемпион начал злиться и рубить наотмашь, делая одну ошибку за другой, и всякий раз противник только парировал удар, отскакивал в сторону, делал обманное движение. Вскоре большая часть зрителей поняла, что он просто играет с чемпионом, и восторженно загудела. Еще удар, и снова противник сбоку. Еще удар, и противник проходит под локтем чемпиона и оказывается чуть ли не за спиной его. Униженный чемпион сорвал с себя шлем, зычно крякнул, и яростно атаковал противника. Противник парировал удар, увернулся от второго, и, улучив момент, шлепнул чемпиона ладонью по открытому лбу. Толпа зрителей захохотала. Чемпион зарычал и закричал нечленораздельно, и бросился в атаку снова, и на этот раз противник выбил сверд у него из руки, ударил поммелем чемпиона в живот и, когда тот согнулся, ногой опрокинул его на спину и приставил лезвие к горлу побежденного.
      Тяжело поднявшись, посрамленный побежденный стащил с шеи амулет и протянул незнакомцу, нижнюю часть лица которого все еще закрывала повязка. Незнакомец принял приз, поклонился побежденному, и зашагал — не к выходу, но к изгороди, к первому ряду. Безошибочно определив Любаву, он зацепил клинком амулетную цепь и протянул ей приз через изгородь — на конце сверда. Любава, растерявшись, переводила взгляд с глаз победителя на амулет, но в конце концов сняла цепочку с острого лезвия. Победитель поклонился ей и подмигнул — как показалось ей, грустно. И тогда она вспомнила, кто это. Она хотела обратиться к нему, задержать, заговорить, но он поднял руку, призывая ее к молчанию, еще раз поклонился, и зашагал — на этот раз к выходу.

* * *

      Вечер был неурочный, Детин должен был придти только завтра, и Любава решила провести время за чтением какого-нибудь фолианта, благо их у нее теперь имелось целых восемь грунок. Служанка и повар ушли — первая спать, второй в город. Поэтому, когда в дверь постучали, открывать пришлось самой Любаве.
      Она спустилась вниз, поправляя поневу и волосы.
      — Кто там?
      — Это я, — раздался за дверью знакомый баритон.
      Любава отодвинула засов. Войдя, Рагнвальд подождал, пока она запрет дверь, и только после этого снял с лица повязку.
      — Возможно, я не должен был приходить к тебе, — сказал он мрачно. — Возможно за мной следят. Не знаю.
      — Ты в немилости? — спросила Любава, кивком приглашая его пройти в гостиную.
      — Пожалуй, что так. Но мне необходимо знать, что здесь происходит, и, увидев тебя давеча на состязаниях, я понял, что именно ты можешь мне об этом рассказать без всякой корысти.
      — А дом этот ты как нашел?
      — А я следил, куда ты шла.
      Любаве это не очень понравилось. Но, в конце концов, это ведь Рагнвальд. Ну, следил и следил. Мог бы просто спросить, но, может быть, было не с руки.
      — Пить, есть хочешь?
      — Нет. Не до того. Где князь? Почему его не было на состязаниях?
      — Его нет в Новгороде. Он в Верхних Соснах.
      — Что он там делает?
      — Живет.
      — С молодой женой.
      — Да. Неужели ты до сих пор ее не забыл? Не виделись больше года.
      — Это не так.
      — Между вами ничего не было?
      Рагнвальд улыбнулся грустно и молча взглянул на Любаву.
      — Было? — спросила она.
      Он кивнул и перестал улыбаться.
      — Меня давно не было в городе, — сказала она. — Я нынче вдова и содержанка.
      — Листья шуршащие! — сказал Рагнвальд. — Это как же? Что случилось с мужем твоим?
      В двух словах она поведала ему о своих недавних злоключениях.
      — А потом меня приютил хозяин этого дома.
      — Приютил? Вот оно что. Вояка какой-нибудь престарелый? До чего ж люди… все-таки… Хм.
      — Нет. Купец.
      — Купец? Ну, знаешь… Тебе нужно было обратиться ко мне.
      — Да, — сказала она. — Вот только ты, когда мы последний раз виделись, не сказал, где ты будешь меня ждать. Чтобы к тебе обратиться можно было.
      Рагнвальд присел на ховлебенк, тяжело вздохнул, и сказал, глядя в сторону:
      — Ну, прости. Хочешь, я тебя куда-нибудь увезу прямо сейчас? Только…
      — Только?…
      Он посмотрел на нее затравлено. Она и сама все понимала прекрасно.
      — Все мое состояние, все мои земли к твоим услугам, — сказал он. — И сколько угодно ратников.
      — Со мною все в порядке, — заверила его Любава. — Мне нынче весьма привольно живется. Мне никогда раньше так привольно не жилось.
      — Ты серьезно?
      — Да. Не мучайся ты так. Ты мне ничем не обязан. Что у тебя на душе, Рагнвальд, выкладывай.
      Он поерзал, встал, прошелся по комнате, и снова присел на ховлебенк.
      — Не могу я больше, вот что. Дай мне слово, что никто не узнает о том, что я тебе сейчас скажу.
      — Вот уж мило! — ответила Любава. — Милее не придумаешь. Нет уж.
      — Почему?
      — Тайны раскрываются иногда так внезапно. Кто-то что-то подслушает где-нибудь, или кто-то кому-то скажет в нетрезвом виде, а виноват всегда тот, с кого взяли слово.
      — Но мне нужно тебе сказать!
      — Говори просто так, без клятв. У меня нет привычки посвящать посторонних в тайны, которые мне не принадлежат. Но всякое может быть. Вдруг я напьюсь и выболтаю что-то, или схватят меня и начнут пытать, а может кто-то еще, посвященный в твою тайну, откроет ее всей округе, а ты подумаешь на меня.
      Рагнвальд еще раз вздохнул. Лицо его осунулось, глубоко посаженные и одновременно выпуклые глаза застыли, глядя в одну точку.
      — Хорошо, — сказал он. — Завтра будет все равно в любом случае. То есть, не совсем все равно, но большой важности… Э…
      — Да говори уж.
      — Ингегерд в Верхних Соснах, не так ли.
      — Так.
      — Я туда поеду. Ярислиф… Ярослав… предупредил меня, чтобы я не смел показываться ему на глаза.
      — Но ты все равно поедешь.
      — И постараюсь не показываться ему на глаза. Я попытаюсь выкрасть Ингегерд. Уже почти все готово, все приготовления… э… произведены.
      Любава присела напротив.
      — Так, — сказала она.
      — Завтра я зайду к тебе опять.
      — Только не завтра.
      — Почему?
      — Завтра здесь будет Детин.
      — Выпроводить нельзя?
      Любава закатила глаза. Люди, зацикленные на себе, бывают иногда так непонятливы.
      — Хорошо, — сказал он. — Послезавтра. Я оставлю у тебя кое-какие хартии. Грамоты. Если у меня получится, я пришлю за ними гонца. Если нет — воспользуйся ими, когда и как тебе будет угодно. Также, я оставлю тебе дарственную на все мои владения. Правда, тебе придется, в случае провала моего плана и моей возможной гибели…
      — Гибели?…
      — Не перебивай. Придется тебе спорить с некой не очень приятной особой. Она… в общем, мы с нею… муж и жена.
      — Ты женат?
      — Это несерьезно, и это не имеет значения. Это был деловой брак. Вот, в общем, и все. Согласна?
      — Зачем ты принял участие в состязаниях? Ты привлек к себе внимание.
      — Мне показалось, что среди зрителей была Ингегерд. Но я ошибся.
      — Ты безумен, Рагнвальд.
      — Это верно. Согласна ли ты, Любава?
      — Я подумаю.
      — Некогда думать. Послезавтра, ближе к вечеру, я к тебе приду. Жди.
      — Ты впутываешь меня в темное дело.
      — Не темнее, чем некоторые прошлые наши с тобою дела.
      — Не хочу.
      — Я все равно приду.
      Рагнвальд поднялся — длинный, бледный, зловещий. Поправив сверд и сленгкаппу, он наклонился, поцеловал Любаву в щеку, резко выпрямился и быстро зашагал к двери. Любава смотрела ему вслед, борясь с нехорошими предчувствиями.

      Следующим вечером Детин явился к Любаве поздно и в плохом настроении. Служанка подала ему вино и пегалины и ушла спать. Любава села, как он любил, напротив, подперла подбородок ладонью, и посмотрела ясными глазами. Детин пригубил вино, отодвинул кубок, к пегалинам не притронулся.