Замечательное место — Первый Волок. Почему он Первый? Потому что волоки считают от Новгорода на юг. Лет двести уже, если не больше, пользуются люди Первым Волоком. Проще было бы проложить там хувудваг на киевский манер, но не состоит Первый Волок в юрисдикции Киева, а новгородские посадники медлят. Не доверяет Новгород Руси, боится, что хувудваг облегчит путь киевскому войску, если захочет оно вдруг в Новгород прибыть. А иноземных войск в Новгороде и без ковшей хватает.
      Посудина купца Кудеры развалилась на несколько частей при первой же попытке выволочь ее на берег, и Кудера долгое время сокрушался гласно, проклиная хитрого киевлянина, который продал ему эту рухлядь. Попутчики Кудеры — четверо варангских ратников, один псковский плотник, один путешественник, по выговору новгородец, но в константинопольской одежде, один непонятного происхождения живчик с наглыми глазами, и двое дюжих молодцов — молодой и постарше — тут же направились всей компанией к единственному в окрестностях дому — налаживать ужин и ночлег на тот случай, если не прибудет еще кто-нибудь с более надежным судном. Время было позднее.
      На рассвете к волоку приблизился солидный кнорр — три богатых купца, один подозрительный тип в константинопольском пестром и ниспадающем, и дюжина варангов, нанятых для охраны. Кундера, рано вставший, поспешил к купцам, а за ним последовали проснувшиеся от грохота выволакиваемого на берег кнорра и ругани варангов остальные. Большой выгоды в дополнительных попутчиках у купцов не было, но сработало свойственное этому сословию чувство взаимовыручки. Ну, разве что, приглянулись им двое дюжих — такие будут тянуть кнорр лихо, пойдет как под парусом. Охранники быстро собрали длинную плоскую скринду и водрузили на нее кнорр с товарами и прибылью, после чего один из них забрался внутрь и выкинул один за другим концы тяговых канатов. Присоединившимся вменялось помогать волочить.
      Тут сделалась заминка. Один из здоровяков, приглянувшихся купцам, сразу взялся за канат, а вот второй, тот, что постарше, потер сонные глаза тыльной стороной руки, поправил богатую сленгкаппу, и сказал:
      — Забавно.
      А за канат не взялся. Более того, весь его вид говорил о том, что он ждет, как остальные начнут волочь кнорр — а он будет смотреть, будто это для него скоморохи представление устроили.
      — А ты что же это, друг? — спросил один из купцов. — Не идешь с нами?
      — Отчего же. Иду, — ответил молодец благосклонно.
      Волок привилегий не знает. Будь ты хоть самый богатый купец в мире, хоть болярин, хоть сам император Нового Рима — коль скоро идешь волоком, изволь помогать. Исключение делается только для женщин, но и им работа находится — того поить, тому морду обтереть влажной тканью, дабы не осела на вспотевшей морде дорожная пыль и не пошла бы морда угрями и прыщами. Правило всеобщей занятости на волоке до того старое, веками одобренное, что как-то странно его вслух произносить, напоминая. Да и не произносит его никто — и так все знают.
      Молодец спокойно ждал. Богатый купец, проявляя деликатность, свойственную купцам, не промышляющим на торге, а только по соглашению с богатыми заказчиками, смущаясь слегка, взялся за канат. Скринда двинулась.
      — Эй, Гостемил, — сказал второй молодец, тот, что был моложе. — Ты чего это рядом вышагиваешь? Не устанешь ли?
      После некоторого раздумья, тот, кого назвали Гостемилом, сказал:
      — Ты прав. Не выспался я. Эх, ломит тело-то. А ну, люди добрые, остановитесь!
      Поравнявшись с впередиидущим варангом, он положил ему руку на плечо, и варанг остановился. Следующий за ним варанг наткнулся на впередиидущего, а третий на него, и вскоре все десять человек с левой стороны кнорра остановились. Впередиидущий непременно упал бы от напора сзади, но Гостемил его удержал — без всяких усилий, одной рукой.
      Также остановились идущие справа, но там некому было придержать впередиидущего, и он, да, грохнулся, а второй навалился на него сзади. Посыпались нечленораздельные ругательства.
      Кнеррир на скриндах не останавливаются как вкопанные — слишком тяжелы, слишком велика инерция. И поехал бы кнорр дальше, если бы не Гостемил. Свободной рукой он ухватился за борт кнорра и, опять же без видимых усилий, остановил его.
      — Я сейчас, — объяснил он.
      Обойдя кнорр, он ухватился руками за корму, подтянулся, перевалился, и некоторое время возился на палубе — многие решили, что он что-то там ищет, а на самом деле он просто устраивался поудобнее, раскладывая сленгкаппу, подкладывая под голову суму, прикрывая глаза киевской шапкой с очень дорогим околышем. Вскоре с палубы донесся его голос:
      — Ну, чего встали? До Ловати десять часов ходу, не меньше. Двигайтесь, что ли, а то ведь нескоро поспеем.
      На самом деле все двадцать (часов), но дело было не в этом, а в несказанной наглости молодца. Один из варангов бросил канат и, отступив на четыре шага и закинув голову, грозно сказал:
      — А ну слезай оттуда! Ишь разнежился там! Слезай, слезай!
      Гостемил некоторое время ворочался, а затем над бортом показалась его голова.
      — Ну что ты кричишь? — спросил он миролюбиво. — Я неумелый и капризный. Если придется мне тянуть канат, то буду я все время ныть и ворчать, и только всем мешать. А коли пойду рядом — тоже буду ворчать и портить всем настроение. А так — лежу себе, никого не трогаю. Понимаешь? Тут ведь главное понять и войти в положение мое. Дир, скажи ему.
      Второй молодец, что помоложе, обратился к возмущенному варангу:
      — Да, пожалуй он прав. Действительно, так хлопот меньше. Не связывайся с ним, пусть лежит там себе.
      Некоторое время варанг раздумывал, и остальные тоже раздумывали, но время шло, а скринда стояла на месте, и делу раздумья не помогали. Варанг покачал головой и снова взялся за канат.
      Четыре часа спустя волокущие начали размышлять о привале и подкреплении сил походной едой. Гостемил проснулся, потянулся, снова выглянул из-за борта и ласковым голосом сказал:
      — Я тут позавтракаю, а вы пока тяните. Как кончу завтрак, скажу, тогда и залезете и возьмете себе чего-нибудь. А то я в большом обществе завтракать не очень люблю. В обществе нужно обедать, а завтрак дело такое — интимное очень.
      Лица вытянулись. Иногда человек скажет такое, что не знаешь, что и ответить. Скринда продолжала катиться по волоку. Путь пошел в этом месте под гору, и у некоторых возникла мысль — а не пустить ли скринду на самотек, да не подтолкнуть ли еще для верности, пусть впилится вон в тот дуб вместе с этим гадом. Но стало жалко кнорра.
      — Ты с ним давно знаком? — спросил варанг у Дира.
      — Не очень.
      — Вместе путешествуете?
      — Я-то один отправился, только холопа моего взял. Так не поверишь, прицепился он. Гостемил. Я, говорит, тоже на север еду. Я ему говорю — у меня времени нет, у меня важное дело в Новгороде. Он говорит — и у меня тоже. С ним лучше не спорить, проще. Холопа моего, заметь, совсем загонял путем — все ему не так, все требует улучшения и поправки. Порты заставлял стирать каждый вечер, а потом ныл, что плохо постирано.

* * *

      На подходе к Новгороду человек в константинопольской одежде приблизился к самому носу судна и стал внимательно смотреть на приближающийся город. С виду все было так же, как три года назад, те же силуэты, те же общие черты, та же стена детинца, зачем-то построенная со стороны реки, кирпичные укрепления, та же, гордо именуемая Софией, деревянная церква с конусообразным верхом в детинце. И все-таки город изменился. Следовало походить по улицам, чтобы понять — как.

* * *

      Бывший весьма низкого мнения о способностях своих новгородских коллег, зодчий вынужден был признаться самому себе, что за время его отсутствия город сильно похорошел. Каменных зданий не прибавилось, но деревянные, особенно те, что ближе к детинцу, изменились разительно — старые укреплялись и перестраивались на новый лад, новые строились с выдумкой, во многих можно было разглядеть инженерный расчет. Улицы стали ровнее, а четыре основные, расходящиеся от детинца лучами, оказались замощены по константинопольской методе. Сточные канавы улучшили и укрепили, перекрыв в нескольких местах сверху, как в Риме, грязи в городе поубавилось. Торг обнесли резной аркадой, не имевшей никакой практической цели кроме как приятствовать глазу. Визуальные красоты действуют на душу умиротворяющим образом. И действительно, в обмене покупателей и торговцев репликами чувствовалось какое-то новое, особое миролюбие. Впрочем, возможно, это всего лишь показалось зодчему. А ограда, несмотря на некоторое несомненное изящество, выкрашена оказалась пестро в несочетающиеся цвета.
      Обновили также пристань, устроив в северной ее части подобие пирсов — помостов, поставленных перпендикулярно течению, между которыми могли заходить ладьи. А на окраине, на месте сгоревшего крога, закладывали самый настоящий фундамент — порасспрашивав строителей, зодчий выяснил, что здесь будет стоять каменная церква. Но больше всего порадовала зодчего конструкция, назначения которой он сперва не понял. Незаконченный каркас неподалеку от пристани выдавался частично в реку, вздымаясь над гладью, а внешние его опоры уходили в воду и, очевидно, как-то там прикреплялись ко дну. Не может быть, подумал зодчий. Мост через Волхов? Наведя справки тут же, он убедился, что — да, действительно, вздыбленный каркас являлся первой секцией будущего моста. На противоположной же стороне, дабы мост не зря стоял, строился Новый Торг. Ай да князь, подумал зодчий. Никакой особенной пользы от моста через Волхов нет — город на одном берегу весь стоит. А Новый Торг — и вовсе глупо, чем плох старый? А все-таки приятно. И глазу, и душе. А приятствие — чем не польза? А каменные здания… Обогрев в этих краях зимой — дров не напасешься. Да и камни тесать — не деревья рубить. А кирпич — обжигать надо. А мрамор здесь не водится.
      Отойдя от реки, он пошел прямо в понравившийся ему узкий переулок, напомнивший ему одну из улиц Рима, ведущих к Форуму.
      Девчушка лет тринадцати вынырнула неизвестно откуда и, преградив ему путь, сказала скороговоркой:
      — Приветствую тебя. Хвелаш желаешь совсем недорого за углом?
      — Что такое хвелаш? — удивился зодчий.
      — Это когда тебя за хвой одной рукой беру, а сверху…
      — Понял, — сказал зодчий. — Не желаю.
      — Недорого.
      — Не желаю. Родители наличествуют?
      — А?
      — Родители есть у тебя?
      — Есть.
      — А ежели я тебя к ним отведу, что они сделают?
      — Кому?
      — С тобой не сговоришь. И долго ты так хвелашишь?
      — Нет. Сегодня я поздно выбралась. Обычно я раньше выбираюсь. Можно, конечно, и не только хвелаш, но это дороже.
      Зодчий поморщился.
      — И много ты в день нарабатываешь хвелашем и тем, что дороже?
      — Много ты знать хочешь. Пойдем за угол, там видно будет.
      — Нет, за угол мы не пойдем. Зачем тебе деньги?
      — Ну и пошел в хвиту, — сказала пигалица злобно. — Жадный и старый, так я и знала.
      — Я старый? — удивился зодчий.
      — А что же! Был бы моложе, говорил бы меньше.
      Кто-то высунулся из-за угла и сразу спрятался. Сводник, подумал зодчий. Ну и нравы. Я уж и забыл, как оно здесь. В Риме и Константинополе такие пигалицы на улицах не стоят. Стоят коровы, карьеру заканчивающие. Те, что помоложе, устраиваются в борделло, а таких вот тощих-сопливых берут в дом самые богатые и утонченные. Надо бы дать ей денег. А что это изменит? Деньги она возьмет, но только я уйду, вернется на это самое место и продолжит. Куда только родители смотрят. Впрочем, представляю себе, что у нее за родители.
      Он пошел дальше. Вслед ему полетели оскорбления. Старый, надо же. А что же — лет семь назад, когда мне было восемнадцать, подумал он, может и пошел бы с нею за угол. Значит — старый?
      Пора, однако, показаться князю, предстать пред очи посадника. Интересно как — на Руси князь сменился, а в Земле Новгородской все тот же. Не метит Ярослав на киевский престол. Прижился в Новгороде. Говорят, женился недавно.
      В детинец его не пустили.
      — Да мне ж посадника нужно видеть, чего вы, — сказал он ратникам. — По его ж приказу. Я же не с челобитной пришел. Пришел доложить, что выполнил все, что велено было…
      — Не ври, — сказал ему ратник. — Посадник наш с такими как ты оборванцами дел не имеет. Посадник Константин — он любит, когда люди в чистое одеты.
      — Константин? Какой Константин? Мне нужно видеть князя!
      — Князя? А! — сообразил ратник. — Так ежели князя, то тебе не сюда. Не жалует нас князь присутствием. — Ратник почему-то засмеялся, и другие ратники тоже.
      — А где же он?
      — С лешим на совещании, — сказал ратник.
      Опять засмеялись.
      — Но ничего, — продолжал ратник, — вот как прихвостней его вышибем из города, так и с князем поговорим. Эка у тебя, добрый человек, сленгкаппа странная какая. Из Чернигова, небось, к нам пожаловал?
      — Из Чернигова, — согласился зодчий.
      — И как там у вас, в Чернигове? Девки красивые?
      — По-разному.
      — Да. А у нас тут в Новгороде много красивых девок. Но нос задирают все. Я тут сватался к одной, и уж почти все было сговорено, да наследство она получила. Какие-то земли. Так сразу губищи свои скривила, нет, говорит, не хочу я теперь за тебя замуж. Хочу, говорит, за богатого. У вас в Чернигове такого нет, наверное.
      — Вроде нет.
      — Податься, что ли, в Чернигов? — размышлял ратник вслух. — Эх, доля наша воинская.
      Зодчий снова направился к торгу.
      У вечевого колокола княжеский бирич ровным, четким голосом выкрикивал междугородные новости и пожелания детинца. Речь бирича отличалась характерной витиеватостью, за которой смысл сообщений угадывался не без усилий. Несколько человек, собравшись вокруг помоста, слушали без особого интереса.
      — А по поводу должного соответствия земледельческих стараний и покупательных сил люда городского велено сказать следующее. По причине наступления теплого времени года и в этой связи неучастия в городских делах Верхних Сосен, вменяется не очень зверствовать обменно тем, кто ответственен…
      Глупости какие-то, подумал зодчий.
      А сколько варангов в городе! В боевом снаряжении. И явное недовольство на лицах. Варангские воины и раньше приходили по приглашению, и всегда это заканчивалось одним и тем же — неприязнью. Когда приходят в город две-три тысячи молодых мужчин, а женщин в городе столько же, сколько и было, то есть всем не хватит, неприязни не избежать.
      — Добрый человек, — обратился зодчий к гончару, который, упираясь локтем в гончарный круг, мрачно рассматривал толпу. — Я слышал, что князя Ярослава нет в городе. Не знаешь ли ты, где он?
      — А где бы он ни был, — сказал гончар, — толку-то? От дани Киеву нас освободили, да детинец стал брать столько же. Приставили к казне какого-то чумового, по три десятины со всех дерет. А князь знай себе в Верхних Соснах развлекается, и дела ему ни до кого нет.
      — В Верхних Соснах? Это где же такое место?
      — Отвяжись.
      — А…
      — Отвяжись, тебе говорят.
      Зодчий осмотрелся и заприметил странную пару — торговца огурцами, мрачного и сурового, и молочницу, улыбчивую и веселую. Стояли они рядом, переругиваясь.
      — Ты, Бова, такой медведь, такой медведь, — говорила молочница. — Ты бы помылся сегодня, свежую рубаху надел бы, да и навестил бы меня вечером. Чего тебе все дома сидеть, на мышей смотреть.