Будь то не Киев, но какой-нибудь другой город, сошедшая с ладьи пара привлекла бы внимание. Муж и жена шли рядом, а не гуськом, и одеты были в высшей степени странно. Жена — высокая, симпатичная, улыбчивая рыжеватая женщина лет двадцати, с длинной шеей, красивой грудью, тонкой талией — уверенно ступала по плотно утрамбованному грунту ногами, обутыми в грубоватые но, по-видимому, очень удобные и мягкие, норвежские сапожки. Изящная вышивка и тяжелый шелк говорили о средиземноморском происхождении платья, а плетеная нарочито грубо шерсть шали о молчаливо вяжущих такие шали датских умелицах. Муж женщины был старше ее лет на пятнадцать — высокий, стройный блондин с орлиным носом, глубоко посаженными голубыми глазами, лицом узким и губами тонкими. Волосы длинные, борода щегольская, подвитая. Одет в такую же странную смесь южных и северных фасонов, как и его жена. С плеч его свисал длинный франкский плащ, схваченный у ключицы серебряной пряжкой. Из-под плаща торчал средних размеров сверд, в изящной работы ножнах. Мужчина улыбался светски и говорил жене своей серьезные вещи серьезным тоном на странном наречии, похожем на немецкое.
      Как мы уже успели сказать, пара привлекла бы внимание горожан в любом городе кроме этого. После Хольмгарда, Киев в году Милости Господней Одна Тысяча Пятнадцатом состоял самым интернациональном городом севера цивилизации, и горожан здесь редко можно было чем-нибудь удивить.
      — Дорогая, — степенно говорил муж, — вот мы наконец прибыли. Веселее этого города только Константинополь, в который мы заглянем пред самым нашим возвращением домой.
      — Лица горожан не кажутся мне веселыми, — заметила жена.
      — Это потому, что они скрывают свое веселье, — объяснил муж. — Веселиться открыто — дурной тон. Так поступают только в провинциях. Вспомни Венецию. Смеются открыто только торговки и ростовщики. Вельможи же ограничиваются как правило гортанным хо-хо и вежливым быстрым поклоном.
      Не знающие этого человека люди, способные понимать наречие, на котором он вел беседу с женой, подумали бы, что он говорит глупости. Это на самом деле так и было. Будучи в некотором смысле эпикурейцем, человек этот любил и культивировал разного толка хвоеволия, а произнесенные вслух глупости хвоеволия доставляли ему чрезвычайно много, особенно когда их (глупости) воспринимали всерьез, как это делала его супруга. Впрочем, возможно, она просто ему подыгрывала.
      — Мы здесь заночуем? — спросила жена. — В этом городе?
      — Да, наверное, — откликнулся муж. — Если не будет никаких представлений, а тебе вдруг станет скучно, хочешь, я устрою на площади совершенно безобразную драку?
      — Ах нет, не сегодня, дорогой, — ответила жена, поднимая рыжие брови и морща конопатый нос. — Хотелось бы мирно поужинать и улечься спать, зная, что ночью тебя не будет кидать из стороны в сторону, брызги не будут хлестать в лицо, не нужно будет держаться мертвой хваткой за что попало, чтобы не вылететь за борт. Это хорошо, что следующая часть путешествия будет проходить по суше. А то я по ночам кашляю все время от сырости.
      — Да, конечно, — живо согласился муж. — А еще на суше водятся всякие забавные зверюшки.
      — Какие же?
      — Волки там всякие, и еще кони. Кстати, надо будет раздобыть коней. И, наверное, телегу тоже. Поскольку на коне ты долго не высидишь, да и я не очень расположен. Я всю молодость провел в седле. Хватит с меня. А вот и площадь. Посмотри — несколько зданий из камня. Заграждения. Там детинец, выше, и княжеский терем, каменный. Второй уровень — гридница, а еще выше — светелка, видишь? А вон и князь.
      — Где? — заинтересовалась жена.
      — Вон на крыльце стоит. Видишь, народ собирается? Сейчас он будет говорить, а народ будет слушать, уши развесив.
      Да, подумал он, изменился князь. Следя за тем, как он ведет себя, как стоит на крыльце, будто погрузясь в государственные думы, иногда по-доброму поглядывая на толпу, муж решил, что надо будет навестить князя в резиденции. Он и так собирался это сделать, но теперь решил, что совершенно точно это сделает.
      — Какой-то он маленький, — сказала жена, вглядываясь. — Но симпатичный. И старый.
      — Да, — протянул муж удрученно. — Старость, старость…
      Жена удивленно посмотрела на него. И тут он, наконец, засмеялся.
      — Не бойся, дитя мое, — он нежно обнял жену за плечи. — Дядя шутит.
      Жена хихикнула.
      — Послушаем, что он скажет? — спросила она.
      — Нет, зачем же. Князья всегда говорят одно и тоже. Это неинтересно. А вот навестить его — навестим. К вечеру ближе. Впрочем, тебе следует сначала хорошо выспаться.

* * *

      Киевскому князю было пятьдесят восемь лет, и выглядел он моложаво. Не портили его ни солидные залысины, ни проседь в длинных светлых волосах, ни погустевшие от возраста, а некогда очень правильного рисунка, брови. Серые внимательные глаза, когда-то яростные, смотрели мудро. Кожа на щеках и высоких скулах молодая, здоровая, с розовым оттенком. Крупный скандинавский нос, начавший уже загибаться к пухлым славянским губам, выглядел тем не менее по-имперски солидно, а прямоугольный подбородок подчеркивал твердость и решительность натуры.
      Увы, тело князя после потери любимой жены три года назад, быстро приходило в упадок. Маленького роста, но некогда очень крепко, компактно сбитый, князь обрюзг и растолстел. Округлились бока, наметилось брюхо, а на шее под затылком появилась характерная для махнувших на себя рукой мужчин жировая складка полуобручем, скрытая, правда, длинными волосами. Маленький и круглый — таким бы воспринимался князь, если бы не особый поворот головы, особый взгляд, и особая, величественная манера держаться.
      Князь сидел за столом и мрачно смотрел на своего сына. Борис, стоя напротив, отводил похмельные глаза. Одежда на нем висела мешком, темные волосы растрепались и отсвечивали сально, под глазом наличествовал, играя оттенками, синяк.
      — Тебе самому-то как, не грустно? — спросил наконец Владимир.
      — Башка болит, — с трудом выговорил Борис, объясняя.
      Владимир покачал головой, уперся в стол локтем, а подбородок положил на сжатый кулак.
      — Что же мне с тобой делать, — сказал, а не спросил, он. — Что мне с тобой, чучело крапивное, делать. Пороть тебя уже поздно. Кричать на тебя бесполезно. Женить тебя, что ли. На какой-нибудь толстой, степенной, сварливой бабе. Где ты вчера пил?
      — Ну, известно…
      — Не ври.
      — На Подоле. У межей.
      — И что же, там дешевле, да? А разве на Подоле место тебе, посаднику? Хочешь гулять — гуляй здесь. У меня под надзором.
      — Может, ты еще и расписание придумаешь, когда мне гулять? — заворчал было Борис, и вдруг слегка подвыл. Очевидно, ему ударило в затылок. Он прикрыл глаза и качнулся.
      — За что били-то тебя?
      — Меня не били. Это был честный отважный поединок. Если бы я не споткнулся…
      — Какой еще поединок! — Владимир махнул рукой. — Скольким непотребным девкам задолжал, признавайся сразу. На остальных мне плевать, а вот за девок обидно. Они же безответные, скотина ты бессовестная! Говори, скольким?
      — Трем, — ответил нехотя Борис и побледнел от боли в голове.
      — Добрыня! — крикнул князь.
      Большой величественный старик в чистой, богатой одежде появился в комнате и, неспешно ступая, приблизился к столу, жуя на ходу укроп. На Бориса он старался не глядеть.
      — Да?
      — Отнеси, будь добр… тебе там покажут, каким именно девкам… на Подоле… не знаю, ну хоть по гривне каждой.
      — Это много, — возмутился Борис.
      — Засупонь хлебало! — злобно рыкнул Владимир, не сдержавшись. Прикрыв глаза, он вздохнул, снова их открыл, и посмотрел на Добрыню.
      — Не в службу, а в дружбу.
      — Стар я, Владимир, для передачи денег таким особам.
      Какие все медлительные кругом, и как туго соображают, подумал князь. Вот поэтому, наверное, я и толстею, хорла.
      — Не могу же я холопа послать, — объяснил он. — Если эта свинья ведет себя так, как она себя ведет, надо же это как-то уравновесить. Пошлю холопа, а там скажут — а, так князь считает, что детям его все можно, вон холоп подачку принес. А придешь ты — какое-никакое, а уважение.
      Добрыня мрачно смотрел на князя. Лет десять назад он бы густо покраснел и ни слова не говоря ушел бы, уехал бы за тридевять земель дуться. Какое-никакое, надо же.
      Князь порассматривал угрюмого Добрыню с пучком укропа в руке и потеплел.
      — Ну прости. — Владимир засмеялся. — Люблю шутить.
      — Это ты так шутишь? — спросил Добрыня.
      Князь опять засмеялся.
      — Отнеси, — сказал он. — Будь другом.
      — Ладно.
      Добрыня вышел. Князь еще раз хохотнул беззвучно. Злость на сына прошла. Пришла жалость.
      Хорохорится, думал Владимир. Эх! Помру я, не дадут ему спокойно править. Слабый он у меня. Но очень хочет, чтобы его сильным считали. Во всем мне подражает, а получается глупо. И говорит нескладно. Мать его была женщина мягкая.
      Вспомнив о матери Бориса, Владимир загрустил. В жизни его было очень много женщин. Мать Бориса была единственной, изменяя которой он чувствовал себя виноватым.
      — Теперь можно? — спросил Борис, изображая ворчание.
      — Можно.
      Борис подошел к столу, взялся за тяжелый кувшин, налил себе в кружку бодрящего свира, и выпил залпом. Некоторое время он стоял, держась за стол и жмурясь. Схватив две редиски с блюда, он запихал их себе в рот и зажевал смачно.
      — Сватополка я навещал вчера утром, — сообщил он некоторое время спустя.
      — Святополка.
      — Да.
      — Где же это?
      — В темнице, где же еще. Куда ты его засадил, там он с тех пор и сидит.
      — А ты, стало быть, в гости ходишь.
      — Нельзя?
      — Можно, — неприязненно сказал Владимир. — Вот только не знаю, зачем это тебе.
      — Он говорит, что никакой он не заговорщик. И что все это клевета. И вообще его надо отпустить.
      — Это он так говорит, что его отпустить надо, или ты сам так считаешь?
      — Я сам так считаю. С ним интересно. То он истории рассказывает разные, то мы с ним в игры играем всякие. Вчера вон в шахматы играли. Он говорит, что хоть ты его и не любишь, он тебя любит, и почитает.
      — Отец! — раздался звонкий, но низкий и густой, женский голос. В помещение вбежала привлекательная молодая женщина. — К тебе гости из дальних стран!
      — Дура! — закричал Владимир, приподнимаясь из-за стола. — Сколько тебе раз велено не носиться по комнатам как кобыла гривастая по пастбищу! Посмотри в окно! Что там?
      — Киев, отец ненаглядный мой, — с притворным смущением и испугом ответила женщина. — Как есть Киев. Я тут было подумала, что Чернигов, или, чего доброго, Лютеция, а тут смотрю — Киев.
      — Так вот должен быть в княжьем дворце порядок и, как говорят франки, этикет. Ну и дети у меня. Что сыновья, что дочери.
      — А ты вчера опять напился? — спросила она радостно у Бориса. — То-то я слышу вы тут оба кричите, как на торге. Отец! К тебе дорогие гости, много лет не виденные светлыми твоими очами.
      — Докладывают слуги, — заметил Владимир.
      — Да какие там слуги! Александр приехал. Сам Александр!
      — Александр Великий? — переспросил Владимир. — Тот, что узелки развязывает и с этим… который в бочке… болтает?
      — Перестань, отец! Будто ты не знаешь, какой Александр.
      — Знаю. — Владимир почесал в затылке. — Ты в него влюблена была когда-то.
      — Ах, оставь пожалуйста! Женат он, с женой приехал. Будет сегодня пир! Будет он рассказывать! Наконец-то в тереме появился человек, умеющий толком что-то интересное рассказать. А то все очень заняты государственными делами.
      Борис икнул и снова налил себе бодрящего свира.
      Владимир покачал головой. Дочь свою Предславу он очень любил, по-своему, и позволял ей очень много, и был даже рад, что не выдал ее пока что замуж. Княжьим дочерям ждать не опасно. Их можно и в сорок лет замуж выдавать. А ей только двадцать. Ну, хорошо, двадцать два. Ну, пусть является Александр. Старый воин, не желающий выглядеть старым воином. Бабник и проходимец, но умен, смел, и не враждебен. Женат он? Надо же.
      — Что ж, зови Александра.
      Александр вошел энергичной походкой, клацая сапогами по мраморному полу. Франкский плащ перекинут через согнутую руку. Владимир не удержался — встал и пошел навстречу. Не давая Александру поклониться, он горячо и искренне его обнял.
      — Здравствуй, здравствуй, негодник, — сказал он.
      Борис тут же взревновал Александра к отцу. Долговязый Александр и маленький Владимир вместе выглядели глупо. И вообще — является неизвестно откуда, а ему вон какое радушие выказывают. Вот его надо вместо Святополка посадить в темницу. Он быстро налил себе еще полкружки, пожалел, что это не брага, и выпил.
      — Пойдем в покои, — Владимир кивнул Александру. — А ты, — он повернулся к Борису, — не пей больше, да выйди разгуляться. Но учти. Не до самой ночи. Если придешь после захода солнца, я тебя запру на месяц, как барышню, в светелке. Не шучу.
      Борис проворчал что-то невразумительное и опять икнул.
      В покоях Владимир и Александр опустились на венецианские скаммели. Гость тут же закинул ногу на ногу, локоть небрежно отбросил в сторону, и подмигнул Владимиру.
      — Ты все такой же, — отметил Владимир, не осуждая. — Что слышно?
      — Предпринял я, князь, путешествие по миру с молодой женою моей, — ответил Александр нарочито степенно.
      — Жена твоя из каких же родов будет?
      — Из италийских.
      — Ну да?
      — Хотя, по правде говоря, из саксонских.
      — Это как же?
      — Родилась она на туманном острове, но после долгое время резидентствовала на лазурном южном берегу, и я к ней там присоединился. Дом сейчас строится, совсем рядом с Венецией. А мы пока что ездим по миру. Не по всему миру, а только по цивилизованной его части. Развлекаемся.
      — Что ж ты ее не привел?
      — Пусть поспит. Она утомлена путешествием.
      — Где же ты шлялся?
      — У франков шлялся. У немцев. У датчан. У норвежцев. У шведов. Ну и по славянским землям поездил такими, что ли, зигзагами, — Александр показал рукой, какими, — как, вроде, ладья против ветра идет. Был, стало быть, в Новгороде, в Муроме, в Ростове, в Полоцке.
      Перечисление городов насторожило Владимира.
      — А в Черновцах?
      — Не доехал еще. Ну, это как в дальнейший путь соберемся. Да и нужно ли туда ехать?
      — Договаривай.
      — Да, вроде, все.
      — Нет, не все, — Владимир пристально смотрел на собеседника. — Перечисляешь города, где в посадниках мои сыновья сидят, либо числятся. Стало быть, мысль есть какая-то за всем этим.
      — Есть. Помнишь, когда я уезжал, спрашивал ты меня?…
      — Да, — подтвердил Владимир. — Да, точно, было.
      — Что же спрашивал?
      — Спрашивал, что будет с моим наследием.
      — Ты, наверное, шутил, — заметил Александр. — По обыкновению. Но я пообещал подумать и посмотреть. И вот я подумал и посмотрел. И, не заехав даже к батюшке моему, который, впрочем, все равно сейчас обедню служит, на коей наихристианнеший князь почему-то не присутствует… явился я к тебе. Посмотреть — все ли тебе еще интересно, или же нет.
      Сейчас будут неприятности, подумал Владимир. Возможно крупные. Алешка всегда разговаривает много, когда крупные. Лень. Не хочется. Не хочется заниматься неприятностями.
      — Да я и так все знаю, — уныло протянул он. — Ну, подерутся сыновья, не без того. Я тоже с братьями дрался. Будущее Руси — вон оно, в соседней комнате, похмеляется.
      — Нет, — возразил Александр. — Вовсе не там, и вовсе не в Киеве. Но тебе это неинтересно. Расскажу я тебе лучше про немцев. У них есть одна забавная легенда…
      — Нет уж, ты договори, пожалуйста.
      Александр с сомнением посмотрел на князя.
      — Правду сказать?
      — Да.
      — В темницу не посадишь?
      — Сейчас вернется Добрыня, — пригрозил Владимир, — и я его попрошу, по старой памяти, тебя за уши отодрать.
      — Ага, — откликнулся Александр, делая вид, что воспринимает это, как серьезный аргумент. — Ага. Ну, раз Добрыня, то придется договорить. Придется. Да. Ну, что ж. Сыновья у тебя, князь — как на подбор. Упрямые, кичливые, недоверчивые, и не любят друг друга — страсть. И каждый заранее готовится занять киевский престол. Для чего ему придется драться с остальными. Каждый думает, что его поддержит народ. Каждому нет никакого дела ни до народа, ни до тебя. Каждый сам себе великий правитель. Кроме одного.
      Лицо Владимира ничего не выражало и не отражало, оставаясь спокойным и благодушным. Александр мог острить и язвить, сколько ему угодно — Владимир оставался абсолютно спокоен, вел светскую беседу.
      — Кто же этот один? — спросил он.
      — О! Это особый юноша, совершенно особый.
      — Юноша?
      — Это я в ироническом смысле. Это я шучу так.
      — Понимаю.
      — Другие братья меня принимали, как купца какого-то. Равнодушие проявляли. Подобострастия не проявляли. Несмотря на то, что знали, что в Киеве я побываю и к тебе зайду. А вот один проявил, не подобострастие, но настоящее, неподдельное гостеприимство. Он меня кормил, поил, и обхаживал целую неделю. Он водил меня на народные гулянья. На представления. Хвастался строительством. Сходили и на службу. Нехристь он тот еще, конечно, несмотря на воспитание. А с женой моей держался, будто она королева всей Скандинавии. Теперь я его друг лучший на всю жизнь.
      Владимир помолчал, выжидая. В общем, понятно, к чему клонит Александр. Но пусть договорит.
      — Ну так что же? — спросил он.
      — А то, что не я один его лучший друг. Думал я — может, слаб он? Глуповат? Ведь раньше он, вроде, был и слаб, и глуповат. Женщин не признавал. Жил угрюмо. И вдруг изменился. Но посмотрел я, что у него в городе происходит — оказалось, нет, напротив. В городе порядок. И не в каком-нибудь там Муроме, а в Новгороде! Где сроду никакого порядка не было. Там же и немцы, и шведы, и италийцы, а уж славяне — со всех концов, и все со своими порядками. Новгород буянил день и ночь, чуть что, сразу кто-нибудь хрясть в колокол, все сбегаются на вече и начинают буянить. Ты там торчал посадником во время оно, ты помнишь. Ну так вот — этот человек изменил вольный город. Говорят, что городом правит вовсе не он, но его дружок, именем Житник. Неправда это. Житник может думает, что правит. На самом деле сынок твой просто не хочет его в этом разубеждать. Новгородцы его, сына твоего, терпеть не могут, по секрету говоря. Но — уважают. За глаза его честят, но пойдут за ним в любую свару, с кем угодно. Тебе не верили, а ему поверили. И, знаешь, князь, неуютно мне было. Вот мы с тобою сидим теперь, и чувствую я себя свободно и спокойно. А с ним я сидел — так хотелось пригибаться, а входил он — хотелось в пояс кланяться. Братья будут драться, а он будет ждать. И когда они все передерутся, он придет и сядет на престол в Киеве. Не сомневайся. Так что, если ты собираешься посылать гонцов за данью в Новгород, мой тебе совет — повремени. Повремени, князь! Не было бы беды. Что-нибудь придумаем, но нужно время.
      Возникла тяжелая пауза. Владимир напряженно думал.
      — Ты, Алешка, говорить умеешь убедительно очень, — сказал он наконец. — Тебе бы послом в иные страны ездить. Потом эти страны можно было бы голыми руками брать. Но что-то не верится. По-моему, Ярослав — очень недалекий. И не очень добрый.
      — Ты тоже был в его возрасте не очень добрый.
      С этим спорить было бы глупо.
      Итак, если верить Александру, а верить ему следует, поскольку нужно же в этом мире хоть кому-то верить, Ярослав стал опасен. Дело не в том, что он захватит всю власть по смерти Владимира. Как бы он сейчас не попытался ее захватить, при жизни Владимира. Не на это ли намекает поповский сын? Хитрый народ эти греки. Ну, Александр грек только наполовину. Но проницателен, не откажешь ему в этом. И ни разу еще не подвел. Верен слову.
      О Содружестве Неустрашимых Александр не сказал Владимиру ни слова. Владимир был ему за это очень благодарен. Сказку о Содружестве уже год, как рассказывали друг другу члены киевской знати. Куда ни глянь — везде рука Содружества. Надоело. О печенегах в Киеве — тоже смолчал, хотя печенеги давно всем поперек глотки, шляются большими группами, лупят в свои доски, бац, бац, пританцовывают, говорят громко, разбоем балуются, слова им не скажи. Но — смолчал Александр. Умен.

* * *

      Сначала пошел дождь, и улицы стали мокрые и холодные, и босые ноги тут же замерзли. Это было неприятно, но переносимо. Но потом вдруг какая-то толстая тетка закричала истошно, «Смотри куда прешь, мерзавец, сопляк, гаденыш малолетний, чтоб тебя разорвало, подлец, хорлов сын!» и стало совсем грустно. Илларион вынул из-за пазухи пряник и решил его для поднятия настроения съесть. Он очень спешил, потому что Отец Ипполит велел вернуться в полдень, а полдень давно прошел. Можно будет что-то соврать, конечно, мол, я не знал, что полдень прошел, но Ипполит всегда знает, когда ему врут. Взрослым он за это ничего не делает, хотя взрослые врут ему постоянно и увиливают, объясняя, почему не могут дать деньги на церковь и почему так редко ходят на исповедь. А дети врут реже, поскольку чтобы соврать, нужно говорить, а Ипполит не любит, когда дети говорят. Он вообще не любит детей. И дерет их за уши. Когда я вырасту, подумал Илларион, я буду всех детей очень любить и всегда давать им пряники, и не один, как Ипполит, он просто скупердяй, а несколько каждому. А может и нет. А может я также буду их ненавидеть, как Ипполит. Наверное, его тоже какой-нибудь взрослый, у которого он жил, обижал все время ни за что, и он теперь берет свое, а я буду брать свое, и так все время, до самого конца света, все берут свое, и поэтому у всех такие недовольные, мрачные лица, а в головах невежество и дурь. Когда же я вырасту наконец? Мне сейчас десять. Значит, скоро будет одиннадцать, а потом еще и двенадцать, и так далее, пока не будет шестнадцать. Это долго ждать надо. А пряник я уже съел. Даже не заметил.
      А зачем мне вообще торопиться? Ипполит в любом случае меня выдерет. Поэтому можно и не торопиться. Можно заглянуть на двор к Михе, сыну Димитрия. Димитрий Миху любит, потому что родной сын. А меня никто не любит, потому что я сиротинушка безоглядная и несчастная. Миха сейчас наверное поел и играет со своей собакой. Собака у него большая, чуть ли не больше самого Михи, но Миху она боится, потому что он над ней все время издевается. Я тоже пробовал над ней издеваться. Она, михина собака, хоть и признает меня, и не лает, но мне издеваться над собой ни за что не дает. Один раз она меня даже за ногу тяпнула. Не очень больно, но все равно обидно. Миха ее и за задние лапы таскает по всему двору, и водой обливает, и даже метлой по морде бьет. А иногда он еще делает вид, что очень на меня сердит, и тогда собака тоже начинает на меня сердиться, и я боюсь, что она меня схватит и загрызет, а Миха радуется. Вообще Миха не очень хороший человек, и если бы он не был меня младше, я бы его побил. Как вчера Даниила. Даниил меня старше на три года, и он большой, но я ему хорошо вчера врезал. Он не хотел давать мне свою рогатку, а я только хотел попробовать, какая она, крепкая или нет, и можно ли из нее метко стрелять, но Даниил стал кричать и пугать, а потом обозвал меня каким-то словом, которого я не понял, но все равно это было оскорбительно, и я его побил. Он плакал, брызгался, и побежал жаловаться, но Ипполита не было на месте, а потом за Даниилом пришли его родители, чтобы везти его на ярмарку в Вышгород, и Ипполит ничего не узнал. Правда, отец Даниила все допытывался, где я. А я в это время во крыдле прятался. Отец Даниила очень громко кричал, по-гречески, что он самую большую контрибуцию предоставляет этому бесполезному заведению для обучения киевских туполобых детей, и что заберет своего сына оттуда в настоящую греческую школу, но это он врет, конечно. Настоящие греческие школы есть при киевских церквях, только Даниила туда не пустят, потому что у него отец простой купец. Взрослые очень много врут. Дети тоже очень много врут, но меньше.
      Не хочется идти. Ипполит мне надоел. Надо бы уйти куда-нибудь, вырыть пещеру, и спрятаться от мира, как в Писаниях написано. И там думать о Создателе. Зачем Создатель создал Ипполита? Меня — понятно зачем, я добрый и невредный. Но Ипполита-то зачем? Будь я на Его месте, я бы ни за что не создавал Ипполита. Такая сволочь, хуже варягов. И вообще — зачем греки? Нет, среди греков попадаются хорошие тоже, особенно дети. Кроме того, греки придумали культуру и математику. Кстати, математику могли бы и не придумывать. Такая тоска эта математика. Но культура — это хорошо. Я, правда, не понимаю толком, что это такое. Но вроде безвредная грунка — культура. А безвредных грунок на свете мало, в основном вредные. Поэтому культура — это точно хорошо.
      А что я буду в пещере есть? Ну, найду что. Плоды там какие-нибудь, или охотиться буду, или рыбу удить. Я хотел бы охотиться на ровдиров, но у нас ровдиров нет. Ровдиры только в Риме живут. И сражаются с гладиаторами. Вот гладиатором быть — не приведи Создатель! Все время то в цепях, то с ровдиром сражаешься, то тебя плетью бьют за провинности, а провинности у всех есть. Вот Ипполиту нужно пойти в гладиаторы. Узнал бы тогда, как сиротинушек за уши трепать. Не крал я икону твою, не крал! И не знаю, где она! А если и крал, то может не для того, чтобы продать или еще чего, а для себя. Для того времени, когда я пещеру вырою. Нельзя в пещере без иконы — от домовых житья не будет.
      Ну вот, это уже вроде наш двор. Неудачно как! Вон он стоит, Ипполит. С кем-то разговаривает. Обнимает. Тискает. Может, подобреет? А мужик, которого он обнимает, такой же долговязый. Одет как-то странно. Ну вот, забасил Ипполит. Это он так радуется. Когда я урок правильно отвечаю, он тоже басит. Бу-бу. И улыбается. Это он изображает справедливость. Справедливость, Ипполит, была бы, если бы тебя за каждую провинность так же пороли, как ты меня. И не говори, что нет за тобой провинностей. Сам учишь — все мы грешны! Но ты свои провинности исповедовать идешь к соседнему попу, а он тебя слушает и квасом поит, а не порет.
      — А ну, беги сюда, дурак! — крикнул Ипполит басом.
      Илларион, опустив голову, вихляющей походкой вошел во двор.
      — Хороший мальчик, — объяснил Ипполит гостю. — Хулиган и пакостник, но душа хорошая. Из местных он. Мне его три года назад дали в обучение, из него выйдет толк.
      — Здравствуй, — сказал гость и улыбнулся.
      Илларион недоверчиво посмотрел на улыбку. Улыбка была неприятная. Так улыбаются взрослые мужчины женщинам, когда хотят делать с ними блуд, а женщины начинают противно хихикать и отворачиваться.
      — Э! — заметил вдруг гость. — У него ноги синие от холода! А ну, иди в сени, — велел он Иллариону по-славянски. — Иди, иди, сейчас мы тебя отогреем. А может, сразу в баню? Заодно и мне бы не мешало, — добавил он по-гречески, обращаясь к Ипполиту. — Жена моя покамест спит, а потом тоже в баню захочет. Надо натопить.
      — Не люблю я эти бани киевские, — Ипполит поморщился. — Дикость.
      — Зовут тебя как? — спросил гость, обращаясь к Иллариону.
      — А?
      — Имя есть?
      — Илларион его зовут, — вмешался Ипполит.
      — Отец, я ведь не тебя спрашиваю. Есть у всех нравоучителей такая дурная привычка — считать, что они все за всех могут сказать. Мальчик, — спросил он по-славянски, — как тебя зовут?
      — Илларион, — буркнул Илларион, глядя мимо гостя.
      — А меня Александр. Я тебе сегодня сказку расскажу. Италийскую. Или немецкую.
      — Это хорошо, — серьезно произнес Илларион по-славянски. — Сказки я люблю. Но Отец Ипполит сказал, что сказки от лукавого.
      — Что он говорит? — осведомился Ипполит.
      — Говорит, что ты очень хороший человек, но не без странностей, — перевел Александр.
      — Что-о?
      — Но ничего такого он не имел в виду. Это он в похвалу тебе сказал. И еще сказал, что ты красивый, но очень длинный и нескладный, и ничего не понимаешь в банях, и одеваешься, как черт знает что.
      Илларион постарался не захихикать.
      — Александр, — веско сказал Ипполит. — Не учи мальчишку плохим манерам.
      — Ну вот еще, — возмутился гость. — Не надо мне проповеди читать. Прикажи лучше натопить. Пойдем, Илларион, в дом. Копыта тебе потереть надо уксусом, и чаю индийского испить, горячего. Иначе сляжешь.
      А он, в общем, неплохой дядька, сообразил Илларион. Если я ему понравлюсь, может он подарит мне свой сверд? Вон у него сверд какой. С таким никуда пойти не страшно. Если отец Даниила придет ябедничать, я только махну свердом, сразу убежит. Прямо к себе в Грецию.