Владислав РОМАНОВ
      Замок с превращениями
      Фантастическая повесть
      ________________________________________________________________
      ОГЛАВЛЕНИЕ:
      В м е с т о  п р о л о г а (объясняющего в старых книгах
      то, что следует читать между строк)
      Г л а в а  1. О девочке Маше, Алике, Ларике и начале
      необычного путешествия, а также непонятно почему, но и о Флоре
      Галимзяновой
      Г л а в а  2. В ней впервые рассказывается о Вечерней
      стране, которой нет на географических картах, о встрече с
      бабушкой и о том, что Азриэль фон Креукс жив
      Г л а в а  3. Где мы знакомимся с Великим Магом и его
      юностью
      Г л а в а  4. Где мы снова возвратимся в Вечернюю страну
      Г л а в а  5. О нелегкой жизни Великого злого Мага в
      условиях "развитого социализма", оно же время застоя
      Г л а в а  6. В ней мы наконец-то встретимся с
      Петуховым-отцом и узнаем о голосах и смятении его души
      Г л а в а  7. В ней много веселого, забавного и, впрочем,
      серьезного
      Г л а в а  8. В ней мы вернемся в далекое средневековье и
      узнаем, как началась судьба Великого Мага и чародея Азриэля
      Креукса
      Г л а в а  9. Продолжение событий, начавшихся в
      предыдущей главе
      Г л а в а  10. В которой мы снова возвратимся к
      Петухову-отцу и его необычному состоянию души и тела
      Г л а в а  11. Где Маша оправдывает свое имя 
      Мария-победительница
      Г л а в а  12. Продолжение истории о Змейке, Азриэле и
      Ганбале
      Г л а в а  13. Она рассказывает о любви Азриэля и
      Эльжбеты
      Г л а в а  14. В ней Грымзина предстает в необычном для
      себя облике; Алик Лавров узнает о своем будущем, а читатель
      кое-что новое
      Г л а в а  15. Где мы узнаем о том, что происходило после
      заплыва, а также о пробуждении Машиной души
      Г л а в а  16. О поединке между Петуховым-отцом и Великим
      злым Магом и о перстне с рубином
      Г л а в а  17. О необычном консилиуме, о протекции Алика
      и его тревогах
      Г л а в а  18. В которой рассказывается сказка "Замок с
      превращениями"
      Г л а в а  19. Анна Мандоне становится помощником Азриэля
      Г л а в а  20. В которой Маша на равных разговаривает с
      Великим злым Магом
      Г л а в а  21. В которой читатель снова побывает в
      Вечерней стране и вернется обратно вместе с Машей, совсем
      повзрослевшей
      В м е с т о  э п и л о г а, который как будто
      рассказывает совсем о другом
      ________________________________________________________________
      Вместо пролога
      (объясняющего в старых книгах то, что следует читать между
      строк)
      Дипломант Всесоюзного фестиваля самодеятельного творчества хор пенсионеров при ЖЭУ № 33 исполнял песню Серафима Туликова "Родина". Запевала обычно Грымзина из девятнадцатой квартиры по Малому Кривоколенному, и баянист Шляпников, он же и художественный руководитель на полставки после того, как проводили в последний путь заслуженного работника культуры Семена Шмулевича, привычно качнул ей головой. "Ро-о-о-ди-на-а-а!.." - вдруг звонким почти юношеским дискантом мелодично вывела Грымзина, и у инструктора областного Дома народного творчества Валентина Петровича Шалимова слегка вытянулась физиономия, припухшая еще со вчерашнего вечера. Расправились тяжелые складки, и звук, пробившись сквозь треск и гул, образовал спасительный ручеек, мгновенно расчистивший болевую зону. Голова у Шалимова перестала шуметь, и он вспомнил то, что позабыл еще со вчерашнего вечера: зайти к дворничихе Венере Галимзяновой и забрать у нее стиральный порошок "Лотос", который та достала для жены в обмен на трехрублевые колготки. "У Шляпникова вроде бы еще портвейн "Кавказ" остался или мне показалось?.." - подумал Шалимов. Он закрыл на мгновение глаза, любимая песня один к одному звучала точно так же, как в исполнении хора мальчиков при Московской консерватории.
      Он открыл глаза и увидел три ряда пенсионеров - лысые черепа, обтянутые бледно-желтой кожей, крашеные космы, морщинистые печальные лица. И пели, как подобает пенсионерам, правда, чуть высоковато, но что делать, стар да млад, одна душа, как говорится... Валентин Петрович закрыл глаза, и снова зазвучал хор мальчиков с чистыми, звенящими, трогающими за душу голосами, "Как это интересно получается?! - подумал он. - С открытыми глазами - одно, с закрытыми - другое?.. Явление природы, феномен!.. А может, я и есть феномен?! А?!"
      Шалимов вздрогнул от такого вопроса и даже оглянулся. Но за спиной никто не сидел. "Нет, а что, а вдруг я тоже - феномен?!" Шалимов тихо ругнулся на радостях от такого собственного открытия и почувствовал, что голова совсем свеженькая и даже мерзнет с затылка. И вообще, он чувствовал себя сейчас гораздо лучше, чем вчера и даже чем пять минут назад. "Искусство, оно все же облагораживает!.." "Мои родные кра-а-а-я!.." затянул Шалимов, вспомнив и речушку Ласьву, и свое босоногое детство, и деревушку Сопени на взгорке... Шалимов расчувствовался и сам не заметил, как уже запел во весь голос, не в лад, невпопад, Шляпников махнул хору, чтобы все замолчали, и минуты две хор слушал одного Валентина Петровича Шалимова, с хрипотцой выпевавшего дорогие сердцу слова. Спохватившись, Шалимов наступил на горло собственной песне и сердито махнул Шляпникову рукой, чтобы продолжали дальше. Хор покатил дальше, и Грымзина снова пробила ручеек в сопревшем от конфуза сознании Шалимова. Он облегченно вздохнул. "Вот тихушники!.. - не без злости проговорил в душе Шалимов. Обязательно надо своего же ответственного работника подлягнуть! Я тихо себе подпеваю, можно сказать проникаюсь их проблемами, ан нет, надобно тебя выставить в неподобающем виде. Как дурака какого! Вот, мол, пришел и поет себе! Да хоть и пою?! А ты сделай вид, что не замечаешь! Уважь, как говорится!.." - Шалимов еще хотел что-то сказать, но забыл, увидев, что и вправду Крюкова нет. "И ведь не докажешь, что нет, - вздохнул он. - Как уж вывернется!.. В особое положение себя поставил, от критики отгородился! Тренер по плаванию! В сауне, небось, сидит с девицами полуголыми! Доложу, конечно, Правлению, толку-то что только?! Им, Великим Магам, любые выходки сходят с рук! Управы на них нет!.."
      Шалимов еще долго так шипел, пока не почувствовал, что ручеек куда-то сгинул, и в голове снова осел треск и гул. "Ну, вот, доигрался, доворчался!" - подумал Шалимов и решил больше никогда не думать о Магах плохо. "Слово даю! В последний раз! Прошу поверить!.." - умоляюще проговорил он, замер и вдруг снова услышал журчание ручейка. "Пронесло!" как порыв освежающего ветра мелькнуло в сознании. Шалимов даже повеселел и снова вспомнил про "Кавказ", который ему явно не примерещился. "Только бы не забыть про стиральный порошок!.." "Родные кра-а-а-я-я-я!.." - пропел он негромко. Бодрость духа снова возвращалась к нему.
      Вечерняя спевка подходила к концу. Шалимов был удовлетворен состоянием дел в хоре, заверил пенсионеров, что будет готовить документы на представление хору звания "народного".
      - Вы достойны этого! - ободряюще сказал он. - Думаю, Правление нас поддержит!.. Репертуар хороший, чувствуется художественная рука товарища Шляпникова!.. Вы будете первый народный хор среди всех ЖЭУ города. Это обязывает!..
      Пенсионеры разошлись по домам воодушевленные. А Шалимов остался, чтобы высказать еще частные замечания баянисту Шляпникову, тем более что их поджидал слесарь Баратынский, истосковавшийся по простому человеческому общению. Вообще-то он тоже ходил в хор, но именно от этой спевки Шляпников его освободил, так как Баратынский слуха не имел, а глотку драть любил. Зато у него и Шляпникова всегда оказывались совместные интересы другого рода, не совпадавшие с интересами тех, кто слух имел. Шел май, пекло нещадно, хотя в точности никто не мог сказать: май шел или июнь. Это был тот редкий случай, когда время, в общем-то даже и не шло, а, честно говоря, стояло на месте, а если и шло, то совсем в другую сторону. В какую, никто тоже не знал, да и узнать было негде. Работы хватало под завязку, планы составлялись огромные, графики делались один напряженней другого, потому что все теперь двигалось вперед семимильными темпами. Так что, никто и не интересовался, идет время или нет.
      Шалимов же чувствовал напряжение на себе. И Шляпников с Баратынским чувствовали. И были счастливы небывалым чувством причастности. Вот вкратце такая обрисовывалась обстановка того времени. Или этого, потому что неважно, не о нем речь, ибо в пространстве многое сходится, даже две параллельные прямые. Во всяком случае, пока Шалимов, Шляпников и Баратынский оживленно обсуждали частные вопросы, Азарий Федорович Крюков действительно сидел с полуголыми девицами в сауне. Точнее, девицы были вообще голые, но в простынях. И не простые девицы, а пловчихи, и сидели они в родной сауне бассейна "Буревестник". Крюков же устал за день и не вслушивался в разговор Шалимова, Шляпникова и Баратынского. Тренировал Крюков второй состав молодежной женской сборной университета, тренировал уже восьмой год, и спортсменки своего "папашку", как звали его за глаза, не стеснялись.
      Глава 1
      О девочке Маше, Алике, Ларике и начале необычного путешествия,
      а также непонятно почему, но и о Флоре Галимзяновой
      Солнце еще не всходило, но слабый свет уже лился сверху невидимым дождем, асфальт загадочно блестел, кусты жимолости волнительно вздрагивали, и так одуряюще пахло жасмином, что непременно должно было что-то случиться.
      Маша не шла, а летела по двору, точнее ее кто-то легонько подталкивал в спину. Это было смешно и удивительно одновременно. Смешно, потому что толстушка Маша издали напоминала тумбочку, и видеть, как летит тумбочка, было смешно, но и удивительно, ибо мало кто видел, как летают вообще тумбочки. Вот и летела похожая на тумбочку Маша, а ее белые летние туфельки стучали так громко, что мгновенно проснулась дворничиха Венера Галимзянова, жившая через дорогу, в доме напротив, и очень удивилась тому, как рано начал работу слесарь Баратынский: ходики показывали только три часа утра, а Баратынский грозился нагрянуть в восемь, что само по себе было уже невероятным, но, чтобы начать менять трубы в три утра, такого даже при Сталине не видели. Не успела дворничиха Венера помянуть имя Сталина, как Машенька завернула за дом и остановилась как вкопанная.
      Так бывает, когда идешь себе преспокойненько, думая о самом обычном, ну, к примеру, из чего крылья бабочек сделаны (из пыльцы, что ли?), как вдруг, подняв голову, видишь на первом этаже панельного дома живую тигриную голову. Голова преспокойненько себе дремлет на солнышке, а увидев тебя, лениво, но вежливо скажет: "Ну, что ты, девочка, глазеешь?.. Тигра, что ли, не видела?!"
      Тигры, конечно, спали еще в зоопарке, но у въезда во двор стояла настоящая серебряная карета, запряженная тройкой белоснежных лошадей. Неизвестно, откуда вдруг появился возничий, мальчик с копной светлых кудрей и большими голубыми глазами. Он застенчиво улыбался и никак не мог принять нужную позу. Дело в том, что возничий был соткан из тысячи мельчайших рыжих пылинок, роящихся облаком у кареты, и это живое бурлящее облако то превращалось в мальчика, то растекалось в стороны и снова заполняло контуры мальчишеского тела, причем это растекание мучило и возничего, он боялся как бы Машенька не испугалась его странного вида, который то и дело менялся: вытягивался нос, съезжало лицо, закручивались руки.
      Не мальчик, а рыжее облако с носом, большим ртом и глазами. Возница то и дело приводил себя в порядок, стараясь держаться при этом в полный рост. Он успел распахнуть дверцу кареты, мученически улыбнуться и пригласил Машу войти, протянув ей руки. И едва Маша коснулась его невесомой легкой руки, как в тот же миг сильный электрический ток пронзил ее; она чуть не потеряла сознание от внезапного удара, но уже через секунду почувствовала себя свободной от всякого притяжения, в том числе и земного. Она впорхнула в карету, и тысячи запахов вскружили ей голову. Возничий заглянул в карету и, смутившись, представился:
      - Меня зовут Ларик, я взял на себя смелость представиться сам, надеюсь, что Вы на меня не разгневаетесь за такую вольность, просто я давно мечтал об этой встрече и сейчас мои мысли смешались!..
      Он держался за ажурную из серебряных паутин дверцу и смотрел так грустно, будто все еще извинялся за свое глупое и бесформенное состояние, однако и Маша теперь плавала в карете, как облако, постреливая рыжими пылинками, и могла сколько угодно вытягивать шею или вообще превратиться в одну длиннющую руку и сорвать у Грымзиной из девятнадцатой квартиры красную головку мальвы, что Маша тотчас и сделала.
      Послышался топот ног по тротуару, Ларик оглянулся и растерянно посмотрел на Машу. Выглянула и Маша, увидев около кареты Алика Лаврова, с которым училась в 7 "б" и в которого была тайно влюблена, хотя Лавров всем сердечным мукам предпочитал химию, а если и обращал свое драгоценное внимание, то, конечно, не на Машу-тумбочку Петухову, у кого нос уточкой и вообще ничего выразительного в лице: так, одна болезненная мечтательность. Вот разве что глаза светлые-пресветлые, и Петухов-отец однажды заметил, что они у нее в темноте светятся и можно даже лампу на столе не включать.
      Петухов-отец после работы почти всегда сидел за письменным столом, писал диссертацию, которая ему была не нужна, а нужна маме-Петуховой. Вообще ужасно, когда все под одной фамилией, все Петуховы!.. Отец то и дело напоминает маме, что надо продолжать род Петуховых, а значит, заводить сына Петухова. Но это их заботы. Однажды Маша на цыпочках зашла к отцу в кабинет, думая, что он работает, а он просто сидел в темноте за столом.
      - Папа, ты что делаешь?.. - испуганно спросила Маша.
      - Диссертацию пишу, - ответил из темноты отец.
      Диссертация и жизнь Петуховых-старших пока к делу не относятся, важно лишь, что Алик, несмотря на любимую химию, всегда косил взглядом в сторону Флоры Галимзяновой, младшей дочери дворничихи Венеры Галимзяновой, ибо Флора имела много преимуществ перед Машей. Во-первых, была стройной брюнеткой, которую в трамвае принимали за дамочку, и ухажеры всех мастей роем вились вокруг Флорки. Во-вторых, у нее было кукольное личико, что в представлении Алика означало высшую степень красоты. В-третьих, одевалась Флора лучше всех в школе - и каракулевая шубка, и сапоги, и золотые сережки, и духи "Нина Ричи", которых даже у Беллочки не было (Белла Ефимовна, математичка, их классная). "А одеваться в наше время - это все равно что университет кончить"*, - любила повторять мама-Петухова. В-четвертых, Флора дружила с Птицыной, которая была страшнее атомной войны, и, конечно же, на ее фоне она выглядела сногсшибательно. А это уже выказывает ее ум, комментировал Петухов-отец, встревая в обсуждения жены и дочери, после чего его снова выгоняли писать диссертацию.
      _______________
      * Из афоризмов Петухова-отца (здесь и далее прим. автора).
      - Ни трамваи, ни автобусы не ходят, - пробухтел Алик, сам не понимая, зачем он приперся сюда в три часа утра, но замолчал, ибо увидел такое, отчего на него напал столбняк: Маша из тумбочки превратилась в русалку с хвостом, ибо ножки ее, едва она взмывала с сиденья, превращались в золотисто-красный хвост.
      - Извините, - вдруг покраснев, деликатно проговорил Ларик. - Но разве Вы должны были прийти сюда в столь ранний час?..
      - А я откуда знаю?! - поеживаясь от утреннего холодка и не отрываясь от Маши, зевнул Алик. - Сказали: одевайся и беги! Я и побежал!..
      - Давай, возьмем его! - неожиданно сказала Маша, и Ларик, помедлив, вздохнул, открыл дверцу и подал руку.
      От прикосновения Алик вспыхнул странным светом, мелькнули искры, что-то затрещало, но через мгновение и он превратился в пушистое облако из рыжих пылинок и тотчас влетел в карету.
      - Он чуть не сгорел! - побелев всем своим облаком, прошептал Ларик.
      Лошади нетерпеливо забили копытами, послышалось ржанье, потом удалой посвист, карета рванулась, и Маша с Аликом от резкого толчка закувыркались на подушках.
      - К морю! - воскликнула Маша, хотя еще секунду назад она никуда не собиралась.
      Опомнившись, Маша выглянула в окно и чуть не задохнулась от увиденного: лошади неслись по воздуху.
      Глава 2
      В ней впервые рассказывается о Вечерней стране, которой нет на
      географических картах, о встрече с бабушкой и о том, что
      Азриэль фон Креукс жив
      О, кто не летал в серебряной карете, запряженной тройкой белоснежных лошадей, тот не знает, какое это потрясающее удовольствие! Тебя так и наполняет воздухом, раздувает, разносит во все стороны, но ты не разлетаешься по частям, ты только вытягиваешься, сколько угодно твоей душе, и вновь собираешься в комок или просто полощешься на ветру, как знамя. А внизу мелькают ромбики, квадратики и прямоугольники пшеничных полей, словно божьи коровки, разбросаны домишки, как цветные лоскутки, дразнят глаза клеверные, ромашковые и васильковые луга.
      Маша и думать позабыла об Алике, смеялась, хлопала в ладоши, кричала, как сумасшедшая, кувыркаясь на подушках кареты.
      Алик оторопело смотрел на Машу, не понимая, что с ней произошло: из тумбочки она вдруг стала стройной и длинноногой, ее утиный носик выпрямился, заострился, чуть удлинились скулы, а глаза стали такими большими и глубокими, что он долго не мог оторвать восхищенного взгляда. Его же лицо, наоборот, сделалось таким скучным, невыразительным и пресным, хотя не изменилась ни одна черточка, что Маша, взглянув на него, даже закашлялась, ибо, глядя на Алика, только и хотелось кашлять. "Какого черта он потащился за нами, только настроение будет портить", - подумала она, и Алик, прочитав эти мысли, совсем скис, как молоко на подоконнике в жаркий день.
      Через несколько секунд карета остановилась на берегу моря. Огромный красный диск солнца неподвижно стоял на горизонте у самой воды, обозначая вечер, бледно-оранжевое оперение блестками рассыпалось по воде, тихо покачиваясь на умиротворенной глади моря. Только у берега вода оставалась темно-зеленой, и ближний воздух тоже искрился темно-зелеными, опаловыми искорками. Стояла такая тишина, что было слышно, как по дну, переваливаясь, ползали крабы, царапая камни.
      Маша не могла оторвать глаз от удивительных красок, переливающихся в воздухе, а кроме того, она в первый раз видела море!..
      Алик тем временем придирчиво осмотрел карету.
      - Обыкновенная карета, только двигатель странный; он куда-то спрятан... Интересно, на чем он работает? - пробормотал он, подходя к Маше.
      - На воздухе, - сказала Маша.
      Алик хмыкнул, искоса посматривая на Машу, точно не веря, что она может быть такой - длинноногой и похожей на русалочку. Он вздохнул, сбросил на песок рваные кеды, пощупал песок. Он был такой же, как на земле, только прохладный. Не холодный, а еле-еле теплый. Алик снова подошел к карете.
      Она была сплетена из тончайших серебряных кружев. Маша только сейчас рассмотрела весь рисунок, нанесенный на боковую стенку. На ней открывался взору средневековый город с узенькими улочками, башенками соборов, возле которого торчал одинокий незнакомец, как две капли воды похожий на Алика. В руках он держал змейку. "Странно, - подумалось Маше, - при чем тут Лавров?.."
      Алик подошел к лошадям и долго смотрел на них. Пристяжная покосилась на него и фыркнула.
      - Странно все это, - вздохнув, сказал Лавров. - Солнце стоит на месте, освещение вечернее, и берег странный, песочек без одной соринки, теплый, я такого берета не видел...
      Берег тянулся далеко-далеко, равнинный, до самого горизонта ни одного деревца. Только обломки скал, кратеры, даже старинный замок, точно нарисованный, вдали. Да и море казалось мертвым, без волн, и зеркальная темная гладь холодно отражала низкое небо и низкое предзакатное солнце. Маше захотелось спросить о замке вдали, она оглянулась, ища Ларика.
      Он сидел на камнях рядом с водой в белоснежной широкой блузе с большим кружевным воротничком и в бархатных черных брючках, закатанных до колен. Теперь из облака он превратился в худенького подростка, лет пятнадцати, с длинной шеей и живыми черными глазами на бледном Лице.
      Заметив Машенькин взгляд, он поднялся и влюбленно посмотрел на нее, так что Лавров даже нахмурился.
      - А купаться здесь можно?! - спросила Маша.
      - У замка есть озеро, и там очень чистая теплая вода. А по этому морю ходить можно... - сказал Ларик.
      - Как ходить?! - не поняла Маша.
      - Обыкновенно, - улыбнулся Ларик.
      Маша подошла к воде, осторожно коснулась ее ногой. Остался след, но через секунду поверхность снова стала гладкой и ровной. Маша сняла туфельки, побежала босиком по ровной глади, подпрыгивая и кувыркаясь, словно на батуте. Она снова почувствовала себя легкой и невесомой, проделывая в воздухе самые невозможные сальто-мортале, от которых бы их физрук Осипов обалдел на сто лет.
      Маше вдруг показалось, что она вот-вот взлетит. Она настолько поверила в это, что, резко оттолкнувшись, вдруг и в самом деле взлетела, сначала ввысь, а потом развернулась и, по-птичьи взмахнув руками, стремительно понеслась над водой и над берегом, над Лавровым, который откуда-то раздобыл книгу и тут же уткнулся в нее. "О, разве можно в этот миг читать книгу?!" - завопила от радости Маша. - "Что за несносный Лавров, который в насмешку над всеми повсюду читает книги?! Он свихнется когда-нибудь от них, это точно", - сказала она сама себе, и на мгновение ее вдруг накрыло леденящее облачко страха, будто она произнесла пророческие слова. Маша хотела вернуть их назад, но морозное облачко уже отлетело от нее и стремительно понеслось вниз, к берегу; Маша кинулась вслед за ним, как вдруг уже у самой земли чья-то сильная рука схватила ее и снова вынесла назад, к морю, над которым постоянно висела теплая полоса воздуха. Ее спасителем был Ларик.
      - Ты могла разбиться, - извиняясь, смущенно пробормотал он.
      Маша хотела спросить у него, что это было за облачко, но Ларик показал ей замок, и она увидела, что он уже не нарисованный, а настоящий, и густой лес окружает его, и блюдце озера блеснуло вдали.
      Запахло йодом и водорослями. Ларик заволновался, снова взял ее за руку, и они, качнувшись, набирая скорость, словно большие птицы, полетели к замку.
      О, кто не летал, тот не знает сколь упоительно это чувство полета! Забываешь обо всем на свете, ветер свистит в ушах, и теплый воздух омывает тело. Маша в блаженстве закрыла глаза и потихоньку про себя запела, и тотчас незримый хор голосов откликнулся на ее песню. Маша поначалу не поверила и только потом поняла, что в этом мире все желания сбываются и теперь никто на свете не сможет сравниться ни с ее красотой, ни с ее голосом. Неужели то облачко и было ее третьим желанием? Маша хотела спросить об этом у Ларика, но он вдруг резко нырнул вниз, и они с такой скоростью понеслись к земле, что у Маши от страха зашлось сердце. Она с трудом вырвала руку и в ту же секунду, подняв тысячу брызг, упала в теплое, как парное молоко, озеро.
      Вынырнув на поверхность, она легко, необыкновенно и быстро поплыла к берегу, даже сердясь на Ларика за такое неожиданное падение в озеро.
      - Я прошу прощения, - почувствовав свою вину, пролепетал Ларик. Вообще-то нужно спускаться кругами, но это очень долго и холоднее в два раза, поэтому я подумал...
      "Индюк думал, да не летал"*, - хотела уже было сказать Маша, как вдруг увидела в его руках свой длинный махровый халат, которым она очень гордилась, потому что такого даже не имела Флора Галимзянова.
      _______________
      * Из афоризмов Петухова-отца.
      - Вот, переоденьтесь, - подавая халат, тихо сказал Ларик.
      Перед озером расстилалась большая, залитая вечерним солнцем и красная от земляники поляна. Маша даже ойкнула от восторга и, наскоро переодевшись, бросилась на коленки и стала срывать землянику. Крупные, спелые ягоды так и таяли во рту. "Я же забыла Ларика поблагодарить!" спохватилась она, обернулась и увидела бабушку. Все произошло так неожиданно, что Маша и сообразить ничего не успела.
      - Бабушка!.. - прошептала Маша.
      Ксения Егоровна умерла два года назад. Маша тогда отдыхала у тетки, в Молдавии, и родители сообщили ей о смерти бабушки уже осенью. Раньше они вдвоем жили в одной комнате, теперь Маша осталась одна. Петухов-отец вынес старую скрипучую бабушкину кровать, хотел убрать и книжный шкаф, но Маша его отстояла. Потом она почти месяц не могла по ночам заснуть: шкаф странным образом скрипел, шуршал, и Маша долго не могла к этому привыкнуть. Потом привыкла и даже забыла об этом. А сейчас вдруг все вспомнила.
      Маша кинулась бабушке на шею, и Ксения Егоровна прослезилась.
      - Слушай, - вдруг спохватившись, проговорила бабушка. - Ты помнишь, я тебе читала сказки про злого мага и волшебника Азриэля Креукса?
      - Это такая старая книжка с розовыми картинками?.. - вспомнила Маша.
      - Да-да! Она сохранилась?!
      - Не знаю, а куда она может исчезнуть?! Я ничего не выбрасывала, а отец с матерью не вмешиваются в мои дела!..
      - Азриэль жив! - объявила бабушка.
      - Как жив?! - не поняла Маша. - Это же сказка!..
      Бабушка сделала каменное лицо, крепко сжала губы.
      - Мне нельзя ничего говорить такого, а я уже и так столько выболтала, ты поняла?!
      Маша, ничего не поняв, затрясла головой.
      - Ничего ты не поняла!.. Я видела жуткий сон! Понимаешь, жуткий сон, вот и побежала к панне Эльжбете, выпросила встречу с тобой, рассказала ей сон!.. Она так плакала!.. Ну что ты молчишь, выкладывай, ведь ужас что у вас там происходит! Ужас!..
      - Почему ужас?! - не поняла Маша.
      - Потому что потому, что не нравится уму!*, поняла?! - сердито спросила бабушка.
      _______________
      * Из афоризмов Петухова-отца.
      - Нет, - растерянно ответила Маша.
      - Мне же нельзя разглашать, дура! - прошептала бабушка прямо Маше в лицо. - А я умираю от нетерпения!.. Ну, рассказывай, что у вас там происходит?! - бабушку аж затрясло от сказанного.
      - Ну... папа кандидатскую пишет... - промямлила Маша.
      - Да не пишет он ничего, в темноте сидит!.. - отмахнулась бабушка.
      - Мама в кинофикации редактором работает, - вспоминая наморщила лоб Маша. - Я кино хожу смотреть, - сказала Маша, но, увидев, как огорчилась бабушка, запнулась и замолчала. - Я не знаю, что у нас может тебя интересовать?!
      - А между тем может, очень даже может! - сказала бабушка. - И это с мамой твоей связано, с дочерью моей! Учить детей не может, зла у нее, видите ли, на них не хватает! Вот до чего дожила! У дочери родной уже зла не хватает!.. Боже, боже праведный, я дочери зла недодала!.. Ну что еще-то, что?!
      - К нам гости иногда приходят! - насмешливо ответила Маша.
      - Вот! - вдруг вскричала бабушка. - Вот!.. Кто?!
      - Азарий Федорович!
      - Вот! - бабушка схватила Машу за руку, и ее прожгло таким холодом, что Маша, вскрикнув, тотчас отдернула руку. - Извини, успокойся, я буду вести себя прилично! Кто же этот Азарий Федорович?.. - елейным голоском вдруг спросила бабушка. - И почему он зачастил в ваш дом? А?!
      - Он работает тренером по плаванию в ДСО "Буревестник", а мама ходит к нему в группу здоровья. И я теперь...
      - И ты, кровиночка моя! - слезы навернулись у бабушки на глаза. Помнишь сказку-то?.. "У него была гладкая, как бильярдный шар, голова, нос с горбинкой, глаза, горящие, точно уголь, рот сухой, тонкие губы, кожа с темно-коричневым отливом и глубокими морщинами. В первую секунду казалось, что страшнее и выдумать нельзя, но стоило чуть всмотреться в это лицо, как происходило нечто невероятное: оно вдруг становилось привлекательным, манило, притягивало к себе, а через пять минут уже восхищало своей тонкостью и изяществом!.." - Вот так! - поджав губы, заключила бабушка. Я помню эти строчки наизусть! - она победно усмехнулась. - Ну-с, теперь-то ты припоминаешь?!
      Глава 3
      Где мы знакомимся с Великим Магом и его юностью
      Азарий Федорович Крюков, в прошлом Азриэль фон Креукс, злой Великий Маг и чародей, лежал в фойе спорткомплекса "Буревестник" на широких кожаных креслах и дремал. Изредка он вздрагивал от тяжелого урчания холодильного шкафа, стоящего наверху, в буфете, особенно когда тот включался среди полночной тишины. В огромном, во всю стену, холодильном шкафу стояли лишь две бутылки "Жигулевского" да засохший хвостик леща буфетчица Нюра оставляла их для слесаря Баратынского и баяниста Шляпникова, так сказать, на правах возлюбленной последнего, поскольку жизнь для него с утра начиналась очень нелегко.
      Азарий Федорович, конечно же, мог отключить ненавистный ему шкаф, достаточно ему было только взмахнуть рукой, но он дал себе слово не вмешиваться ни в какие дела и теперь, скрепя сердце, это слово соблюдал.
      "Колдунья! Мое ты сердце расколдуй! Колдунья! Заветных слов вещунья, колдунья!" - пропел в голове голос баяниста Шляпникова, и Крюков тяжело вздохнул. Вот и Шляпников его уже "заколебал", как любила выражаться Грымзина из девятнадцатой квартиры. Шляпников же орал свою любимую песню за три квартала от "Буревестника" у себя дома по случаю очередного рандеву с Баратынским и Шалимовым, ядовитым инспекторишкой Дома народного творчества, а значит, любившим выпить на халяву. Впрочем, компания эта была известная, и Крюков всех троих терпеть не мог, хоть его и приписали, словно в отместку, к этому хору. В хор он, конечно, не ходил, еще этого не хватало, но песни иногда прослушивал: надо же быть в курсе репертуара. И опять же, словно нарочно, Шляпников откапывал такую песенную дрянь, которую даже подчас радио не транслировало, настолько песни были безвкусные, а порой и просто похабные.
      За огромным витражом спорткомплекса темнел пруд, квакали лягушки, и кваканье их сегодня тоже раздражало Азария Федоровича. Дремотная влага уходила из него, как тепло. Дуло в поясницу, и хуже всего было то, что Азарий Федорович при всех своих регалиях Великого Мага и чародея не мог найти эту дырку, в которую потягивало холодком с пруда. "Буревестник" отчасти походил на аквариум, накрепко задраенный после тридцать первых ремонтных работ, и великое искусство Азриэля оказывалось бессильно перед незримой щелью, в которую проникал знобкий вечерний ветерок.