И от этого согласия, которое преследовало, конечно, только добрую цель служения челове-ку, у Митеньки появилось ощущение скуки от своих собственных мыслей и стыда за них, и он, боясь потери в себе подъема, стал прощаться.
      Хозяин не удерживал его, не звал к себе, очевидно, боясь насиловать волю гостя, и только благодарил за то, что он заехал к нему.
      Когда они проходили через маленькую комнатку-переднюю, где, в противоположность комнате Николая Петровича, висела икона с зажженной перед ней лампадой, дверь в сени вдруг отворилась, и на пороге показалась высокая статная крестьянская женщина лет сорока, с краси-вым и правильным русским лицом. Она, очевидно, пришла от обедни, так как было воскресенье. На ней был праздничный костюм и новые полусапожки.
      Как только вошла она, так сейчас же при виде гостя ее лицо осветилось радушной улыбкой.
      - О-о, да у нас гости! Куда же вы, батюшка, я самоварчик сейчас поставлю. Ведь вы сынок покойной барыни Софьи Андреевны? - спросила она, войдя совсем в комнату. - Я вас вот таким еще знала. - Она говорила бодро, весело, как-то подбористо. И от ее энергичного живого голоса, от радушия, обращенного лично к Дмитрию Ильичу как сыну известной ей барыни, от всего этого на Митеньку пахнуло чем-то живым, знакомым и родным.
      - Очень благодарю вас, - сказал Митенька в ответ на ее предложение поставить самовар, - я спешу.
      - Ну как же это, так и просидели без чаю, - сказала она. - Николай-то Петрович не догадался.
      Она посмотрела на мужа с веселой свободной нежностью, в которой чувствовалось что-то покровительственное.
      Очевидно, эта простая, ласковая, здоровая женщина любила просто и ясно своего мужа-барина. И то, что у него не было икон, а у нее горели лампады перед ними, и сама она, как православная христианка, побывала в храме, а муж ее никогда не переступал порога храма и занимался своими книжными делами, очевидно, нисколько не мешало этой любви.
      И когда она говорила о Николае Петровиче в его присутствии, то смотрела на него с неж-ной, но слегка покровительственной улыбкой, как будто она и гордилась своим мужем, и в то же время знала его слабые стороны. И если он не знал и не веровал в того бога, которому иногда горячо молилась она при бледном свете лампады, то это его, господское, дело, а она, со своим простым сердцем, может только любить его, а не судить.
      Митенька с каким-то оживлением и порывом пожал ее жесткую широкую руку и уехал.
      XIV
      Свидание с Николаем Петровичем не произвело такого впечатления на Митеньку, которого он ожидал. И он сказал себе, что отныне нужно раз навсегда отказаться от поисков какой бы то ни было поддержки и помощи в деле внутренней жизни. Сильный человек должен идти самосто-ятельно, а не искать моральных костылей.
      Дорога шла мимо усадьбы Павла Ивановича; за каменной оградой виднелись знакомые старые березы около пруда и самый пруд и грязная разъезженная дорога, ведущая в старые каменные ворота усадьбы.
      Проезжая мимо усадьбы, Митенька подумал об Ольге Петровне; ему живо представилось их последнее свидание, ее порывистый и жадный поцелуй, и мелькнуло сожаление о том, что это ему теперь уже недоступно.
      Но сейчас же ему пришла мысль, что, собственно говоря, новая жизнь еще не началась, так как не составлено еще ни подробного плана занятий, не выработана основная линия жизни. Завт-ра это будет сделано, и тогда можно будет уже как следует начать. "А сегодня последний день я могу располагать собой, как хочу". И он несколько придержал лошадь.
      Но сейчас же ударил опять по лошади, так как уж слишком ясно была здесь видна увертка слабой воли.
      - Постойте, постойте, куда же вы? - крикнул из-за ограды женский голос.
      Митенька, с забившимся сердцем, оглянулся. Он узнал голос. Это была Ольга Петровна.
      Митенька проворно соскочил с лошади и, быстро перескочив через сухую канаву, очутился перед молодой женщиной. Она, загадочно-нежно улыбаясь, молча смотрела на него, когда он подбегал к ней, как бы вглядывалась в его лицо, которого она давно не видела.
      - Куда же этот человек пропал? - сказала она с ласковым упреком, все так же глядя ему в глаза, в то же время подавая ему свою тонкую у кисти руку.
      И когда Митенька неловко через ограду целовал ее, она, не отнимая руки, на секунду замол-чала.
      В ней было какое-то новое настроение. Не было той насмешливой улыбки, не было подчер-кнуто отчужденного настроения, какое явилось у нее наутро после того обжегшего его поцелуя. Не было той страстной и сильной женщины, которой он боялся, как боится человек неравного себе по силам.
      В ней была сейчас привлекательная женственность нежной, кроткой женщины.
      - Гадкий вы, дурной, хотели проехать мимо! Я даже бежала, чтобы остановить вас, - говорила молодая женщина. - Почему вы не хотите меня видеть?
      - Я не хочу? - сказал Митенька. - Кто же вам сказал?
      - Вы... тем, что хотели проехать мимо.
      - Я хотел заехать, но думал, что вас нет дома, - говорил Митенька, и вышло так, что, не желая ей делать неприятное, он говорил не то, что было. И тем отрезал для себя всякую возмож-ность уехать.
      - Ну что же вы? Отдайте лошадь и идите сюда!
      Митенька Воейков отдал кучеру лошадь и легко перепрыгнул через ограду.
      Солнце зашло за тучи, и в аллее стало пасмурно, как бывает ранней осенью, когда листья на деревьях еще зелены, но в полях и в аллеях сада стоит тишина пасмурного дня.
      Сквозь неподвижную зелень аллеи виднеется обвитый диким виноградом белый фасад дома, и в цветнике горят прощальным румянцем куртины астр и настурций.
      - Нет, все-таки вы скажите мне, в чем дело: почему так давно этот человек не заглядывал сюда?
      Она второй раз назвала его в третьем лице, как будто в том состоянии, в котором была она, говорить ему вы не хотела, а сказать ты она еще не могла, и этим средним давала ему почувст-вовать, что сейчас стоит на грани близости к нему.
      Митеньке было странно и необычайно сладко слышать новые, казалось бы несвойственные этой женщине, нотки нежности. Он несколько времени молча смотрел ей в глаза. Она, стоя перед ним среди зеленой листвы аллеи, с тихой улыбкой легкого удивления и вопроса близкой женщины подняла брови.
      - Почему переменилась? - тихо спросил он тем тоном, на какой она как бы давала ему право своим новым видом. - Почему стала совсем другая?
      - Я другая? Я всегда такая, - сказала она тихо и ласково и взяла его за руку.
      - Нет, другая, - сказал Митенька Воейков, говоря о ней в третьем лице, как и она.
      И то, что не требовалось проявлять бурной страсти и хищности, это успокоило Митеньку. Он чувствовал себя спокойно, уверенно.
      Они вошли в дом. Но между ними оставалась недоговоренность. Митенька чувствовал ее нежность, но не знал, можно ли ей сказать ты, можно ли ее взять тихонько за плечи.
      - В самом деле, почему хотел проехать мимо? - спросила Ольга Петровна, как бы нюхая сорванную ветку.
      - Почему?.. - переспросил Митенька и замолчал, как человек, у которого есть важные причины, и он не знает, открыть ли ему их.
      Молодая женщина, видя, что он молчит, взяла его руку, слабо и нежно потянула к себе, глядя ему в глаза, и тихо спросила:
      - Но ведь не я была причиной нежелания?
      Митенька молча покачал головой, задумчиво глядя мимо ее лица и чувствуя в то же время, как от этого его вида увеличивается ее чуткая женская осторожность и внимательная нежность.
      - Причина во мне самом, - сказал Митенька, переводя на нее задумчивый взгляд челове-ка, поглощенного сложностью собственной мысли.
      Ольга Петровна молча и долго посмотрела на него, как бы почувствовав то сложное и труд-ное, что было в нем. И сейчас же сама стала, так же как и он, серьезна, но через минуту тихо, ласково положила свою руку на его руку.
      В это время вошла горничная и сказала, что обед подан.
      Они пошли в столовую. Павла Ивановича не было дома, и они обедали только вдвоем. Это еще больше увеличивало тот тон близости, какой появился у них сегодня с первого момента встречи. После обеда Митенька молча поцеловал руку Ольги Петровны, и это как бы подчерк-нуло еще большую близость в их отношениях.
      - Сейчас хорошо, пасмурно, пойдемте наверх, там маленькие комнатки и очень удобно, - сказала Ольга Петровна, бросив скомканную салфетку на стол.
      Они поднялись по знакомой Митеньке Воейкову крутой деревянной лестнице и вошли в будуар Ольги Петровны, низкую комнату, с мягким от разостланного сукна полом и белым камином в углу. В широкие низкие окна смотрел серый пасмурный день, виднелись неподвиж-ные верхушки деревьев парка, и было необычайно уютно и тепло.
      Ольга Петровна села на маленький диванчик и указала Митеньке место рядом с собой.
      Он чувствовал, что сегодня был тон близости на неопределенной грани дружбы и интим-ности.
      - Знаете, мне с вами изумительно хорошо, - сказал Митенька и почувствовал, как ему легко, естественно и просто.
      Ему хотелось положить к ней голову на колени, но он не знал, как это сделать, чтобы не вышло неловкости. И вдруг она сама, точно угадав его мысли, взяла его голову и положила к себе на колени.
      Митенька, лежа головой на ее мягких ногах, поднял на нее глаза. Молодая женщина, накло-нившись над ним, с тихой улыбкой, в которой чуть заметно сквозила какая-то хитрая складка, смотрела ему в глаза.
      - И так хорошо? - тихо спросила она.
      Митенька, не отвечая, смотрел ей в глаза. Ему показалось, что молчание скажет больше слов.
      Ольга Петровна, наклонив над ним лицо, как бы вглядываясь ему в глаза, перебирала его волосы, навивая их на пальчик.
      - Почему же раньше все было как будто иначе? - спросил как бы задумчиво Митенька.
      - Как иначе?
      - Совершенно иначе.
      И, подняв руки снизу, Митенька взял голову Ольги Петровны и стал нежно гладить ее волосы.
      В комнате темнело - наступили сумерки, и благодаря пасмурному дню здесь было еще больше похоже на осень.
      - Вот чем переменилась!.. - сказал Митенька, как бы найдя наконец не дававшееся ему объяснение. - Прежде я даже боялся вас немного.
      - Меня? - удивленно переспросила Ольга Петровна. И опять она, как бы подчиняясь тому, какой он хотел ее, сказала с тихой нежностью, еще ниже наклонившись над ним: - Разве меня можно бояться? Разве можно?..
      Сумерки становились еще гуще. Она еще ниже опускала над ним лицо и голову с завитыми, разделенными пробором, волосами и говорила все тише и в то же время торопливее.
      Митенька продолжал держать ее голову, видел близко над собой ее темневшие глаза, ее шевелившиеся от тихого шепота губы, - они были так близко от него, что он слышал возбужда-ющий запах этих губ.
      И как-то случилось само собой, что она нагнулась еще ниже над ним, как бы желая ближе взглянуть ему в глаза, а он неожиданно сжал закинутые к ней на голову руки, и ее губы опусти-лись на его губы.
      Она вздрогнула, но не отняла губ и закрыла глаза. Потом быстро отклонилась на спинку дивана и, прижав ко лбу руку обратной стороной ладони, сидела с минуту неподвижно, оставив другую руку на волосах Митеньки.
      - Уезжайте домой, - сказала она тихо, не открывая глаз.
      Митенька, не отвечая ей, взял ее руку со своей головы. Рука отдалась ему послушно и вяло. Он, перевернув ее к себе ладонью, осторожно и тихо целовал ее и проводил губами по ее мягкой горячей коже.
      - Уезжайте... - сказала Ольга Петровна так же тихо и как-то пассивно, не переменяя своего положения и еще больше закинув голову на спинку дивана.
      - Я не хочу уезжать, - твердо и тихо, ласково сказал Митенька.
      - А что же вы хотите?..
      Не отвечая ей, он обнял ее за шею и, притянув к себе, тихо и медленно искал ее губ. Она вдруг вздрогнула, оттолкнула его и, быстро встав с дивана, держалась за голову и некоторое время смотрела на Митеньку, зайдя за диван, как бы под защиту его. Потом уронила руки на спинку дивана, бессильно, сонно опустила на руки голову и сказала:
      - Отнесите меня... на постель и уезжайте. Скорее уезжайте!..
      Митенька, вскочив, быстро подхватил ее, причем она оказалась такая тяжелая, что у него что-то хрустнуло в коленке и он чуть не полетел с ней, зацепившись носком сапога за ковер.
      Когда он опустил ее на постель, она несколько времени лежала на спине, закрыв лицо обеими руками.
      Митенька Воейков смотрел на нее, и ему пришла мысль: сделать первый шаг новой жизни, удержаться от соблазна и уехать домой. Но показалось неудобно оставить ее в таком состоянии и уехать.
      - Дайте мою сумочку, - сказала Ольга Петровна, одну руку протягивая к Митеньке, а другую не отнимая от лица, - она в будуаре.
      Митенька с бьющимся сердцем, почему-то на цыпочках, вышел в будуар, где на смятых подушках валялась забытая черная шелковая сумочка, стягивающаяся шнурком. Но сейчас же услышал, как в закрывшейся за ним двери спальни щелкнул ключ. Он хотел ее открыть. Дверь оказалась заперта.
      И ему со всей силой досады показалась непростительной его медлительность, когда он, как осел, чего-то дожидаясь, стоял сейчас около Ольги Петровны.
      "Каким дураком нужно быть, чтобы в такой момент размышлять о новой жизни!.. - поду-мал он. - Ведь она была в его руках, на нее нашла такая минута, в которую женщина теряет волю; в доме никого нет..."
      Он нерешительно постучал в дверь. Ответа не было. Митенька был в совершенном отча-янии.
      Вдруг ключ в двери повернулся и щелкнул. Она открылась, и он, поспешно войдя в полу-мрак спальни, видел, как Ольга Петровна торопливо скользнула в постель.
      - Закройте... на ключ... - сказала она быстрым шепотом.
      И, когда он наклонился к ней, лежавшей перед ним в постели, Ольга Петровна подняла свои красивые обнаженные руки, с признающейся и стыдливой улыбкой обвила ими его шею и прив-лекла к себе.
      XV
      Ирина снова терялась в догадках и не знала, чем объяснить отсутствие Митеньки Воейкова. Она старалась припомнить, не сделала ли она чего-нибудь такого, что могло подействовать на него дурно, - и ничего не могла найти.
      Она стала нервна, сосредоточенна, часто сидела в углу дивана в своей комнате, остановив глаза на одной точке. Всякое обращение к ней домашних раздражало ее.
      Она вспыхивала из-за пустяков, а потом плакала от своей несдержанности.
      Маруся, всегда оживленная, веселая, раздражала ее своим видом, своей жизнерадостностью и легкостью.
      Ирина часто сидела неподвижно в углу дивана, смотрела, как Маруся, присев на край стула, прикалывала бантик к волосам, по нескольку раз переменяя его и повертывая так и этак голову, - и чувствовала поднимавшееся в себе раздражение, которого не могла в себе побороть.
      - Чего ты все злишься?! - сказала один раз Маруся, поймав взгляд сестры, которая сидела в углу дивана, поджав под себя ноги и покрыв их платьем.
      Ирина молчала и смотрела на сестру.
      - Злючка, противная! - сказала Маруся.
      Она достала пудру из коробочки, припудрила нос и убежала. Ирина встала, подошла к зеркалу и, положив сцепленные в пальцах руки на голову, придавила ими волосы, как будто от мучительной боли, бессильно бросила руки и глубоко вздохнула.
      Она чувствовала себя несчастной от своего одиночества и не умела, даже из-за какого-то болезненного упрямства не хотела, из него выйти.
      И, когда она видела бегавшие по площадке за цветником белые девичьи и мужские фигуры, слышала звонкий молодой смех, ей становилось так больно от своего одиночества, что хотелось плакать. Она презирала их всех за пустоту, как она мысленно себе определяла, а сама не могла ничего делать.
      Если же она делала и то и другое, то во всем этом не было ничего целого, скрепленного одним общим смыслом. У нее было такое чувство, как будто она в своей душе, в глубине своей девической нетронутой жизни, несла какое-то сокровище, которое она боялась растратить, боя-лась отдать кому-нибудь случайному, так что потом нельзя будет вернуть этой утраты.
      И поэтому она была так небрежна, так недоступна для кавалеров Маруси или была жестока с ними. Иногда она как будто загоралась, была приподнято весела, кружила головы, выслушивая признания. А через день сидела в своей комнате на диване и кусала ногти или, уткнувшись в подушку, плакала, беспомощно вздрагивая плечами.
      То она с ожесточением набрасывалась на музыку и начинала мучить себя упражнениями, повторяя десятки раз трудные места, то бралась за рисование и это бросала, так как все это казалось ей лишенным главного, связующего смысла.
      Часто вечерами, когда заходящее солнце приходило в окно зала и золотило рамы портретов на стенах, отражаясь в подвесках люстр, Ирина уходила в зал, по своей привычке садилась за рояль и, перебирая клавиши, смотрела на гаснущие лучи, на бледнеющее предвечернее небо. И ей было грустно и сладко от своего одиночества.
      Грустно было оттого, что жизнь, с ее радостью, весельем, переполненностью, проходила в стороне от нее, там, за раскрытыми окнами, откуда доносился смех, где была хоть пустая и легкомысленная любовь, но все-таки любовь, дававшая радость, тогда как у нее было пусто и так трудно.
      Но она любила эти вечерние часы своего уединения в большом, по-летнему пустом зале, любила его простор, ряды величавых колонн, тишину и свои мысли, которые ей приходили здесь.
      Становилось уже темно, и в окнах и на полу скользил робкий, неясный полусвет молодого месяца, бросая на пол легкую тень от переплета оконных рам, а Ирина все сидела одна в зале за роялем, медленно перебирая клавиши и устремив неподвижно взгляд на высокие, освещенные луной окна.
      XVI
      Было еще раннее утро, когда Ирина проснулась. Она посмотрела на окно, за которым на стволах деревьев переливались и дрожали яркие пятна утреннего света, потом, спустив ноги, потихоньку встала, чтобы не разбудить крепко спавшей Маруси. Оставив непокрытой свою белую девичью постель, она умылась и в нижней юбке, с полотенцем села к зеркалу. Распустила свое густые каштановые волосы и долго смотрела на себя в зеркало.
      Она помнит, как, бывало, прежде, когда у нее душа была спокойна и все было хорошо, она любила встать пораньше, выйти в сад, где под ногами влажно хрустит по-утреннему сыроватый песок дорожек, аллеи испещрены солнечными пятнами и тенями.
      И ослепительный бодрый утренний свет, и мелькающие резкие тени, и эта, знакомая с детс-тва, утренняя жизнь усадьбы были так милы и дороги, что Ирина ходила и ко всему прислуши-валась, как бы боясь что-нибудь пропустить.
      Сейчас она, выйдя из дома, прошла по широкому зеленому двору мимо конюшен, зашла в тенистый уголок парка с развалившейся каменной оградой. Отсюда сквозь стволы крайних дере-вьев синели и сверкали в туманной утренней дали заливные луга. Постояла там, но не почувст-вовала, как бывало прежде, никакой радости, никакого оживления и интереса. Точно между этой блещущей и сверкающей утренней природой и ее душой не было ничего общего.
      Потом пошла дальше, вышла за ворота из двух белых башен, которые издалека белели на темной зелени парка, постояла в прохладной тени их, посмотрела на поле спелой ржи и пошла вниз, мимо садовой ограды, к березняку, который рос на бугре над рекой.
      Ирина ни о чем не думала; ее только угнетало сознание, что на нее не действует прелесть утра, она остается равнодушна, безразлична. И даже нарочно, чтобы сильнее почувствовать это безразличие, она равнодушным взглядом обвела весь сверкавший в утренней синеве горизонт.
      - Почему он не едет? - сказала она вслух, глядя перед собой напряженным взглядом.
      Вдруг она остановилась, прижав руку к груди, потом к голове, как будто у нее от неожидан-ной мысли потемнело в глазах: ей пришла мысль пойти сейчас к нему в усадьбу и самой узнать, в чем дело.
      Она не спрашивала себя, какое она имеет право врываться в чужую жизнь; она чувствовала беспокойство за человека, который стал ей близок, - и она шла.
      До усадьбы Воейкова, - если идти берегом реки, - было версты две. И решив про себя, что она сделает это во что бы то ни стало, Ирина быстро прошла эти две версты около реки, извивавшейся в густо заросших кудрявым ивняком берегах. Свежая утренняя вода сверкала ровной гладью. Стрекозы с шуршанием сухих прозрачных крыльев летали и садились на стебли камыша.
      В усадьбе была тишина. Из-за зелени деревьев возвышался, блестя на солнце верхними окнами, старый дом. Ирина зашла со стороны сада, где были когда-то цветники, теперь густо заросшие крапивой, которая стояла, высоко выкинув свой высеменившиеся макушки. Ирина решила войти через террасу в стеклянную дверь.
      И здесь все было тихо, пустынно, мертво, точно никто не жил здесь.
      Ей пришла в голову мысль, что ее увидит прислуга, и это будет неудобно: барышня одна пришла утром в чужую усадьбу. Но она чувствовала, что ее не остановит ничто.
      В гостиной, куда она тихо вошла через стеклянную дверь балкона, покрытого еще утренней тенью, было пусто, стояла в чехлах старинная мебель с диваном, с масляными портретами в рамках. И был тот неуловимый запах старинного дома, который она почувствовала, едва вошла в эту комнату.
      В раскрытые двери был виден зал со спущенными белыми шторами, на которых радугами играло утреннее солнце, очевидно отражавшееся от пруда; дальше виднелись еще какие-то белые двери.
      Все было запущено, покрыто пылью, на рояле валялась тряпка. Ирине вдруг захотелось са-мой все это привести в порядок, навести чистоту. Она почувствовала в себе при этом и шаловли-вый задор, и странное чувство нежности к человеку, которому она украдкой, точно волшебница, устроит порядок в доме. Ей только хотелось теперь это сделать, чтобы никто ей не помешал.
      Ирина взяла тряпку, закрыла рояль, обтерла на нем пыль, обойдя его кругом легкими шага-ми в своих туфельках. Ее так заняла эта мысль, что ей даже хотелось потом уйти так, чтобы он ее не заметил и не понял, какой это невидимый дух проявляет о нем заботу.
      Ее маленькие руки брали вещи, быстро вытирали их и ставили на место. Но в это время од-на из белых дверей коротко пискнула, и она, оглянувшись с тряпкой в руках, увидела на пороге Митеньку Воейкова.
      Когда он поднял глаза и увидел перед собой Ирину, он так растерялся от изумления и неожиданности, что споткнулся, зацепившись одной ногой о другую.
      - Да что же это такое! - сказал Митенька. - Вы это или не вы?
      Ирина молча смотрела на него и улыбалась.
      - Как вы сюда попали?
      - Мне захотелось видеть вас и узнать, почему вы забыли своих друзей. Я гуляла и дошла до вашего дома, - говорила Ирина. Она смотрела на растерянную фигуру Митеньки, и ей было немножко смешно, и в то же время у нее была нежность к человеку, который сейчас был слабее, беспомощнее ее, благодаря тому, что был занят чем-то важным и о нем некому было позаботи-ться и присмотреть за всем.
      В ней точно проснулся и заговорил тысячелетний инстинкт женщины, друга и помощника, принимающего на свои плечи тяготу повседневных мелочей, чтобы расчистить путь своему другу-герою, который не должен знать никаких забот во имя того главного, что он несет в себе.
      И то, что у Митеньки, споткнувшегося на пороге, был совсем негеройский вид, это еще более пробудило в Ирине материнское к нему чувство.
      - И вот видите - я пришла сама; захотела и пришла, - сказала Ирина.
      - А тряпка в руках зачем?.. - спросил Митенька, потирая рукой наморщенный лоб, как будто все еще чего-то не понимая.
      - Тряпка?.. Я ее нашла на рояле, и мне захотелось убрать немного здесь.
      Митенька оглянулся кругом и покраснел.
      - Здесь такой беспорядок, - сказал он. - Это все Настасья. Я ничего не могу сделать с ней... я здесь редко бываю, а она... ей очень некогда, вдруг кротко прибавил он.
      Ирина, глядя на него, улыбалась. В ее улыбке было и что-то насмешливое, и в то же время нежное.
      - Ну, ведите же меня куда-нибудь, - сказала она.
      - Только не сюда!.. - сказал испуганно и растерянно Митенька Воейков, когда Ирина сде-лала шаг по направлению к двери его кабинета, из которого он вышел, - там еще не убрано... Я ничего не могу сделать со своей прислугой... - сказал он и вдруг покраснел, вспомнив, что второй раз говорит ту же самую фразу.
      - Вы там тоже редко бываете? - спросила Ирина, глядя на него смеющимися глазами.
      Ей нравилось то, что она может приводить его в состояние такой растерянности и смуще-ния. И чем больше проявлялось у него это смущение, тем больше она чувствовала к нему нежность.
      Они прошли в сад и сели на скамеечке под кленом.
      - Нет, все-таки что с вами? Что вы делаете теперь? - спросила Ирина, повернувшись к Митеньке.
      - Ради бога, не спрашивайте об этом, - сказал Митенька, - мне не нужно сейчас гово-рить. Я только скажу, что у меня теперь совсем все другое. Я переменил... всего себя. Все прежнее было ошибкой... И я проклинаю его.
      Ирина, сощурив глаза, несколько времени смотрела неподвижным взглядом перед собой.
      Митенька, с выражением провинившегося ребенка, несмело взял ее руку. Ирина, не изменяя выражения, пассивно дала свою руку. Наконец она медленно перевела свой взгляд на него.
      - Я, должно быть, очень дурная, - сказала она, - у меня в последнее время так все труд-но, я злюсь на всех, не верю, подозреваю и раздражаюсь.
      - Этого не надо! - как бы с горячим сожалением и просьбой воскликнул Митенька. - Не надо. С другими мы все равно ничего не можем сделать, и чем больше будем устремлять на них внимание, тем они нам будут казаться хуже. Все, что мы можем, это только исправлять себя. Здесь такая необъятная работа.
      - А вы?.. Вы теперь тоже исправляете себя? - спросила девушка таким тоном, в котором не было насмешки, как будто она сама искала для себя выхода и хотела свериться с другим человеком.
      Но Митенька, закусив губы, как бы с выражением страдания, тихо сказал:
      - Не спрашивайте меня пока ни о чем. И не зовите меня к себе... прибавил он еще тише.
      Ирина молча смотрела на него с таким выражением, как будто в ней боролось желание женщины узнать все, что есть сейчас в близком человеке, самой разделить с ним его тяжесть или взять от него мудрое знание о пути жизни. Но, видимо, она поборола в себе это желание, чтобы не помешать ему.
      - Когда определенно и твердо окрепну на новой дороге, тогда я приду к вам к первой. И это будет значить, что ваши сомнения во мне не оправдались, я - победил! - сказал Митенька.
      - А если вы не придете?.. Или придете не ко мне?.. - спросила медленно девушка, перево-дя на него странно сосредоточенный и напряженный взгляд.
      - Этого не может быть! - сказал испуганно Митенька.
      Серьезные глубокие глаза Ирины смотрели молча на него. И Митенька невольно выбирал, какое выражение придать своему лицу, чтобы она не подумала, что он колеблется.
      - Завтра день моего рождения, - сказала задумчиво Ирина. - А когда это будет? Скоро? Впрочем, нет, я буду терпелива. Я все выдержу, - прибавила она, встав, и глаза ее засветились вдруг твердой радостной решимостью. Иду, пора... Жду...
      Она протянула Митеньке руку, и он тихо в первый раз целовал ее то в пальцы, то в теплую, нежную ладонь.
      Потом так же тихо потянул их к себе. Ирина, подавшись, сделала шаг к нему, положила руки на плечи, несколько мгновений смотрела ему в глаза, потом, вдруг покраснев, быстро и сильно поцеловала его в губы и, оттолкнув, отошла от него. Митеньке показалось, что тут нужно бы, как пораженному громом, воскликнуть:
      - Ирина! Совершилось!
      Но он пропустил момент. Ирина была уже по ту сторону канавы и, оглядываясь, быстро шла по дорожке к своей усадьбе. Митенька стоял и смотрел ей вслед, ожидая, оглянется она или нет. Уже издали только мелькало ее белое платье в спелой ржи, и вдруг, перед тем как скрыться в березовой роще, она оглянулась и быстро скрылась.
      XVII
      Проводив Ирину, Митенька с новым порывом заперся в кабинете. Он выработал себе осно-вные правила, которых нужно было держаться:
      1) Решать все с одного раза.
      2) Не позволять воле двоиться.
      3) Каждое дело доводить до конца.
      4) Не начинать одновременно десяток дел.
      5) Ничего не откладывать на завтра.
      6) Вести аскетический образ жизни, такой же, как в период настроения общественности, избегать женщин, как самого опасного зла, но уже из внутренних побуждений, для себя, а не для масс.
      7) Не увлекаться внешним знанием. Бояться красоты, так как всякая красота содержит в себе элемент соблазна и расслабляет.
      8) Не употреблять насилия. Кротостью и отсутствием в себе зла к людям можно пробудить в них больше хорошего, чем внешними мерами.
      - А главное, - сказал Митенька, - ни в чем не допускать торопливости, неосновательно-сти и хаоса. Это будет 9-е.
      - Хорошо, если бы получилось десять, ровнее было бы... - сказал Митенька. Но десяти не получилось, и он уже хотел было какую-нибудь заповедь разделить на две части, но вдруг вспо-мнил, что, к счастью, осталась пропущенной одна важная часть: дисциплина тела - гимнастика, обтирания.
      Вышло ровно десять.
      Весь этот день ушел на расписание и распределение занятий, так что самая жизнь началась только на следующий день.
      Едва проснувшись, со слипающимися от сна глазами, Митенька бросился к умывальнику и начал тереть себя щеткой с холодной ледяной водой и делать гимнастику.
      Потом сел за чтение. Но через пять минут ему пришла мысль, что нужно сказать Настасье, чтобы она никого не пускала к нему.
      - Это раньше надо было делать! - сказал Митенька. - Сядь и сиди! Что за окаянная спо-собность, как только нужно заняться определенным делом, так и приспичит что-нибудь.
      И правда, едва он усадил себя в кресло, как уже глаза его заметили в комнате беспорядок, и он подумал о том, что нужно бы убрать.
      - Нет, не нужно! - крикнул он.
      - Но я не могу заниматься, меня раздражает грязь, - сказал он, сделав движение вскочить куда-то.
      - Нет, можешь. Внешнее не должно иметь никакого значения. Самое главное уничтожить в себе этот недостаток разбросанности и добиться высшей способности самоуправления, - сказал Митенька Воейков.
      Теперь, когда он взял дело управления в свои руки, поражало, какая масса открылась в нем, в его характере свойств, подлежащих исправлению, какая открывалась работа перестройки само-го себя, сотворения нового человека. Но в то же время приятно было, что эта задача громадна.