А там шли мелкопоместные, затерявшиеся в полях или притаившиеся в уголку под лесом. И нигде нельзя было так хорошо поохотиться, а после охоты выпить и закусить, как на этих мале-ньких хуторках, где обыкновенно идет своя холостая жизнь с целодневным курением трубки у окна за самоваром, с бесконечными разговорами об охоте с заехавшим приятелем.
      И когда одного такого занесет попутный ветер, то сейчас же со стола уносится потухший самовар, из подвала приносятся пока что свежие отпотевшие с холода яблоки, а там сооружается закуска и достаются из пыльной горки разные графинчики с гранеными стеклянными пробками.
      А когда принесут кипящий самовар, от которого сильная струя пара, бурля под крышкой, бьет в потолок и туманит маленькие окна, тут и пойдут наклоняться к рюмкам графинчики и нацеживаться разноцветная влага настоек.
      Если же на огонек подъедут еще двое-трое приятелей, то, проговоривши всю ночь, наутро собираются по свежей пороше на зайцев. А в сумерках всей компанией, голодные, изморенные, но веселые от удачной охоты и свежего зимнего воздуха, возвращаются опять под гостеприим-ную кровлю хуторка. Тут уже ждет на столе горячий пирог, к которому, конечно, присоединены толстенькие рюмочки, опять те же, вновь дополненные графинчики и селедочка с луком, так как ни один порядочный охотник не будет пить, если нет среди закусок селедки с луком.
      Проходили годы. Все изменялось. То там, то здесь вымирали владельцы, усадьбы их со старинными домами и садами продавались, а на их месте долго виднелись с проезжей дороги заброшенные надворные постройки с грудой кирпичей и мусора.
      И казалось, что вместе со старыми домами, с их облупившимися колоннами и пошатнувши-мися балконами, уходит старая жизнь.
      Среди обитателей родовых усадеб стали появляться такие, которые, вроде известного Митеньки Воейкова, - вели странную обособленную жизнь. Или вроде еще более известного Валентина Елагина, человека совершенно нового, во многих отношениях странного и непонят-ного, имевшего удивительную способность влиять на людей и сбивать их с толку. Он главным образом отличился своей историей с баронессой Ниной Черкасской, женой почтенного и уважаемого профессора.
      Правда, были и такие люди, которые еще над чем-то хлопотали, старались поддерживать общественную жизнь, вроде Павла Ивановича Тутолмина, занимавшего судебную должность и прославившегося впоследствии основанным им знаменитым Обществом.
      Но всем как будто скучно и тесно становилось в родных обветшалых усадьбах и начинало тянуть куда-то в другие места, на неизведанный свежий простор.
      IV
      В утро Николина дня на дворе усадьбы Дмитрия Ильича Воейкова шла обычная, несколько ускоренная по случаю праздника жизнь: через двор торопливо прошла кухарка к колодцу с пустыми ведрами, прошли рабочие в праздничных суконных поддевках в церковь среди мелька-ющих утренних теней. А в раскрытое окно кухни виднелся стол с роем мух около рубленного для котлет мяса. Собаки, сидя перед окном, жадно смотрели туда и махали по земле хвостами, разметая ими сор.
      Хозяин усадьбы еще спал в своем кабинете на широком диване с ковровыми валиками. Он лежал, покрывшись с головой простыней от мух. А кругом него, на стульях, на полу, даже на письменном столе, - в каком-то вихревом состоянии валялись разбросанные части его туалета. Один сапог лежал далеко посредине пола, очевидно, он трудно снимался и был пущен туда в раздражении, а другой выглядывал из-под дивана.
      Круглые часы, на противоположной от дивана стене, пробили девять. Простыня завороча-лась, и лежавший под ней чихнул. Потом она опять присмирела.
      Под часами на стене была прибита за уголки четвертушка бумаги, очень тщательно обведенная по краям красными чернилами в виде рамочки. На ней было написано расписание занятий. Причем в начале стояла крупно и смело выведенная цифра 4, указывающая на время пробуждения. Но она была зачеркнута, и под ней менее крупно написана цифра 6.
      Потом и эта зачеркнута и заменена уже как бы с некоторым раздражением цифрой 8.
      Часы пробили половину десятого.
      И в тот же момент из-под простыни испуганно высунулась спутанная голова. Это и был сам владелец усадьбы с тысячей десятин земли, Дмитрий Ильич, или Митенька Воейков, как его звали в обществе.
      - Здравствуйте, - опять проспал! Он пошершавил свои мягкие белокурые волосы и сел на диване, спустив ноги на пол.
      - Желал бы я все-таки послушать, чтобы кто-нибудь объяснил мне, в чем тут дело: с четырех часов начал, а теперь уже на половину десятого съехал. Ведь сколько раз твердил этой неуклюжей дуре Настасье, чтобы она будила в положенный час. Ну что же... теперь спеши не спеши, все равно весь день испорчен. - И Митенька, заложив руки за голову, с расстроенным видом лег на диван...
      Он в последнее время чувствовал какое-то отчаяние от беспорядка и грязи в своей жизни, от наседающих на него мужиков, вообще от всей внешней жизни и так называемой действительно-сти. В борьбе с хаосом и бестолковщиной он установил себе определенное расписание занятий, где было все размечено: когда вставать, когда думать, когда гулять. И вот теперь расписание было, а порядка опять никакого не было.
      Часы пробили десять.
      - Э, черт их... покою не дают, - сказал Митенька, машинально вскочив и с раздражением взглянув на часы. На макушке у него торчал пучок непослушных сухих волос и еще больше усиливал недовольный вид хозяина.
      Дмитрий Ильич хотел было обуваться, но нашел только один носок. Он оглянулся по полу, заглянул даже под диван. Носка нигде не было.
      - Так, все в порядке, - сказал Митенька, сидя на корточках около дивана, и поклонился кому-то, разведя руками, в одной из которых он держал сапог, а в другой носок. Вдруг он насторожился: за дверью кто-то споткнулся, зацепившись за половик. Потом постучал в дверь.
      Митенька живо вскочил. Держа в одной руке носок, а в другой сапог за ушко, он повернул-ся к двери и ждал, как охотник ждет зверя, который неожиданно сам лезет в руки.
      - Вставать пора... - сказал из-за двери какой-то сиплый недовольный голос.
      Митенька нарочно не отзывался и ждал, чтобы заманить в комнату.
      На пороге показалась баба, несколько угрюмая, с испачканным в саже носом, в грязном подоткнутом сарафане и в валенках. Это и было Настасья.
      - А! вот тебя-то мне и надо! - крикнул Митенька, поймав момент, когда вошедшая переступила порог. Но она, взглянув на хозяина, стоявшего в одном белье, попятилась было к двери.
      - Тебе что было приказано?
      - А что?
      - Ты сейчас зачем пришла? - сказал хозяин, не отвечая прямо на вопрос и как бы желая довести ее до сознания другим путем.
      - Ну, будить шла...
      - Не "ну, будить", а просто будить. А в котором часу тебе приказано будить?
      Настасья молчала. Хозяин ждал.
      - В восемь!.. А ты приперла когда? В десять?
      - Нешто угадаешь?
      - Тут и угадывать ничего не надо, а посмотри на часы, вот и все. И потом, скажи на милость, когда я тебя приучу к порядку?.. Что это у тебя тут? - сказал Митенька Воейков, показав сапогом на свой стол и на всю комнату.
      - Что было, то и есть.
      - То есть как это "что было"? Почему же оно было? Раз тебе сказано, что ты должна убирать каждый день, значит, - кончено... Ты меня знаешь?.. Чтобы с завтрашнего дня все блестело и каждая вещь лежала на своем месте. В девять я встаю...
      - То в восемь, то в девять, - нешто тут разберешь.
      - Теперь в девять, с завтрашнего дня в девять - и не твое дело тут разбирать. В 91/4 ты убираешь комнату, в то время как я пью кофе. В 91/2 прихожу заниматься.
      - А нынче как же?
      - Нынче не в счет. Тебе сказано: с завтрашнего дня. У меня вот каждый час расписан и распределен точно. Ты видишь это? - сказал Митенька, показав носком на расписание.
      Настасья недовольно и недоброжелательно посмотрела на расписание.
      - А из-за тебя я каждый день теряю время, потому что ты все угадываешь вместо того, чтобы смотреть на часы. И ералаш какой-то развела на письменном столе.
      - Я не разводила... Я под праздник убирала.
      - Вот пойдите с ней!.. - сказал, как бы в изнеможении, повернувшись от нее, Митенька Воейков. Потом опять сейчас же быстро повернулся к ней и крикнул: - Каждый, каждый день, а не под праздник! Вы с Митрофаном все только по своим дурацким праздникам и постам считаете. Мне ваши праздники не нужны. Вот сегодня праздник, а ты видишь, я работаю.
      Настасья молчала.
      - А чего ты в столовую натащила? каких-то корзин с грязным бельем? Ты думаешь, что если я молчу, так, значит, и ничего не вижу? Я, брат, все вижу.
      - А что ж ей сделается?.. - сказала угрюмо Настасья.
      Митенька внимательно, как бы с интересом посмотрел некоторое время на Настасью.
      - Знаешь что? - сказал он наконец, как человек, пришедший к убийственному для его собеседника заключению. - Ты - злейший варвар. Ты все можешь растоптать, сама того не заметив.
      Настасья почему-то тупо посмотрела на свои валенки и ничего не сказала.
      - Что же ты молчишь?
      Настасья начала тупо моргать, что у нее всегда служило признаком крайнего напряжения мысли. И тут она уже совершенно переставала понимать самые обыкновенные вещи.
      Хозяин заметил это.
      - Ступай! - сказал он ей значительно и громко, как говорят глухому, и некоторое время смотрел ей вслед, когда она в своих валенках вылезала из комнаты.
      - Вот тебе и расписание, - сказал Митенька, посмотрев на часы, - вот тебе и четыре часа. Да ну что там, разве с этим народом можно что-нибудь наладить. О, господи, ну и созда-ния! - Он покачал головой, потом с некоторым недоумением посмотрел на сапог и на носок, которые он все еще держал в руках, как бы забыв, что с ними делать, и с досадой стал одеваться.
      Митенька надел русскую рубашку с махровым поясом и, по привычке, студенческую тужурку, хотя давно уже бросил университет, и подошел к зеркалу. Он машинально пригладил рукой пучок на макушке, который опять сейчас же вскочил. Наткнувшись в зеркале глазами на расписание, подошел к нему, взяв со стола карандаш, и сказал тоном человека, делающего последнюю уступку:
      - С завтрашнего дня я, так и быть, буду вставать в 9 часов, но чтобы было - минута в минуту.
      Он хотел было вписать цифру 9, но там так все было перемазано, что он махнул рукой и пошел пить кофе. А потом отправился в обычное место своих утренних занятий, за канаву сада. Туда он уходил от внешней жизни и действительности со всякими ее Настасьями, Митрофанами, чтобы дышать чистым воздухом общечеловеческих мыслей и жить своим главным и предчув-ствием той совершенной жизни, к которой человечество придет лет через четыреста или пятьсот путем неизбежной эволюции.
      V
      Если бы у Дмитрия Ильича Воейкова спросили, в чем заключается его главное и чем он, собственно, занят, он смело мог бы ответить: всем чем угодно, только не заботами о своем личном благополучии и материальном устроении. Никто не мог бы его упрекнуть в том, что свои личные интересы он ставит выше общественности. Не той средней общественности, - с ее земствами, партиями и всякими учреждениями, которой занято большинство средних людей, - а высшей общественности, имеющей целью мысль об угнетенных и эксплуатируемых массах, независимо от нужд настоящего момента и от того, в каком месте земного шара они находятся.
      Он, может быть, как никто чувствовал историческую вину своего привилегированного социального положения, свою высшую вину перед угнетенным большинством, вину уже в том, что он родился и рос в лучших условиях, чем бесконечные массы угнетенных. И так как он жил не узким кругом своей личной жизни, а интересами этой высшей общечеловеческой обществен-ности и негодованием вообще против бессмысленного устроения жизни, то для него все урод-ства социальной жизни были одинаково задевающими: "Почему рабочие работают как рабы, а живут в каких-то лачугах, в то время как фабриканты, ничего ровно не делающие, обитают в роскошных дворцах, которые они не сами строили? Почему крестьяне косны и не могут органи-зовать себе получения предметов первой необходимости из первых рук и переплачивают торгов-цам? Почему допустили, чтобы Австрия захватила себе Боснию и Герцеговину? Почему евреям не дают равноправия?"
      Могли сказать, что он занимается чужими делами и что от этого до сих пор никакого толку, слава богу, не видно, а вместо этого у самого в делах ералаш, земля наполовину пустует, образо-вание не кончено и брошено на половине.
      Может быть, но эти чужие дела важнее своих собственных уже потому, что касаются не одного человека, а бесконечного множества людей, и потому они должны быть разрешены в первую очередь.
      Что же касается результатов, то они не всегда могут быть видимы, так как здесь дело идет главным образом о будущем, а не о настоящем.
      Он совсем был бы доволен и спокоен за свое направление жизни, если бы не мешали мысли о том, что тупое и косное большинство, в лице соседей, думает о нем по-своему. И, конечно, совсем иначе оценивает его, чем он сам себя, так как они судят по внешнему и все ищут каких-то видимых результатов.
      - Вот я хожу сейчас здесь один, в глаза никто из них не имеет права ничего сказать мне, но я же чувствуую их тупую косность, - сказал Митенька, указав в сторону церкви, где сейчас шла праздничная служба. - И это мешает мне, давит меня. Если бы кругом были другие люди, какая могла бы быть прекрасная жизнь!
      Особенно мучительно было то, что косное, тупое большинство (большинство угнетенное сюда не относится) отличалось необычайной прочностью в своих веками сложившихся традици-ях и убеждениях. А у него как раз была какая-то невероятная чувствительность и шаткость в этом отношении: каждый насмешливый взгляд или твердо и уверенно высказанная противополо-жная ему мысль мгновенно сбивали его со всех внутренних позиций. И поэтому приходилось всеми силами избегать соприкосновения с враждебной средой. А враждебная среда была реши-тельно всюду, где были люди, так как обнимала собой все общество, всех помещиков и даже мужиков. Вследствие чего он мог жить полным напряжением сил для нужд угнетенного боль-шинства только в абсолютном одиночестве.
      Благодаря этому мучительно чувствовалось свое обособление от всех людей и полная невозможность принять какое бы то ни было участие в их деятельности и жизни с ее трудом, радостями и удовольствиями.
      В это время от церкви показались два экипажа. В переднем виднелись белевшие на солнце раскрытые дамские зонтики.
      Митенька почти невольно перескочил через канаву в сад и с забившимся сердцем спрятался за дерево, ожидая, когда они проедут. У него безотчетно прежде всего мелькнула мысль, что, увидев его, они, конечно, стали бы между собою обсуждать, чего он тут один болтается в поле, когда все порядочные люди в церкви.
      Это ехал предводитель, князь Левашев, именинник в нынешний день, высокий бодрый ста-рик с длинной седой бородой, которая разделялась при быстрой езде от ветра на две половины, ложившиеся ему на плечи. С ним ехали две девушки. Одна черненькая, задумчиво смотревшая вперед по дороге. Другая белокурая, очень живая, весело и беззаботно поглядывавшая по сторонам.
      Глаза Митеньки невольно остановились на черненькой девушке. И он невольно подумал о том, что вот он стоит здесь, - спрятавшись в кусты, точно в самом деле лишенный прав, - и не имеет возможности просто, как десятки других, обыкновенных молодых людей подойти, поздо-роваться с семьей предводителя и посмотреть в глаза черненькой девушке.
      И когда проехала мимо него вторая коляска, в которой сидел и, ворча, хмурился на толчки Павел Иванович Тутолмин, - Митенька долго смотрел вслед экипажам и мелькавшему серому вуалю черненькой девушки. Он вспомнил, что какую-то одну из них зовут Ириной.
      Ему вдруг точно в новом освещении вся жизнь его показалась нелепостью. Отказался от своей личной жизни, закабалил себя в какие-то аскетические рамки, благодаря этому во всю юность не знал никакой радости. И все это из-за совестливости перед обездоленным большинст-вом. А это большинство великолепно забирается за его рыбой, ворует яблоки, в то время как он ходит здесь, мучается и страстно жаждет одного: светлой, свободной жизни на справедливых основаниях. И ему же еще приходится прятаться от людей, точно стыдясь перед ними своей святыни.
      А они не только не замечают подвига самоотречения, а считают его, наверное, недоучивши-мся студентом.
      - И вообще я устал, и все мне надоело! - сказал он вдруг несчастным голосом и с полным упадком духа, как это у него часто бывало. Но когда он подходил к дому, глаза его увидели но-вое и уже более существенное, чем рыба и яблоки, посягательство на его родовую недвижимую собственность: на месте проломанного плетня со стороны деревни стоял на его земле деревен-ский амбарчик. Когда он тут успел вырасти, было неизвестно.
      Мгновенно упадок духа сменился необычайным взрывом энергии, и Митенька, сделав рукой и бровями жест человека, который сейчас распорядится по-своему, быстро вошел в дом.
      - Митрофан! Лошадь мне! - крикнул он в окно.
      "Если эти дикари не понимают высших отношений, то они заслуживают самых низших. И они получат их!"
      Он и сам не подозревал, что этот день был последним днем его прежнего направления жизни.
      VI
      Все в том же состоянии гневной решимости, которую он видел в себе со стороны, Дмитрий Ильич надел пыльник, валявшийся в кабинете на кресле, и с раздражением занялся отыскивани-ем фуражки, заглядывая под кресла и стулья. Но в тот момент, как он нашел ее под книгами на кресле, ему вдруг пришла мысль о той огромной разнице между ступенью развития мужиков и его, Дмитрия Ильича. Кого он хочет казнить? Тех же угнетенных, которым он отдал всю мысль своей юности и весь жар ее, перед кем на нем самом лежит историческая вина.
      Если бы не случилось задержки с фуражкой, эта мысль, может быть, и не пришла бы. Но как только она пришла, так и перебила стремительность действия.
      Он встал, бросил фуражку на стол и сказал себе: не стоит связываться. И притом, принцип должен быть выше всего.
      - Митрофан, не надо лошади.
      В дверь постучали.
      - К вам, батюшка, можно? - послышался за дверью стариковский голос, по которому Митенька узнал своего мелкопоместного соседа Петра Петровича. Вошел седой морщинистый старичок с давно не бритым подбородком и с нависшими усами. Он был в летней сборчатой поддевочке на крючках и с красным носовым платком в руке. Не глядя на хозяина, повесил у двери картуз на гвоздик и сел на стул. Спокойно достал из кармана складывающийся розеткой кожаный мешочек с табаком и, не говоря ни слова, стал набивать трубочку, покачивая чего-то головой.
      - Окаянный народ!.. - убежденно сказал он, запихивая в трубку последнюю щепотку табаку. - Чем человек с ними лучше, тем они хуже.
      - Вы про мужиков?
      - Известно, про кого же больше, - сказал Петр Петрович, взяв трубку в зубы и стянув шнурок на табачном мешке. - С самого утра целое стадо на вашем поле. Пришел сказать.
      - Как, и стадо было? Я видел только этот амбарчик.
      - И стадо, как же! - крикнул Петр Петрович, протягивая к Дмитрию Ильичу руку с трубочкой, которую он собирался закурить. - Я вам, батюшка, давно говорил, что этот народ понимает только палку. Ежели палка над ними есть, то все хорошо. Как палку приняли, так и пойдет черт знает что.
      Митенька отошел к окну и стоял, болезненно наморщив лоб.
      - Да потому что им кроме палки никто ничего и не показывал... - сказал он.
      - И не следует! - быстро подхватил Петр Петрович, опять протянув к хозяину руку с трубочкой, которую он все не мог собраться закурить. - Их гнуть надо, сукиных детей, в бараний рог и для их же пользы, вот что, заключил, назидательно качнув головой, Петр Петрович и, закурив наконец трубочку, запахнул полу на колене.
      - Так вы думаете, стоит подать жалобу?
      - Господи, да как же не стоит! - воскликнул почти испуганно Петр Петрович. - Вы вот что, садитесь-ка себе тут и строчите, а я пойду у вас рюмочку выпью.
      Митенька нерешительно сел за стол и, кусая с напряжением мысли губы, задумался. В таком положении он сидел пять, десять минут, болезненно морщась.
      Потом вдруг вскочил.
      - Ну ее к черту, эту жалобу. - Он с шумом отодвинул кресло от стола и пошел, сам еще не зная куда. Но на пороге столкнулся с Петром Петровичем, утиравшим губы красным платком.
      - Накатали, батюшка? Везете?
      Митенька хотел было крикнуть, чтобы отстали от него, ничего он не накатал и везти никуда не собирается. Но почему-то сказал, что написал и сейчас едет.
      - Валите, валите, таких дел откладывать не стоит.
      - Митрофан, лошадь! - с досадой крикнул Дмитрий Ильич.
      - Сделаю вид, что поеду! - сказал он сам себе, в затруднении шершавя ладонью макушку. - А то будет приставать.
      Этот шаг и повлек за собой всю ту цепь нелепостей, которые самому твердому человеку могли бы закружить голову.
      VII
      Нелепость первая: насколько глупо ехать только потому, что какому-то Петру Петровичу показалось необходимым жаловаться.
      Это пришло в голову Митеньке Воейкову, едва только он отъехал с версту от дома. Он велел было Митрофану повернуть лошадь, но при мысли о том, что Петр Петрович, наверное, еще не ушел, раздумал.
      - Придется сказать Павлу Ивановичу, что приехал просто навестить его. И никакой жало-бы, конечно, не подавать, я вовсе не обязан исполнять фантазии всякого встречного.
      Он въехал на широкий двор усадьбы с каменными конюшнями и чугунной доской на раките, в которую бьют сторожа, обходя ночью усадьбу. Тут вышла вторая нелепость, которой он ожидал меньше всего. На дворе Митенька увидел проходившего от конюшни к дому хмурого малого в сапогах и с жесткими волосами. Он велел Митрофану остановиться и, обратившись к малому почему-то несколько робким, как бы приниженным тоном, спросил его, дома ли Павел Иванович.
      Малый остановился и сказал недовольно и нехотя, что барин дома. Потом повернулся и пошел дальше.
      - Доложи, пожалуйста, - сказал Митенька, торопливо выходя из экипажа.
      - А вам по делу? - спросил малый мрачно и глядя не на просителя, а куда-то в сторону и вниз.
      Митенька, потерявшись и боясь, что малый уйдет, сказал, что по делу.
      - Ну, тогда идите сюда. - И повел его к черному ходу. Митенька пошел за ним. Они вошли по грязным ступенькам кухонного крыльца сзади дома, прошли через жаркую кухню, потом через узенький коридорчик, и Митенька неожиданно для себя прямо в пыльнике очутился в служебном кабинете Павла Ивановича.
      Павел Иванович, вернувшись из церкви, сидел с приехавшим к нему соседом Щербаковым в кабинете и обсуждал дело организации проектируемого им общества. Они кончали подсчет будущих членов, когда в кабинет неожиданно вошел Митенька.
      Павел Иванович поднял голову и долго сквозь стекла пенсне смотрел на Дмитрия Ильича.
      - Ну что там еще... ну кто там?.. - говорил он, недовольно нахмурившись и какими-то неопределенными фразами. Его короткий, но торчащий в разные стороны бобрик придавал ему суровый вид, который усиливался еще тем, что у него была привычка закидывать голову неско-лько назад и смотреть сквозь пенсне на посетителя. И люди, не знавшие его, всегда несколько терялись под этим взглядом.
      Щербаков, подняв голову от стола, тоже посмотрел на Митеньку с недовольным выражени-ем, какое бывает у людей, которые вели деловой разговор с хозяином дома, а тут врывается кто-то третий, и неизвестно еще, сколько времени он проторчит.
      - Вам что угодно? - спросил он за Павла Ивановича, который молча и строго смотрел на посетителя.
      Митенька, растерявшись под двумя вопросительными взглядами, сказал то, чего совсем не хотел и не думал говорить. Именно: что он вынужден прибегнуть к защите судебной власти от мужиков, которые теснят его самым невозможным и возмутительным образом. При этом у него было наивное, испуганное лицо с торчащей кисточкой волос на макушке, какое бывает у учени-ка, который пришел жаловаться, но еще не уверен, как будет принята его жалоба; еще, может быть, его самого назовут фискалом и ябедой. И весь приезд его, благодаря хмурому малому вышел каким-то нелепым. Нельзя же было теперь сказать: здравствуйте, я вас проведать прие-хал, - тем более что Павел Иванович по своей рассеянности, очевидно, даже не узнавал его.
      Но едва только Митенька договорил, как черный усатый Щербаков возбужденно вскочил в своей сборчатой поддевке с места.
      - Вот вам пример! - крикнул он своим пропитым басом. - Я всегда говорил, что они на шею сядут, эти хамы, если мы будем с ними сентиментальничать.
      Павел Иванович, сидевший в своем председательском кресле с резной спинкой, в начале речи Щербакова перевел взгляд на него и некоторое время смотрел на говорившего сквозь пен-сне, откинув назад голову, как смотрит судья на эксперта, дающего показания. Потом взглянул на Митеньку, все еще стоявшего посредине кабинета в своем пыльнике и с кисточкой волос на макушке.
      Митенька Воейков, неожиданно попавший в сочувствующую среду, вдруг почувствовал всю свою обиду и всю вину мужиков. Торопясь, он рассказал про все. И даже пожаловался на непочтительное отношение, хотя последнее реально ни в чем не выражалось, но он чувствовал, что они не уважают его.
      - В губернский город надо, в Окружной суд, - крикнул Щербаков с налившимися кровью, желтыми, точно от табака, белками глаз.
      Павел Иванович, выслушав его, опять перевел значитальный и нахмуренный взгляд на Митеньку Воейкова, потом вдруг сказал:
      - Да ведь вы... Воейков, Дмиртий Ильич?
      - Да, - ответил Митенька.
      - Простите, я и не узнал вас. - Он встал и пожал Митеньке руку, сохранив при этом тот же нахмуренный и сосредоточенный вид. Этот вид он сохранял всегда: и тогда, когда кого-нибудь слушал, и тогда, когда искал на полу пропавшую туфлю или рылся в бумагах и по обыкновению не мог найти того, что требовалось. Но, несмотря на это, он был, в сущности, добрейший и безобиднейший человек.
      Щербаков вежливо, по-военному шаркнул ногой в лаковом сапоге и, как своему, пожал Митеньке руку.
      Митенька, принципиально презиравший помещиков и вообще всех, кого не знал, вдруг почувствовал к ним обоим внезапно вспыхнувшее в нем чувство признательности, почти любви за то, что они оказались такими прекрасными людьми, которые сразу поняли его и хорошо отнеслись к нему, приняв его сторону. И чем больше было у него прежде к ним заочного чувства принципиального презрения, тем больше было теперь растроганности.
      - Прошу позавтракать с нами, - сказал Павел Иванович, - жена будет очень рада.
      Митенька стал отказываться. Павел Иванович настойчиво просил остаться. Митенька пошел в переднюю раздеться, но, снимая с себя пыльник, вдруг увидел в зеркале, что он в своей старой студенческой тужурке.
      - Вот черт догадал надеть, - сказал он сам себе, - подумают еще, что меня выгнали из университета. Скрываю это и потому ношу тужурку. - Постояв в нерешительности, он пошел в кабинет опять отказываться. Это уже вышло так странно, что даже Павел Иванович удивленно приподнял брови.
      Но тут Щербаков взял Митеньку за руки, молча подвел к вешалке и сказал, что не уйдет до тех пор, пока тот не разденется.
      Пришлось раздеться.
      Едва они вошли в кабинет, как на пороге показалась красивая и тонкая фигура хозяйки дома, Ольги Петровны, на секунду с легким удивлением задержавшейся в дверях при виде нового лица.
      - Валентин приехал, - сказала она, обращаясь к Павлу Ивановичу, но в то же время глядя на Митеньку, как бы не зная, как отнестись к нему, как к человеку, приехавшему по делу к мужу, или как к знакомому.
      Павел Иванович, привстав и нахмурившись, представил ей Воейкова.
      - А, так вот он, затворник, аскет и я не знаю, что еще!.. - сказала молодая женщина, сделав несколько легких шагов навстречу гостю и подавая свою красивую руку, сдавленную повыше кисти золотой змейкой-браслетом.
      Она была в коротком, тонкого фуляра платье, которое от быстрого движения, шелестя, раздувалось на ходу и липло к ее ногам.
      - Мы уже давно точим зубы на вас, - сказала она, стоя перед Дмитрием Ильичом и безотчетным жестом дотрагиваясь пальчиками холеных рук сзади до свежезавитой прически. - Ну, идемте завтракать с нами. Вы знакомы с Валентином Елагиным?
      - Нет, - сказал Митенька, глядя молодой женщине в глаза.
      - Какой же вы человек после этого? Ну а Федюкова вы, конечно, знаете с его пессимисти-ческим видом, - сказала Ольга Петровна, взглянув на Митеньку с едва уловимым заинтересо-ванным вниманием женщины, так как Митенька, сам не зная почему, продолжал смотреть ей прямо в глаза. - И потом у нас сегодня есть интересные барышни.
      Она повернулась и пошла впереди всех по коридору в столовую. Митенька Воейков неволь-но смотрел вслед ее вырисовывавшейся на фоне дальнего окна легкой фигуре, в которой, начи-ная от молодых волнистых тяжелых волос до маленьких желтых туфель, была та кокетливая выхоленность, какая бывает у красивых, ничем не занятых женщин.
      VIII
      Все пошли в столовую.
      Там было небольшое общество: заехавшие из церкви девочки Левашевы, которые смотрели журналы на круглом столике. У окна стоял Федюков, несколько странно одетый: в английском охотничьем костюме и в желтых шнурованных ботинках. Он стоял с таким мрачным видом, какой бывает у людей, раз навсегда обиженных недостаточной оценкой их.
      Девочки из-за журналов часто поглядывали на Валентина Елагина с каким-то пугливым любопытством, в особенности младшая, беленькая.
      Но в наружности Валентина Елагина не было ничего особенного. Он был только очень большого роста с совершенно голой головой и с необычайным спокойствием во всей фигуре. По-видимому, он везде одинаково чувствовал себя хорошо. Сейчас он сидел в кресле, откинув-шись на спинку, курил и, казалось, нисколько не тяготился молчанием. Только изредка погляды-вал на своего спутника, медведеобразного малого в смазных сапогах, сидевшего на первом от двери стуле. Его низкий тяжелый лоб, крупные губы и воловья шея невольно наводили на мысль, зачем мог понадобиться Валентину этот малый, не умеющий шагу ступить в обществе. А между тем Валентин всюду таскал его за собой и сейчас даже с некоторой заботой поглядывал на него, хотя эта заботливость была больше похожа на ту, с какой смотрит хозяин на своего ручного медведя.