Пантелеймон Сергеевич Романов
      Родной язык
      На длинной платформе вокзала колыхалось целое море голов, солдатских шинелей, со вскинутыми на плечи сундучками и мешками. Когда какой-нибудь солдатик в съехавшем набок картузе протискивался со своими мешками через толпу ближе к платформе, раздавались крики и ругань. Издали донесся свисток паровоза, и головы всех повернулись к подходившему поезду.
      - Ну прямо невозможно стало ездить, - проговорила женщина в дорожной поддевке и теплом платке, - ругань везде такая, что сил нет.
      - Привыкнешь, - сказал стоявший рядом с ней солдат с мешком и привязанным к нему чайником, недовольно покосившись на нее. Паровоз, обдав людей холодным паром и скрыв в нем на минуту платформу, пронесся мимо. Толпа загудела и, опираясь воронками у входов на площадки, полезла, не дав поезду остановиться.
      - Дуй напрямик, господи благослови.
      - Куда на человека прешь, я те благословлю, мать!..
      Минут пять стоял сплошной гул, из которого только вырывались отрывистые хриплые крики:
      - Ах, мать... Куда, мать...
      Первым вскочил в вагон солдат с мешком и чайником, за ним женщина в платке, потом какой-то добродушный солдатик, который только улыбался, высовывал свой узелочек над головами вверху и покрикивал:
      - Легче, легче, родимые... Все огузья оборвете... Несколько времени все стояли молча в тесноте.
      - Ну, и развязались языки, - сказал добродушный солдатик, оглядывая полки и ища, куда пристроить свой узелок.
      - Да уж всех родителей помянули.
      - Без этого нельзя.
      - А зачем ругаться-то, - сказала женщина, разматывая съехавший на глаза платок, - что тебя, за язык, что ли, тянули.
      - А куда ж ты без ругани нынче сунешься, - отозвался, недовольно покосившись на нее, солдат с чайником, утирая рукавом шинели пот с лица, как после тяжелой работы, - тут, когда все горло продерешь, тогда только и преткнешься.
      - Молитву бы сотворил, - заметила старушка с лавки.
      - Молитву... Что ж, тебя оглоблей, скажем, в бок саданули или не хуже теперешнего сундуком в рыло заехали, ты и будешь молитву читать... - сказал какой-то угрюмый солдат от окна.
      - Двинул матом как следует, вот и ладно.
      - На что лучше.
      - И все нехорошими словами,-сказала старушка, не обратив внимания на слова угрюмого солдата, - Заместо того чтобы перекреститься перед дорогой, он по-матерному.
      - Это у нас заместо господи благослови идет, - сказал солдат с чайником.
      - Вот, вот...
      - Это, брат, для всего годится, - лошадь ли подогнать, в вагон ли пробиться - и везде тебя понимают.
      - В лучшем виде.
      - Как же, иной раз просишь честью: господа, дозвольте пройтись - ни черта, как уши свинцом залили. Потом как двинешь - сразу прочистится.
      - Момент.
      - Нешто можно без ругани, - сказал угрюмый солдат, - они уж природу кверху тормашками хотят перевернуть.
      - А я вот на Кавказе служил, так там никак не ругаются, - сказал добродушный солдатик. Все некоторое время молчали.
      - Что ж, они не люди, что ли?.. - спросил угрюмый солдат, недовольно покосившись от своего окна.
      - По-ихнему не понимаешь ни черта, вот и не ругаются, - может, когда он с тобой говорит, он тебя матом почем зря кроет.
      - Нет, это верно, иностранцы слабы насчет этого.
      - Может, язык неподходящий?
      - Да и язык: "ла фа-фа, та-фа", бормочет, и не разберешь, что он ругается, ежели языка не понимаешь.
      - А тут ка-ак ахнешь, - сказал солдат с чайником, - мертвый очнется!
      - Как же можно, - слова явственные.
      - Ох, за эту войну понавострились, - сказал добродушный солдатик, покачав головой, - говорят, лучше нас нигде не ругаются, всех превзошли.
      - Да уж насчет этого можем.
      - Немцев мы учили по-нашему, так те прямо диву дались. Мы, говорят, далеко до вас не дошли.
      - Когда ж им было, все пушки свои лили.
      - И что, братец ты мой, сколько местностей я объехал на своем веку, везде своего брата узнаешь. Иной раз, бывало, встретишь какого-нибудь, думаешь иностранец: манжеты эти и все прочее, как полагается. А разговорился по душам или на башмак ему сапогом наступил, - глядишь, земляком оказался.
      - Что уж, настоящее, природное, никакими манжетами не выживешь.
      - Как же можно. А то рабочий у нас тут один из Америки приехал (тоже манжеты эти, ну, одним словом, все до точности), а как, говорит, на границе первое матерное слово услышал, так сердце и запрыгало, перекрестился даже.
      - Родина-то, брат... Что там ни говори.
      - Вот ты говоришь, что слова везде одни, -обратился добродушный солдатик к солдату с чайником. - Слова-то одни, а разговор везде по-разному идет. Саратовские, скажем, те все со злостью дуют, чтоб он тебя когда-нибудь от доброго сердца пульнул - ни за что. Все, как собака, - срыву. А орловские, к примеру, ни одного матерного слова не пустят без того, чтобы милачком тебя не обозвать али еще как.
      - Душевный народ?
      - Страсть... Вечерком сойдутся на завалинке, только и сльшишь, матюгом друг друга кроют. Ежели ты их не знаешь, подумаешь, что ругань идет, а они это для своего удовольствия. Когда по-приятельски потолковать сойдутся, других слов у них нету. И все так ласково, душевно.
      - На Волге здоровы ругаться,- сказал солдат с чайником, - эх, здоровы.
      - Там иначе нельзя: работа тяжелая, - сказал добродушный солдатик, - я тоже везде побывал, сразу могу отличить, из какой местности человек.
      - Нехорошо, - сказала старушка с лавки.
      - Что ж изделаешь-то, кабы можно было обойтись, никто б и не говорил.
      - Это верно, - кабы нужды не было, и разговору бы не было.
      Поезд остановился, в открывшуюся в конце коридора дверь ворвались какие-то крики, шум, возня...
      - Что на дороге-то поставили, холуи косорылые... Принимай, в лепешку расшибу!
      - И так пролезешь, не барин, - послышался сердитый бабий голос.
      - Я не пролезу, мать...
      - С Волги, знать, - сказал, прислушиваясь, солдат с чайником. Добродушный солдатик, вытянув шею, прислушал ся, как прислушиваются к родному языку, услышанному на чужой стороне.
      -Тверяки, - сказал он с довольной улыбкой и, приподнявшись на цыпочки, чтобы видеть через головы, крикнул что было силы:
      - Го-го-го, земляки, дуй... Вашу так!
      - Ну прямо терпенья нет, - сказала женщина в поддевке, нервно поводя плечами.
      - Нежны очень стали, - сказал недоброжелательно угрюмый солдат, иностранка, что ли, какая, что родной язык тебе противен. Жандармов-то теперь нет, придется потерпеть.
      - Милая, ты не обижайся, Христа ради, - сказал добродушный солдатик. Нешто я со зла. Я ведь от души. Я в Твери два года работал, земляки они, как услышу, так сердце и запрыгает.
      - Понимает она тебя, это, - сказал угрюмый солдат.
      - Уж седина показывается, отвыкать бы пора.
      - Эх, тетенька, да неушто уж... Господи, - сказал добродушный солдатик, приложив обе руки к груди, - я, можно сказать, человек тихий, смирный, цыпленочка и то на своем веку, скажем, не обидел, а когда меня на войне ранили, дал я зарок, чтобы никаких слов. Думаю, лучше буду святителей поминать, коли что, вот как бабушка говорила.
      К нему все обернулись.
      - Ну и что же? - спросил нетерпеливо солдат с чайником.
      - Ну, наши на другой же день заметили: чтой-то ты, говорят, вроде как полоумный стал? А я скажу слово, да споткнусь. Думали уж, что язык отниматься стал. Почесть ничего сказать не могу, нету слов, да на-поди.
      - Обойтись своим умом задумал, по-иностранному, - сказал угрюмый солдат.
      - Целый месяц, братец ты мой, держался.
      - Трудно было?
      - Не дай бог, прямо как без рук.
      - Никто человека не мучает, так он сам себе муку выдумал.
      - Бывало, в праздник люди сойдутся, у них разговор идет, а я, как немой, сижу. И взяла меня тоска...
      - Чем кончилось-то? - спросил нетерпеливо солдат с чайником.
      - Чем?.. Да один раз жена мне похлебкой руку обварила, я как двину ее... С тех пор и пошло.
      - Разум прочистило, - сказал угрюмый солдат.
      - И прямо, братец ты мой, как гора с плеч, веселый опять стал, разговорчивый, мать твою...
      - О, боже мой, - сказала женщина в поддевке, - хоть бы в другой вагон перейти.
      Поезд опять остановился у станции. И сейчас послышалось:
      - Эй, милый, проходи!
      - Лезь, голубь, лезь, мать!..
      - Ну, ну, старина, домовой облезлый, карабкайся, мать...
      Добродушный солдатик повернул голову к двери, с заигравшей улыбкой слушал некоторое время, потом, ни слова не говоря, ринулся вперед по головам и закричал, что было силы, над самым ухом женщины:
      - Го-го-го... Орловские, что ли, мать вашу?!
      - Они самые, соколики, - донеслось оттуда.
      - По разговору узнал, четыре года там работал.
      1918