Б.А. Романов
      Дипломатическое развязывание русско-японской войны 1904-1905 гг.
      I
      Когда 20 июля 1903 г.+1 Курино, японский посланник в Петербурге, передал гр. Ламодорфу, министру иностранных дел России, свою "вербальную ноту" с предложением "войти в рассмотрение положения дел на Дальнем Востоке, где встречаются их, России и Японии, интересы", - выступление это было полностью согласовано с британским кабинетом. Еще 3 июля Гаяси - японский посол в Лондоне - обратился к маркизу Лэнсдоуну с сообщением, что "следя с пристальным вниманием за развитием дел в Маньчжурии", японское правительство решило отказаться от "позиции бдительной сдержанности", так как "последнее выступление (в апреле 1903 г. - Б.Р.) России с требованием от Китая новых условий, консолидирующих ее власть в Маньчжурии", "заставляет его думать, что Россия оставила намерение... уйти из Маньчжурии", что "неограниченная постоянная оккупация Маньчжурии Россией создает положение, чрезвычайно пагубное для интересов, защита которых являлась целью при заключении англо-японского союза", и что "пришло время изменить политику".
      Изложив условия соглашения с Россией, Гаяси указал, что их отклонение поведет к ответственности России за результаты, каковы бы они ни были. Лэнсдоун, конечно, полюбопытствовал, "какие шаги Япония предпримет, если Россия не обратит внимания на ее представления?" Гаяси ответил незнанием. Лэнсдоун указал тогда на "крайнюю важность" соглашения с США относительно их действий в этом вопросе. Гаяси промолчал, а затем предложил английскому правительству "полный и свободный обмен взглядов относительно общих интересов обеих держав" и, со своей стороны, спросил о шагах, какие предполагает предпринять Англия для защиты своих интересов. На последнее, в свою очередь, не ответил Лэнсдоун. Он обещал передать весь вопрос на обсуждение британского кабинета.
      Пребывание в Лондоне министра Делькассэ с президентом Французской республики, как раз в эти дни ведших переговоры о заключении англо-французской "entente", несколько задержало английский ответ на японское предложение, и обмен меморандумами по всей форме последовал (13 и 16 июля), когда окончено было с французами. Британский кабинет одобрил японские условия с тем, что "японское правительство будет держать английское правительство полностью в курсе переговоров с Россией", и с тем чтобы переговоры шли в полном согласии с англо-японским союзным договором. Япония со своей стороны потребовала "строгой секретности" переговоров и отвергла какое-либо участие США, а японский министр иностранных дел Комура, кроме того, подчеркнул еще, что желает вести переговоры "непосредственно с Россией" и что "всякая отсрочка в этом деле будет только провоцировать войну" ("они хотят действовать одни и, так как их интересы более животрепещущи, чем наши, и так как они подготовлены идти дальше, я думаю, что они правы", - добавлял от себя Макдональд, английский посол в Токио +2).
      Даже из этих скупых (только теперь и пущенных в публикацию) дипломатических формулировок видно, что дело предпринималось в расчете развязать войну под предлогом затяжки дипломатических переговоров противной стороной. Да Комура и сам признавался, что "лично он не думает, чтобы русские имели в виду вести переговоры", а Макдональд считал, что "твердость в ведении дела с Россией скорее привела бы к мирному соглашению, чем политика чрезмерного соглашательства", и именно потому воздержался сказать это Комуре, чтобы "избежать всего, что могло хотя бы в малейшей степени иметь вид подстрекательства к поспешному образу действий", - дело, которое английская дипломатия предпочитала возложить на свою прессу. Именно в этой связи осторожный в своих дипломатических письмах Макдональд упомянул, что Ито "очень хочет соглашения с Россией во что бы то ни стало" и что Ито "утверждал, что нынешние затруднения японского правительства и действия России в Маньчжурии и на границе Кореи являются прямым следствием англо-японского союза" +3. Макдональд отражал здесь только общую позицию английской дипломатии: поглубже спрятать пружину, которую она, очевидно, хотела до конца держать в своих руках. Выступление лорда Кренборна по адресу России (11 июля в палате с заявлением, что Англия не против соглашения с Россией) было предпринято в момент, когда благословение Лондона японцам еще не было дано и должно было иметь вид акта, исходившего из дружественной царизму французской инициативы, проявленной Делькассэ в бытность его в Лондоне. На деле это было выступление, параллельное японскому, прикрывавшее Лондон от упреков, которых так боялся Макдональд.
      Итак, в самом своем зародыше японское выступление открывало дискуссию не на тему о корейских делах и интересах "местного значения", как свысока говорили о них в Лондоне в 1901 г., а на тему о маньчжурских интересах широкого международного характера. И 12 августа Курино вручил Ламсдорфу проект соглашения не только о Корее, но и 1) о поддержании "начала равного благоприятства для торговли и промышленности всех наций в Китайской и Корейской империях"; 2) о прокладке японской железной дороги из Кореи через КВЖД на соединение с Шанхайгуаньской линией на Пекин и 3) о признании лишь "специальных интересов России в железнодорожных предприятиях в Маньчжурии" +4. При этом японская дипломатия двинулась в поход, как видим, одновременно и согласованно с английской в момент такой внутренней разоруженности правительственного аппарата царизма и такого угрожающего для царизма положения на внутреннем фронте, что дипломатически разыграть тут войну для японской стороны было бы не так уж трудно.
      Что это было действительно так, показала уже через два дня - 14 августа дипломатия "триумвирата" +5. В этот день на совещании их было только трое (Безобразов не приехал). Решено было "не придерживаться буквального смысла договора 26 марта", при эвакуации в дальнейшем не выводить войска из Маньчжурии, а только уводить их в полосу отчуждения КВЖД (это теперь они и называли эвакуацией), продолжать занятие Хунчуня (у самой корейской границы!) и обещать Китаю эвакуацию непридорожных пунктов "в течение годичного срока", т.е. к 14 августа 1904 г. (!). Все это обусловливалось следующими обязательствами со стороны Китая: 1) не уступать иностранцам возвращаемых территорий (то же, что в апреле); 2) допустить военные русские посты по Сунгари и Амуру; 3) то же на тракте Цицикар - Благовещенск; 4) исключить Маньчжурию из ведения иностранцев (то же, что в апреле) и 5) оградить торговые интересы КВЖД +6. Это был крайний предел, до которого готовы были идти все трое, приспосабливаясь к "новому курсу", на который переходил царь с безобразовцами. Но это была уже и лебединая песня "триумвирата". В эти дни Николай уже утешал Безобразова, что он может "считать Витте очень кратковременным деятелем", и 29 августа, наконец, освободился от него, передвинув его на пост председателя комитета министров, т.е., в сущности, в глубокий резерв, подальше от всякого дела +7.
      12 августа, в самый день получения японской ноты, адмирал Алексеев был назначен наместником царя на Дальнем Востоке с резиденцией в Порт-Артуре: его задачей было объединить под своим руководством работу всех ведомств на Дальнем Востоке, и ему дано было право дипломатических сношений от имени царя. Это был встречный ход "нового курса" в ответ на маньчжурское острие японского предложения, предпринятый втайне от "триумвирата" не без участия Плеве. Это была еще одна внутриаппаратная победа "нового курса". Хватив исподтишка по голове ведущее трио своих министров, Николай полагал, что тут-то он и "забирает силу". Министры узнали об указе из "Правительственного Вестника". Куропаткин заговорил с царем о "доверии" и просил отставки. Ламсдорф этого вопроса открыто не возбуждал, как обещал англичанам полтора года назад, но еще и через месяц имел "меланхолический", "изменившийся в лице" вид и признавался французскому дипломату, что "предпочитает", чтобы "судьбы Маньчжурии находились в руках другого", когда дело пошло о нарушении подписанного им договора об эвакуации. Даже Плеве несколько спустя (в ноябре) объяснял Куропаткину, что Николай "был крайне недоволен противодействием ему министров", что "нельзя ему резко противоречить", что теперь "влияние попало в нехорошие руки и прежде всего в руки людей несведущих" - "все дело в том, что в Маньчжурии собирались устроить особое государство" (т.е. государство Витте) +8.
      Учреждение наместничества, казалось, говорило о том, что Россия располагается в Маньчжурии всерьез и надолго. Германская пресса приветствовала этот шаг, как "триумф ловкой, настойчивой и молчаливой русской дипломатии на Дальнем Востоке" и "как решительное подчинение Маньчжурии царем" - "коварный маневр" со стороны германской дипломатии, как думали во Франции, цель которого "обострить положение и вызвать протесты" +9.
      По существу это была игра в большие куклы: никаких самостоятельных сношений Алексеев не вел, так как боялся и шагу сделать без Петербурга. В столице был несколько позднее учрежден "особый комитет по делам Дальнего Востока", куда успели назначить Плеве вице-председателем при царе-председателе, а все собрание представлял один Безобразов. Абаза с Матюниным управляли канцелярией. Заседаний, понятно, не было ни одного. Абаза вел переписку с Алексеевым, передавая и истолковывая тому распоряжения царя. Параллельно действовал обычный министерский аппарат, и формально японский посланник Курино сносился только с Ламсдорфом; но в решительных случаях ответы последнего задерживались, когда Николаю приходило вдруг в голову запросить Алексеева. Ламсдорф в Петербурге боялся, как бы чего не натворил Алексеев, напыщенное и глупое существо, представивший проект штаба наместника на сумму в 412 тыс. рублей и в составе 80 генералов (по одному генералу на батальон, даже не на полк!) +10. Алексеев в Порт-Артуре в свою очередь вечно охал и ахал, как бы не "сдурили" петербургские "чиновничьи души", - сам считая себя воякой +11.
      Безобразов к дипломатической части прямого отношения не имел и занимался "экономической политикой", извлекая ее, по привычке, из "здравого смысла". Но так как Николай без наместника тут предпринимать ничего не хотел (под влиянием известий о полном крахе корейско-маньчжурских лесных операций Балашова), то Безобразову оставалось попытаться внушать свои "идеи" Алексееву по телеграфу через специально командированное в Порт-Артур лицо (генерала Вогака). Однако последнему это решительно не удавалось потому, что Алексеев уклонялся от экономических вопросов по "некомпетентности" +12. Сам Николай в начале сентября собрался за границу, в родственный Дармштадт, в Висбаден на свидание с Вильгельмом и в Рим, и взял с собою Ламсдорфа, который фактически и вел всю деловую переписку с Алексеевым, а тот с послами в Токио, Пекине и Сеуле. Царю казалось, что это "упрощает дело" и вовсе не устраняет "ответственности" Ламсдорфа +13. Ламсдорф, побывав еще и в Париже, вернулся в Петербург в конце октября, но оказался отрезанным на целый месяц от царя, который задержался на пути в Скерневицах и в Петербурге появился только в конце ноября" +14. Как видим, во всем этом был свой стиль в работе.
      Чего, собственно, хотел Николай в Маньчжурии, Алексеев толком не понимал, как и никто другой. Основную директиву продиктовал (25 сентября) от имени царя Ламсдорф: "Принять меры, чтобы войны не было". Комедия с четвертым приступом к Китаю с требованиями, намеченными "триумвиратом" 14 августа, затянулась до 6 сентября, и китайцы, по совету держав, ответили традиционным отказом. Переговоры с Китаем о гарантиях и эвакуации были прерваны (3 октября) на этот раз уже окончательно +15. Тогда только обратились к переговорам с Японией.
      II
      В дни, когда Гаяси в Лондоне начал переговоры о проекте соглашения с Россией по маньчжурским делам, французский представитель сообщал из Токио в Париж, что японские "арсеналы не проявляют какой-либо специальной активности, за исключением, впрочем, постройки транспортных средств. Японские военные и моряки открыто считают себя совершенно готовыми к быстрой мобилизации и считают бесполезным принимать особые меры предосторожности" +16 . Это же было известно к моменту начала русско-японских переговоров и в Петербурге. Из донесений морского, военного и финансового агентов в Японии там знали, что с апреля по июль в Японии были проведены проверочные и учебные мобилизации "почти во всех частях армии" и во флоте, что все лето вооруженные силы Японии держались "в напряженном состоянии боевой готовности" и что "такой серьезной всесторонней подготовки на случай близкой войны не было и не наблюдалось" за все последние годы; наконец, что "два главных источника благосостояния страны, шелк и рис, одинаково обеспечены в текущем году в размерах, уже давно небывалых" +17.
      Пока в России безобразовщина проделывала свою работу по разложению аппарата в столице и на далекой периферии, переманивая там к себе не только "всех подозрительных людей" из Русско-Китайского банка, но и удалых карьеристов из военного ведомства (вроде полковника Мадритова или военного комиссара Квецинского, самочинно занявшего Мукден в октябре 1903 г. после его эвакуации), - в Японии принимались меры к консолидации политического аппарата и "общественного мнения" ввиду предстоящих решительных действий.
      К моменту своего лондонского выступления кабинет Кацуры пережил и успел изжить длительный парламентский "кризис" в связи со своими предвоенными бюджетными проектами и провел-таки их, уступив парламентским самураям только в вопросе о повышении поземельного налога. Это не значило, конечно, что парламент был против войны: в частности, наиболее "парламентарная" из парламентских партий, группа Окумы, была наиболее горячей сторонницей "активной" внешней политики, а в дипломатических донесениях из Токио за годы перед войной красной нитью проходит припев о сдерживающей позиции правительства и агрессивном давлении на него со стороны "возбужденного" "общественного мнения". Самое лондонское выступление Гаяси предпринято было после обсуждения его в Токио под председательством микадо в расширенном "тайном совете" в составе кабинета, высших государственных сановников, членов императорского дома и всех "старейших государственных людей" (т.е. Генро), в том числе Ито, Иноуэ и Мацукаты, не входивших в правящую группу маршала Ямагаты и считавшихся оппозиционерами умеренного, пацифистского оттенка. Это имело целью "показать", как объяснили англичанам, что "решение обратиться к России непосредственно" было "очевидно серьезным желанием не только императора и его правительства, но и представителей всех, кто пользуется влиянием в этой стране" +18.
      Истолкованное французами как возвращение к участию в делах высшей политики, приглашение упомянутых трех государственных деятелей в "правительственные совещания" производило впечатление залога мирного поворота в японской политике, чего-то вроде тоже "нового курса" +19. На деле это было лишь способом парализовать возможный центр оппозиции привлечением к активной ответственности за предпринимаемую дипломатическую кампанию и войну.
      Уже и до того Ито нельзя было считать стопроцентным пацифистом; теперь же за ним числилось политическое выступление, которое воинствующие милитаристы могли расценить только как воду на их мельницу. Это - его речь в марте 1903 г. на партийном собрании Сэйюкай, справедливо давшая "много пищи для тревожных слухов". В этой речи Ито, между прочим, сказал: "Мировые дела представляют крупные перемены за каждое десятилетие. Великая Сибирская железная дорога, соединяющая Крайний Восток с Крайним Западом, уже почти закончена, и разделявшее их расстояние может быть пройдено теперь в какие-нибудь две недели. Не следует забывать, что подобное сокращение расстояний требует от нас самого серьезного внимания с точки зрения национальной безопасности. Последнее улучшение в путях сообщения производит полную революцию в относительном положении народов. Приведу пример: десять лет тому назад ни одна западная держава не могла и подумать о посылке на Дальний Восток стотысячной армии. Но с тех пор условия так изменились, что стало возможно в какие-нибудь два-три месяца перебросить сюда армию даже в несколько сот тысяч человек. Конечно, все нации желают мира. Но как бы то ни было, ни одна из них не рискнет забыть, что буря может разразиться каждую минуту. Вот что отнимает у меня покой и днем и ночью, и вот почему я не упускаю ни одного случая напомнить моим согражданам о необходимости единения и доброго согласия" +20.
      Еще в 1902 г., давая свое согласие на заключение англо-японского союза, Ито заявил в Лондоне, что "рано или поздно необходимо будет положить предел русскому вторжению (encroachments) в Маньчжурию, если не штыком, так какими-нибудь иными средствами". Как ни ворчал он теперь по поводу того, что виною "настоящих осложнений является этот союз, он, очевидно, в обычной для него сдержанной форме признавал теперь своевременным приступить к действиям именно по поводу маньчжурских дел и протягивал руку милитаристам, не дожидаясь никаких "новых" петербургских курсов и отсчитывая сроки не хуже самого Ямагаты. Не будь Ито, возможно, кабинет Кацуры открыл бы войну не в феврале 1904 г., а раньше. Но в январе Гаяси мог уже смело заявить в Лондоне, что "была одно время в Японии мирная партия - теперь ее не существует. Ито и Иноуэ, которые одно время считались русофилами и сторонниками мира, отложили всякую надежду на мир". И это было не по каким-нибудь корейским, а только по маньчжурскому пункту японских условий, которому японское правительство тогда придало ультимативный характер +21.
      Японские милитаристы, приступая к переговорам с Россией, прекрасно, как и англичане, отдавали себе отчет "в серьезном различии мнений в русских правящих сферах" и учитывали это в своих дипломатических расчетах +22. Пока в России торжествовал "новый курс", они могли рассчитывать на бесплодность переговоров по маньчжурскому вопросу, и дело сводилось лишь к тому, чтобы свалить на противника ответственность за разрыв этих переговоров. Главные же дипломатические усилия для этого должны были быть направлены на Лондон. Там и работал с необыкновенной энергией все тот же Гаяси, фанатический сторонник войны. Французский посол в Лондоне, наблюдавший Гаяси за этой работой, так описал ее непосредственно после начала войны: "Позиция Гаяси была совсем иная, нежели его коллег в Париже, Берлине и Петербурге. Очень умный, очень тщеславный, склонный брать на себя инициативу, что позволяло ему его личное положение в Японии, где он был помощником статс-секретаря, - он был сторонником войны, не скрывал этого, и будет признан одним из главных ее виновников. Его целью было привлечь симпатии английского общественного мнения к его стране и вызвать вражду к России; он рассчитывал этим способом не только воздействовать на английский кабинет, но также укрепить и ободрить военную партию в Токио, вызывая в Англии проявления сочувствия к делу японцев... Гаяси не довольствовался изучением течений общественного мнения, он их провоцировал и до известной степени направлял. В своих пространных интервью, которые он давал журналистам, он охотно распространялся на тему о трудностях, создаваемых Россией, об обязательствах, часто ею нарушаемых, о положении, созданном для японцев в Маньчжурии, о силе армии и флота Японии, о плане будущих операций. Он утверждал, что война вероятна, неизбежна, если только московитское правительство не отступит полностью; он предсказывал ее на 10 февраля, он доходил до того, что предсказывал непрерывные атаки японского флота на Порт-Артур. Все его разговоры велись под знаком доверительности и пересыпались замечаниями, иногда грубыми, в которых он не щадил ни русских, ни англичан, ни своих коллег по Парижу и Петербургу. Они не предназначались для опубликования, и их тон, усугубляемый еще плохим английским языком Гаяси, был таков, что ни один журналист не опубликовал бы их под его именем, иначе он опроверг бы их. Но слова эти разглашались в редакциях, клубах и конторах Сити; им придавали мало значения по причине их резкости и частого повторения; они служили, однако, поводом к многочисленным газетным статьям, где текстуально воспроизводились разговоры японского посла... В Токио сторонники войны могли опираться на лондонские газеты в подтверждение симпатий Англии; в Петербурге видели в этих же газетах выражение единодушного мнения англичан и английского правительства, толкающего Японию на войну" +23.
      Люди, подобные Гаяси, не нужны были ни в Париже, ни в Петербурге. Там, наоборот, нужны были люди, не форсирующие событий, умеющие приспособляться к слабостям своих партнеров, пустить, когда надо, то тот, то другой оптимистический слушок, чтобы усыпить бдительность в отношении истинных намерений токийского правительства. В Петербурге, например, были убеждены, что Курино спит и видит из посланника превратиться в посла и потому приложит все усилия к мирному разрешению конфликта. А ему тем временем удалось, как увидим дальше, использовать петербургский развал для такого, чреватого результатами, глубокого зондажа, о каком он, вероятно, и сам не мечтал. В Париже Мотоно водил за нос Делькассэ, выдвигая то один, то другой спорный, но якобы легко разрешимый пункт, - когда Гаяси в Лондоне уже заявил, что решено воевать. А на деле это был прием, которым ловко в нужный момент затянули переговоры, направили противника на ложный след и избежали посредничества. В Вашингтоне же, учитывая личное участие Т. Рузвельта во внешней политике США и не довольствуясь работой японского посла Такахиры, токийское правительство прикомандировало к Рузвельту барона Канеко, его товарища по университету, который развивал президенту перспективы работы "американского капитала в союзе с японскими знаниями и искусством на Азиатском материке", снабжая его книжками о Японии и развлекая рассказами о "бушидо", кодексе морали и чести истого самурая +24.
      Все это не могло идти ни в какое сравнение, например, с русским послом в Лондоне Бенкендорфом, "очень приятным в общении", баловнем английского королевского двора, не понимавшим, что "ни двор, ни высшее общество - это еще не Англия", вовсе не разбиравшимся "в крупных интересах, которые в Лондоне являются пружиной политики" и "досадовавшим, что ничего не видит и ничего не знает". Бенкендорф ничего не мог выудить из Лэнсдоуна, а тот, как думал Камбон, находил Бенкендорфа "слишком неинтересным, чтобы дать себе труд разговаривать с ним". Между тем Лэнсдоун и так был известен тем, что не шел навстречу людям первый, и надо было "несколько насесть" на него, чтобы добиться от него откровенности. Не лучше в своем роде был и граф Кассини совсем не приемлемый для демократического Вашингтона дипломат старинной салонной школы, которого Вильгельм II, например, ставил на одну доску с Кишиневским погромом для объяснения резко отрицательной по отношению к России позиции правительства США в русско-японском конфликте. Что же касается русского посла в Париже Урусова, то поразительно отсутствие хотя бы единого упоминания о нем во всей обширной дипломатической переписке Делькассэ с Петербургом и Лондоном по дальневосточным делам перед войной - здесь было просто пустое место, если не считать сообщения вернувшегося в ноябре 1903 г. из Гааги министра юстиции Муравьева о том, что "Урусов только гоняется за кокотками" +25.
      Таким образом, к началу переговоров на стороне Японии были все преимущества не только в военном, но и в политическом и дипломатическом отношении. Помимо того, с самого же начала, еще в Лондоне, Япония сделала заявку на спешность - иначе война. То же самое она заявила и в Петербурге. Курино, передавая проект соглашения 12 августа Ламсдорфу, "прибавил, что чем долее будет откладываться заключение соглашения, тем все труднее будет, так как положение дел на Дальнем Востоке теперь более осложняется" и "просил Ламсдорфа ускорить дело елико возможно". Это было направлено прямо против "нового курса" царя, который заведомо все делал с "последовательной постепенностью". На это в полушутливой форме Ламсдорф и указал Курино немного спустя: "Как вы знаете, русский способ ведения дел не очень-то здесь быстр". Просить ускорить - это значило то же, что сказать: подписывайте, пока вы не только не готовы защищаться, но и пока вы не послали всех тех сил, какие только что решили послать на место спора +26. Это означало: о Маньчжурии будете договариваться с нами, а не с Китаем, или сначала с нами, а потом уже с Китаем. А это было и по старому курсу, сторонники которого, как упоминалось, через два дня (14 августа) сформулировали (для Китая) новые условия и новые сроки эвакуации Маньчжурии. Для данного момента в японских предложениях, в их корейской части, заключен был и еще один удар по "новому курсу". Под него попадала безобразовская лесная концессия на Ялу, еще не успевшая тогда прогореть и надоесть Николаю (когда этой же осенью для ее эксплуатации потребовались еще миллионы сверх уже просаженных двух миллионов, когда поддерживать ее отказался даже Алексеев и ее готовы были подбросить Русско-Китайскому банку) +27.
      Руководители "нового курса", однако, сразу же согласились на переговоры, и Ламсдорф обещал "тщательно рассмотреть" японский проект. Разумеется, это не остановило начатого усиления дальневосточных войск и пополнения флота, и оно продолжалось параллельно с переговорами до самого последнего дня. Но темпы переброски войск определялись объективными условиями: по справке на 20 октября 1903 г., с весны численность войск на Дальнем Востоке увеличилась со 109500 до 127 тысяч, а через три месяца предвиделась в 150 тысяч (т.е. примерно 7 тысяч в месяц). При всем том и в военном и в морском министерстве в Петербурге теперь "утверждали, что приняты все меры предосторожности, какие в их силах, чтобы встретить нападение Японии" +28. При таких условиях о том, чтобы напасть самим, у русского правительства и речи быть не могло. Поэтому мотив спешности, проводимый японской дипломатией и дальше, оставался объективно неоправданным.
      Японский флот, проводивший почти непрерывное учебное плавание в корейских водах, был источником несколько раз возникавших слухов о предпринимаемой японцами высадке в Корее или о занятии того или иного пункта на ее берегу. Дополнительную пищу для этих слухов давала деятельность японской дипломатии в Корее. Японцы требовали там то аннулирования безобразовской концессии, то выдачи им аналогичной концессии по соседству, то, издавна знакомыми корейскому правительству приемами устрашения, добивались заключения договора о протекторате и довели дело до того, что корейское правительство начало переговоры через Францию об объявлении "нейтралитета" Кореи. На этом и застигло Корею объявление войны. Мысль о японском десанте и открытой оккупации Японией Кореи была твердо усвоена русской дипломатией после телеграммы Николая Алексееву (от 25 сентября) о том, чтобы "принять все меры, чтобы войны не было". Телеграмма эта была ответом на первый же слух о том, что "японцы приступают к активным действиям" и "японский флот уже прибывает к корейским берегам у Мазампо", слух, который вызвал воинственную вспышку у Алексеева, предложившего царю теперь же "оказать противодействие открытой силой на море", "немедленно мобилизовать войска Квантунской области и Маньчжурии" и "объявить всю Маньчжурию на военном положении". И в дальнейшем возможная оккупация японцами Кореи расценивалась в Петербурге как акт, "развязывавший" России руки в Маньчжурии, эвакуация которой была приостановлена 3 октября в связи с разрывом русско-китайских переговоров +29.
      Японская же дипломатия, разгадав желание противника, твердо стояла на том, что "не пошлет ни бригады, ни батальона, ни одной души в Корею" (заявление Комуры Арману в октябре), что, впрочем, не мешало японскому штабу засылать в корейские порты съестные припасы, снаряжение и "многочисленных солдат в штатском", которые "маленькими партиями" направлялись в Сеул +30.
      Такова была атмосфера, в которой протекали начатые 12 августа переговоры. Впереди было 26 сентября, день окончательной эвакуации Маньчжурии по договору 26 марта 1902 г., и близились переговоры с Китаем о новых гарантиях. Японское предложение клином врезалось в русско-китайские переговоры. Это был медовый месяц Алексеева, вместе с наместничеством впервые вполне правоверно усвоившего "новый курс", не терпящий "уступок". Это вообще была кульминационная точка в размахе безобразовщины, выбросившей (не в пример Ито в Токио) Витте из аппарата. Однако первый месяц ушел на совсем по существу не нужные для русской стороны переговоры в Петербурге и переписку Курино с Комурой по двум предварительным вопросам, выдвинутым японской стороной. Комура домогался, чтобы японские предложения были "приняты за основу" переговоров. Ламсдорф разъяснил, что он имеет "40-летний опыт в министерстве иностранных дел" и что "не в обычае принимать предложение одной державы за единственное основание переговоров", надо подождать "русских встречных предложений". Он сразу предупредил Курино, что переговоры будут происходить в Токио, так как это ближе к наместнику. Комура настаивал на Петербурге, так как это будет скорее, и только 28 августа (10 сентября), посоветовавшись с англичанами, дал, наконец, свое согласие на переговоры в Токио. Виновниками задержки (этот первый месяц), вопреки обычному взгляду, были таким образом не русские, а японцы +31.
      Макдональд, английский посол в Токио, игравший там ту же (правда, хорошо скрытую) роль, что Гаяси в Лондоне, тотчас дал знать в Лондон, что "различие интересов" в русском правительстве явится "камнем преткновения" в "миролюбивых" попытках Японии и что, по его мнению, "хорошо было бы оказать давление на русское правительство, чтобы оно унифицировало эти интересы и трактовало Японию более серьезно, иначе гнев народа может оказаться слишком сильным испытанием для несомненно мирных намерений ее правительства" +32. В момент отъезда Николая с Ламсдорфом за границу (в конце сентября) Алексееву и Розену в Токио были уже даны инструкции о встречных предложениях, но даже во французском посольстве в Петербурге за 15 дней до срока эвакуации была "полная неизвестность относительно решения, какое примет Николай на этот счет". "Уже несколько недель дальневосточный отдел министерства был без работы", из Пекина и Токио не поступало ни одной телеграммы, и Ламсдорф был в абсолютном неведении о положении вещей. Бутирон из его намеков мог понять только, что эвакуации не будет и что Алексеев должен теперь найти какой-то "дипломатический выход" (это то, что говорил раньше Бомпар: "Маньчжурия есть и останется русским владением"). И тем не менее Ламсдорф на прощание повторил ему свою давнюю песню: "Все зависит от позиции Алексеева в отношении Кореи. Ступит он ногой на эту усеянную ловушками территорию - и отсюда может выйти война" +33.