В начале марта Кирилов выехал в институт и почти две недели занимался составлением новых смет, оформлением различных заявок на поставку ремонтных материалов и запасных частей и только тогда, когда дело сдвинулось с мертвой точки и на Астростанцию отправились первые контейнеры, Кирилов вернулся в поселок. На следующий же день он отправился в Галаевскую.
      Была суббота, таял в лучах раннего весеннего солнца снег, во дворах звонко голосили петухи, собирая свои многочисленные куриные семьи. Улицы станицы дышали светом и покоем. Максим Петрович отправил назад свою дежурную машину, неторопливо пошел вдоль невысоких заборов и вскоре остановился у знакомой калитки, громко постучал. Сидевший во дворе Джек завилял хвостом, дверь в доме открылась, и он с волнением поднял глаза. Серафима растерянно замерла на ступеньках крыльца, и с трудом выдохнула:
      — Максим… Ну, зачем вы пришли… Я же вам писала, не надо…
      — Я все же войду.
      Максим Петрович решительно вошел во двор и приблизился к Серафиме.
      — Пожалуйста, выслушай меня до конца. Я пришел за тем, чтобы разобрать груду вранья, которое нагородила вокруг меня моя бывшая супруга. Сценарий, по которому все здесь происходило, мне примерно известен, известно, что она была здесь, в твоем доме, и я догадываюсь, о чем она говорила. Так вот, никаких отношений у меня с ней уже давно нет, и возобновлять их я не собираюсь. Тем более, что любой мужчина нужен Тамаре, прежде всего, как часть комфорта, и жизнь в глуши ей совершенно не подходит…
      — Может это и так, но откуда, объясни мне, она узнала обо мне и даже о том, где я живу?
      — От секретарши Института, лучшей подруги моей бывшей жены, которая каждый день перезванивается со своей подругой на Астростанции. Секретарши знают все, — невесело усмехнулся Кирилов, — мне непонятно только, почему ты так легко поверила всей этой нелепице.
      — Эта женщина говорила вполне искренне, — упавшим голосом ответила Серафима, — по крайней мере, мне так показалось…
      — Показалось…, - Кирилов опустился на скамейку, — эта женщина работает в театре и, хоть не актриса, но играть умеет.
      Серафима растерянно смотрела на Кирилова, на ее глаза навернулись слезы, и Максим Петрович почувствовал, что она вот-вот расплачется. Он взял ее за руку, усадил рядом с собой, обнял за плечи и тихо сказал:
      — Я пришел к тебе вовсе не для того, чтобы выяснять отношения. Я пришел сказать тебе, что я по-прежнему тебя люблю и хочу, чтобы ты всегда была рядом. Все остальное для меня просто не имеет значения.
      — Если бы ты знал, как страшно быть обманутой второй раз… Тебя так долго не было, — Серафима погладила его по щеке кончиками пальцев, — я думала, что ты уже не вернешься.
      — Я дважды не заставал тебя дома, а теперь еще и виноват, это несправедливо, — возразил Кирилов. Но продолжить фразу не успел: снова отворилась дверь, и на крыльцо вышел дед Ваня.
      — Это кто тут обнимается на холоде? — с напускной строгостью вскрикнул он, — Симка, большого начальника заморозишь, отвечать придется!
      Он с удовольствием захохотал и потащил обоих в дом под звонкий лай радостно прыгавшего вокруг них Джека. Сима сняла с Кирилова куртку, повесила на вешалку у двери и, взяв его под руку, вошла в комнату. За столом сидела Настасья Карповна и грустно смотрела в окно. Когда Максим Петрович поздоровался с ней, она повернулась к нему и негромко спросила:
      — Что, Максим Петрович, увезешь нашу Симушку?
      — Увезу, обязательно увезу! — ответил Кирилов, но, наверное, еще не сегодня и не очень далеко. А пока, если позволите, я побуду у вас!
      Они переехали в поселок Астростанции через неделю, когда ремонт в квартире был полностью закончен. Еще через две недели Максим Петрович Кирилов и Серафима Ивановна Седогина расписались в районном ЗАГСЕ. Теперь она стала Серафимой Кириловой. Потом, вечером, они сидели вдвоем в еще необжитой, пахнущей краской комнате, потягивая из высоких стаканов густое и темное домашнее вино, вспоминали и лесной пожар, и ливень, который так неожиданно запер их в лесной сторожке, и купание Кирилова в горном озере Холодное Сердце, как будто и вправду подарившем ему эту светлую любовь…

      В середине апреля, когда в снежных проталинах стали появляться первые горные подснежники, сиренево-голубые крокусы, на Астростанцию прибыли контейнеры с аппаратурой для наблюдений кометы. Кирилов поднялся к телескопу, сам руководил разгрузкой, распаковкой ящиков и их размещением. Работа была закончена только поздним вечером, и, когда грузовик, наконец, оправился назад, на контейнерную станцию Максим Петрович позвонил Гребкову, который ждал его сообщения о ходе дел. Оператор междугородной уже знала Кирилова по голосу и набрала кабинет Гребкова почти сразу.
      — Максим, ты? — Гребков явно напрягал голос, видимо, не очень хорошо слыша Кирилова, — Как у тебя дела?
      — Все нормально, груз дошел, поломок из-за транспортировки как будто нет!
      — Это хорошо! Как ты планируешь действовать дальше?
      — Сосновский уже здесь, завтра прибудет Гривцов, они смонтируют прибор и всю систему сбора. На это уйдет около месяца. Примерно через это время здесь должен появиться Ковалевский с Ольгой Семенцовой, а еще дней через десять — все остальные.
      — Кого ты имеешь в виду?
      — Павленко, Лонца и желательно Селюкову.
      — Не рано ли?
      — Не рано! Пока будем устанавливать прибор, пройдет не так уж мало времени. Я, кстати, остановлю на этот период телескоп для полной профилактики систем. На все про все уйдет месяца полтора, а потом комета уже выйдет в зону, доступную для наведения. Она еще будет довольно слабой для нашей программы, но мы уже сможем отработать методику наблюдений. В общем, будет возможность встретить основной период наблюдений в полной готовности.
      — Я понял тебя! — Гребков откашлялся и добавил, — Ты там не сильно перенапрягайся, а то я тебя знаю!
      Онсделал небольшую паузу, потом спросил:
      — Говорят, тебя можно поздравить? Чего скрываешь?
      — Ну, поздравь. Только не сглазь!
      — Свадьбу зажал?
      — Ничего не зажал! Вот все соберемся, тогда и посидим.
      — Ладно, будь здоров!
      — Буду.
      Кирилов положил трубку телефона и задумался.
      Среди наблюдателей института он считался ветераном, но только сейчас, здесь, он почувствовал себя на острие пирамиды, которым завершается вся гигантская работа, проведенная только для того, чтобы небольшая группа астрономов выявила в слабом потоке далекого света, дошедшего до Земли из неимоверных глубин пространства, из почти непредставимых далей, какие-то малопонятные для большинства людей детали, фрагменты и явления жизни Космоса…
      Для этого десятки рабочих и инженеров делали компьютеры, приборы, шлифовали и устанавливали линзы и зеркала.
      Для этого работал транспорт, доставлявший все сделанное сюда, к телескопу.
      Для этого жил поселок с его детским садом, магазинами, клубом и амбулаторией.
      Для этого, наконец, уже более узкий круг и более близкий к вершине пирамиды проводил бессонные ночи возле телескопа, поддерживая точность, легкость и плавность его движений.
      И, наконец, астрономы, вершина пирамиды, те кто подводят итог, получают конечный результат, снимая еще один плод с древа Познания.
      Сознает ли каждый из них свою ответственность перед всеми теми, кто поддерживает всю пирамиду снизу, теми сотнями тружеников, которые находятся у ее основания? Наверное, и да, и нет…
      Да, потому что далеко не каждому, кто хотел бы сесть к пульту в аппаратной этого гигантского телескопа, удается осуществить свое желание, и потому, что в итоге придется отчитываться за использованное здесь время.
      Но это чисто внешняя ответственность.
      Если же говорить о более серьезной, внутренней — то нет, потому что просто невозможно постоянно думать о ней, слишком велика она на самом деле, и если все время подчинять себя этим мыслям, бояться делать ошибки, невозможно будет сделать вообще ничего. Но для каждого наблюдателя все-таки есть некая высшая ответственность перед самим собой, ибо так непросто получить эту возможность — уникальный инструмент, который может позволить добыть самые недоступные данные, утвердив самого себя и свое место в Мире Науки.
      В голове Кирилова постепенно выстраивалась стройная система запуска прибора в работу и привязки его к телескопу, схема взаимодействия механизмов, людей и компьютеров, сначала в период отладки всего комплекса, и потом, в самое ответственное время, когда комета станет предельно яркой, и можно будет выжать максимум информации из созданного специально для этого оборудования.
      Ход его размышлений прервал настойчивый телефонный звонок. Знакомый голос в трубке спросил:
      — Максим, ты что так долго не спускаешься? Я волнуюсь…
      — Да, да, Сима извини… Только что дозвонился до института, сейчас выезжаю.
      — И что же институт?
      — Институт устами директора говорит, что мы зажали свадьбу!
      — Перебьются! Уж мы то знаем, что это не столь интересное мероприятие, и не всегда с хорошей перспективой.
      — Ладно, согласен. Но согласись и ты, не представить тебя моим коллегам как-то неприлично. Думаю, скоро случай подвернется.
      — Мы это обсудим дома. Поторопись, тут стынет ужин.
      — Бегу!
      Кирилов вышел из башни телескопа. Солнца уже не было и только красно-сиреневый росчерк заката провожал еще один трудный и длинный день. Кто-то окликнул его сзади:
      — Максим Петрович, не захватите вниз?
      Его догонял, прыгая через ступеньки Геннадий Николаевич Круглов, начальник электроучастка.
      — Отчего же, места в машине хватит.
      — А я увидел, что вы пока здесь и вот тоже решил за- держаться.
      — Что за проблемы? У вас, как я знаю, вроде бы все по графику.
      — Так то оно так, с прокладкой тех двух кабелей, о которых говорил Сосновский мы справились. Только вот штука какая, об этом мы никогда не говорили, но похоже, что кабель управления, который проложили еще во время сборки телескопа, надо будет тоже перекладывать заново.
      — А в чем проблема?
      — Проблема в том, что его срок службы оказался намного меньше, чем это когда-то предполагалось. При движении телескопа этот кабель то и дело то скручивается, то раскручивается, и многие жилы перетерлись. Конечно, там были и резервные, но все они уже задействованы еще в прошлом году. Если что-то случится во время наблюдений, резерва для ремонта уже нет.
      — Что же вы молчали?! — Кирилов резко повернулся на переднем сидении машины, так, что водитель, сидевший рядом с ним, качнулся и машина слегка вильнула.
      — Я не молчал, ответил Круглов, — только до этого никому не было дела… Вот и вам говорю — менять надо.
      — Долгая работа?
      — На неделю придется остановиться.
      — Это как раз не страшно, я планирую длительную остановку телескопа на полную профилактику. Вы готовьтесь, кабель-то запасной есть?
      — Видите ли, кабель этот нестандартный, его заказывали специально для телескопа и на складе пока есть еще один запасной комплект. Но только один. Как заложим на место, надо сразу заказывать новый, иначе без резерва останемся.
      — Я буду иметь в виду, — Кирилов снова повернулся и за- молчал, глядя на бегущие под колеса серые витки дорожного серпантина.
      Круглов откашлялся, потом тихо сказал:
      — Я вот что хотел попросить вас, Максим Петрович, вы на Макарова сильно не серчайте, он вообще-то человек неплохой, я с ним еще с техникума знаком, в Каменске на металлургическом комбинате вместе работать начинали. Он тогда одним из самых лучших выпускников был, и его сразу на прокатный стан направили. Автоматика там была сложная, ломалась довольно часто, а ответственность огромная… Как стан остановится на двадцать минут, тут же министру сообщали! А Виталик в общем-то справлялся.
      — Чего же уехал-то? Катал бы себе бронеплиты и получал премии.
      — Может быть так было бы и лучше… Да мать у него здесь старенькая, совсем больная. Опять же — квартира, а там, в Каменске десять лет в общежитии жил, так и не получил жилье. Вот и вернулся домой, и меня по старой дружбе перетянул. Ну я обвыкся как-то сразу, а у него не лежит душа к этой работе. В Каменске ведь как было? Выйдешь после смены на транспортную площадку, а там уже десяток вагонов с готовым металлом стоит. Вроде бы твоих рук дело. И на душе легче, и все плохое, что за день было, сразу забывается, и польза от тебя понятная. Да и деньги, конечно, шли добрые…
      — Думаю, Макарову и здесь неплохо. Квартиру он получил почти сразу, денег, конечно, стало поменьше, но зато свободного времени у него — не сравнить с заводской жизнью, — заметил Кирилов не оборачиваясь, — и пот при этом со лба не капает…
      — То-то и оно… Я вот тоже ему говорю — не все в жизни надо мерять тоннами и рублями. Только непонятно все это ему, а потому и злится, что не понимает, зачем и кому вся эта наука нужна. Он, кажется, в душе так и остался селянином. Чужой он здесь, и все ему тут тоже чужое.
      — Но вам-то не чужое? Или я ошибаюсь?
      — Понимаете, беда еще в том, что Виталик парень деревенский, он вообще не понимает многого. Что он в детстве видел? Двор, корова, дрова, сенокос, кузница… Простой и понятный крестьянский труд. Он первый раз в город-то попал, когда в техникум поехал поступать. А тут — телескоп, астрономия. Такие скачки ему просто не по силам. Со мной легче, я все детство в большом городе провел, бывал и в театре, и в музеях. В школе у нас замечательный учитель физики был, любил о жизни ученых рассказывать, знал историю науки. Я его уроки до сих пор помню.
      Круглов помолчал, а потом добавил:
      — Виталий, он вообще-то, добрый мужик, хороший. В техникуме всегда за всех мальчишек, кто послабее, заступался, в обиду не давал. И на заводе его уважали.
      За стеклами машины замелькали огни поселка, и водитель затормозил у подъезда административного корпуса. — Нет, нет, домой, — сказал Кирилов водителю.
      — Молодая хозяйка ждет, — с улыбкой кивнул шофер.
      — Ждет, — Кирилов обернулся к Круглову, — Спасибо за рассказ! Да я и не собирался избавляться от вашего друга, пусть себе работает. Только есть такая древняя пословица: если живешь в Риме, будь римлянином. Эта Астростанция наш общий дом, муравейник, если хотите. Каждый муравей на своем месте, со своими функциями. Каждый муравей защищает свой дом, и дом, когда надо, защищает его. Поэтому просто нелепо ненавидеть дом, в котором живешь, да еще бороться с его существованием. Чем быстрее ваш Макаров и те, кто с ним соглашается, это поймут, тем лучше.
      В раскрытую дверцу машины хлынул пьянящий воздух, настоянный на первых весенних листьях. Кирилов с наслаждением вдохнул в себя этот нежный вечерний аромат берез и ранних папоротников и поднялся на свой этаж.
      — Ну, и где мы пропадаем? — Сима улыбаясь открыла дверь, — Я уже заждалась.
      — Привыкай. Жене астронома иногда по ночам приходится быть одной. Издержки профессии.

      Самолет медленно скользил вниз, к верхушкам облаков, освещенных голубоватым светом полной луны, как будто бежавшей вслед за лайнером. Лев Юлианыч глядел через иллюминатор, пытаясь найти в небе знакомые конфигурации созвездий, но никак не мог сосредоточиться, и это ему почему-то не удавалось. «Как жаль, что такое чистое и прозрачное небо слишком редко бывает на Астростанции.» Весь прошлый год у него пропал впустую, так как на все выделенные в течение этого времени ночи пришлась глухая непогода. Этот год также, похоже, обещал быть для его программы наблюдений практически безрезультатным, поскольку вся работа телескопа была переориентирована на подготовку наблюдений кометы. И, если Лев Юлианыч и согласился скрепя сердце на изменения в программе наблюдений, предложенные директором, то только потому, что рассчитывал в будущем иметь определенные права на использование новых приборов в своих целях. Он решил отправиться на Астростанцию раньше всей группы наблюдателей и специалистов для того, чтобы не торопясь и без сутолоки оценить возможности новой аппаратуры и степень ее пригодности для своих задач. Он не без основания полагал, что это будет достаточно сложно, если вокруг наладочного стенда и, тем более при испытаниях на реальных наблюдениях будет крутиться десяток сотрудников, из которых еще мало кто будет уметь пользоваться только что смонтированной аппаратурой и, тем более, дистанционным управлением. Обычно Лонц добирался на Астростанцию рейсовым автобусом, который приходилось ждать до самого утра. Это было особенно тоскливо, когда самолет прилетал вечером, когда впереди была длинная ночь в неуютном, замусоренном здании аэропорта, насквозь пропахшего запахами, свойственными для мест скопления пассажиров. После такой ночи он выходил к утреннему автобусу совершенно изнуренным и, как только опускался в кресло, немедленно засыпал. Его будил водитель уже тогда, когда автобус находился возле Галаевского автовокзала, когда все пассажиры выходили и салон был пуст. На этот раз, увидев на автостоянке серую «Волгу» с эмблемой института, Лев Юлианыч посчитал, что ему повезло и, быстро подхватив большую дорожную сумку, вприпрыжку помчался к машине, как будто опасаясь, что она уедет прямо на его глазах.
      Когда он открыл дверцу, водитель, дремавший на руле, поднял голову.
      — Простите, вы до Астростанции? Не подвезете?
      — Отчего же нет? Вот дождусь своего пассажира и подвезу, — ответил молодой водитель, — садитесь.
      — А кто пассажир, если не секрет?
      — Сейчас посмотрю.
      Водитель достал сложенный вчетверо путевой лист и зажег лампочку.
      — Лев Юлианыч Лонг.
      — Вероятно, Лонц, — с радостным удивлением воскликнул Лев Юлианыч, — так это я! — а про себя подумал: «Что это, новые веяния на станции, или просто любезность Кирилова?»
      — Ну, тогда поехали!
      Тихо заработал двигатель, «Волга» мягко двинулась с места и, набирая скорость, выехала на широкое шоссе, проложенное между невысоких безлесых холмов. Через несколько минут аэропорт остался далеко позади, и водитель свернул на дорогу, ведущую на юг, туда, где у самого горизонта светились под луной вершины гор. Мелькали за стеклами дома аулов, стоявшие длинными многокилометровыми вереницами вдоль дороги, бесконечные посадки высоких, стройных пирамидальных тополей, точно таких же, какие росли в таком далеком и теплом маленьком украинском городке, где родился и вырос Лев Юлианыч, тогда просто Лева…
      В школе Лева был тихим мальчишкой, у которого в классе практически никогда не было друзей. Он всегда очень хорошо учился, не прогуливал уроков и не опаздывал, тщательно готовился дома к занятиям. Но самым существенным, за что его недолюбливали одноклассники, было то, что Лева никогда не принимал участия в мальчишеских драчках. Между собой ребята называли его маменькиным сынком, но его домашнее воспитание было вполне строгим, если не сказать аскетическим. Отец Левы был музыкантом. Он играл на скрипке в городском ресторанчике, пытался учить музыке и своего сына, однако, к его огорчению, оказалось, что природа напрочь обделила Леву музыкальным слухом, и его скрипичное образование по этой причине не состоялось.
      Лева запоем читал все подряд попадавшиеся ему под руку книги. У него рано проявились способности к математике — решение задачек напоминало ему забавную игру, и он «играл» в нее с огромным удовольствием. В пятом классе, к крайнему удивлению учителя, Лева перерешал весь задачник, рассчитанный на три года, не дожидаясь, когда все премудрости алгебры ему объяснят на уроках. Учитель был старым педантом и очень боялся, что знания ученика Лонца, которые он приобрел самостоятельно, не будут систематическими в соответствии с канонами ГорОНО, поэтому затратил довольно много личного времени для того, чтобы проверить, насколько глубоко постиг Лева азы математического курса. Оказалось, что он не только овладел навыками в решении примеров, но вполне прилично ориентировался в теории, выкладывая на память доказательства практически всех теорем и вывод формул.
      После всего этого учитель посадил Леву перед собой и сказал:
      — До девятого класса, Лев Юлианыч, мне вас учить нечему. Но вы должны помнить, что способности эти даны вам от Бога, и большой вашей заслуги в том нет. Не зазнавайтесь, то что вы знаете — это еще не вся наука. Надо работать и совершенствоваться дальше.
      Он снял с полки тоненькую книжку «Сборник задач по математике повышенной сложности» и продолжил:
      — Попробуйте порешать отсюда. То, что вы делали до сих пор, рассчитано на учеников весьма средних способностей: достаточно просто прилагать известные формулы. Здесь, — он похлопал по книжке, — надо логически мыслить, думать… Если будут трудности, милости прошу…
      В конце учебного года Лева блестяще победил в городской, а затем и в областной олимпиадах по математике. В седьмом и восьмом классах Лева оказался в числе победителей республиканской олимпиады по точным наукам. После того, как он сдал экзамены за девятый класс, его неожиданно пригласили в кабинет директора школы.
      Кроме самого директора (а точнее, директрисы) в кабинете находился седеющий, высокого роста человек в темно-синем костюме. Он улыбнулся вошедшему нерешительно Леве и сказал:
      — Ну, здравствуй, Лев Юлианыч! Наслышан о твоих талантах весьма давно. И вот решил познакомиться лично. Профессор Каминский, Станислав Казимирович, — он встал и протянул руку Лонцу.
      Лева с волнением пожал руку гостя и продолжал стоять, молча глядя в его улыбающиеся желтоватые глаза.
      — Да ты садись, — тихо сказала директриса и Лева опустился на стул.
      — Судя по всему, — продолжил профессор, — тебе надо учиться на более серьезном уровне. Я вот что хочу предложить. У нас в Университете есть школа-интернат для наиболее способных ребят, где тебе было бы намного интереснее. Если ты не против, я могу поговорить с твоими родителями.
      — Мы поговорим. И попытаемся их убедить, что ехать надо, — добавила директриса.
      После разговора Каминского с родителями Левы у него дома разразился настоящий шторм. Мать Левы ни за что не хотела отпускать своего дорогого сыночка за тысячу километров, «к чужим людям, в приют», причитала и говорила, что он еще совсем ребенок, и ему никак не выжить без дорогой любящей мамочки. Отец долго слушал эти причитания, потом, когда они немного утихли, громко сказал:
      — Ну хватит, что ли, Самуиловна? Лева, мальчик мой, слушай что скажу я. Что самое ценное мы имеем в нашей жизни? Дом? Вещи? Деньги? Нет и еще раз нет. Все это можно потерять легко и в любой день. Самое ценное — это голова, знания, образование — то, что всегда с тобой и то, что никто не может украсть или отобрать. Езжай, сынок. Твоя мама тоже так думает, но она тебя слишком любит и уже боится, что тебя кто-то у нее отберет. Я так понимаю, придет срок, и тобой будем гордиться не только мы, но и весь наш город.