Пастух присел на чурбак, и откинулся спиной к стенке домика.
— Давно это было, очень давно. Так давно, что никто точно и не помнит когда, ни дед мой не помнит, ни прадед, ни дед прадеда. И земля тогда была совсем другая: в лесах и в горах было обильно зверя и птицы, реки были глубоки, а трава была такая густая и высокая, что не видно было человека, а то и всадника, который пробирался по полевой тропе. И люди, которые жили на этой земле были другие. Ее заселяли гордые великаны, сильные и красивые, мирные и щедрые, и пасли они своих овец, растили детей, строили свои дома из крепкого камня. А когда приходил в такой дом гость — будь то случайный путник или долгожданный друг, встречали его добрым кубком настоянных горных трав, чашей айрана и лучшим куском баранины из котла. И был такой гость в доме самым почитаемым и самым дорогим человеком, а когда уходил он, дарили ему еды на семь дней и провожали до тех пор, пока он сам не скажет, что дальше может идти или ехать без помощи. И был в этих местах большой и богатый аул, в котором жили юный джигит по имени Карабек и красавица Алтынкыз. С ранних дней детства знали они друг друга, и когда выросли, пришла к ним любовь светлая и чистая, как небо над горами в ясный осенний день. К этому времени Карабек стал статным красивым юношей с черными, как смола, кудрями и лучшим джигитом во всей долине. И Алтынкыз стала первой красавицей, да не только в родном ауле. Из самых дальних мест приезжали знатные джигиты посмотреть на нее и посвататься, богатые дары предлагали и ей и ее отцу, но всем отказывала красавица Алтынкыз. «У меня уже есть жених — самый красивый и самый лучший на земле — мой Карабек, только его люблю и только ему отдам свою руку,» — говорила она, когда кто-нибудь просил ее покинуть вместе с ним родительский кров. Сядут они, бывало, вместе верхом на быстрого скакуна и помчатся по долине быстрее воды в реке, быстрее самой резвой косули. Смеется от радости Карабек, смеется от счастья Алтынкыз, и вьются ее золотые волосы по ветру. Потому и назвал ее отец таким красивым именем: Алтынкыз — золотая.
Однажды проезжал через аул знатный князь из соседней страны и остановился он на ночлег в доме родителей Алтынкыз. Увидел князь юную красавицу и потерял сон и покой. А наутро пришел он к отцу Алтынкыз и сказал ему: «Что хочешь тебе отдам! Табуны попросишь — все отдам, саблю золотую попросишь — любую выбирай, денег попросишь — бери хоть всю казну! Только отдай мне в жены твою красавицу дочь!» На это отец красавицы ему ответил: «Счастье моей дочери принадлежит только ей одной и больше никому. Ее спрашивай, как она решит, так и будет.» Бросился он тогда к Алтынкыз просить ее стать женой, но Алтынкыз и ему рассказала о Карабеке. Рассвирепел тогда князь и закричал: «Не пойдешь добром — силой возьму! Весь аул ваш сровняю с землей, если захочу, а все ваши джигиты падут от метких стрел и острых сабель моих бесчисленных всадников, и будут над ними кружиться черные вороны! А первым из убитых будет твой Карабек! И будешь ты все равно качаться поперек моего седла.» Сказал так князь и ускакал прочь. А уже через двадцать дней вернулся он к аулу с несметным числом своих воинов. Все джигиты вышли ему навстречу с оружием, и когда сошлись они в долине для битвы, земля загудела от топота коней, а воздух зазвенел от ударов звонких сабель. Мало было их — защитников аула. Один за другим падали они на землю, сраженные в схватке, и скоро только Карабек остался отбиваться от наседавших на него захватчиков. Но слишком неравны были силы и Карабек тоже погиб в бою, рассеченный ударом сабли. Когда князь ворвался во двор Алтынкыз, вышла она из дома и сказала: «Ты хотел завоевать мое сердце, князь? Тебе это удалось, возьми его, вот оно!» Рассекла она ударом кинжала свою грудь, вырвала из нее свое сердце и бросила к ногам князя. Замер князь, потрясенный увиденным и больше не смог сдвинуться с места, так и застыл навсегда…
Прошли века, все погибшие в тот день окаменели и превратились вот в эти горы. Прямо над нами стоит Алтын-Кая — Рыжая гора, а у ее подножия плещется Суук-Джюрек-Кель — остывшее сердце Алтынкыз. Недалеко от нее высится Карабек — черная гора с двумя вершинами: джигит, рассеченный надвое саблей. А на месте древнего аула появился новый. Остыло живое сердце красавицы, но в нем осталось столько любви, что каждого, кто коснется воды Суук-Джюрек тоже ждет любовь, светлая и чистая, как ясное небо, которое отражается в нем в солнечный теплый день…
Хасан замолчал и над кошем повисла такая тишина, что казалось, горы тоже слушают эту старую легенду, словно окаменевшие великаны и вспоминают те давние древние времена, когда они были живы и молоды.
Сима посмотрела на Кирилова и с грустной улыбкой сказала:
— Ну вот, Максим Петрович, зря вы искупались, теперь и ваше сердце не будет знать покоя.
— Вы — коварная женщина, Серафима Ивановна, ведь это вы предложили мне искупаться. И знали, чем это мне грозит…
Максим Петрович засмеялся и добавил:
— И отвечать за последствия придется, я думаю, вам!
— Ну… Я для вас большого интереса не представляю, я женщина простая и совсем не юная.
— Я тоже не молочно-восковой спелости и не граф…
Хасан бросил быстрый взгляд сначала на Кирилова, потом на Симу и, подняв глаза, задумчиво произнес:
— Только Аллах знает дорогу сердца… Пора мне, пойду к отаре. Спасибо, что заехали, и за гостя тоже спасибо!
— И нам надо ехать, Хасан Аубекирович, иначе засветло не вернемся назад. Вам спасибо за айран и за рассказ. Всего доброго!
Было уже около четырех часов дня, когда они снова вернулись к озеру и вышли в обратный путь. Дневной зной раскалил безветренный воздух, в траве звенели кузнечики, и как всегда в это время, пахло чабрецом, душицей, земляникой, березовыми листьями, словом, всем, чем пахнет лето там, где пролегает граница между пышными альпийскими лугами и лесом, как будто перенесенным сюда из среднерусской равнины. Солнце постепенно скрылось за набежавшей откуда-то из-за гор пеленой облаков, которая становилась все плотнее и плотнее, и когда лошади пошли уже под густыми темными пихтами, прогремел первый раскатистый удар грома.
— Ну вот, я же говорила вам, что дождь может пойти в любую минуту! Давайте быстрее, может быть успеем к пикету!
Корнет побежал мелкой рысью. Вполне освоившись в седле, Максим Петрович также слегка пришпорил лошадь и та резво пустилась вдогонку. Он почувствовал влажный ветерок на лице и вспомнил старую персидскую пословицу о том, что среди удовольствий жизни мужчина обязательно предпочитает верховую езду. Лошади бежали все быстрее, но когда Максим и Серафима выехали на широкую поляну, стена дождя, которая с шумом двигалась где-то сзади, все-таки накрыла их и они сразу оказались под обрушившимся с неба водопадом. Сима направила своего коня на едва заметную тропу, и через две-три минуты они оказались перед дверью небольшого бревенчатого домика, очевидно, специально построенного в стороне от лесной дороги.
— Четвертый пикет, — сказала Сима, — сейчас я открою дверь и будем сушиться.
В домике было сухо и на удивление тихо. Шум дождя едва проникал сквозь деревянные стены, и только тусклый серый свет да капли, стекавшие по стеклу, напоминали о том, что там, за окном бушует непогода. Сима сразу же достала из рюкзака пакет с бумагой и спичками, подошла к печурке, сваренной из железной бочки, и попыталась разжечь уже заложенный кем-то сухой хворост. Так и не успев надеть брезентовую куртку, она промокла насквозь с головы до ног, ее руки подрагивали от холода, ломали спички и Кирилов, забрав у нее коробок, быстро поджег смолистые ветки с берестой, раздул пламя. В домике сразу стало тепло и светло от огня, который гудел в проеме печки, не закрытом дверцей.
— Вам надо переодеться и просушиться, иначе простудитесь, — сказал Максим Петрович, глядя на дрожащие губы Симы.
— Вы-то чем лучше? — ответила она, кивнув в его сторону, — Ладно, отвернитесь.
Кирилов послушно уткнулся лицом в дверь. Через две минуты она разрешила ему повернуться и он увидел, что Сима сидит на деревянных нарах, закутавшись в легкое шерстяное одеяло, а ее одежда висит на протянутой из угла в угол веревочке. Он тоже снял промокшую рубашку, повесил ее поближе к печке, набросил на себя штормовку, сел на чурбак. Надо было о чем-то говорить, но он не мог произнести ни слова, молча глядел на огонь, но ему казалось, что он разговаривает с Симой, и что она тоже говорит с ним на каком-то неведомом до сих пор языке, который становится понятным и доступным только один раз в жизни…
… «Ты ведь знала, что будет дождь, и что мы придем сюда»…
… «Знала. Я просила этот дождь, чтобы он пришел поскорее»…
… «Но ведь я не смогу сидеть рядом с тобой вот так неподвижно, смотреть в твои грустные глаза, на твои волосы, свившиеся в локоны под дождем, на подрагивающие, зовущие губы… Я обязательно подойду и обниму тебя, попытаюсь согреть…»
… «Как долго я ждала этого…»
… «Я хочу сесть рядом, но не могу подойти — боюсь ошибиться в тебе, обидеть тебя…»
… «Не ошибись в себе — такая ошибка может ранить меня очень больно…»
…Пронзительный свет вечернего солнца высветил резкий желтый квадрат на бревенчатой стене сторожки, и Максим Петрович невольно открыл глаза. Сима дремала, положив голову на его плечо и обняв его загорелой рукой. Дождь прекратился, и в маленьком просвете окна резкой синевой проглядывало такое чистое небо, что как будто вовсе и не было никакой грозы. Кирилов привстал, внимательно вгляделся в лицо Симы. Слегка припухшие от поцелуев губы скрывали какую-то еще незнакомую ему счастливую улыбку, и от этого Максим Петрович вдруг почувствовал, что у него еще никогда не было такого близкого и такого дорогого ему человека.
Летние ночи в том году были очень теплыми и безоблачными. Вечерние короткие грозы вымывали начисто горный воздух, и он стоял неподвижно, как будто отдыхая от ударов ветвистых молний и потоков воды. Кирилов никогда еще не работал так легко и с таким удовольствием, как тогда, после прогулки к озеру Суук-Джюрек.
Сет (Сет — период наблюдений на телескопе.) из пяти ночей прошел на удивление удачно, без потерь времени на ремонт приборов, без сбоев телескопа, без погодных проблем. И каждый раз, когда ночные наблюдения заканчивались и наступала дремота, ему виделись глаза Серафимы и казалось, что ее рука мягко касается его лица…
— Все равно ты всегда будешь думать больше о своих звездах, чем обо мне…, - сказала она грустно в тот вечер, когда Максим уезжал на наблюдения.
— Не так, — ответил он — теперь у меня стало на одну звезду больше. И, подобно звездам небесным, она возникла из пламени и пыли. Я открыл эту звезду, и теперь мне предстоит долгий путь ее познания.
Сима удивленно посмотрела на него и засмеялась:
— Тебе надо было стать не астрономом, а поэтом. То, что ты сейчас мне сказал, звучит как стихи.
— Всякий познающий Мир обязан быть поэтом.
Нет ничего более поэтичного чем Мироздание.
И тот, кто не хочет или не может этого понять, никогда не осмыслит всей глубины Истины!
9
До станции оставалось всего полчаса. Сима смотрела сквозь пыльную пелену окна вагона, который бился из стороны в сторону в хвосте безнадежно опоздавшего пассажирского поезда. До Галаевской ветка дороги не доходила, поэтому ехать надо было до Виногорска, где была ближайшая железнодорожная станция. Сима рассчитывала добраться туда еще засветло, чтобы успеть на какой-нибудь проходящий автобус, но поезд, на который она взяла билет, почему-то все время останавливался и подолгу стоял, иногда даже там, где не было и близко не то что какого-нибудь поселка, но и просто будки путевого обходчика. И только теперь, когда время перевалило за полночь, показались вдалеке первые огоньки городских окраин. Предстояло ждать до утра первый рейс автобуса в холодном и пустом здании вокзала.
В зале ожидания было почти пусто, и Сима села на скамейку поближе к батарее отопления, прислонившись к стене. Она хотела провести в Ростове в гостях у тетки всего неделю, но поездка затянулась. Сима неожиданно встретила прямо на улице свою давнюю, еще с институтских времен подругу. Подруга была человеком очень душевным, но обладала довольно неприглядной внешностью, поэтому сильный пол никогда не обращал на нее никакого внимания, и ей вполне реально грозила участь старой девы. Однако она совершенно случайно познакомилась с отставным мичманом с Северного флота, который разглядел за блеклыми чертами ее облика нечто такое, что неодолимо повлекло его к этой женщине, и Сима не только попала прямо на их свадьбу, но оказалась на этой свадьбе свидетельницей невесты. Вспоминая это событие, она не переставала удивляться, насколько счастье преображает женщину, делает ее красивее, добрее… Потом стали наплывать совсем другие воспоминания о другой свадьбе, на которой они гуляли вместе с Кириловым…
Малахов и Катерина устроили свою свадьбу в доме родителей невесты. Если точнее, то даже не в доме, а во дворе под навесом, сваренным из металлических прутьев, и густо обвитым виноградом, где были поставлены столы с обильным деревенским угощением. Гости шумели, произносили тосты с поздравлениями молодых, подносили подарки, кричали «горько». Часа через три после начала застолья свадьба, как и все станичные свадьбы, собрала едва ли не две соседних улицы. Максим Петрович сидел рядом с Симой и, немного охмелев от вина и веселья, обнимал ее плечи и совсем не скрывал своего отношения к соседке. Когда начались танцы, он не отпускал ее ни на минуту, всячески стараясь опередить настойчивых кавалеров, пытавшихся вывести Симу в круг. Но как только Максим Петрович отошел выпить воды, над ее ухом резко прозвучал голос Андрея Седогина:
— Что, никак ухажера завела?
— Все не успокоишься, Андрей? Сколько раз я просила тебя — оставь меня в покое!
— Пока я живой, я могу успокоить любого, кто до тебя подойдет!
— Не смей Кирилова и пальцем тронуть, ты ногтя его не стоишь! Послушай, Андрей, я тебя предупреждаю в последний раз, я — не твоя вещь!
Седогин пьяно ухмыльнулся и повернулся к одному из стоявших с ним рядом парней.
— Гля-а-а! Закудахтала, во как заступается! Ну еще бы, интильхент хренов… небось и ручки чистые, и денежки не наши имеет…
Серафима почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо, она резко и зло оттолкнула Андрея от себя, и тот от неожиданности покачнулся и упал в заросли малины, росшей вдоль ограды двора. Схватившись рукой за прутья забора, он медленно поднялся и с налившимися злобой глазами снова подошел к Серафиме. Гости, увидев эту сцену, на мгновение затихли, но в этот момент возвратился Максим Петрович.
— Что случилось?
— А, женишок! А ну пшел отсюда, пока ноги целы!
Кирилов спокойно приблизился вплотную к Седогину и крепко перехватил его руку.
— Ты, парень лишнего не хлебнул? Может помочь дойти до дома?
Андрей резко отбросил руку Кирилова и попытался ударить его в лицо, но тот ловко увернулся и Андрей снова поле- тел на землю под смех и визг гостей.
…В детские годы Максим Петрович не был драчуном, но в университете его записали в народную дружину, которую возглавил один из студентов третьего курса — Миша Трунов, пришедший в университет после службы в десанте. Миша отнесся к своим обязанностям серьезно и прежде, чем вывести своих товарищей на помощь милиции, он счел необходимым дать им несколько уроков самбо и бокса. Уроки понравились, и навыки дружинников в области самообороны стали совершенствоваться едва ли не быстрее, чем знания по основным курсам. Уже через год дружина университета представляла собой внушительную силу, а любители поразвлечься хулиганством как-то сами собой исчезли из скверов и кварталов, окружавших здание Alma mater. Кирилов был в дружине на хорошем счету, а знания он всегда усваивал прочно и старался по возможности их сохранять.
Столкнувшись с изрядно выпившим Андреем, Максим Петрович неожиданно для себя почувствовал какой-то давно знакомый студенческий азарт. Быстро подскочив к нему, он резко поднял упавшего, одновременно заломив ему руку за спину так, что тот застонал и не мог пошевелиться.
Максим вывел Седогина за ворота и подтолкнул к стоявшей неподалеку группе парней:
— Проводите друга!
Андрей еще пытался что-то выкрикнуть, снова вернуться для выяснения отношений, но его уже взяли под руки и быстро увели в темноту улицы.
Максим Петрович вернулся к Серафиме и увидел на ее глазах слезы.
— Что ты, Сима! Я уже увел Андрея, думаю, он больше не придет.
— Не придет… Придет. Конечно, не сюда, домой придет или в лесничество, конечно пьяный, и конечно, опять будет сначала канючить, чтобы я вернулась к нему, унижаться, а потом угрожать… Все это было уже тысячу раз и, наверное, никогда не кончится.
— Кончится, это я тебе точно обещаю. И не будем из-за этой мелочи портить такой чудесный вечер.
— Если честно, я за тебя боялась. Андрюха меры не знает ни в чем. Он может изувечить кого угодно.
— Как видишь, я умею защищаться! Пойдем лучше прогуляемся по воздуху.
Серафима взяла его под руку, они вышли за калитку и неспеша двинулись вдоль длинной станичной улицы, на которой почти не было фонарей. От близкой окраины доносился запах полевых трав, где-то недалеко шумела быстрой водой Ларга, а из невообразимо далекой бархатной выси, усыпанной бриллиантами созвездий, отрывались одна за другой звезды и падали, падали в грушевые сады, оставляя за собой тонкие, тающие в темноте светлые росчерки.
…Сославшись на необходимость проверки своих приборов, Кирилов продлил себе командировку еще на месяц и все это время он почти не расставался с Симой. Жители поселка и сотрудники станции с повышенным вниманием наблюдали за развитием их романа, и не было ни одного участка, ни одной квартиры, где эта тема не обсуждалась бы во всех подробностях. Однажды Малахов, встретив Кирилова в административном корпусе, осторожно спросил:
— Слушай, Максим, ты с Серафимой… серьезно?
Кирилов быстро обернулся и вопросительно посмотрел в глаза Александру.
— Не понял…
— Да все ты понял! А если что-то и не понял, так это то, что, здесь тебе не город. Это там ты можешь затеряться в толпе, как в муравейнике, а у нас каждый человек на виду. О твоих отношениях с Серафимой болтает уже вся станция и полстаницы. Ты не сегодня-завтра уедешь и все это останется здесь, с ней! Прости, Максим, но Сима не та женщина, с которой можно просто поразвлечься.
Кирилов резко взмахнул рукой и остановил Малахова:
— Хватит, Саня, а то поссоримся! Я что, похож на негодяя? Дай уж мне в моей жизни самому разобраться… Да не переживай ты, — добавил он примирительно и улыбнулся, — все будет хорошо. Правильно будет! Я во всяком случае очень на это надеюсь…
Перед самым отъездом в институт Кирилов три дня гостил в доме у Симы и очень приглянулся ее родителям, особенно Ивану Антоновичу.
— Справный мужик, основательный, а главное — своим умом живет. По нонешним временам это очень даже непросто.
В день отъезда домой Максим был уверен, что навсегда обрел свое настоящее счастье. Тогда, в день отъезда, он еще не знал, что по-настоящему он обретет его совсем не так скоро…
10
Жизнь Тамары не складывалась. Вскоре после развода с Кириловым она снова вышла замуж и они с мужем поселились в квартире ее родителей, но через год после свадьбы неожиданно скончался от инсульта ее отец. Достаток семьи существенно снизился, домработницу пришлось уволить, а мать Тамары, уже очень пожилая и болезненная женщина, к тому же сильно надломленная смертью мужа, больше не могла нести на себе все хозяйственные заботы. Эти заботы немедленно и со всей тяжестью легли на Тамару, которая к ним не привыкла. Все ее существо протестовало против уборки, стирки, работы на кухне… В квартире часто воцарялся невероятный бедлам, который сохранялся неделями к явному неудовольствию и ее матери и нового мужа. Это положение вещей не мешало, впрочем, Тамаре почти каждый вечер проводить в гостях или в театре, где она работала заведующей литературной частью в последнее время. В доме Тамары каждый жил своей собственной жизнью, не пересекаясь друг с другом, не мешая друг другу и не интересуясь друг другом. Степан Савельевич (так звали ее мужа) работал в горисполкоме, часто приходил домой довольно поздно, открывал пустой холодильник и, зло чертыхнувшись, шел спать. Так прошло около года после их свадьбы.
Однажды субботним утром Степан Савельевич встал довольно рано, достал с антресолей чемодан и стал укладывать свои вещи. Тамара, разбуженная шумом и скрипом дверей шкафа, тоже проснулась и с удивлением смотрела, как ее муж куда-то засобирался, причем весьма основательно, поскольку из шкафа уже была изъята вся обширная коллекция его галстуков, которой он весьма дорожил.
— Что случилось, Степан? Ты куда-то уезжаешь? Командировка?
Степан Савельевич повернулся лицом к Тамаре и сел на прикроватный пуфик.
— Послушай, пожалуйста, меня внимательно и постарайся не перебивать. Мне чертовски надоела та жизнь, которая воцарилась в нашем доме. Мне не нужна эта дурацкая моя независимость от тебя, и я не понимаю, зачем тебе независимость от меня. Когда я пришел сюда, я надеялся на то, что у меня будет домашнее тепло, домашний очаг, дети… Теперь у меня ничего этого нет, есть только стены квартиры и штамп в паспорте. Я не знаю, зачем вообще ты выходила замуж, может только для того, чтобы обрести положение дамы, соответствующее приличиям общества. Думаю, что ты никогда и никого не любила, кроме себя и вряд ли можешь любить вообще. Я так больше не могу… Прощай.
Он встал и поднял свой чемодан. Тамаре хотелось заплакать, вцепиться в него и закричать: «Пожалуйста, не уходи, я постараюсь все изменить…» Но вместо этого она побледнела, сухо и зло бросила:
— Ну и уходи, черт с тобой!
И только когда его шаги застучали по лестничной площадке, слезы сами покатились по ее щекам, и в приоткрытую дверь спальни тихо вошло грустное женское Одиночество…
После того, как Тамара разошлась со вторым мужем, она все чаще и чаще вспоминала Кирилова, их маленькую квартиру на окраине города, их вечера вдвоем и то, как она готовила ему чай с лимоном, когда Кирилов возвращался из института. Она знала, что за прошедшее с тех лет время он уже стал доктором, возглавил лабораторию и считался одним из самых перспективных научных сотрудников. Он по-прежнему был холостяком и это обстоятельство особенно вдохновляло Тамару. «Значит, лучше меня он так и не нашел никого. Наверное, любит по-прежнему, но гордость не позволяет ему вернуться.» Со временем эта мысль стала все более и более крепнуть, Тамара всерьез задумалась о том, как бы вернуть к себе Максима и решила порасспросить о нем своих прежних знакомых, работавших в институте астрофизики.
Однажды вечером она набрала номер телефона своей давней подруги Танечки Воробьевой, вместе с которой училась еще в школе. После школы Танечка не стала продолжать учебу, и родители устроили ее в институт секретаршей. Мать Танечки вполне разделяла убеждение дочери, что девушке с ее лицом и фигурой образование, выходящее за рамки школьного курса, совсем ни к чему, главное, найти подходящего претендента на руку и сердце и постараться не упустить его до порога ЗАГСА. Надо было отдать Танечке должное — поставленную задачу она выполнила с блеском и уже через несколько месяцев. Но главный человеческий талант Танечки был не в искусстве обольщения, а в ее поразительном обаянии и умении ладить с людьми. В каком бы состоянии не приходил в приемную посетитель, как бы он не был возбужден или подавлен, стоило ему только посмотреть на очаровательное улыбчивое лицо секретарши директора и обменяться с ней всего несколькими фразами, его настроение немедленно приходило в норму и он был вполне готов к более или менее спокойной беседе. Танечка имела репутацию человека на своем месте и, конечно, была в курсе всех институтских новостей.
Подруги уже давно не виделись и обе очень обрадовались возможности встретиться и поговорить. Встретились они на следующий день в кафе возле театра.
Танечка прежними, по-детски лучистыми глазами глядела на Тамару и щебетала знакомым ей с детства легким говорком:
— Я так рада тебя видеть! Знаешь, Тамарка, а ты почти не изменилась, все такая же эффектная…
— Если бы это было так, Танечка… Ты вот действительно все хорошеешь…
— Да что ты! — Танечка рассмеялась, — у меня уже двое детишек, я не хорошею, а добрею, самое время садиться на диету! Знаешь, они оба в самом забавном возрасте, такие смешные…! Ой, да что я все о себе стрекочу! Ты то как?
— Больше проблем, чем радостей…
Тамара рассказала подруге о том, как она рассталась сначала с Кириловым, а потом и со Степаном Савельевичем.
— Как понимаешь, — закончила она, — я опять одна. А жизнь проходит, годы пролетают быстрее, чем дни… Что-то я делаю не так… Если бы вернулся Максим, все было бы, наверное, иначе. Танечка с грустью посмотрела в глаза Тамары и сказала:
— Знаешь, Тамарка, я не хотела тебе этого говорить, но у Кирилова на станции появилась женщина. Зовут ее Серафима Седогина, из местных. Говорят, очень красивая. Я знаю его характер и не думаю, что он захочет ее оставить и вернуться к тебе. Лучше попытайся с кем-нибудь другим еще раз…
Тамаре показалось, что земля под ней закачалась и она вот-вот упадет… Максима, о котором она так много думала в последние дни, к которому мечтала вернуться, ЕЕ Максима, она может опять потерять, и теперь, вероятно, навсегда.
Танечка заметила, как побелели щеки Тамары и испуганно прошептала:
— Тамарка, ты не волнуйся так… Ну… пожалуйста, прости меня, я совсем не хотела тебя расстраивать! Вот увидишь, все у тебя наладится, все будет хорошо!
…Но Тамара уже не слышала почти ничего из того, что говорила Танечка. Она, покачнувшись, встала из-за стола, и не попрощавшись, молча направилась к выходу.
После встречи с Танечкой Тамара не могла подняться с постели до конца недели из-за нестерпимой головной боли, а когда наконец почувствовала себя немного лучше, взяла отпуск за свой счет и немедленно вылетела первым же рейсом в Горноводск. Она не знала до конца, зачем летит, но ей отчаянно хотелось увидеть ту, которая могла отнять Максима, любой ценой не позволить ей это сделать, чего бы то ни стоило, вернуть назад непокорное и жестокое время… Самолет то и дело бросало вверх и вниз над высокими кручами облаков, но Тамара этого не замечала и, не переставая думала о том, как она встретится с незнакомой женщиной, что она будет говорить, чем закончится этот странный для нее самой и, возможно, совсем бессмысленный порыв.
Было уже довольно поздно, когда Тамара вышла из пыльного автобуса, который на последних километрах пути подбирал всех пассажиров подряд и потому останавливался так же часто, как городской троллейбус. Она не стала искать дом Серафимы а остановилась на ночлег в маленькой сельской гостинице и немало удивила дежурную, попросив дать ей отдельный номер.
— Дорого будет, дочка… У нас есть места подешевле.
— Ничего, это не важно. Я люблю отдыхать одна, — устало ответила Тамара и, подхватив легкую дорожную сумку быстро прошла по коридору и закрылась в крохотной комнатенке, где едва помещались кровать и небольшая тумбочка.
Она крепко заснула и встала уже тогда, когда солнце стояло довольно высоко, а станица давно вошла в свой привычный повседневный ритм. Тамара вышла из гостиницы и направилась к сельсовету, вошла в длинный и темный коридор и быстро отыскала дежурного.
— Я разыскиваю Серафиму Седогину, вы не могли бы подсказать, где ее дом?
— А вы кем ей будете, — спросил пожилой мужчина, сидевший за столом спиной к окну, — родственница, чи знакомая?
— Я? — Тамара на секунду смутилась, — Знакомая. Конечно, знакомая. Но вообще-то я по делу.
— Серафима работает в лесничестве, но там вы ее, наверное, не сыщете. Скорее всего она где-нибудь в горах. Проще всего, и правда, найти ее дома. По асфальту перейдите кладку через реку и сразу направо, почти до конца дороги, там есть улица Полевая. Спросите, Серафиму Ивановну знают все, вас проводят… Но лучше всего дождитесь вечера, сейчас навряд ли кто там есть.
— Спасибо, большое спасибо!
Тамара вышла на улицу, но торопиться идти к дому Серафимы не стала. Она перешла мостик через быструю речку, вода которой была так чиста, что можно было пересчитать камни на самом дне, и присела на гладкий, будто отшлифованный серый ствол какого-то дерева, вынесенный на берег во время паводка. Солнце только-только перевалило за полдень. Едва наступивший октябрь начинал раскрашивать теплыми осенними цветами тополя, свет падал почти вертикально на их листья, и от этого деревья казались прозрачно-золотыми, а небо — ослепительно-синим, словно раскрашенным яркой ультрамариновой краской. На склонах окрестных гор среди темно-зеленых сосен и пихт виднелись желтые пятна осиновых и березовых зарослей, как будто какой-то художник писал картину темперой, но так и оставил незаконченным этот наполненный светом осенний сюжет…
«А здесь и правда хорошо,» — подумала Тамара, вспоминая прошлые рассказы Кирилова об этих местах. «Когда-то он меня звал сюда с собой в отпуск, а я не захотела… глупая… Может быть, тогда вся жизнь пошла бы иначе…»
Уходить с берега реки не хотелось, Тамара прислонилась к ветке ствола и долго сидела так, греясь нежаркими лучами осеннего солнца. Когда день стал клониться к закату, она быстро встала, взглянула на часы. «Уже можно идти,» — решила она и направилась туда, где жила Серафима.
Дом Серафимы Тамара нашла довольно быстро с помощью игравших на улице ребятишек. Она нерешительно подошла к калитке, несколько раз глубоко вздохнув, постучалась, но войти во двор не решилась: в будке недовольно зарычала собака. На стук вышла пожилая женщина. «Скорее всего мать Серафимы,» — решила Тамара.
— Вам кого, — негромко спросила женщина.
— Мне Серафиму… Серафиму Седогину. Она здесь живет?
— Здесь, здесь, це моя дочка… А вы, чи не со станции? Сейчас позову, она только что с работы.
Мать вошла в дом и громко позвала:
— Сима, это к тебе! Наверно, от Максима весточка!
