- Сегодня ночью наступила эра всепобеждающего добра и всеобщей любви, - объявила ему Аня.
      Грачила повернулся к ней и застыл в удивлении, неожиданно для себя замечая, что перед ним сидит красавица. Углы его губ дрогнули, что, очевидно, должно было означать смущение: он явно решил, что весь мир уже знает о наступлении новой эры, и только один он пребывает в неведении в своей глухой Египтовке, потому что не читает газет и не смотрит программу "Время". Он вдруг потряс нечесаной головой, как бы просыпаясь, а потом улыбнулся совсем беззащитной улыбкой и сказал:
      - Я тоже добрый. Просто мне сильно выпить захотелось... А вы что сидите, как на поминках?! Праздник ведь! Альбинк, заведи мою любимую... ну, эту, ты знаешь... "Миллион алых роз".
      Потрясенная Альбинка с трудом очнулась и поставила на проигрыватель заезженный миньон Пугачевой. Грачила с неожиданной для него галантностью пригласил на танец Аню, а я пригласил Альбинку. Кружась с ней в танце, я смотрел на Грачилу, который теперь напоминал скорее ручногокролика, а не матерого уголовника, и с грустью думал про себя: "Неужели, люди не могут стать добрыми без Второго пришествия или объявления "Новой эры"?! О, Господи, неужели нельзя обойтись без этих спектаклей?!" В этот самый момент Аня поймала мой взгляд и спросила глазами: "Позволишь ли ты мне исцелить страждущего?" Я едва заметно кивнул ей в ответ, и она потихоньку увела совсем ошалевшего от счастья Грачилу за фанерную перегородку.
      - Будем ложиться спать? - спросил я Альбинку, которая уже дремала, повиснув на мне.
      - Да, ты ложись, - ответила она с полузакрытыми глазами. = Я сейчас...
      Альбинка вышла на двор, а я разделся и улегся на стоявший у стены узкий топчан. Вернувшись через минуту, она растерянно встала посреди комнаты, прислушиваясь к доносящимся из-за перегородки глухим аниным постанываниям.
      - Что с тобой? - спросил я ее.
      - Не знаю, куда лечь, - озадаченно ответила она.
      - Ложись со мной, - просто сказал я.
      - А мы поместимся? - заволновалась она.
      - Там видно будет, - улыбнулся я.
      Альбинка выключила свет и, раздевшись, осторожно пристроилась на топчан с самого края. Минуту мы лежали бок о бок в молчаливой неподвижности, а потом она спросила тихо:
      - Ты не ревнуешь Аню, что она там... с Грачилой?
      - Все люди - братья, - смиренно ответил я.
      - Но братья ж не ебутся, - робко возразила она.
      - Это лишь одна из форм проявления любви к ближнему, = успокоил я Альбинку, плавно спуская с ее полусогнутых ножек мягкий подол ночной рубашки.
      11. Скорый поезд "Углов-Москва"
      Проснувшись утром следующего дня, я с трудом разлепил глаза, будто накануне и правда запивал шампанское "Смирновской", и увидел перед собой незатейливую картину из цикла "Будни деревенской жизни": Альбина разжигала огонь в печи, сидя на корточках перед распахнутой чугунной дверцей и дуя в черный зев с торчащими из него поленьями, а Аня мела пол той самой метлой, которая совсем недавно играла на импровизированном новогоднем представлении роль "елочки-красавицы". Постреливали разгорающиеся в печке лучины и ширкали по половицам прутья, словно жалуясь, что их лишили макияжа...
      - Вставай-вставай, лежебока, хватит спящим претворяться! = повернулась ко мне Альбинка с шутливой сердитостью.
      - Притворюшка - дядя Хрюшка, - вынесла свой приговор Аня.
      - Как же я встану, если вы на меня глазеете?! - возразил я, сладко потягиваясь.
      - Можно подумать, мы с Алей твоего богатства не видели, = рассмеялась Аня.
      "Мы с Алей, - повторил я про себя, припоминая подробности прошедшей ночи. - Вот вам и первое "великое свершение" мессии: создание в Египтовке "шведской семьи"! Ну что ж, - вздохнул я украдкой, - в конце концов, я человек, и ничто человеческое мне не чуждо".
      - А где Грачила? - спросил я, запрятывая в трусы свое "богатство".
      - Он пошел сдаваться в милицию, - торжественно объявила Аня.
      - Куда?!
      - В "ментовку", - по-простому разъяснила Аня. - Под утро он мне признался, что ограбил церквушку в соседнем селе, и теперь его мучает совесть, потому что он обидел Бога. Он сказал, что "больше пятерика ему не светит", а когда он выйдет, мы поженимся... Что вы уставились на меня, как на дурочку?! Я ему поверила, потому что у него добрая душа, он ведь только с виду такой грозный, а сам как младенец: положит голову на грудь и тихо плачет... Я полюбила его! - закричала она с вызовом.
      - Если так, то ты на правильном пути, - сказал я, не показывая вида, что сильно озадачен. - Любовь всегда права.
      - Ты все понимаешь, Зоро! - кинулась мне Аня на шею со слезами на глазах. - Ты -замечательный, ты лучше всех, и я тебя тоже люблю, но... я ему нужна больше, чем тебе, ведь ты умный и сильный, а он совсем глупый и такой беззащитный...
      Альбина выслушала все это с открытым ртом и, когда Аня обняла меня, покрутила у нее за спиной пальцем у виска: совсем рехнулась, девушка! Я хотел сказать Ане что-то в том смысле, что благословляю ее, но мне помешал громкий стук в дверь, будто стучали палкой.
      - Твоего жениха за примерное поведение досрочно выпустили, - съязвила Альбина. - Сейчас свадьбу гулять будем!
      Все мы и на самом деле ожидали увидеть передумавшего Грачилу, но когда Альбина отворила дверь, в дом вошел, устало опираясь на снятые лыжи, анин папа. В комнате повисла неловкая тишина, как если бы великовозрастных детей застали за игрой в постыдные игры. Аня с Альбиной растерянно поглядывали на меня: "Скажи же что-нибудь!" - но я не знал, что сказать, и в тупом молчании наблюдал, как по просмоленному дереву лыж сползают на пол снежные микро-лавины.
      - Здравствуй, Оля, - нарушил он, наконец, тишину.
      - Что ты здесь делаешь? - покраснела в ответ Оля-Аня.
      - Мне нужно переговорить с твоим товарищем, - сказал он, едва взглянув на меня.
      - Да, конечно, Владимир... не знаю вашего отчества, = пробормотал я.
      - Константинович, - любезно подсказал он. - Давайте выйдем на улицу.
      Я дернулся к двери, и только тут заметил, что стою в одних трусах... Какой идиотизм! Пробурчав под нос извинение, я наскоро оделся, и мы вышли на двор. За ночь заметно потеплело, снег подтаял, и в воздухе висела едкая весенняя сырость, норовящая пробраться под кожу.
      - Послушайте, Сергей, - неспеша начал Ольгин отец. - Вы уже довольно давно знакомы с моей дочерью, но это наш первый разговор... Мы и виделись-то только мельком, но я подозреваю в вас интеллигентного человека, и, хотя у вас нет своих детей, надеюсь, что вы меня поймете. Думаю, для вас не будет откровением, если я скажу, что с самого начала был против того, чтобы Оля встречалась с вами, и вы сами понимаете, почему...
      - Да, я понимаю, - согласился я, отмечая про себя складность его речи, которой я от него совсем не ожидал, воспринимая его раньше как немого.
      - Я был против, но... никогда не запрещал ей встречаться с вами, потому что запрет мог только все ухудшить в случае с таким избалованным ребенком. Да-да, не смейтесь, она ведь совсем еще девчонка!
      - Я и не думаю смеяться, - ответил я серьезно.
      - У нее ветер в голове еще гуляет, и она сама не знает, чего хочет. В общем, я надеялся, что она переболеет вами... Как и всякий порядочный отец, я хочу, чтобы она получила высшее образование, создала семью, нарожала детишек... Я хочу внуков, черт побери!
      - Что же вы конкретно от меня хотите? - спросил я, раздражаясь его правильными речами.
      - Я хочу, чтобы вы оставили мою дочь в покое, - медленно проговорил он, очевидно, чтобы до меня как можно лучше дошло. = До недавнего времени я закрывал глаза на ваши встречи, безропотно принимая эти ваши жалкие билетики... Извините, я горячусь, но... накипело! Да, я терпел, но всякому терпению есть предел, и когда вы диким образом похитили мою дочь и завезли ее в лес...
      - А как вы узнали, что мы в лесу? - перебил я его, также теряя терпение.
      - Ну не поведете же вы Оленьку к себе домой! - почти развеселился оскорбленный папаша. -Ваши друзья, очевидно, уже солидные люди, им не до вас, поэтому я стал перво-наперво проверять по олиным подругам...
      - В милицию заявляли?
      - Пока нет, - ответил он, напирая на "пока".
      - Вы хотите, чтобы Ольга вернулась домой, - резюмировал я.
      - Да, - коротко кивнул он.
      - А вы уверены, что она меня послушает?
      - Вас она послушает.
      Я на минуту задумался... Для начала я решил сообразить, что же меня так раздражает в ольгином отце, и, покопавшись в своих мозговых извилинах и нервных узлах, пришел к выводу, что раздражает меня в нем несовместимость формы и содержания его речей: по форме они, вроде, интеллигентские, а по содержанию = вполне мещанские. Но не это меня, главным образом, занимало, а то, что в его словах просматривалось зерно истины... Правда, зерно это я видел совсем под другим углом, под углом своей призванности. "Я призван нести добро и счастье в мир, - так размышлял я, - но это неизбежно вызовет противодействие, вольное или невольное, со стороны людей, ведь многие еще не готовы стать по-настоящему счастливыми, потому что довольствуются всевозможными суррогатами счастья: деньгами, почестями, славой, властью... Итак, неминуемо противодействие, неприятие, сопротивление, возможно даже, гонения, но я готов взойти на Голгофу, потому что знаю, на что и зачем иду. Но как быть с Олей-Аней? Я готов принести свою жизнь в жертву счастливому будущему, но будет ли оправдана подобная жертва с ее стороны? К тому же она по сути своей простая земная женщина со всеми присущими ей слабостями, и имею ли я право, моральное право, подвергать ее жесточайшим испытаниям, которые ждут меня самого?"
      - Хорошо, я поговорю с ней, - твердо сказал я.
      - Вот и славненько! - откровенно обрадовался Владимир Константинович.
      Я вернулся в дом, а он остался дожидаться на дворе, сосредоточенно ковыряя рантом лыжного ботинка льдистую корку на сугробе возле крыльца. В комнате было тихо, только ходики сухо разбивали время на секунды и еле слышно гудело пламя в печи. Аня-Оля и Альбинка неподвижно сидели на сундуке, как в зале ожидания, в одинаковых позах - заложив руки между колен.
      - Ну что? - спросила Аня-Оля с кислым любопытством.
      - Тебе нужно вернуться домой, - сказал я, стараясь не отводить в сторону взгляд.
      - Ты хочешь этого? - еще больше посерьезнела она, вставая и подходя ко мне вплотную.
      - Да, - ответил я сдавленным голосом. - Так будет лучше. Для тебя же.
      Она молча покраснела, а потом вдруг резко побелела и процедила сквозь зубы:
      - Ненавижу тебя, ничтожество!
      Схватив в охапку лыжи, она выбежала из дома, и мы с Альбиной остались одни. Вдвоем нам сразу стало как-то одиноко и неуютно.
      - Что же нам теперь делать? - спросила Альбина вслух, но как бы про себя.
      - Для начала позавтракаем, - ответил я, не глядя на нее.
      Обрадовавшись подсказанному занятию, Альбина шустро заварила чай и выставила на стол хрустальную вазочку с горкой карамелевых конфет вперемешку с сушками.
      - Как действительно пошел сдаваться?
      - Кто его знает, - она опустила в чай половинку сушки, - он ведь дурной: то ножиком пописать грозится, а то на краденые иконы молится... А ты поживешь еще у меня? - она посмотрела на меня поверх кружки, немного кося.
      - Мне нужно уехать из этих мест, - сказал я, чтобы только она отстала.
      - Правда?
      Я немного поразмыслил и решил, что мне на самом деле стоит уехать куда-нибудь подальше, чтобы немного прийти в себя, спокойно обдумать все происшедшее и наметить план дальнейших действий - пора ведь и к настоящему делу приступать!
      - У тебя не найдется взаймы полсотни? - спросил я помрачневшую Альбинку.
      - Только сторублевки... Но ты бери, мне не жалко, - она достала откуда-то из-под матраса три радужно-дерьмового цвета бумажки.
      - Мне одной хватит. Спасибо. При первой же возможности верну.
      Я обнял на прощание Альбинку и, встав на проложенную ночью лыжню, отправился обратно в город. В лесу было пасмурно и сыро, и, должно быть от этого, в голове стоял туман. Первый день "новейшей эры" явно не выдался... На полпути к Углову я вдруг со всей для себя очевидностью почувствовал, что я в лесу не один, что где-то рядом согревает продрогшие сквозь кору деревья своими теплыми биотоками еще одно человеческое существо. Оглянувшись, я увидел мелькающую меж рыжих сосновых стволов голубую альбинину куртку. Она быстро подъехала и молча остановилась, тяжело опираясь на лыжные палки. Я развернулся, и мы еще с минуту постояли в тишине, обмениваясь взглядами, наши лыжи - нос к носу. Наконец, я ей грустно улыбнулся уголками глаз, а она тихонько вздохнула в ответ, как бы соглашаясь остаться друзьями.
      - Ты забыл, - протянула она мне перчатки, как будто только за этим и гналась за мной по мрачно-жутковатому лесу.
      - Спасибо, Аля, - я потянулся за своими перчатками и, совсем забыв про лыжи на ногах, потерял равновесие.
      Колени мои криво подкосились, и я рухнул боком в сугроб. В следующую секунду я попытался встать, опираясь на палку, но у меня ничего не получилось. Глядя на мои неуклюжие попытки выбраться из сугроба, Альбинка залилась звонким смехом и, ловко сбросив лыжи, кинулась засыпать меня снегом. "Сдаюсь!" - поднял я руки вверх, отплевываясь холодным пухом, добытым Альбинкой из-под шершавой коросты льдистого снежного пододеяльника. В ответ она с еще пущим хохотом напрыгнула на меня и, нежно сгребя с лица ладонью снежную маску, покрыла мои глаза, щеки, нос и рот быстрыми поцелуйчиками с причмокиванием.
      - Спасибо тебе за все, - прохрипел я, еле высвобождаясь.
      - Пожалуйста, - ответила она с неожиданным безразличием, как бы говоря интонацией: "За это не благодарят".
      На том мы и расстались. Поднявшись, я продолжил свой путь, стараясь уже не оглядываться... И не оглянулся .
      Добравшись до выхода из Чугунка, я сел на трамвай и поехал на вокзал, окончательно решив целиком положиться на звездное предначертание и взять билет на первый отходящий поезд. "Небо подскажет, что делать дальше", - сказал я себе, не имея в голове четкого плана.
      Битком набитый во время летних отпусков, вокзальный зал был теперь полупустым, и совсем уж непривычно бросилась в глаза карликовая очередь в кассу человек из двадцати, да к тому же без номерочков, нарисованных шариковой ручкой на тыльной стороне ладони. Не прошло и получаса, как я оказался у заветного окошка.
      - На какой ближайший поезд у вас есть билеты? - спросил я полусонную билетершу с серым лицом, напоминающим свежевырытую картофелину.
      - 315-й скорый на Москву, - автоматически выдала она ответ, даже не взглянув на меня из-под тяжелых век с фиолетовыми краями.
      - На Москву?! - я одновременно удивился и обрадовался своему везению, восприняв его как хороший знак.
      - Ты что, трехнутый?! - неожиданно взорвалась билетерша, выстреливая в меня сферическими белками выпученных глаз. = Будешь брать или нет? Сейчас милицию позову! Следующий!!!
      Обрушив на меня сразу весь свой стандартный словесный набор, она снова отключилась в сон, прикрывшись, как покрывалом, толстыми ватными веками. Вежливо отстранив плечом подскочившего "следующего", я, ни слова ни говоря, просунул в окошко сторублевку, и билетерша также без единого слова выдала мне билет до Москвы и сдачу, всю до единой копеечки... Нет, что ни говори, а это было редкое везение!
      До отправления поезда оставалось чуть больше часа, и я подумал, что неплохо было бы перекусить в привокзальном ресторане, но на дверях этого заведения меня ожидало обескураживающее "меню": "Закусок нет. Пиво "Ячменный колос" в разлив - 8 руб. 1 литр". Выпить на голодный желудок кружку пива за 4 рубля мне не очень хотелось, и я собрался было уйти не солоно хлебамши, но в последний момент заметил через стеклянную дверь сидящего в дальнем углу почти пустого зала Грачилу. Я подошел к его столику и без излишних приветствий уселся напротив своего пьяно-печального вчерашнего знакомого.
      - А-а, это ты, Шутник, - протянул он через силу. - Пивка холодненького на холявку хочешь?
      - Спасибо, не хочу, - честно ответил я.
      - Командир, кружку! - рявкнул он, пропуская мимо ушей мой отказ.
      Официант на удивление быстро - видимо, Грачилу здесь достаточно хорошо знали - принес полулитровую граненую кружку, и Грачила плеснул в нее до краев из прозрачно-пенного стеклянного кувшина.
      - Я думал, ты в милиции, - сказал я, отсасывая верхний слой пены.
      В ответ Грачила резко мотнул головой, будто сбрасывая запутавшийся в голове мусор, и весело-зло спросил, осклабившись:
      - Въебать тебе, что ли?
      На всякий случай я ничего не ответил, а Грачила опрокинул в свою по-собачьи черную пасть полкружки разом и, остыв, резонно заметил:
      - На нары я всегда успею, - вновь наполнив кружку, он помолчал и спросил сипло. - Анька еще там?
      Заглянув в его пьяные влажные глаза, я с удивлением увидел в них тоскливый страх... Он боялся возвращаться в Египтовку, из-за Ани боялся.
      - Ее забрал домой отец, - успокоил я его.
      - Ну и правильно, - вздохнул он. - Эта девочка не про нас, Шутник, ей нужен серьезный человек.
      "Интересно, что он понимает под серьезным?" - подумал я, но вслух уточнять не стал, сочтябесполезным.
      - Ладно, я пойду, - поднялся я. - Прощай, Грачила.
      - А церковное барахло я обратно подложил, - сказал он мне вместо прощания.
      Мне захотелось тут же обнять его, но я побоялся, что он не поймет моего восторга, и, хлопнув его по плечу, отправился на посадку.
      Разыскав свое купе, я увидел в нем еще двух пассажиров, точнее, пассажирок: сухонькую старушку с сосредоточенно-неприветливым лицом и цветущую девочку лет тринадцати, которая выглядела, пожалуй, "на все 16" из-за щедрого слоя алой помады на губах и нещадно размалеванных тенями и тушью глаз.
      - Добрый день, - поздоровался я с ними.
      Старушка проскрипела с ответ нечто нечленораздельное, а девочка совершенно неприлично для ее возраста заерзала на своем сидении.
      - До самой Москвы едете? - спросил я их, когда поезд тронулся.
      - Вы не могли бы выйти? - ответили старушка вопросом на вопрос.
      - Зачем? - не понял я, не ожидая подобной реакции на столь невинный вопрос.
      Девочка чуть слышно хрюкнула, подавляя смешок, а старушка заявила раздраженно:
      - Вам что не понятно?! Нам нужно переодеться!
      - Ах, да, конечно, - поспешил я выйти за дверь.
      "А девочка - ничего, уже можно..." - вкрадчивым бесовским голоском прошептал мне на ухо Сизов, лишь только я очутился в вагонном проходе, задвинув за собой громыхающую дверь купе. = "Ты ее не получишь, старый развратник! - дал я ему достойный отпор, отгоняя от себя непристойные картинки, которые он живо рисовал в моем воображении. - Она совсем еще маленькая..." = "Но удаленькая!" - гнусно хихикнул Сизов. - "Животное!" = обругав неистребимого Сизова, я направился в вагон-ресторан, задумав напоить его до такого состояния, в котором он уже не будет способен ни на какие фокусы.
      - Водка есть? - подлетел я в вагоне-ресторане к официантке.
      - Есть вино, хорошее, азербайджанский портвейн, = вполголоса ответила она. - Давай десятку и садись за столик. Я принесу.
      Сунув ей в карман фартука красную бумажку с портретом вождя мирового пролетариата, я занял место за столиком и стал дожидаться сладкой отравы. Не прошло и минуты, как официантка выставила передо мной полулитровую бутылку с этикеткой "Виноградный сок" и спросила как ни в чем ни бывало:
      - Кушать что-нибудь будете?
      - Нет, - лаконично ответил я, наполняя стакан сочно-вонючей жидкостью.
      "Обожаю портвешок!" - весело заявил Сизов после первого же глотка. - "Погоди-погоди!" -ответил я ему, чуть не поперхнувшись от такой наглости. Наконец, бутылка была опустошена, однако, к моей великой досаде, Сизов не только не угомонился, но, напротив, пришел в состояние повышенной боевой готовности, сняв с предохранителя свое - и мое тоже! = "орудие".
      - Девушка! - подозвал я официантку. - Еще "сочку" бутылочку.
      - Больше нет, кончился, - спокойно ответила она, склоняясь надо мной выпукло подтянутыми грудями.
      - Как кончился?! - не поверил я, приходя в отчаяние.
      - Только что один "нацмен" скупил оптом всю партию, = доверительно поведала она мне.
      - А еще что-нибудь крепкое есть? - спросил я с надеждой.
      - Только чай, - обескуражила она меня.
      - Давайте, - вздохнул я.
      Похлебывая чай из стакана в алюминиевом подстаканнике со звездатой кремлевской башней, я потихоньку осматривался вокруг в надежде найти для Сизова замену его малолетней жертве, чтобы "отвести огонь" от невинного создания, но как назло, все женщины были в ресторане в компании мужчин... И тут меня осенило: "Официантка!"
      Дождавшись, когда она скроется в подсобке, я зашел вслед за ней и плотно закрыл дверь. Без лишних объяснений я подошел к ней вплотную и, не давая ей опомниться, обхватил ее за высокие и пухлые ягодицы.
      - Ты что, "голодный"? Откуда тебя такого выпустили? = спросила она с любопытством, которое явно перевешивало легкий испуг от неожиданности, и не очень уверенно стянула мои руки с моего зада.
      - Ты мне понравилась, - признался я ей, неспешно расстегивая блузку на ее груди. - Как тебя зовут?
      - Клара, - она посмотрела на мои руки и чуть не уперлась подбородком в свои вздыбленные груди, туго подпертые черным кружевным лифчиком. - Я, между прочим, на работе, - сказала она, как бы извиняясь.
      - Тебе нужен перекур, - сказал я, а Сизов добавил. - Хочешь попробовать мою "сигару"?
      Я мягко надавил на ее плечи, и она стала податливо сползать по мне на свои дрожащие от предощущения колени, но в этот самый момент из-за двери донесся звон бьющейся посуды, и она быстро опомнилась.
      - Приходи после закрытия! - выскочила она из подсобки, на ходу застегивая блузку.
      - Тьфу, черт! - плюнул я в сердцах.
      Сидеть в ресторане, глядя на крутящийся рядом объект вожделения, к которому не можешь прикоснуться, было выше моих сил, и я отправился обратно в купе. "Уже темно, наверное, она спит", - тешил я себя надеждой, но напрасно: спали все, кроме соблазнительной девочки. На верхних полках мирно посапывали старушка и еще кто-то, завернутый с головой в одеяло, а девочка полулежала, опершись на подушку, и читала книжку. Я посмотрел на обложку: "Родителям - о детях: половая гигиена девочек"... Дьявол явно искушал меня в эту ночь!
      - Это вы у мамы книжку взяли? - дернул меня Сизов за язык. - Пока она спит...
      - Это не мама, - с готовностью рассмеялась девочка, явно польщенная тем, что я называю ее на "вы", принимая за маму старушку, которая ей годилась разве что в бабушки. Ей так нравилось казаться взрослее!
      - А кто?
      - Это моя учительница музыки, - ответила она, заглядывая с интересом мне в глаза.
      - На каком инструменте вы играете? - поинтересовался я, спрашивая взглядом совсем не то, что вслух.
      - На электрооргане, - ответила она не сразу и тоже не то, точно мы говорили через переводчика. - Мы едем на республиканский конкурс юных исполнителей.
      - И что вы будете исполнять?
      - Современных композиторов и немного Баха, - рассмеялась она, вроде бы совсем не к месту. - Хотите послушать? Хотите? = глаза ее заблестели в полутьме купе.
      - Прямо здесь и прямо сейчас? - спросил я, завороженно изучая загадочные переходы от резких очертаний к плавным изгибам в ее юной фигуре, небрежно прикрытой легким халатиком.
      - Да! - смущенно расхохоталась она.
      - У вас есть орган на батарейках? Где вы его прячете? Покажите...
      - Сейчас увидите, - пообещала она.
      Она извлекла из кармана халатика губную гармошку и села ко мне лицом, поджав к подбородку плотно сдвинутые в коленях ножки, слепящие глаза атласной гладизной.
      - O Gott, du frommer Gott, - объявила она торжественно, как на концерте, и тут же шутливо перевела, смеясь глазами. - О, Боже!
      Она уперлась локтями в коленки и, поднеся ко рту гармошку, вертикально облизала ее кончиком языка, подготавливая таким образом свой инструмент. Я послал ей одобрительный взгляд, и она начала выдувать из себя музыкальное обращение к Богу, забавно раздувая при этом ноздри и надувая щеки. Я с великим трудом сдерживал в себе Сизова, который был готов с урчанием наброситься на нее, а она тут же почувствовала это и, сделав вид, что слишком увлеклась игрой (она и правда увлеклась игрой, но не той!), стала медленно и плавно, как бы в забытьи, раздвигать свои атласные ножки, с острожным любопытством наблюдая за моей реакцией... К своему стыду, я оцепенел, пораженный открывающимся зрелищем: при каждом вдохе выдуваемого чарующими звуками воздуха ее белые трусики раздувались легким парусом, точно за ними скрывались некие мощные меха...
      Потеряв остатки всякого терпения, я протянул руку, чтобы сорвать с нее этот дразнящий "парус" и высвободить ее "меха" для совместного заключительного аккорда, и тут вдруг в самый последний момент заметил в ее глазах сверкающий холодными льдинками смех. "Ты - дьявол", - сказал я ей тихо, но она только сдавленно рассмеялась в ответ, бросая в дрожь гудящие в гармошке божественные ноты. "Ты - дьявол!" - коротко размахнувшись, я врезал ей звонкую оплеуху, так что гармошка выскочила из ее рук, а сама она отлетела в угол, вскрикнув перекошенным ртом с размазанной вокруг него густо-алой губной помадой. "Ты - дьявол!!!" - взревел я, догадываясь, что это вовсе не помада, а кровь невинного младенца, которого она только что сожрала, искусно делая вид, что играет на губной гармошке.
      Я широко размахнулся, чтобы прикончить на месте дрожащую сатанинскую тварь, но кто-то невидимый прыгнул по-кошачьи мне на спину и, обхватив ногами за пояс, повис на занесенной для удара руке. Я начал было вертеться, чтобы сбросить со спины эту мерзость, но тут проснувшаяся подлая старуха протянула с верхней полки свою костлявую руку и цепко, по-птичьи, вцепилась в мой скальп когтистыми пальцами. "Сгинь, нечистая!" - я судорожно дернулся, оставив в когтях старухи пучок волос, и сбросил-таки со спины мерзкого клеща. Повернувшись, я хотел тут же брезгливо растоптать его, и увидел, что это... Альбина! "Что ты тут делаешь?!" - заорал я на нее, моментально очнувшись от наваждения, но и не вполне придя в себя. Альбина открыла рот, чтобы ответить, но так и не смогла выдавить из себя ни звука и только мелко затрясла головой от страха и волнения, сидя на полу. "Вставай!" - немного остыв к этому моменту, я протянул ей руку, чтобы помочь подняться, но она шарахнулась от нее, как от змеи, и, отталкиваясь ногами от пола, судорожно подползла к двери... В то же самое время старуха стала отчаянно дубасить пяткой в перегородку между купе и проходом - какой-то мужчина с вафельным полотенцем через плечо отодвинул дверь, и Альбина вывалилась наружу. Перевернувшись со спины, она пробежала несколько шагов на четвереньках, разгоняясь, а затем выпрямилась и понеслась, растрепанная, в конец вагона.
      Я бросился за ней, решив, что она обезумела от ужаса и бежит в тамбур, чтобы выпрыгнуть из поезда на полном ходу, и, видимо, так оно и было, но поезд, к счастью, уже въехал на станцию и двигался совсем тихо. Проскочив мимо стоявшей возле открытой двери толстенной проводницы,Альбина выпрыгнула на перрон - я рванулся за ней к дыхнувшему холодом и соляркой проему, но очнувшаяся проводница метнулась мне навстречу и, приняв удар моего торса массивными буферами грудей, завопила в самое ухо: "На тот свет захотелось?!" Изловчившись, я прошмыгнул у нее под рукой и спрыгнул с поезда, но приземлился не совсем удачно и споткнулся о чемодан... Я остро ощутил свой бескрылый полет, но не успел испугаться, как рухнул на асфальт и вгрызся в него зубами. Чуть не теряя сознания от адской боли, я тяжело поднялся, подстегиваемый матюками владельца чемодана, и побежал, сам теперь не понимая, куда и зачем.
      12. На пороге великих свершений
      Я не нашел Альбину ни на перроне, ни в зале ожидания, но, честно говоря, не сильно расстроился по этому поводу, потому что до меня очень скоро дошла бессмысленность моих поисков: что я ей могу сказать? Что я ей могу объяснить, если сам почти ничего не понимаю из того, что происходит со мной и вокруг меня? Чем я ей могу помочь, если сам чувствую себя марионеткой в руках какого-то расчетливого высшего существа, преследующего с моей помощью некую далекую цель, известную лишь ему одному? Что уж говорить, если это существо даже зубов моих не пожалело: шмякнуло мордой об асфальт - и будь здоров... Мессия с разбитыми зубами - где это видано!
      Зайдя в привокзальный туалет, я осторожно разлепил разбитые губы, спеченные засохшей кровью, и, умывшись, заставил себя посмотреть в зеркало, на котором почему-то было нарисовано дерьмом сердечко... От двух передних зубов остались лишь кривые сколотые клыки, и я теперь больше походил на вурдалака, нежели на святого. Как я теперь явлюсь народу, когда пробьет мой звездный час?! Меня охватило режущее по сердцу отчаяние, и я остро осознал всем своим естеством, что в звездной программе произошел непредвиденный сбой... Нет, мне совсем неинтересно было, что произошло за десятки и сотни тысяч световых лет, отделяющих меня от звезд зодиакальных созвездий: какая мне разница, произошел ли взрыв "сверхновой" где-нибудь у Тельца или "черная дыра" засосала у Девы "белого карлика", - главное, что я в результате раздробил себе зубы, и все полетело и посыпалось к чертовой матери!
      Да и какой я, на самом деле, мессия, если смутно представляю себе, в чем заключается моя "великая миссия"?! Все, на что я способен - это дешевые "чудеса", например, превращение воды в вино, как в случае с Грачилой... Хотя, если разобраться, лучше уж такая невинная спасительная шутка, чем воскрешение из гроба мертвых с размозженными колуном черепами... Вот если бы подонок Сизов действительно превратился в святого, это было бы настоящим чудом - но нет, не дано!
      С горечью осознав свое полное бессилие, я вспомнил об Алене как о единственном человеке, который, возможно, все еще готов прийти мне на помощь в трудную минуту... Моя бедная терпеливая жена - сколько она вынесла от меня: измену, нищету и оскорбления, - а теперь еще и это злополучное мессианство!