Луция отодвинула в сторону пяльцы и посмотрела Аниеле прямо в глаза:

– Признавайся, ты какую выгоду имеешь от всего этого дела?

– Ну вот! Я из дружбы о тебе хлопочу, а ты сразу…

Аниеля обиделась и ушла, но на другой день появилась у нас снова.

– Решайся немедленно. Время идет, а ты сидишь и ждешь, как цаца какая-нибудь!

Лицо Луции сильно побледнело, глаза, устремленные на Аниелю, загорелись гневом и презрением:

– Напрасно ты не говоришь о том, как заключила пари с клубистками…

Аниеля покраснела, как рак, а Луция, не спуская с нее глаз, продолжала:

– Каждая из клубисток поставила по плитке шоколада за то, что я не соглашусь занять это место. А ты приняла это пари. Единственная из всех! Одна против всех девушек! И Зуля смеялась, что вся твоя зарплата уйдет на шоколад, потому что ты проиграешь пари.

Обе смотрели друг на друга так, словно мерили свои силы: Луция – очень бледная, очень сдержанная; Аниеля – смущенная и взволнованная.

Я подумала, что давно не видела такого любопытного поединка двух взглядов на жизнь. Интересно, что клубистки без колебания сделали ставку на Луцию! Это было великолепно! Они жертвовали плиткой шоколада, но ведь речь-то шла в конце концов не о шоколаде, а об их убеждениях. Мне так хотелось бы всех их крепко-крепко обнять! У меня было такое чувство, будто они своим благородным поступком сняли с нас всю тяжесть шарфиков и затхлой шерсти, которая в течение многих месяцев давила нас. На сердце у меня сделалось так легко и радостно, что захотелось петь.

Аниеля откашлялась:

– Слушай, Луция…

– Не хочу ничего слушать!

– Ну и не слушай, а я всё равно буду говорить! – прикрикнула она со злостью. – Все те девчата, которыми ты так восторгаешься, – глупые создания. Понимаешь? Они глупы, как пробки! Разве хоть одна из них была здесь и видела эту паршивую вонючую шерсть? Нет! Слышала, как горюет твоя мать? Тоже нет! А у меня – мягкое сердце, и мне жаль вас всех. И что в том плохого, что я выиграю шоколад, если ты согласишься занять это место и будешь им довольна? Уж наверняка я одна бы его не съела! А еще угостила бы и тебя, и Наталью!

Уверенность, с которой она говорила, произвела на меня впечатление. Я подумала о том, что Аниеля вовсе не такая уж плохая. Ведь она хотела – в случае выигрыша пари – дать мне шоколада! Это было очень мило и благородно с ее стороны…

Аниеля попрощалась и, хмурая, насупленная, ушла. А Луция весь вечер была очень довольной и веселой.

Однако на другой день на нас обрушился гром с ясного неба. Бабка привезла совершенно больную Изу. У нашей младшей сестрички был гнойный плеврит. Когда у нее миновал кризис, врач категорически потребовал отправить девочку в Закопане.

«Вот теперь-то у нас уж по-настоящему шатер отца зачумленных», – подумала я.

Тишину в комнате нарушал только стук пяльцев. Луция ежедневно поднималась в четыре часа утра, а в пять уже сидела за шарфиками. Она делала их с отчаянным упорством и лихорадочной поспешностью, словно речь шла о первой награде на каких-то соревнованиях. Время от времени она отрывалась от пяльцев и склонялась над покашливающей сестренкой. Иза продолжала температурить и заметно слабела со дня на день. Мать обивала пороги благотворительных комитетов, а потом, не добившись никакого результата, часами высиживала возле больной, с глазами, распухшими от слез. Однажды она сказала:

– Если бы удалось достать где-нибудь двести злотых, Изу можно было бы устроить у одной моей школьной подруги в Закопане. Продавать нам уже нечего. Даже если бы мы пустили в оборот одеяла, то получили бы от этого не более пятидесяти злотых.

Я взглянула на Луцию. Она склонила покрасневшее лицо над пяльцами, лихорадочно дергая шарфик.

– Это верно, что нам неоткуда взять двести злотых, – начала я размышлять вслух. – Вот если бы Луция нашла какое-нибудь место да попросила бы жалование за несколько месяцев вперед…

Я умолкла, встретив ее взгляд. Боже мой! Что это был за взгляд! Никогда в жизни мне не забыть его!..

Врач, который пришел на другой день, чтобы осмотреть Изу, сделал печальное лицо и сокрушенно покачал головой. А вечером Луция без единого слова положила на стол двести злотых.

Не притронувшись к ужину, она пошла спать. Натянув голову одеяло и отвернувшись лицом к стене, она лежала без движения, не засыпая, но и не обнаруживая признаков жизни.

В тот вечер мы ходили по комнате на цыпочках и говорили приглушенными голосами, то и дело бросал беспокойные взгляды в сторону кровати, на которой, скорчившись, лежала Луция. Никто из нас не осмелился о чем-либо расспрашивать ее.

Когда мать уехала с Изой в Закопане, в нашем жилище воцарилась еще более беспросветная, гнетущая скука. Как-то в один из таких особенно скучных дней, после полудня, не зная, чем заняться, я отправилась в клуб в надежде встретить там Аниельку и вместе с нею пойти потом на Плянты.

Мрачный зал «Клуба молодых полек» был пуст. Я намеревалась уже уйти обратно домой, когда услышала из-за двери в меньшую комнату чьи-то веселые голоса. Я подошла к двери на цыпочках и заглянула в замочную скважину. В комнате, в лучах яркого света, врывавшегося в окно, возле столика сидела пани Кристина. Около нее стоял молодой мужчина с симпатичным и приветливым лицом.

Я притаилась возле дверей, собираясь подслушать, о чем у них идет речь.

– «Заступник», «Голос Кармеля»… Чудесно! – мужчина отодвинул в сторону журналы, лежавшие на столе. – С каких это пор ты, Кристя, стала такой набожной?

Пани председательница неопределенно повела плечами.

– Оставь ты меня в покое! Ведь я сама-то их не читаю. А этим девчатам нужно дать какую-нибудь духовную пищу! Не так давно одна из них пыталась покончить самоубийством.

– Ну и что? Ты думаешь, что это, – мужчина потряс в руке одним из журналов, – могло бы ее спасти? Ха, ха!.. Нужно было дать девушке элегантное платье, по возможности подыскать ей хорошего парня…

– Да они все очень охотно это читают!

– Они бы предпочитали, наверно, всё же «Трендовату».[54] Но вы все: и ты, и твои приятельницы – считаете что религиозность – святая святых филантропии… А там что у тебя? – указал мужчина на пачку исписанных листов бумаги.

– Это рефераты клубисток на тему: «Милосердие». Я еще не просматривала их…

– Покажи-ка мне. – Мужчина взял в руку несколько листков и, пробегая их глазами, продолжал говорить: – Я вижу, что ты не на шутку вошла в роль воспитательницы молодых душ. Есть только у меня сомнения, – правильный ли путь ты избрала? – Тут мужчина неожиданно прервал свои рассуждения и разразился громким, заразительным смехом. – Вот это да! Послушай только! Просто бесподобно!

И он начал читать:

«Составляя компанию матери в ее бесчисленных хождениях по святейшим дорогам благотворительности, я имела возможность присмотреться к тем людям доброй воли, которые призваны творить Милосердие. Вот почему Милосердие, – обрати внимание, Кристя: слово «Милосердие» написано с заглавной буквы… хм… – Вот почему Милосердие представляется мне в виде высокого здания; великолепный купол его возносится к небу, а нижняя часть покоится в болоте. В передней этого здания толпятся выжившие из ума святоши и педели, а в самом здании хозяйничают с четками[55] в руках старые девы без приданого и без каких-либо видов на замужество…»

– Дай! – Кристина стремительно вырвала из рук мужчины листок бумаги и быстро пробежала его глазами.

– Это не относится к тебе, – рассмеялся мужчина, снова завладев «рефератом». – Лично о тебе здесь написано дальше. Вот послушай: «…дамы-филантропки от скуки и филантропки от каприза и того убеждения, что ничего иного им делать не остается. Эта компания людей, считающих своей профессией оказание услуг по части милосердия, – котел, в котором заквашены и непрерывно бродят духовное старье, неисполненные желания, неоправдавшиеся надежды и не нашедшие взаимности страсти. Окружен этот котел ореолом альтруизма[56] и святости, однако в смраде святости бродит пена самых обыденных и низменных вожделений, тайных домогательств, закулисных интриг и торгашества».

Я смотрела, ошеломленная, как мужчина, закинув назад голову, хохотал во всё горло.

– Очень остроумно! Довольно ехидно, правда, но прежде всего – удивительно метко! Она должна была бы еще добавить, что всё это делается sub specie aeternitatis,[57] в набожном стремлении быть зачисленным на лицевой счет вечности у господа бога!

– На мой взгляд, всё это очень нагло и заумно, – заметила пани Кристина раздраженным голосом. – Не нужно даже подписи, чтобы узнать, кто из клубисток является автором этого «сочинения».

– Э, не будем преувеличивать. Ведь девушка-автор почти полностью права. А что написала она свое сочинение темпераментно, – так тем лучше для слушателей. Ты должна непременно прочитать это своим овечкам! Какое у нее образование?

– Кажется, шесть классов начальной школы и два года школы профессиональной.

– В таком случае кто-то должен был написать ей. Так или иначе, но она показала во всем этом деле свою незаурядность. Сообразительная шельма будет из этой девчонки! Ты должна показать ее мне когда-нибудь. Хорошо?

– Могу показать тебе ее снимок, – отрезала пани Кристина, протягивая руку к лежавшему на столе альбому. – Пожалуйста, это вот она своею собственной персоной.

Я затаила дыхание.

Мужчина, склонившись над раскрытым альбомом, всё смотрел и смотрел, словно не веря глазам своим. Наконец он сказал:

– Великолепна! Великолепна! Какая скорбная складка у губ! Сколько печали и умственной зрелости во взгляде!.. А сколько, кстати, ей лет?

– Не знаю точно. Кажется, восемнадцать. А может быть, больше.

Не отрывая взгляда от фотографии, мужчина долго молчал. Пани Кристина внимательно всматривалась в его лицо, нервно теребя ремешок от ручных часов. Но вот он закрыл альбом и сказал серьезным, деловым тоном:

– Ты должна заняться ею, Кристина. А может быть, ты предпочитаешь, чтобы я ею занялся?…

Он наклонился над столиком и заглянул Кристине в глаза. Оба рассмеялись; Кристина – с явной натугой.

Она встала со стула и, поправляя волосы, сказала с явным вызовом:

– Если хочешь, можешь ее увидеть. Она работает гардеробщицей у моей тетки. – И Кристина направилась к двери. Я быстро отскочила в сторону и, совершенно ошеломленная всем тем, что услышала, сбежала по лестнице вниз.

Воспоминание о подслушанной беседе весь день не давало мне покоя. Я сгорала от любопытства, что скажет Луция, когда я сообщу ей обо всем этом. Не дождавшись ее возвращения, я отправилась вечером снова в клуб.

Пани председательницы в клубе не было, зато среди девчат находилась Марыся. Она сильно похудела и зачахла с того дня, когда я видела ее в тиаре, однако голубые ее глаза смотрели на всех по-прежнему прямо и доброжелательно.

Я подошла к Луции и потянула ее за рукав.

– Что здесь делает Марыся?

– Пришла проведать подруг.

– А откуда она взялась в городе?

– Заболела и вот хочет пойти к доктору.

В этот момент Марыся подошла к нам.

– Скажи мне, Луция, хорошо я поступила?

– А о чем речь?

– Господа из усадьбы, что в нашей деревне, хотели, чтобы я пошла к ним горничной. Папа и мама тоже к тому вели. А я не уступила им.

Луция, взволнованная, смотрела на Марысю.

– Ну, конечно же! Ты хорошо сделала.

Мне хотелось поболтать с Марысей, но тут одна из клубисток вышла на середину зала и громко воскликнула:

– Девушки! Давайте решим, что мы ответим нашей председательнице. Соглашаетесь вы, чтобы мы коллективно вступили в Марианскую содалицию[58] или нет?

– Я много знаю о содалисках,[59] – отозвалась веселая блондинка. – Они ходят в костел в белых блузках, обмениваются между собой тайнами исповеди и имеют непреложную обязанность поклонения святыням. А в остальном они делают всё то же самое, что и другие девчата. Ходят на свидания и так далее.

– Мне ни холодно, ни жарко от этой содалиции, – заметила другая. – Только меня злость берет, что Кристина так распоряжается нами.

– Да ведь она же спрашивала нас, хотим мы этого или нет, – возмутилась Аниеля. – Нужно было тогда говорить. А то при ней сидите тихо, но как только она за двери, – вы тут же балаган устраиваете.

– А раз я не знала, как девушки решат, – оправдывалась та.

– В таком случае, – подала голос Луция, – одна из клубисток должна от имени всех остальных сообщить Кристине решение, а именно: каждая из нас сама уладит это дело.

Меня поразило, что предложение Луции было встречено молчанием, презрительными усмешками и многозначительными перешептываниями.

– Почему ничего не отвечаете? – удивилась Луция.

На это одна из клубисток громко сказала:

– Нас удивляет, почему именно ты восстанавливаешь девчат против пани Кристины.

Луция побагровела.

– Не понимаю. О чем идет речь?

– Кто между двумя стульями сидит, тот в конце концов с одного из них грохнется, – буркнула другая клубистка.

Вслед за нею посыпались возгласы:

– Если нам надо будет сообщить что-либо председательнице, так обойдемся без твоих советов!

– Помоги своими советами Марысе. Ей предлагают место горничной в усадьбе. Ты ведь разбираешься в прислугах.

– Марыся уже отказалась. Пусть Луция пойдет на ее место. Свежий деревенский воздух ей очень полезен.

– Вот именно! Наберется там больших сил для произнесения речей о независимости работающих девушек!

– Луция небось сама-то уже вступила в содалицию.

– Конечно. С волками жить – по-волчьи выть!

Остолбенело осмотрелась я кругом. Все клубистки презрительно усмехались и смотрели на Луцию очень неприязненно. Марыся конфузливо щипала кончик платка и с сочувствием поглядывала на Луцию. А она – боже милостивый!.. Какой у нее вид! Я думала, что сама брошусь кулаками на издевающихся над ней девушек. Так больно ранить ее! Так попрать и оттолкнуть!

Чувствуя, что у меня к горлу подступают слезы, я подошла к ней.

– Пойдем отсюда, Лутя.

– Идем, – последовал ответ.

Глумившиеся еще минуту назад клубистки неожиданно примолкли. С нахмуренными лицами и беспокойством следили они за тем, как Луция надевала плащ. Марыся несмело дотронулась до ее руки.

– Я тоже иду в ту сторону. Пойдем вместе.

– Мне надо ещё зайти в магазин за шерстью. – Луция быстро наклонилась и поцеловала Марысю в щеку. – До свиданья, Марыся.

По улице Луция шла быстро, размашисто, так что я едва поспевала за нею. Вдруг я почувствовала, что кто-то сзади тянет меня за рукав.

Оглянулась. Возле нас стояла Аниеля.

– Теперь ты убедилась, что за подлые создания эти девчата, – запыхавшись, еле выговорила Аниеля, доверительно беря Луцию под руку. – И стоило тебе так для них стараться! Кристина никогда никому такой подлости не сделала бы. Ты не принимай близко к сердцу их глупой болтовни. Они просто завидуют тебе – и всё тут! Они никак не могут простить тебе, что ты пошла на эту службу…[60] На это место, – быстро поправилась Аниеля. – Они готовы утопить тебя сейчас в ложке воды. Но я остаюсь твоим другом, как была им и раньше…

Так болтала Аниеля всю дорогу, несмотря на то что Луция не обмолвилась ни единым словом.

С этого дня в Луции произошел какой-то надлом. Она выглядела всё хуже и хуже, и это начинало не на шутку нас тревожить. Луция похудела еще сильнее, лицо ее сделалось прозрачным, а глаза такими огромными и блестящими, какими они еще никогда у нее не были. То ли плохо, то ли хорошо было ей в доме горбатой графини – мы об этом так и не узнали. Луция молчала, словно разговор о новой должности мог оскорбить ее или доставить ей большие неприятности. Молчали и мы. И только кипы чулок старой графини, которые Луция приносила домой для штопки и над которыми просиживала допоздна, напоминали нам о ее новых обязанностях.

Готовя вечером уроки и глядя на темноволосую голову Луции, склоненную над чулками, я шептала:

И в самом деле: тоска, которая была в Луции, в грязной шерсти шарфиков, в старых чулках графини, содержала в себе яд ненависти. У меня было такое впечатление, будто сам воздух в нашей комнате был отравлен. Еще никогда такая безнадежная атмосфера не царила у нас, и никогда еще Луция не была такой далекой и такой почти чужой, как теперь. Порою, когда я, подперев голову рукой, наблюдала за выражением ее лица, во мне вдруг пробуждалась робкая надежда, что вот-вот она обратится ко мне и скажет хоть несколько слов. Луция поднимала голову, осматривалась вокруг, блуждающий взгляд ее огромных, блестящих глаз скользил по нашим лицам и, казалось, пронзал насквозь стены дома. Но мгновение проходило, Луция снова опускала голову, а я склонялась над тетрадью.

Аниеля прибегала почти каждый день. Пронырливая и бесцеремонная, она старалась проникнуть в тайну душевных переживаний Луции.

– Ну, как там у тебя дела? Перепало тебе от старухи какое-нибудь платьишко? Покажи! У старухи должен быть полный шкаф юбок. Уж ты, наверно, разглядывала их, а? Признайся, примеряла ведь платья какой-нибудь из дочерей графини?

Луция пыталась сдерживать этот словесный поток, но Аниеля не давала ей проронить ни слова.

– Меня ты не должна стесняться. Лучше скажи сразу, что, как только дочки графини уходят, ты начинаешь рыться в шкафах! В этом ведь нет ничего плохого! А платью-то ничего не сделается, если ты его примеришь. Ты ешь вместе с дворней или с графиней? Масло тебе дают или нет? Целина говорила, что видела тебя на Плянтах, как ты прогуливала собачек. Ты сама их купаешь или прислуга?…

Меня коробило от такой беспрерывной болтовни, а потому я совершенно не удивлялась, что после каждого визита Аниели Луция становилась почти совершенно больной.

Со временем я всё же привыкла к ее навязчивости, к ее болтовне и была крайне удивлена, когда однажды, прибежав к нам, Аниеля, вместо расспросов о тряпках и сплетнях графского дома, заговорила о чем-то совершенно новом:

– Мы готовимся провести в клубе торжественное собрание, посвященное Дню независимости. Будет множество гостей, приглашенных Кристиной, Ей особенно важно то чтобы собрание прошло безупречно. Нас будет рассматривать столько людей, и все они – сливки высшего общества друзья и знакомые нашей председательницы. Тебе предстоит выступить в живой картине и продекламировать стихотворение. Возьми вот его и прочитай про себя.

Луция молча прочитала стихотворение и отодвинула в сторону лист бумаги.

– Я не смогу это говорить.

– Почему? Горло у тебя болит?

– Горло у меня не болит, только это стихотворение не устраивает меня.

– Как это – не устраивает? Что ты болтаешь? Это хорошее стихотворение. Сама Кристина выбрала его для тебя.

У Луции высоко взметнулись брови. Я с любопытством заглянула в текст. Это была одна из тех поэмок, которыми нас пичкали на школьных торжествах по случаю различных государственных праздников. Она воспевала маршала,[62] двигающего нашу отчизну к вершинам славы: «Железная воля в великих свершеньях…», «Могучий орлиный полет на высоты…», «Бескрайние нивы созревших хлебов…» и даже «Негромкое слово юнца пред иконой…» Я зевнула и положила поэму на стол.

– Ну, и как? – нажимала на Луцию Аниеля. – Что передать Кристине?… Ты ведь только подумай, какие гости будут тебя слушать!

Луция прищурившись смотрела куда-то вдаль. Перекладывая листок со стихами из руки в руку, она наконец оказала громко и решительно:

– Передай пани председательнице, что я выступлю с декламацией на вашем собрании…

С этого момента не было дня, чтобы Аниеля не ворвалась в нашу комнату и не сообщила еще с порога восторженным тоном самые последние новости:

– Сегодня в клуб привезли ковры! Монтеры ремонтируют освещение! В зале уже установлены пианино и кресла! Кристина дала их взаймы из своего дома! Завтра повесим плюшевый занавес!

Накануне торжества Луция, расчесывая возле зеркала волосы, сказала мне:

– Ты приходи завтра вечером на собрание…

Мне припомнился тот вечер, когда я впервые выбралась в клуб. Сколько изменений произошло с того времени! И как неузнаваемо изменилась за всё это время сама Луция!

На другой день вечером я помчалась в клуб. Остановившись у входа в зал, я с любопытством осматривалась кругом. Ого! Вот это общество! Еще никогда в клубе бедных паненок не было столько народу и не господствовало такое радостное, приподнятое настроение. В рядах кресел восседали многочисленные гости. Стулья занимали клубистки и члены их семей. Всюду были развешены гирлянды зелени, у потолка виднелись лампионы,[63] на полу – дорожки. Сбоку от сцены сидел слепой музыкант. Занавес был опущен, освещение частично пригашено. Зрители беседовали вполголоса, некоторые клубистки сосали конфеты и шелестели бумажными обертками. Я почувствовала себя как в кино перед началом сеанса.

Я отыскивала глазами пустой стул, когда увидела Аниелю, которая издали показала мне на свободное место рядом с собой.

– Ты пришла как раз к самому концу, – сказала она, когда я села. – Остается еще только живая картина «Прощание» Гротгера,[64] – и Луция начинает свою декламацию. Ты знаешь, какое стихотворение будет она читать?

Я утвердительно кивнула головой.

В этот момент в зале погас свет и занавес раздвинулся. Воцарилась тишина. Я смотрела во все глаза, и недоумение мое росло, а сердце билось всё сильнее. Какое же это был «Прощание»? На картине у Гротгера повстанец в бурке и конфедератке[65] наклоняется к провожающей его женщине, подставляя свой лоб для поцелуя. А тут на сцене стояла одинокая женская фигура в черном бархатном платье, тяжелые складки которого ниспадали до самого пола.

Я поискала глазами повстанца. Он, растерянный, торчал где-то сбоку, влепив свои глаза в Луцию.

«Или занавес подняли раньше, чем нужно, – подумала я, даже вспотев от удивления, – или повстанец от волнений забыл, где ему надо находиться».

– Аниеля… – прошептала я, тронув девушку за рукав.

Она не обратила на меня никакого внимания, продолжая смотреть на сцену с открытым от восторга ртом. И вдруг охватившее меня беспокойство словно куда-то испарилось. Я всем своим существом поддалась спокойному обаянию смотревшей на нас со сцены женской фигуры. Каким чудом могла она измениться так, что ее красота и обаяние вызывали теперь даже слезы восторга?

Обрамленная с двух сторон занавесом, ярко освещенная, она была похожа на прекрасный портрет кисти старинных мастеров. Обширный бархатный кринолин[66] скрывал ее непомерную худобу. Свет рефлектора выделял матовую бледность ее лица, придавал особую лучистость ее огромным выразительным глазам и оттенял фигуру, овитую черным бархатом.

Я даже вздрогнула, когда она шевельнулась и с силой вытянула перед собой руки. По рядам зрителей пробежал шёпот. Характерный жест ее рук создавал впечатление, будто она прощалась с чем-то, что навеки уходило от нее.

Теперь я уже не могла сдержаться и издала громкий, тяжелый вздох. Мне припомнилась ее согбенная, худенькая фигурка, каждый вечер торчащая над клоками затхлой, перепревшей шерсти.

– Тихо ты! – шикнула на меня Аниеля.

Луция с минуту стояла еще с вытянутыми к зрителям руками, а потом медленно опустила руки и звонким, сильным голосом начала декламировать:

«Постойте! Но ведь это же не те стихи, которые дала Кристина!..» – подумала я, ошеломленная.

В рядах кресел царила тишина. Вокруг себя я слышала взволнованное дыхание девушек. Они буквально пожирали глазами Луцию.

Чтица повысила голос. Затаив дыхание, вслушивалась я в следующие строфы. Последние слова стихотворения способны были, казалось, разрушить стены клуба, содрать гирлянды и лампионы, истоптать букеты, расшвырять кресла с именитыми гостями…

Луция кончила. Раздались жидкие аплодисменты. Занавес сомкнулся. В зале зажегся свет. Именитые гости зашевелились в своих креслах, осмотрелись вокруг и облегченно вздохнули. Казалось, они обрадовались виду и грязных стен, и выцветших портретов, и старых кресел – тому, что составляло обыденную картину «Клуба молодых полек». Эта картина убожества и серости возвращала их к нормальной действительности, из которой они были только что выведены этой странной девушкой в черном бархатном платье.

Я разыскивала взглядом пани Кристину. Она рассуждала о чем-то с гостями, возбужденная, с ярким румянцем на щеках. Через минуту в зале показалась и Луция. Она уже снова была одета в свое будничное, потрепанное платьице. Сломленные всем увиденным и услышанным, клубистки во все глаза смотрели на нее, громко перешептываясь между собой.

Торжество было закончено. Гости поспешно раскланивались с пани Кристиной и исчезали один за другим. Какая-то молодая, сильно накрашенная дама, прощаясь с Кристиной, громко воскликнула:

– Я должна сказать тебе, Кристя, что эта твоя малышка в бархатном платье была великолепна![68] – и она громко рассмеялась. Пани Кристина с натугой улыбнулась.

Я поняла, что это неожиданное опустение зала имеет непосредственное отношение к выступлению Луции, и меня охватил вдруг страх за нее.

Я подошла к Луции и дернула ее за рукав:

– Лутя, идем домой!

– Оставь меня, – нетерпеливо отмахнулась она. – Мне хочется побыть в клубе.

Я послушно спустилась вниз одна и там остановилась: «Чего она еще дожидается? Не сойду с этого места, пока она не выйдет». Я смотрела в ночное небо, отыскивая Большую Медведицу и продолжая размышлять над тем, что могло заставить Луцию остаться в клубе.

Большой Медведицы я что-то никак не могла обнаружить, но зато мое внимание привлек молодой мужчина, нетерпеливо шагавший взад и вперед перед воротами дома. Потом он вошел в подъезд, остановился у лестницы и, закинув назад голову, начал смотреть вверх. Только сейчас я узнала в нем знакомого Кристины, который в маленьком клубном помещении читал сочинение Луции на тему о милосердии.

«Ждет ее», – быстро сообразила я. А так как я издавна питала тайную симпатию ко всем мужчинам в фетровых шляпах, то тут же начала присматриваться к нему с особой доброжелательностью и любопытством.

Пани Кристина не появлялась. Мне наскучило это бездействие, и я начала рассматривать проходивших мимо людей.

– Меня восхитило выступление пани! Разрешите, я провожу вас до дома?

Я быстро обернулась. Мужчина, склонившись к Луции, говорил шутливо:

– До сего времени я не имел возможности…

Увы! Так я никогда и не узнала, какой возможности он не имел, потому что в этот момент раздался скрип ступенек, и оба инстинктивно взглянули вверх.

На лестнице стояла пани Кристина.

– Я вот предлагаю панне Луции проводить ее до дома, – непринужденным тоном сказал он. – Самый удобный случай для того, чтобы обсудить с героиней вечера такую интересную постановку, как сегодняшняя.

– Мы можем подвезти панну Луцию, – ответила Кристина, спускаясь по лестнице. – Авто ожидает у ворот.

Из своего укрытия я наблюдала, как они усаживались автомашину: Кристина – рядом с шофером, а те двое – на заднем сиденье. У меня создалось при этом впечатление, что у мужчины на лице написано такое глупое выражение, какое имеют люди, застигнутые врасплох, и фетровая шляпа перестала мне нравиться.

Когда машина тронулась, я тоже поплелась к дому…

«А это еще что?» – удивилась я, остановившись на пороге нашего жилища. В комнате было почти темно. На столе мерцала свеча, воткнутая в стакан, а возле стола сидела Луция и смотрелась в зеркало. Она была в ночной рубашке и накинутой на плечи шелковой пурпурной косынке, которую случайно оставила у нас Аниеля. Глаза у нее были широко раскрыты, но казалось, что она спит.

Я подошла к сестре на цыпочках и дотронулась до ее плеча.

– Лутя, ты что делаешь?

Луция вздрогнула всем телом и нехотя повернула лицо в мою сторону. Неестественно блестящие глаза с расширившимися зрачками были устремлены на меня, но взгляд их блуждал где-то далеко, далеко.

– Луция… – испуганно пролепетала я.

Подбирая слова, как это делают люди, к которым после долгого беспамятства вернулось сознание, она сказала медленно, с расстановкой: