- Я думаю, что вы умеете быть злым, когда захотите.
      - В самом деле? - спросил Кристоф. - Но раз ты думал, что я не захочу тебя принять, как же ты все-таки решился прийти?
      - Я хотел вас видеть.
      - А если бы я тебя выгнал?
      - Я бы этого не допустил.
      Он сказал это с решительным видом, смущенно и вызывающе.
      Кристоф расхохотался; засмеялся и Жорж.
      - Чего доброго, ты выгнал бы меня самого!.. Ишь, какой бойкий!.. Нет, ты совсем не похож на отца.
      Живое лицо мальчика помрачнело.
      - Вы находите, что я не похож на него? Но ведь вы только что сказали!.. Вы думаете, что он не любил бы меня? Значит, и вы меня не любите?
      - А что тебе до того, люблю ли я тебя?
      - Это для меня очень важно.
      - Почему?
      - Потому что я вас люблю.
      За одну минуту на его лице - в глазах, в уголках рта - сменилось с десяток самых разнообразных выражений; так тени облаков, подгоняемых весенним ветром, проносятся в апрельский день над полями. Кристоф испытывал радость и наслаждение, глядя на мальчика и слушая его. Ему казалось, что с него свалилось бремя прежних забот; тяжелые испытания, страдания его и Оливье - все было забыто; он снова возрождался в юном отпрыске Оливье.
      У них завязался разговор. Жорж до последнего времени совершенно не знал музыки Кристофа. Но с той поры, как Кристоф вернулся в Париж, он не пропустил ни одного концерта, где исполнялись его произведения. Когда он говорил об этом, лицо его оживилось, глаза заблестели, он смеялся и чуть не плакал, он походил на влюбленного. Он признался Кристофу, что обожает музыку и тоже хотел бы стать композитором. Но, задав ему несколько вопросов, Кристоф убедился, что мальчик не знает самых элементарных вещей. Он осведомился об его ученье. Молодой Жанен посещал лицей; он беспечно заявил, что не принадлежит к числу первых учеников.
      - По какому предмету ты учишься лучше - по литературе или по математике?
      - Пожалуй, ни по тому, ни по другому.
      - Но почему? Почему же? Разве ты лентяй?
      Жорж расхохотался и сказал:
      - Должно быть!
      Затем добавил доверительно:
      - И все-таки я прекрасно знаю, что это не так.
      Кристоф не мог удержаться от смеха:
      - Так почему же ты не занимаешься? Разве тебя ничто не интересует?
      - Наоборот! Меня все интересует.
      - Тогда в чем же дело?
      - Все интересно, не хватает времени...
      - У тебя не хватает времени? Чем же ты, черт возьми, занят?
      Жорж сделал неопределенный жест:
      - Разными вещами. Я занимаюсь музыкой, спортом, хожу на выставки, читаю...
      - Тебе полезнее всего было бы читать учебники.
      - В учебниках никогда не бывает ничего интересного... И потом мы путешествуем. В прошлом месяце я был в Англии на матче между Оксфордом и Кембриджем.
      - Твои занятия, должно быть, очень продвинулись благодаря этому!
      - Да! Так узнаешь больше, чем сидя в лицее.
      - А что говорит об этом твоя мать?
      - Моя мать? О, она очень разумна! Она делает все, что я хочу.
      - Ах ты, негодник!.. Счастье твое, что не я твой отец.
      - Напротив, это ваше несчастье...
      Он был так очарователен, что невозможно было противиться его обаянию.
      - Скажи же мне, великий путешественник, - спросил Кристоф, - тебе знакома моя родина?
      - Да.
      - Я уверен, что ты ни слова не знаешь по-немецки.
      - Наоборот, я хорошо знаю немецкий язык.
      - Посмотрим.
      Они начали разговаривать по-немецки. Мальчик говорил неправильно, ломаным языком, но с комичным апломбом; очень смышленый, с живым умом, он скорее угадывал, чем понимал, зачастую ошибался, но-первый же хохотал над своими промахами. Он с увлечением рассказывал о своих путешествиях, о прочитанных книгах. Он много читал, но торопливо и поверхностно, половину пропуская, дополняя воображением то, чего не дочитал, однако всегда подстрекаемый живым и непосредственным любопытством, умея во всем находить повод для восторгов. Жорж перескакивал с темы на тему, и лицо его загоралось, когда он говорил о спектаклях или о произведениях, волновавших его. В его знаниях не было никакой системы. Непонятно, как он мог прочитать столько бульварных романов, и вместе с тем он понятия не имел о классических произведениях.
      - Все это очень мило, - сказал Кристоф. - Но из тебя ничего не выйдет, если ты не будешь работать.
      - О! В этом я не нуждаюсь. Мы богаты.
      - Черт возьми! Это уже серьезно. Значит, ты хочешь быть ни на что не годным человеком, бездельником?
      - Наоборот, я хочу все делать. Глупо заниматься всю жизнь одним и тем же.
      - Но это единственный способ овладеть своей профессией.
      - Говорят!
      - Кто это "говорит"? Это я тебе говорю. Вот ужа сорок лет я изучаю свое ремесло. И только теперь начинаю им овладевать.
      - Сорок лет на то, чтобы изучить ремесло! Когда же в таком случае работать?
      Кристоф рассмеялся:
      - Маленький француз-резонер!
      - Я хотел бы стать музыкантом, - сказал Жорж.
      - Ну что ж, ты не слишком рано принимаешься за дело. Хочешь, я буду тебя учить?
      - О! Я был бы счастлив!
      - Приходи завтра. Я посмотрю, чего ты стоишь. Если ты ни на что не годишься, я не позволю тебе прикоснуться к роялю. Если же у тебя есть способности, попытаемся что-нибудь из тебя сделать. Но предупреждаю: я заставлю тебя работать.
      - Я буду работать, - в восторге сказал Жорж.
      Они назначили свидание на следующий день. Но, уходя, Жорж вдруг вспомнил, что на завтра и на послезавтра у него назначены другие встречи. Да, он будет свободен только в конце недели. Они условились о дне и часе.
      Но в назначенный день и час Кристоф тщетно прождал Жоржа. Он был разочарован. С детской радостью он мечтал о встрече с Жоржем. Это неожиданное посещение озарило его жизнь. Он был так счастлив и взволнован, что не спал всю ночь после этого. Он думал с нежностью и благодарностью о юном друге, который пришел к нему от имени друга; он мысленно улыбался этому очаровательному образу: его непосредственность, его обаяние, лукавство и вместе с тем наивная искренность восхищали Кристофа; он был весь во власти того немого упоения счастьем, от которого у него звенело в ушах и звенело в сердце в первые дни дружбы с Оливье. Но теперь к этому примешивалось более серьезное и почти благоговейное чувство: на лицах живых он увидел улыбку тех, кто уже отошел в вечность. Он прождал день, другой. Никого. Не было даже письма с извинением. Опечаленный Кристоф пытался найти причины, оправдывавшие мальчика. Он не знал, куда ему писать, - адреса у него не было. А если бы и знал, то едва ли решился бы написать. Когда старый человек влюбляется в юное создание, то стыдится признаться, как оно необходимо ему, ибо прекрасно знает, что тот, кто молод, не испытывает этой потребности, - партии не равны; страшнее всего показаться навязчивым тому, кто нисколько тобой не интересуется.
      Молчание продолжалось. Хотя Кристоф страдал, он заставил себя не делать никаких попыток разыскать Жаненов. Но каждый день он ждал Жоржа, а тот все не приходил. Кристоф так и не уехал в Швейцарию. Он провел лето в Париже. Считал, что это глупо, но потерял всякий вкус к путешествиям. Только в сентябре он решился провести несколько дней в Фонтенбло.
      Примерно в конце октября Жорж Жанен снова явился к нему. Он спокойно, без малейшего смущения извинился, что не сдержал слова.
      - Я не мог тогда прийти, - сказал он, - а потом мы уехали; мы были в Бретани.
      - Ведь ты мог написать оттуда, - сказал Кристоф.
      - Да, я все собирался. Но мне вечно не хватает времени... А потом, сказал он, смеясь, - я забыл, я забываю все на свете.
      - Когда ты вернулся?
      - В начале октября.
      - И три недели ты собирался ко мне? Послушай, скажи прямо: твоя мать против? Она не хочет, чтобы ты бывал у меня?
      - Да нет же! Наоборот. Это она велела мне сегодня пойти к вам.
      - Объясни толком.
      - Когда я вернулся домой после того, как в прошлый раз накануне каникул был у вас, я рассказал ей все. Она похвалила меня, расспрашивала о вас, засыпала вопросами. Когда мы приехали из Бретани три недели назад, она посоветовала мне пойти к вам. Неделю назад снова напомнила мне об этом. А сегодня утром, узнав о том, что я все еще не был у вас, она рассердилась и потребовала, чтобы я сейчас же после завтрака, не откладывая, отправился к вам.
      - И тебе не стыдно рассказывать мне об этом? Тебя приходится гнать ко мне?
      - Нет, нет, не думайте так!.. Я огорчил вас! Простите... Это верно, я легкомыслен... Отругайте меня, но не сердитесь. Я люблю вас. Если бы я не любил вас, то не пришел бы. Меня никто бы не заставил. Меня можно заставить делать только то, что я хочу.
      - Вот негодник! - сказал Кристоф и невольно рассмеялся. - А как с твоими планами по части музыки? Уж не забросил ли ты их?
      - Я не перестаю думать об этом.
      - От этого мало проку.
      - Теперь я примусь за дело. Все это время я не мог, у меня была уйма дел. Но теперь вы увидите, как я буду работать, если только вы не передумали...
      (Он умильно глядел на Кристофа.)
      - Ты шалопай, - сказал Кристоф.
      - Вы считаете меня несерьезным?
      - Разумеется.
      - Это ужасно! Все считают меня несерьезным. Я просто в отчаянии.
      - Я буду считать тебя серьезным человеком, когда увижу тебя за работой.
      - Тогда начнем сейчас же!
      - Сегодня мне некогда. Завтра.
      - Нет, до завтра далеко. Я не могу допустить, чтобы вы презирали меня целый день.
      - Ты несносен.
      - Ну, пожалуйста!..
      Кристоф, посмеиваясь над своей слабостью, усадил его за рояль и стал беседовать с ним о музыке. Он задавал ему вопросы, заставлял решать несложные задачки по гармонии. Познания Жоржа были невелики, но музыкальное чутье восполняло его невежество; не зная названия, он находил аккорды, которых требовал Кристоф, и даже его неуклюжие ошибки обнаруживали любознательность, вкус и исключительную остроту восприятия. Он принимал замечания Кристофа не без возражений, а разумные вопросы, которые он задавал ему, свидетельствовали об искренности: он не желал принимать искусство на веру, как молитву, выученную наизусть и произносимую машинально, - он хотел самостоятельно осознать его. Они беседовали не только о музыке. Когда коснулись гармонии, Жорж стал припоминать картины, пейзажи, людей. Трудно было держать его в узде, приходилось постоянно возвращать к главной теме, но у Кристофа не всегда хватало для этого твердости. Его забавляла веселая болтовня этого юного, искрящегося умом и жизнью существа. Какая разница между ним и Оливье!.. В одном жизнь текла глубокой, спокойной рекой; в другом все выливалось на поверхность, подобно капризному ручейку, бурлящему и играющему на солнце. Но и в реке и в ручейке была одинаково прозрачная и чистая, как их глаза, вода. Кристоф, улыбаясь, подметил в Жорже некоторые врожденные пристрастия и враждебные чувства, которые были ему хорошо знакомы, наивную непримиримость и благородное сердце, всецело отдающееся тому, кого оно любит... Но Жорж любил столько разных вещей, что у него просто не было возможности любить долго одну и ту же.
      Жорж явился на следующий день и приходил еще много дней подряд Он воспылал прекрасной юношеской любовью к Кристофу и с восторгом учился у него. А затем восторг начал охладевать, он стал приходить реже. И, наконец, совсем перестал приходить. Он снова надолго пропал.
      Жорж был легкомыслен, забывчив, наивно эгоистичен и искренне расположен к людям; у него были доброе сердце и живой ум, которые он ежедневно разменивал на мелкую монету. Ему прощали все, потому что приятно было на него смотреть. Он был счастлив...
      Кристоф не осуждал его. Он не жаловался. Он написал Жаклине и поблагодарил ее за то, что она присылала к нему сына. Жаклина ответила коротким сдержанным письмом, она выражала желание чтобы Кристоф принял участие в воспитании Жоржа и руководил им. Она не делала никакого намека на возможность встречи с Кристофом. Из чувства стыда и гордости она не могла решиться снова встретиться с ним. А Кристоф не считал себя вправе прийти без приглашения. Так они и жили в отдалении друг от друга, изредка встречаясь на концертах: их связывали только редкие посещения юноши.
      Прошла зима. Теперь Грация редко писала Кристофу. Она по-прежнему оставалась его преданным другом. Но, как подлинная итальянка, не очень сентиментальная, она дорожила реальностью; у нее была потребность видеть людей, если не для того, чтобы думать о них, то, по крайней мере, ради удовольствия поболтать. Чтобы сохранить воспоминания в своем сердце, ей необходимо было освежать их время от времени в своей зрительной памяти. Так, ее письма становились все более короткими и далекими. Она была уверена в Кристофе, как и Кристоф в ней. Но эта спокойная уверенность давала больше света, чем тепла.
      Кристоф не очень страдал от этих новых разочарований. Музыкальная деятельность заполняла его; достигнув определенного возраста, всякий подлинный художник живет больше своим искусством, чем жизнью: жизнь становится мечтой, искусство - реальностью. Соприкосновение с Парижем пробудило творческую мысль Кристофа. В мире нет более могучего стимула, чем зрелище этого города труда. Даже самых флегматичных людей заражала его лихорадочная деятельность. Кристоф, отдыхавший в течение ряда лет, проведенных в здоровом одиночестве, сберег огромный запас сил, которые теперь мог расходовать. Обогащенный новыми завоеваниями смелой и пытливой мысли французов в области музыкальной техники, он, в свою очередь, ринулся на поиски; более неистовый и более непосредственный, Кристоф пошел гораздо дальше, чем все они. Но в своих новых дерзаниях он уже не полагался на произвол инстинкта. Потребность в ясности овладела Кристофом. На протяжении всей жизни его гений повиновался ритму переменных токов. Он двигался от полюса к полюсу, заполняя пространство между ними. После того как в предыдущий период он жадно созерцал "глаза хаоса, светящиеся сквозь покрывало порядка", и готов был сорвать его, чтобы лучше видеть эти глаза, теперь он стремился ускользнуть от пагубных чар и снова набросить на лицо сфинкса волшебный покров владыки разума. Властное дыхание Рима коснулось его. Как и парижские художники того времени, повлиявшие на него, он стремился к порядку. Но не в пример выдохшимся реакционерам, расходующим остатки сил на то, чтобы сохранять свою спячку, он нуждался не в том порядке, какой был создан в Варшаве. Эти прекрасные люди, ощущая потребность в покое, снова возвращались к Брамсу - к Брамсам во всех областях искусства, к мастерам тематической музыки, к пошлым неоклассикам! Можно подумать, что их изнурили страсти! Скоро же вы истаскались, друзья мои... Нет, не о вашем порядке говорю я. Мой порядок другого рода. Это порядок гармонии, свободных страстей и воли... Кристоф старался поддерживать в своем творчестве равновесие жизненных сил. Новые аккорды, эти музыкальные дьяволята, вызванные им из гулкой бездны, служили для создания светлых симфоний, обширных залитых солнцем сооружений, подобных базиликам с итальянскими куполами.
      В этой игре и схватках прошла зима. Прошла она быстро, хотя иной раз по вечерам Кристоф, окончив день и оглядываясь назад, на прожитую жизнь, не мог сказать, была ли она долгой или короткой, молод он или уже стар...
      В ту пору новый луч человеческого солнца разорвал завесу мечты, и снова пришла весна. Кристоф получил письмо от Грации - Грация сообщала ему, что едет с детьми в Париж. Она уже давно задумала это. Кузина Колетта неоднократно приглашала ее. Но страх перед усилием, которое ей придется сделать, чтобы нарушить свои привычки, вырваться из безмятежного покоя своего любимого home'а [дома (англ.)] и влиться в хорошо знакомый водоворот парижской жизни, заставлял ее из года в год откладывать это путешествие. Тоска, овладевшая ею этой весной, а быть может, некое тайное разочарование (сколько немых романов таит сердце женщины, о которых окружающие не подозревают и в которых она не сознается даже самой себе!) внушили ей желание покинуть Рим. Угроза эпидемии оказалась предлогом, чтобы ускорить отъезд из-за детей. Она выехала через несколько дней после того, как отправила письмо Кристофу.
      Как только Кристоф узнал, что она приехала к Колетте, он помчался туда. Грация показалась ему задумчивой и какой-то далекой. Это огорчило его, но он и виду не подал. Теперь он почти полностью отрешился от своего эгоизма, и сердце его стало прозорливым. Он понял, что она чем-то огорчена, но хочет скрыть это, и не пытался узнать, в чем дело. Он только старался развлечь ее, весело рассказывал о своих злоключениях, работах, планах, незаметно окутывая ее своей любовью. Она чувствовала, как все ее существо пропитывает огромная нежность, боящаяся показаться навязчивой; она понимала, что Кристоф догадывается о ее переживаниях, и была этим растрогана. Ее наболевшее сердце отдыхало подле друга, который рассказывал ей о разных вещах, не касаясь того, что занимало их обоих. И мало-помалу он стал замечать, как облачко грусти начинает таять в глазах подруги, а взгляд ее становится все более и более близким... Наконец однажды, беседуя с нею, он вдруг остановился и молча посмотрел на нее.
      - Что с вами? - спросила она.
      - Сегодня вы совсем пришли в себя, - ответил он.
      Она улыбнулась и шепотом подтвердила:
      - Да.
      Им не всегда удавалось спокойно беседовать. Они редко оставались одни. Колетта осчастливливала их своим присутствием гораздо чаще, чем того хотелось им обоим. Несмотря на все свои недостатки, она была неплохая женщина, искренне преданная Грации и Кристофу, но ей и в голову не приходило, что она может им мешать. Она заметила (ее глаза подмечали все) то, что она именовала "флиртом" между Кристофом и Грацией; флирт был ее стихией, и это привело ее в восторг, она всячески старалась поощрять его. Но именно этого и не нужно было. Кристоф и Грация хотели одного: чтобы она не вмешивалась не в свое дело. Достаточно было ей появиться и сделать кому-нибудь из них скромный или нескромный намек на их дружбу, как они напускали на себя холодность и переводили разговор на другую тему. Колетта объясняла их сдержанность разными причинами, кроме одной, настоящей. К счастью для них, она не могла усидеть на месте. Она носилась взад и вперед, уходила и приходила, управляла всем домом, делая сразу десять дел. В промежутках между ее появлениями Кристоф и Грация, оставаясь одни с детьми, снова возобновляли прерванную нить своих невинных бесед. Они никогда не говорили о связывавших их чувствах. Они просто поверяли друг другу маленькие события своей повседневной жизни. Грация, проявляя чисто женский интерес, осведомлялась о быте Кристофа. У него все шло из рук вон плохо; постоянные недоразумения с экономками; прислуга вечно надувала и обворовывала его. Грация смеялась над ним от всего сердца и вместе с тем проявляла материнское сострадание к этому совершенно непрактичному большому ребенку. Однажды, когда Колетта, преследовавшая их дольше обычного, вышла, Грация, вздохнув, сказала:
      - Бедняжка Колетта! Я ее очень люблю... Но как она мне надоела!
      - Я тоже ее люблю, - сказал Кристоф, - если вы подразумеваете под этим, что она нам надоела.
      Грация рассмеялась:
      - Послушайте... Разрешите мне (здесь просто невозможно спокойно разговаривать)... разрешите мне прийти как-нибудь к вам?
      Он был поражен.
      - Ко мне! Вы придете ко мне?
      - Это не стеснит вас?
      - Стеснит? Меня? Ах, боже мой!
      - Ну что ж, если вы ничего не имеете против, - во вторник?
      - Во вторник, в среду, в четверг, в любой день, когда хотите.
      - Тогда во вторник, в четыре. Решено?
      - Вы добрая, вы очень добрая!
      - Погодите. Только при одном условии.
      - При условии? Какие еще условия! Я согласен на все. Ведь вы прекрасно знаете, что я на все готов, при условии или без условия.
      - Я предпочитаю условие.
      - Хорошо.
      - Вы не знаете, о чем идет речь.
      - Все равно. Все, что хотите.
      - Да выслушайте сначала, упрямец!
      - Говорите.
      - Вы ничего не будете менять у себя в квартире, понимаете? Ничего. Все остается точно в таком же виде, как сейчас.
      Лицо у Кристофа вытянулось. Он был подавлен.
      - Ах, это против правил!
      Она рассмеялась.
      - Вот видите, что значит слишком быстро соглашаться! Но ведь вы обещали.
      - Зачем вам это нужно?..
      - Потому что я хочу видеть вас дома таким, каким вы бываете ежедневно, когда не ждете меня.
      - Но все-таки позвольте мне...
      - Ничего. Я ничего не позволю.
      - По крайней мере...
      - Нет, нет, нет, нет. И слышать не желаю. Или я совсем не приду, если вы это предпочитаете...
      - Вы прекрасно знаете, что я соглашусь на все, только бы вы пришли.
      - Тогда решено?
      - Да.
      - Даете слово?
      - Да, тиран.
      - Добрый тиран?
      - Добрых тиранов не существует; есть тираны, которых любят, и тираны, которых ненавидят.
      - А я и то и другое вместе, не так ли?
      - О нет, вы принадлежите к числу первых!
      - Все равно это обидно.
      В назначенный день она пришла. Кристоф, с присущей ему щепетильной честностью, не посмел тронуть ни одного клочка бумаги в своем безалаберном жилище: в противном случае он считал бы, что совершил подлость. Но он переживал муки ада. Ему было стыдно: что подумает его подруга? Он ждал ее с мучительным нетерпением. Она была точна - опоздала только минут на пять. Она поднялась по лестнице своим уверенным, неторопливым шагом Он стоял за дверью и тотчас же отпер ей. Грация была одета просто и элегантно. Сквозь вуалетку Кристоф видел ее спокойные глаза. Они подали друг другу руки и поздоровались вполголоса; она была молчаливее, чем обычно, он, неловкий и взволнованный, не произносил ни слова, чтобы не выдавать своего смущения. Он попросил ее войти, забыв сказать заранее заготовленную фразу, извиниться за беспорядок в комнате. Она села на лучший стул, - он подле нее.
      - Вот мой рабочий кабинет.
      Это все, что он нашелся сказать ей.
      Наступило молчание. Грация не спеша, с доброй улыбкой, осмотрелась. Она тоже была несколько смущена, хотя и пыталась скрыть это. (Впоследствии она рассказала ему, что еще девочкой вздумала как-то пойти к нему, но, дойдя до самой двери, побоялась позвонить.) Ее поразил унылый и неуютный вид квартиры: узкая и темная передняя, полное отсутствие комфорта, бросающаяся в глаза бедность обстановки; у нее сжалось сердце; она преисполнилась нежности и сострадания к своему старому другу, который, несмотря на огромную работу, пережив столько невзгод и достигнув известности, не был избавлен от материальных забот. И в то же время ее забавляло полное пренебрежение Кристофа к уюту, которое обнаружила эта пустая комната: ни ковра, ни картины, ни одной безделушки, ни кресла - никакой мебели, кроме стола, трех жестких стульев и рояля, зато везде вперемежку с книгами валялись листы рукописи - на столе, под столом, на паркете, на стульях (она улыбнулась, видя, как честно он сдержал данное слово).
      Несколько мгновений спустя Грация спросила у Кристофа:
      - Вы здесь работаете? (Она указала на то место, где сидела.)
      - Нет, - сказал он, - там.
      Он ткнул пальцем в самый темный угол комнаты, где стоял низкий стул, повернутый спиной к свету. Не говоря ни слова, она направилась туда и со свойственной ей грацией опустилась на стул. Несколько минут они молчали, не зная, что сказать. Кристоф поднялся и подошел к роялю. Он играл, импровизировал в течение получаса; он чувствовал присутствие подруги, и безграничное счастье переполняло его сердце; закрыв глаза, он играл чудесные вещи, и тут она постигла красоту этой комнаты, окутанной божественной гармонией; она слушала голос любящего и страдающего сердца, и ей казалось, что оно бьется в ее собственной груди.
      Когда оборвались последние созвучия, он с минуту еще сидел неподвижно у рояля; затем обернулся, услышав дыхание подруги, - она плакала. Грация встала и подошла к нему.
      - Благодарю, - прошептала она, взяв его за руку.
      Ее губы слегка дрожали. Она закрыла глаза. Он сделал то же. Несколько секунд они стояли, держась за руки, и время для них остановилось...
      Она открыла глаза и, чтобы избавиться от смущения, попросила:
      - Не покажете ли вы мне другую комнату?
      Обрадованный возможностью скрыть свое волнение, он распахнул дверь в соседнюю комнату и тотчас же устыдился Там стояла узкая и жесткая железная кровать.
      (Позже, когда он сказал Грации, что никогда не вводил любовниц в свой дом, она насмешливо заметила:
      - Нисколько не сомневаюсь; для этого нужно быть очень храброй женщиной.
      - Почему?
      - Чтобы спать на вашей кровати.)
      В комнате стоял деревенский комод, на стене висела маска Бетховена, а над кроватью в дешевеньких рамках - фотографии матери Кристофа и его друга Оливье. На комоде стояла карточка Грации, когда ей было пятнадцать лет. Он увидел ее в Риме и вытащил из альбома. Он признался ей в этом и попросил прощения. Взглянув на фотографию, она спросила:
      - Вы меня узнаете здесь?
      - Узнаю и помню такой.
      - Которую же из двух вы любите больше?
      - Вы всегда одна и та же. Я вас всегда люблю одинаково. Я узнаю вас везде. Даже на тех карточках, где вы совсем маленькая. Вы не представляете себе, какое я испытываю волнение, когда вижу в этой оболочке всю вашу душу. Это лучшее доказательство того, что вы вечны. Я любил вас еще до вашего рождения и буду любить после...
      Он умолк. Глубоко взволнованная, она ничего не ответила. Когда они вернулись в рабочую комнату и он показал ей своего друга - растущее перед окном деревцо, на котором чирикали воробьи, - она сказала:
      - А теперь знаете, что мы сделаем? Слегка закусим. Я принесла чай и пирожные, - я была уверена, что у вас ничего нет. Я принесла еще кое-что. Дайте-ка мне ваше пальто.
      - Мое пальто?
      - Да, да, давайте.
      Она достала из сумочки иголку и нитки.
      - Что вы собираетесь делать?
      - Как-то я заметила там две пуговицы, судьба которых беспокоит меня. Где они теперь?
      - Верно, я еще не собрался их пришить. Это так скучно!
      - Бедный мальчик! Давайте пальто!
      - Мне стыдно.
      - Ступайте приготовьте чай.
      Чтобы ни на минуту не разлучаться со своей подругой, он принес в комнату маленький чайник и спиртовку. Она шила, искоса насмешливо наблюдая за его неловкими движениями. Они осторожно пили чай из чашек с отбитыми краями; она называла, их ужасными, а он с жаром защищал их, потому что они напоминали ему о совместной жизни с Оливье.
      Когда она собралась уходить, он спросил:
      - Вы не сердитесь на меня?
      - За что?
      - За беспорядок.
      Она рассмеялась.
      - Я наведу порядок.
      Когда она, уже стоя на пороге, собиралась распахнуть дверь, он опустился перед ней на колени и поцеловал ее ноги.
      - Что вы делаете? - воскликнула она. - Безумец, милый безумец! До свиданья!
      Они условились, что Грация будет приходить раз в неделю в определенный день. Она взяла с Кристофа слово, что он не позволит себе больше эксцентричных выходок, - не будет становиться на колени и целовать ноги. От нее веяло таким покоем, что даже в те дни, когда Кристоф неистовствовал, этот покой передавался ему, и хотя, наедине с собой, он часто думал о Грации со страстным вожделением, очутившись вдвоем, они неизменно вели себя, как добрые друзья. Кристоф никогда не позволял себе ни жеста, ни слова, которые могли бы встревожить его подругу.
      В день рождения Кристофа она нарядила свою маленькую дочку так, как одевалась сама в те далекие времена, когда они встретились впервые, и заставила ребенка играть пьеску, которую Кристоф разучивал с нею в ту пору.
      Обаятельность, нежность, дружеское отношение уживались в Грации с противоположными качествами. Она была легкомысленна, любила общество, ей нравились ухаживания мужчин, даже если они были глупы; кокетничала со всеми, кроме Кристофа, иной раз и с Кристофом. Когда он бывал очень нежен с нею, она держала себя нарочито холодно и сдержанно. Если же он был холоден и сдержан, она становилась ласковой и дразнила его. Это была порядочнейшая из женщин. Но бывают моменты, когда в поведении самой порядочной, самой лучшей из женщин появляется нечто от девки. Грация считалась с общественным мнением и подчинялась условностям. Обладая большими музыкальными способностями, она понимала произведения Кристофа, но не очень интересовалась ими (и он прекрасно это знал). Для настоящей латинянки искусство имеет цену лишь постольку, поскольку оно сводится к жизни, а жизнь - к любви... К любви, таящейся в глубине сладострастного, полного истомы тела... К чему ей трагические размышления, выстраданные симфонии, рассудочные страсти Севера? Ей нужна музыка, где без усилий расцвели бы ее тайные желания, ей нужна опера, изображающая яркую, настоящую жизнь, не осложненную бурными страстями, - сентиментальное, чувственное и ленивое искусство.
      Грация была слабохарактерная и непостоянная женщина; она не могла долго заниматься чем-нибудь серьезным, ей необходимы были развлечения; она редко делала сегодня то, что задумала вчера Сколько ребячества, мелких непостижимых капризов! Беспокойная женская натура, неровный, порой вздорный характер... Она отдавала себе в этом отчет и на время уединялась. Сознавая свои слабости, она укоряла себя в том, что недостаточно активно борется с ними, - ведь они огорчают ее друга; иногда она приносила ему настоящие жертвы, о которых он и не подозревал; но в конце концов природа одерживала верх. К тому же Грация не выносила мысли, будто Кристоф командует ею, и раза два, чтобы доказать свою независимость, поступала наперекор ему. Потом она жалела об этом, а ночью мучилась угрызениями совести, скорбя, что не может дать Кристофу большего счастья. Она любила его гораздо сильнее, чем показывала; она понимала, что эта дружба - лучшее в ее жизни. Как обычно бывает между двумя любящими друг друга и очень разными людьми, они сильнее ощущали свое сродство, когда находились врозь. По недоразумению пути их разошлись, но виноват в этом был не только Кристоф, как он в душевной простоте своей полагал. Еще неизвестно, вышла ли бы Грация замуж за Кристофа в ту пору, когда страстно любила его.