И тут Грация заговорила о тех временах, когда девочкой встретила его у своего дяди Стивенса и его музыка показала ей все то прекрасное, что есть в мире. Постепенно оживляясь, она легкими, туманными и прозрачными намеками открыла ему свои ребяческие чувства, рассказала, как сострадала его горестям, как плакала, когда его освистали в концерте, и как послала ему письмо, на которое он не ответил, потому что оно не дошло до него. А Кристоф слушал ее и чистосердечно относил к прошлому нынешнее свое чувство и нежность, какую внушало ему это милое лицо.
      Они дружески весело разговаривали на самые безразличные темы. Кристоф взял руку Грации. И вдруг оба замолчали - Грация поняла, что Кристоф ее любит. И Кристоф тоже это понял...
      В свое время Грация любила Кристофа, а его это не трогало. Теперь Кристоф любил Грацию. У Грации же осталось к нему спокойное, дружеское чувство - она любила другого. Нередко случается, что часы жизни одного опережают часы жизни другого, и от этого меняется вся жизнь обоих.
      Грация отняла руку, и Кристоф покорился. Несколько мгновений они смущенно молчали.
      - Прощайте, - произнесла Грация.
      - Значит, все кончено? - повторил Кристоф свою жалобу.
      - Должно быть, так лучше.
      - Мы не увидимся до вашего отъезда?
      - Нет, - сказала она.
      - Когда же мы увидимся?
      Она с грустным недоумением развела руками.
      - Так зачем же, зачем мы встретились снова? - сказал Кристоф.
      Но, увидев упрек в ее глазах, поторопился сам ответить:
      - Нет, нет, простите, я несправедлив.
      - Я буду думать о вас постоянно, - сказала она.
      - Увы! Я даже думать о вас не могу, - ответил он, - я ничего не знаю о вашей жизни.
      Спокойно, в нескольких словах описала она свою жизнь, свои повседневные занятия. Она говорила о себе и о муже с обычной своей светлой, задушевной улыбкой.
      - Так вы любите его? - ревниво произнес Кристоф.
      - Да, - ответила она.
      Он встал.
      - Прощайте.
      Она тоже поднялась. Тут только он заметил, что она беременна. И от этого у него в душе поднялось неизъяснимое чувство, в котором сочетались отвращение, нежность, ревность, жгучая жалость. Она проводила его до порога гостиной. В дверях он обернулся, склонился над ее руками и припал к ним долгим поцелуем. Она стояла, не шевелясь, полузакрыв глаза. Наконец он выпрямился и, не взглянув на нее, торопливо вышел.
      ...E chi allora m'avesse domandato di cosa
      alcuna, la mia risponsione sarebbe stata
      solamente Amore con viso vestito d'umilta...
      [...И если бы спросили меня тогда о чем-нибудь,
      то ответ мой был бы лишь один: "Любовь"
      и взор мой был исполнен смирения... (итал.)
      Данте, "Новая жизнь", гл. XI]
      День всех святых. На улице пасмурно, холодный ветер, Кристоф сидел у Сесили. Она не отходила от колыбельки, над которой склонилась и г-жа Арно, заглянувшая мимоходом. Кристоф задумался. Он чувствовал, что упустил счастье: но он не роптал: он знал, что счастье существует. Солнце! Мне не нужно тебя видеть, чтобы любить тебя. В те долгие зимние дни, когда я прозябаю в темноте, сердце мое полно тобой; меня согревает любовь - я знаю, что ты существуешь...
      Задумалась и Сесиль. Она смотрела на ребенка и почти не помнила, что это не ее ребенок. Благословенна сила воображения, творческая сила жизни! Жизни... А что такое жизнь? Совсем не то, что видно глазам и холодному разуму. Жизнь такова, какой мы ее воображаем. А мерило жизни - любовь.
      Кристоф смотрел на Сесиль. Ее грубоватое лицо и широко раскрытые глаза так и сияли всей полнотой материнского чувства - она была больше матерью, чем настоящая мать. Он смотрел и на тонкое усталое лицо г-жи Арно и, как в волнующей книге, читал в нем повесть затаенных, никому не ведомых радостей и горестей, которыми жизнь женщины-жены подчас бывает богата так же, как любовь Джульетты и Изольды. Только больше в ней самоотречения и величия...
      Socia rei humanae atque divinae... [Союзница в делах человеческих и божеских (лат.)]
      И равно как вера или отсутствие веры, думал он, так и дети или отсутствие детей не составляют счастья или несчастья замужних или незамужних женщин. Счастье - это аромат души, музыка, поющая в тайниках сердца. Прекраснейшая музыка души - это доброта.
      Вошел Оливье. Движения его были спокойны; лицо светилось небывалым умиротворением. Он улыбнулся малышу, пожал руку Сесили и г-же Арно и спокойно заговорил. Они следили за ним с дружеским удивлением. Он словно переродился. В одиночестве, в котором он замкнулся со своим горем, как гусеница в коконе, ему тяжким усилием удалось стряхнуть с себя бремя скорби, точно пустую оболочку. Когда-нибудь мы расскажем, как он нашел или думал, что нашел, - высокую цель, достойную того, чтобы отдать ей жизнь, а жизнь была теперь ценна для него только потому, что ею можно пожертвовать. Но таков закон природы: едва в душе он отрешился от жизни, как она вновь возгорелась в нем. Друзья не спускали с него глаз. Они не знали, что же произошло, и не решались спросить; но они чувствовали, что он освободился, что у него уже нет сожалений, нет и обиды на что бы то ни было и на кого бы то ни было.
      Кристоф поднялся, подошел к роялю и спросил Оливье:
      - Хочешь, я спою тебе песню Брамса?
      - Брамса? - переспросил Оливье. - Ты стал играть вещи своего давнего недруга?
      - Сегодня День всех святых. День всепрощения, - ответил Кристоф.
      И вполголоса, чтобы не разбудить ребенка, пропел несколько тактов швабской народной песни:
      ...Flir die Zeit, wo du g'liebt mi hast
      Da dank'i dir schon,
      Und i wunsch', dass dir's anderswo
      Besser mag geh'n...
      (Благодарю тебя я за любовь,
      За ласку и участье;
      Дай бог тебе в других краях
      Узнать побольше счастья...)
      - Кристоф! - сказал Оливье.
      Кристоф крепко обнял его.
      - Бодрись, мой мальчик, - сказал он, - нам выпал благой удел.
      Они сидели вчетвером у колыбели спящего ребенка. И никто не говорил ни слова. А если бы их спросили, что у них в мыслях, то со смирением во взоре они ответили бы только:
      "Любовь".