У него даже не было желания прогуляться по Парижу, чтобы убить время. Он прилег на кровать. Мысль его постоянно возвращалась к старушке матери, которая одна только о нем и думала. Он чувствовал к ней беспредельную нежность и укорял себя за то, что покинул ее. Но он не стал ей писать. Он ждал, когда можно будет порадовать ее вестью о том, как он устроился. Несмотря на глубокую взаимную любовь, ни ей, ни ему не пришло бы в голову писать, просто чтобы выразить друг другу свои чувства, - письма ведь существуют для того, чтобы сообщать об определенных событиях я вещах. Закинув руки за голову, Кристоф лежал и мечтал. Хотя комната выходила во двор, гул Парижа нарушал тишину: даже дом сотрясался. Снова пришла ночь, а письма все не было.
      Опять наступил день, во всем похожий на вчерашний.
      На третий день Кристоф, доведенный чуть не до безумия этим добровольным заключением, решил выйти на улицу. Но Париж с первого же вечера внушил ему инстинктивное отвращение. У Кристофа не было ни малейшего любопытства, никакого желания осматривать Париж; поглощенный заботами о своем существовании, он не находил удовольствия в наблюдении над жизнью других; памятники старины оставляли его равнодушным. Едва очутившись на улице, он почувствовал такую тоску, что вопреки принятому решению отправился к Кону не через неделю, а тут же.
      Предупрежденный швейцар сказал, что г-н Гамильтон уехал из Парижа по делам. Это было неожиданным ударом для Кристофа. Заикаясь, он спросил, когда же г-н Гамильтон вернется. Швейцар наобум ответил:
      - Дней через десять.
      Кристоф вернулся домой в полном унынии и все следующие дни просидел взаперти. Он никак не мог снова взяться за работу. С ужасом заметил он, что его скромные капиталы - немножко денег, которые прислала ему мать, бережно завернув их в платок и спрятав на дно чемодана, - быстро тают. Кристоф посадил себя на самую строгую диету. Только раз в день спускался он обедать в кабачок, где быстро приобрел среди посетителей известность под кличками "пруссак" и "кислая капуста". Сделав над собою невероятное усилие, написал он письма двум-трем французским композиторам, которых он знал только по имени. Один из них умер десять лет назад. В почтительных выражениях Кристоф испрашивал у них аудиенции. Орфография письма была самая фантастическая, а слог уснащен причудливыми построениями и церемонными обращениями, обычными в немецком языке. Адресовал он свои послания "Во дворец Французской Академии". Единственный прочитавший это произведение адресат весело посмеялся над ним в кругу приятелей.
      Через неделю Кристоф опять явился в издательство. На сей раз ему посчастливилось. Он встретился на пороге с выходившим Сильвеном Коном. Кон сделал гримасу, увидев, что его застигли врасплох, но Кристоф был так рад, что ничего не заметил. По своему раздражающему обыкновению, он схватил Кона за обе руки и весело спросил:
      - Вы уезжали? Хорошо съездили?
      Кон кивнул, но гримаса не сходила с его лица. Кристоф продолжал:
      - Я заходил, вы знаете... Ведь вам передавали? Ну, что нового? Вы говорили обо мне? Что же вам сказали?
      Кон хмурился все больше. Кристоф был удивлен его натянутостью: перед ним стоял как будто совсем другой человек.
      - Я говорил о вас, - сказал Кон, - но ничего еще не знаю, все было некогда. Я был страшно занят с тех пор, как видел вас. Дел выше головы. Не знаю, как справлюсь. Совсем одолели. Кончится тем, что я свалюсь.
      - Вы плохо себя чувствуете? - с участливой тревогой спросил Кристоф.
      Кон лукаво покосился на него и ответил:
      - Да, очень плохо. Уже несколько дней со мной что-то творится. Очень нездоровится.
      - Ах, боже мой! - воскликнул Кристоф, беря его под руку. - Так полечитесь хорошенько! Вам нужно отдохнуть. Как я браню себя за то, что наделал вам столько хлопот! Надо было сказать мне. Да что же с вами?
      Он так чистосердечно принял на веру коварную выдумку Кона, что тот, веселясь в душе, был обезоружен этим забавным простодушием. Ирония излюбленная забава евреев, но в Париже немало и христиан, которые в этом отношении - настоящие евреи, и оттого они в высшей степени терпимы к тому, кто им докучает, - даже к врагам, если те доставляют им случай поупражняться на их счет в иронии. К тому же Кона тронуло внимание, которое Кристоф проявил к его особе. У него явилось желание оказать Кристофу услугу.
      - Мне пришла в голову блестящая мысль, - сказал он. - В ожидании уроков не согласились бы вы поработать для музыкального издательства?
      Кристоф с радостью согласился.
      - Я придумал, как помочь вам, - сказал Кон. - Я близко знаком с одним из владельцев крупной музыкальной фирмы Даниэлем Гехтом. Я вас представлю; может быть, для вас найдется там работа. Я ведь, как вы знаете, ничего в этом деле не смыслю. Но Гехт знаток в музыке. Вы легко столкуетесь.
      Они уговорились встретиться на следующий день. Кон был рад отделаться от Кристофа и в то же время облагодетельствовать его.
      На другой день Кристоф зашел за Коном в контору издательства. По его совету он захватил с собой несколько своих произведений, чтобы показать Гехту. Они застали Гехта в музыкальном магазине возле Оперы. Гехт не шевельнулся при их появлении, холодно протянул два пальца Кону, вовсе не ответил на церемонный поклон Кристофа; затем, по просьбе Кона, перешел с ними в соседнюю комнату. Он не предложил им сесть и сам остался стоять, прислонившись спиной к нетопленому камину и устремив глаза в потолок.
      Даниэль Гехт был сорокалетний мужчина резко выраженного финикийского типа, высокий, хорошо одетый, с умным и неприятным выражением холодного лица, хмурым взглядом, черными волосами и длинной четырехугольной бородой, как у ассирийских царей. Он почти никогда не смотрел в лицо собеседнику, разговаривал грубо, ледяным тоном, и это действовало как оскорбление, даже когда он просто здоровался. Дерзость его была скорее напускной. Конечно, в ней сказывался его презрительный нрав, но еще больше - его скованность и даже какая-то автоматичность. Евреи этого типа не редкость, и общественное мнение не склонно щадить их, расценивая как нахальство эту оскорбительную резкость, а между тем часто она является лишь следствием неизлечимой физической и душевной неуклюжести.
      Сильвен Кон представил своего протеже с шутливой торжественностью, расточая похвалы его таланту. Смущенный таким приемом, Кристоф неловко переминался с ноги на ногу, держа в руках шляпу и рукописи. Когда Кон умолк, Гехт, до этой минуты как будто и не подозревавший о присутствии Кристофа, пренебрежительно оглянулся на него и, тут же отведя глаза, сказал:
      - Крафт... Кристоф Крафт... Никогда не слышал.
      Слова эти подействовали на Кристофа как удар кулаком в грудь. Кровь бросилась ему в лицо.
      - Будет время - услышите, - со злостью ответил он.
      Гехт даже бровью не повел и невозмутимо продолжал, как будто никакого Кристофа здесь и не было:
      - Крафт... Нет. Не знаю.
      Он принадлежал к числу людей, для которых вы - ноль хотя бы уж потому, что они с вами не знакомы.
      Он продолжал по-немецки:
      - Так вы из Рейнской области?.. Удивительно, кто только там не занимается музыкой! По-моему, просто все подряд.
      Гехт хотел пошутить, у него не было намерения сказать дерзость, однако слова его покоробили Кристофа. Он собирался возразить, но Кон предупредил его.
      - Прошу прощения, - обратился он к Гехту, - хоть на меня не взводите поклепа: я же ничего не смыслю в музыке.
      - Это делает вам честь, - заметил Гехт.
      - Если для того, чтобы вам понравиться, - нахмурившись сказал Кристоф, - нужно не быть музыкантом, я, к сожалению, вам не подойду.
      Гехт, по-прежнему глядя в сторону, продолжал так же равнодушно:
      - Вы уже что-нибудь сочинили? Что у вас написано? Lieder, разумеется?
      - Lieder, две симфонии, симфонические поэмы, квартеты, сюиты для рояля, музыка для театра, - выпалил раскипятившийся Кристоф.
      - В Германии много пишут, - с презрительной любезностью заметил Гехт.
      То обстоятельство, что его посетитель написал столько произведений, а он, Даниэль Гехт, о них не слыхал, только усиливало его недоверие к молодому композитору.
      - Что ж, я, пожалуй, мог бы дать вам работу, - сказал он, - коль скоро вас рекомендует мой приятель Гамильтон. Мы издаем в настоящее время сборник легких фортепианных пьес - "Библиотеку для юношества". Могли бы вы "упростить" нам "Карнавал" Шумана и аранжировать его для четырех, шести и восьми рук?
      Кристоф взбеленился.
      - Так вот что вы мне предлагаете? И это мне, мне!
      Это наивное "мне" развеселило Кона; но Гехт принял обиженный вид:
      - Не понимаю, что вас так удивляет. Это вовсе не легкая работа! А если она вам кажется слишком простой, тем лучше! Там увидим. Вы говорите, что вы хороший музыкант. Вынужден вам верить. Но ведь я вас не знаю.
      Про себя он думал: "Послушать этих крикунов, так они заткнули за пояс самого Иоганна Брамса".
      Не отвечая ни слова (он поклялся обуздывать свои порывы), Кристоф нахлобучил шляпу и направился к двери. Кон со смехом остановил его.
      - Подождите, подождите же! - крикнул он.
      И добавил, обращаясь к Гехту:
      - Ведь он принес несколько своих вещей, чтобы вы могли составить себе представление о нем.
      - А! - отозвался сразу поскучневший Гехт. - Посмотрим, что это такое.
      Кристоф молча протянул рукописи. Гехт небрежно скользнул по ним взглядом.
      - Что это? "Фортепианная сюита"... "День"... Ах, опять программная музыка!..
      Несмотря на кажущееся равнодушие, он читал очень внимательно. Он был отличный музыкант, прекрасно знал свое дело и ничем вообще не интересовался, кроме музыки. С первых же тактов он ясно почувствовал, кто перед ним. Он умолк, продолжая пренебрежительно перелистывать ноты. Талантливость вещи поразила его. Но природное высокомерие и задетое словами Кристофа самолюбие не позволяли ему выразить свои впечатления. Он молча дочитал рукопись, не пропустив ни одной ноты.
      - Да, - проговорил он наконец покровительственным тоном, - недурно написано.
      Самая суровая критика меньше бы оскорбила Кристофа.
      - Я не нуждаюсь в ваших отзывах! - раздраженно крикнул он.
      - Мне кажется, однако, - заметил Гехт, - что раз вы показали мне эту вещь, то, очевидно, с целью услышать о ней мой отзыв.
      - Совсем не для этого.
      - В таком случае, - обиженно заявил Гехт, - я не понимаю, чего вам от меня нужно.
      - Я прошу у вас работы, и больше ничего.
      - В настоящее время я могу предложить вам только ту работу, о которой уже говорил. Да и то не наверное. Я сказал предположительно.
      - И вы не можете найти ничего другого для такого композитора, как я?
      - Такого композитора, как вы? - оскорбительно-насмешливым тоном повторил Гехт. - Позвольте вам сказать, что композиторы ничуть не хуже вас не считали ниже своего достоинства заниматься такой работой. Некоторые - я мог бы назвать вам имена, пользующиеся сейчас широкой известностью в Париже, - даже были мне за нее признательны.
      - Потому что это холуи! - крикнул Кристоф. - Не воображайте, пожалуйста, что имеете дело с одним из таких господ. Неужели вы думаете произвести на меня впечатление своей манерой не смотреть в лицо и говорить сквозь зубы? Вы даже не удостоили меня ответом на мой поклон, когда я вошел... Но кто вы такой, чтобы так обращаться со мной? Да понимаете ли вы вообще в музыке? Написали ли вы хоть что-нибудь?.. И вы смеете учить меня, как писать, меня, человека, для которого вся жизнь в этом!.. Ознакомившись с моим произведением, вы не находите ничего лучшего, как предложить мне калечить великих композиторов и стряпать из их творений разную дрянь, под которую будут танцевать девчонки!.. Обращайтесь к вашим парижанам, если они так угодливы, что готовы слушать ваши поучения! А я предпочитаю околевать с голоду!
      Остановить разбушевавшийся поток было невозможно.
      Гехт произнес ледяным тоном:
      - Как вам угодно.
      Кристоф вышел, хлопнув дверью. Гехт пожал плечами и сказал хохотавшему Кону:
      - Вернется! Не он первый, не он последний.
      В глубине души он проникся уважением к Кристофу. Он был достаточно умен и знал цену не только произведениям, но и людям. В гневной вспышке Кристофа он разглядел силу, которая встречается не часто, особенно в артистической среде. Но Гехт был самолюбив и упрям: ни за что на свете не согласился бы он признать свою неправоту. Он чувствовал потребность отдать должное Кристофу, но сделать это, не унизив Кристофа, было выше его сил. Он был уверен, что Кристоф еще придет: печальный скептицизм и знание жизни научили его, что нужда ломает самую сильную волю.
      Кристоф вернулся домой. Его гнев сменился глубоким унынием. Он решил, что погиб. Единственная поддержка, на которую он рассчитывал, рухнула. Он не сомневался, что нажил себе смертельного врага не только в лице Гехта, но и Кона, познакомившего его с Гехтом. Теперь он обречен был на полное одиночество во враждебном ему городе. Кроме Динера и Кона, у него не было здесь знакомых. Его друг Коринна, красивая актриса, с которой он сблизился в Германии, уехала из Парижа: она гастролировала за границей, в Америке, на сей раз самостоятельно, - она стала знаменитостью; газеты печатали восторженные отчеты о ее поездке. Была еще та скромная француженка-учительница, которая по его милости, хотя и не по его вине, лишилась места; долгие месяцы он мучился, вспоминая ее, и даже клялся отыскать, когда будет в Париже! Но теперь, приехав в Париж, он сообразил, что позабыл одну мелочь: фамилию девушки. И никак не мог вспомнить. Помнил только, что ее зовут Антуанетта. Да если бы и удалось припомнить, как найти бедную, скромную учительницу в этом людском муравейнике?
      Нужно было как можно скорее обеспечить себе кусок хлеба. У Кристофа оставалось пять франков. Подавляя отвратительное чувство тошноты, он решил спросить у своего хозяина, толстого кабатчика, нет ли у него поблизости знакомых, которые нуждались бы в учителе музыки. Хозяин и без того был невысокого мнения о постояльце, питавшемся раз в день и говорившем по-немецки; узнав же, что он музыкант, кабатчик потерял к нему всякое уважение. Француз старого закала, он почитал музыку занятием для бездельников.
      - Уроки музыки!.. - сказал он с презрительной гримасой. - Вы, значит, бренчите на фортепиано? Поздравляю вас!.. И охота же заниматься таким делом по доброй воле! Уж лучше, когда дождь шумит, чем когда играют... А не поучиться ли мне у вас? Как вы думаете, ребята? - крикнул он рабочим, стоявшим у стойки.
      Те громко расхохотались.
      - Дело невредное, - отозвался один из них. - Чистое. А главное, дамам нравится.
      Кристоф плохо понимал по-французски, особенно насмешку; он не находил слов, чтобы ответить, и не знал, обижаться ему или нет. Жена хозяина сжалилась над ним.
      - Полно, полно, Филипп, перестань молоть вздор, - остановила она мужа и обратилась к Кристофу: - А ведь у меня, пожалуй, есть на примете подходящее место.
      - У кого же это? - спросил муж.
      - У Грассе. Ты же знаешь, их дочке купили рояль.
      - А-а, эти кривляки! Пожалуй, верно.
      Кристофу объяснили, что речь идет о дочери мясника: родители хотят сделать из нее настоящую барышню; они не прочь были бы поучить ее музыке, - тогда о них заговорят во всем квартале. Хозяйка пообещала устроить это дело.
      На другой день она сказала Кристофу, что жена мясника хочет его видеть. Он пошел в мясную лавку и застал хозяйку за прилавком, среди груды туш. Узнав, зачем он явился, слащаво улыбавшаяся, румяная, дородная красавица напустила на себя важность. С первых же слов она завела речь о цене, поспешив предупредить, что много платить не намерена, потому что игра на фортепиано хоть и приятная вещь, но не обязательная, и предложила франк за час. Потом недоверчиво спросила Кристофа, хорошо ли по крайней мере он знает музыку. Услышав, что Кристоф не только знает, но и сам сочиняет, она успокоилась и стала любезнее: самолюбие супруги мясника было польщено; она уже решила, что разнесет по всем соседям важную новость: ее дочь берет уроки у композитора.
      Когда Кристоф сел на другой день за рояль - ужасный, купленный по случаю, дребезжавший, как гитара, - рядом с дочкой мясника, бестолково тыкавшей короткими, толстыми пальцами в клавиши, неспособной отличить один тон от другого, ерзавшей от скуки на стуле и сразу начавшей громко зевать, когда Кристоф очутился под надзором матери и принужден был выслушивать ее мнения о музыке и музыкальном воспитании, - он почувствовал себя таким жалким, таким униженным, что у него даже не хватило силы возмутиться. Он возвращался домой совершенно разбитый; в иные дни кусок не шел ему в горло. Если он так низко пал уже через несколько недель, то до чего же докатится? Стоило ли так возмущаться предложением Гехта? Ведь работа, на которую он согласился, была куда унизительнее.
      Как-то вечером он разрыдался у себя в комнате, в отчаянии бросился на колени перед кроватью и стал молиться... Кому он молился? Кому он мог молиться? Он не верил в бога, он верил, что бога нет... Но молиться было необходимо, он молился себе. Только пошляки никогда не молятся. Им неведома потребность сильных душ скрываться в своем святилище. После целого дня унижений Кристоф прислушивался к безмолвным стенаниям своего сердца, к живущему в нем вечному Существу. Волны будней перекатывались где-то там; что было общего между Ним и этой жалкой жизнью? Все скорби мира, жадные до разрушения, разбивались о его твердыню. Кристоф слышал, как шумит, словно прибой, его кровь, и чей-то голос повторял:
      "Вечен... Я есмь... есмь..."
      Он хорошо знал этот голос: с тех пор как помнил себя, он всегда его слышал. Ему случалось забывать о нем; иногда этот мощный и однообразный ритм долгие месяцы не доходил до его сознания, но он знал, что голос звучит, что он никогда не умолкнет, подобно рокочущему в ночи океану. И каждый раз, когда он погружался в мир этой музыки, он обретал спокойствие и энергию. Вот и сейчас он поднялся с колен умиротворенный. Нет, его теперешняя суровая жизни не постыдна; он может есть свой хлеб, не краснея. Краснеть должны те, кто заставляет его такой ценой добывать себе хлеб. Терпение! Придет час...
      Но уже на следующий день снова не хватало терпения. Как он ни сдерживался, все же однажды на уроке он яростно обрушился на тупую, как пень, девчонку, вдобавок еще дерзкую, которая издевалась над его произношением и с каким-то обезьяньим коварством делала как раз обратное тому, что он требовал. В ответ на гневные крики Кристофа раздались вопли испуганной девицы, возмущенной тем, что человек, которому платят деньги, осмелился непочтительно обойтись с нею. Она стала орать, что учитель побил ее (Кристоф действительно довольно грубо дернул ее за локоть). Мамаша примчалась, как фурия, осыпала дочь поцелуями, а Кристофа ругательствами. Явился и сам мясник и заявил, что не допустит, чтобы какой-то оборванец-пруссак смел прикасаться к его дочери. Бледный от стыда и гнева, боясь, как бы через минуту он не бросился душить мужа, жену и дочку, Кристоф пустился бежать. Дома хозяева, видевшие, в каком волнении вернулся их постоялец, без труда выведали от него все подробности происшествия, и уж поиздевались они над мясником вовсю. Вечером весь квартал уже твердил, что немец - грубая скотина и бьет детей.
      Кристоф снова обратился к музыкальным издателям; его попытки не привели ни к чему. Он находил, что французы неприветливы, а их бестолковые метания сбивали его с толку. Ему казалось, что он живет в анархическом обществе, которым руководит произвол спесивой бюрократии.
      Однажды вечером Кристоф бродил по бульварам, унылый, измученный бесплодностью своих попыток, и вдруг увидел шедшего ему навстречу Сильвена Кона. Твердо уверенный, что они в ссоре, Кристоф отвел глаза и хотел было пройти мимо. Но Кон окликнул его.
      - Скажите, что с вами сталось после того знаменитого случая? - со смехом спросил он. - Я все хотел зайти к вам, но потерял адрес... Черт возьми, дорогой мой, я и ни подозревал, какой вы. Вы были неподражаемы.
      Кристоф посмотрел на него удивленно и немного сконфуженно.
      - Вы на меня сердитесь?
      - Сержусь на вас? Что за вздор!
      Кон не только не сердился, но был очень доволен, что Кристоф отчитал Гехта; он получил тогда истинное удовольствие. Ему было совершенно безразлично, кто прав - Гехт или Кристоф: он интересовался людьми лишь постольку, поскольку они способны были позабавить его; в Кристофе он угадал целый кладезь комизма высшей марки и решил, что было бы грешно упустить такой случай.
      - Почему вы ко мне не зашли? - продолжал он. - Я вас ждал. Вы вечером заняты? Пойдемте вместе ужинать. Я вас не отпущу. Мы будем в своем кругу несколько писателей и художников, мы собираемся раз в две недели. Вам необходимо познакомиться с этим миром. Пойдемте. Я вас представлю.
      Кристоф безуспешно отговаривался, ссылаясь на свой скверный костюм. Сильвен Кон чуть не силой увел его.
      Они вошли в ресторан на одном из бульваров и поднялись на второй этаж. Кристоф оказался в компании тридцати молодых людей, от двадцати до тридцати пяти лет, о чем-то оживленно споривших. Кон представил его как человека, только что вырвавшегося из германских тюрем. Спорившие не обратили на новоприбывшего ни малейшего внимания и даже не прервали страстного спора, в который с ходу вмешался и Кон.
      Оробев в столь избранном обществе, Кристоф молчал и весь обратился в слух. С трудом следя за быстрой французской речью, он напрасно старался понять, какие важные художественные проблемы служили предметом обсуждения. И сколько он ни вслушивался, ему удавалось уловить только такие слова, как "трест", "скупка", "понижение цен", "цифры дохода", вперемежку с такими выражениями, как "достоинство искусства" и "авторские права". В конце концов он все-таки разобрал, что речь идет о коммерции. Писатели, принадлежавшие, по-видимому, к какому-то финансовому обществу, возмущались попыткой создать конкурирующее общество, которое может оспаривать у них монопольное право издания. Предательство некоторых из их коллег, нашедших для себя выгодным перейти с оружием и амуницией в конкурирующую организацию, вызывало припадки бешенства. Они готовы были снести им головы и так прямо и говорили: "...Подлость... Измена... Позор... Продажные душонки..."
      Другие, не трогая живых, обрушились на покойников: бесплатные перепечатки их произведений наводняли рынок. Так, сочинения Мюссе, недавно ставшие общественным достоянием, по-видимому, расходились в слишком большом количестве. Собравшиеся требовали энергичного вмешательства государства, обложения высокими налогами шедевров, чтобы воспрепятствовать их продаже по сниженным ценам, и не без едкости определяли это как недобросовестную конкуренцию с современниками.
      Вдруг и те и другие умолкли: кто-то назвал цифру отчислений, полученных авторами от вчерашних спектаклей. Особые восторги вызывала карьера одного ветерана драматургии, прославившегося в обоих полушариях, - они презирали его, но еще больше ему завидовали. От доходов авторов перешли к доходам критиков. Речь зашла о суммах, которые получал (несомненно, чистейшая клевета!) один из их собратьев, известный рецензент, за хороший отзыв о каждой премьере в одном из театров на бульварах. Это был честный человек: раз сторговавшись, он добросовестно выполнял взятые на себя обязательства; но он был непревзойден (как они уверяли) в искусстве такого прославления пьесы, которое вело к ее скорейшему снятию со сцены и тем вызывало необходимость ставить новую. Рассказ (вернее, подсчет гонорара) вызвал смех, но никого не удивил.
      Все это они пересыпали громкими словами, говорили о "поэзии", об "искусстве для искусства". Под звон золота это звучало, как "искусство для денег"; барышнические нравы, недавно усвоенные французской литературой, вызывали негодование Кристофа. Ничего не смысля в денежных вопросах, он перестал следить за спором; но вот наконец заговорили о литературе, или, вернее, о литераторах. Кристоф насторожился, услышав имя Виктора Гюго.
      Присутствующие затеяли спор о том, был ли Виктор Гюго рогоносцем или нет. Началось продолжительное обсуждение любовных отношений между Сент-Бевом и г-жой Гюго. Потом перешли к любовникам Жорж Санд и их сравнительным достоинствам. Обнюхав все закоулки в домах великих людей, заглянув в шкафы, перерыв все ящики, критики начинали шарить в альковах. Больше всего им была по душе поза г-на де Лозена, залезшего под кровать короля и г-жи Монтеспан - ведь у них процветал культ истории и культ истины. (Все в то время были приверженцами культа истины.) Сотрапезники Кристофа делали вид, что они одержимы этим культом истины и что в поисках ее они не остановятся ни перед чем. Простирая свои исследования не только на прошлое, но и на настоящее, они с той же страстью к точности и подробностям разбирали частную жизнь какого-нибудь прославленного современника. Им были известны мельчайшие обстоятельства таких сцен, которые обычно происходят без свидетелей. Можно было подумать, что действующие лица сами спешат снабдить публику точными сведениями о себе из той же преданности истине.
      Испытывая все большую неловкость, Кристоф пробовал заговорить со своими соседями о чем-нибудь другом. Но никто им не интересовался. Правда, сначала ему задали несколько расплывчатых вопросов о Германии, - вопросов, обнаруживших, к его вящему изумлению, полнейшее невежество этих тонких и по-видимости образованных людей, которые ничего, кроме Парижа, не знали и не имели понятия об основах своего ремесла; наиболее просвещенные знали понаслышке несколько громких имен: Гауптман, Зудерман, Либерман, Штраус Давид, Иоганн или Рихард?), среди которых они лавировали с большой осторожностью из боязни совершить досадную оплошность. Да и расспрашивали они Кристофа из вежливости, а не из любопытства - любопытством они не отличались; они почти не слушали его ответов и торопились вернуться к парижским темам как наиболее увлекательным для сотрапезников.
      Кристоф сделал робкую попытку заговорить о музыке. Ни один из этих литераторов не был музыкантом. В глубине души они смотрели на музыку как на низший род искусства. Но ее возраставший за последние годы успех втайне вызывал у них досаду, а так как музыка была в моде, они притворялись, будто интересуются ею. Особенно большой шум подняли они вокруг одной новой оперы; они не прочь были начинать с нее историю музыки вообще или, по крайней мере, новую музыкальную эру. Идея эта как нельзя лучше отвечала их невежеству и снобизму, - она избавляла их от труда изучить вез остальное. Автор этой оперы, парижанин, имя которого Кристоф слышал в первый раз, перечеркнул, как о нем говорили, все, что было до него, совершенно обновил и пересоздал музыку. Кристоф встрепенулся. Он рад был поверить появлению гения. Но гений такого размаха, одним ударом уничтожающий прошлое!.. Черт побери! Вот молодчина! Да как же это он ухитрился? Кристоф попросил объяснений. Но его собеседники, которые при всем желании не могли бы удовлетворить его просьбу, переадресовали назойливого Кристофа к единственному музыканту из их кружка, известному музыкальному критику Теофилю Гужару, тут же заговорившему о септимах и ноннах: Кристоф почувствовал себя в своей сфере. Но Гужар знал музыку приблизительно так же, как Сганарель знал латынь:
      "- ...Вы не знаете по-латыни?
      - Нет.
      - (Вдохновенно.) Cabricias, arci thuram, catalamus singulariter... bonus, bona, bonum..." [набор псевдолатинских слов]
      Очутившись в обществе человека, который "знал по-латыни", Гужар благоразумно ретировался в дебри эстетики. Из этого неприступного убежища он и стал расстреливать Бетховена, Вагнера и все классическое искусство, о котором до сих пор не было речи; но во Франции нельзя похвалить артиста, не принеся ему в жертву всех, кто не похож на него. Гужар возвещал пришествие нового искусства, громя унаследованные от прошлого условности. Он говорил о музыкальном языке, только что открытом Христофором Колумбом парижской музыки и совершенно упразднявшем язык классиков - отныне мертвый язык.
      Кристоф, воздерживаясь от оценки гения-обновителя вплоть до ознакомления с его произведениями, все же насторожился, смущенный этим музыкальным Ваалом, которому приносилась в жертву вся музыка. Его оскорбляли такие отзывы о великих мастерах, - он позабыл, что совсем недавно в Германии он сам еще и не так отзывался о них. Он, который считал себя там, в Германии, революционером в искусстве, он, который шокировал всех дерзостью своих суждений и своей прямолинейностью, во Франции с первых же слов почувствовал себя консерватором. Кристоф вступил в спор, но тут же доказал свой дурной вкус, ибо, в отличие от благовоспитанных людей, которые лишь высказывают, но не обосновывают свои взгляды, он выступил как профессионал, опирающийся на точно установленные факты и сражающий ими противника. Он не побоялся углубиться в специальную область. Разгорячившись, он допустил такие интонации, которые могли оскорбить уши избранного общества, а его аргументы, как и горячность, с какою он их отстаивал, казались здесь смешными. Критик поспешил малоостроумной шуткой положить конец скучному спору, и ошеломленный Кристоф убедился, что его собеседник ровно ничего не смыслит в том предмете, о котором он рассуждал. Тут о Кристофе окончательно сложилось мнение как о педантичном и отсталом немце, а музыка его заранее была признана отвратительной. Но зато тридцать молодых людей с насмешливым взором и склонностью к уловлению смешного невольно обратили внимание на странную эту фигуру; и в самом деле Кристоф неуклюже и неистово размахивал худыми руками, в воздухе мелькали его огромные кулаки, глаза яростно сверкали, а голос подымался до фистулы. Сильвен Кон задумал угостить своих друзей Кристофом.
      Разговор окончательно отклонился от литературы и перешел на женщин. Правду сказать, это была лишь другая сторона того же предмета, ибо вся их литература занималась исключительно женщинами, а все их женщины - только литературой, поскольку они состояли при литературе и при особах писателей.
      Заговорили об одной почтенной, известной в парижском свете даме, женившей любовника на своей дочери, чтобы удержать его при себе. Кристоф вертелся на стуле и брезгливо морщился. Кон увидел это и, толкнув локтем соседа, заметил, что рассказ, по-видимому, очень взволновал немца, и тот, наверное, сгорает от желания познакомиться с этой дамой.