Еще за час до прибытия Кристоф приготовился к выходу: нахлобучил шляпу, застегнулся на все пуговицы, помня, что Париж, как ему рассказывали, кишит ворами; раз двадцать вставал и снова садился, раз двадцать перекладывал чемодан с сетки на скамейку и со скамейки на сетку, к негодованию соседей, которых, по своей неловкости, он каждый раз толкал.
      Перед самым вокзалом поезд остановился в полной темноте. Прильнув к оконному стеклу, Кристоф тщетно пытался разглядеть хоть что-нибудь. Он оборачивался к спутникам в надежде встретить располагающий к разговору и расспросам взгляд. Но все дремали или притворялись, что дремлют; лица у всех были хмурые и скучающие; никто даже не шевельнулся, чтобы выяснить причину остановки. Кристофа удивило это равнодушие, - как мало походили эти надутые и осовелые люди на французов, рисовавшихся его воображению! В конце концов он разочарованно уселся на чемодан и, покачиваясь в такт движению поезда, сам задремал, как вдруг его разбудил стук открываемых дверей... Париж!.. Пассажиры повалили из вагонов.
      Кристофа толкали, а он толкал других, направляясь к выходу и отстраняя предлагавших свои услуги носильщиков. Подозрительный, словно крестьянин, он в каждом встречном видел вора. Взвалив на плечо свой драгоценный чемодан, он пошел вперед, не обращая внимания на гневные окрики людей, среди которых прокладывал себе путь. И наконец очутился на липкой парижской мостовой.
      Затертый среди экипажей, весь поглощенный своей ношей и заботами о предстоящем ночлеге, Кристоф ничего не видел. Прежде всего требовалось найти комнату. В гостиницах недостатка не было: они подступали к самому вокзалу, ярко горевшие газовые фонари освещали их вывески. Кристоф стал искать наименее яркую вывеску, - ни одна не казалась ему достаточно скромной для его кошелька. Наконец на одной из боковых улиц он увидел грязный постоялый двор с кухмистерской в нижнем этаже. Назывался он Отель "Цивилизация". За столом сидел толстый человек без пиджака и курил трубку; увидя входящего Кристофа, он подбежал к нему. Он не понял ни слова из ужасного французского языка новоприбывшего, но с первого же взгляда сообразил, что за человек этот неуклюжий и детски простодушный немец, который отказывался расстаться со своими пожитками и силился произнести целую речь на каком-то несуществующем жаргоне. Хозяин провел Кристофа по зловонной лестнице в душную комнату, выходившую во внутренний двор. При этом он не преминул расхвалить тишину комнаты, куда не доходят уличные шумы, и заломил за нее огромную цену; Кристоф плохо понимал, что ему говорят, он не знал условий парижской жизни, но плечо его ныло от тяжелой ноши, он был согласен на все, лишь бы поскорее остаться одному. Но когда он осмотрелся, его покоробило - такая кругом была грязь, и, не желая поддаваться подступавшей к горлу тоске, Кристоф поспешил выйти на улицу, предварительно окунув голову в воду, столь грязную, что она казалась жирной. Чтобы подавить отвращение, он старался не смотреть и не дышать.
      Кристоф вышел на улицу. Плотный, пронизывающий октябрьский туман отдавал тем приторным парижским запахом, в котором вонь пригородных заводов смешивается с тяжким дыханием города. В десяти шагах ничего не было видно. Тусклые огни газовых рожков мигали, как гаснущие свечи. В полумраке двумя встречными потоками текли людские толпы. Экипажи сталкивались, наезжали один на другой, загромождали путь, застопоривали движение, словно плотина. Лошади скользили по обледеневшей грязи. Брань извозчиков, гудки и звонки трамваев сливались в оглушительный шум. Этот шум, эта давка, этот запах ошеломили Кристофа. Он остановился на мгновенье, но его тотчас подхватил и понес людской поток. Он прошел по Страсбургскому бульвару, ничего не видя, налетая на прохожих. С самого утра он ничего не ел. Попадавшиеся на каждом шагу кафе страшили его и внушали ему отвращение, - так они были переполнены. Он обратился к полицейскому, но он настолько медленно подыскивал слова, что тот даже не дал себе труда выслушать до конца фразу и, пожав плечами, повернулся к нему спиной. Кристоф побрел дальше. Перед витриной стояло несколько человек. Кристоф машинально остановился. Это был магазин фотографии и почтовых открыток, изображавших девиц в рубашках и без оных; здесь же можно было увидеть иллюстрированные издания, пестревшие непристойными карикатурами. Дети и молодые женщины спокойно рассматривали все это. Тощая рыжеволосая девица, увидя погруженного в созерцание Кристофа, предложила ему пройтись. Он ничего не понимал и только смотрел на нее. Тупо улыбаясь, она взяла его под руку. Он высвободился и вошел дальше, весь красный от гнева. Бесконечной вереницей тянулись кафешантаны с кричащими афишами у входа. Толпа становилась все гуще, Кристоф выражался множеству порочных физиономий, подозрительных фланеров, гнусных, оборванцев, намазанных и до тошноты надушенных девиц. Его знобило. От усталости, слабости и невыносимого, всевозраставшего отвращения у него кружилась голова. Он стиснул зубы и пошел быстрее. Чем ближе к Сене, тем плотнее становился туман. Экипажи, двигавшиеся нескончаемой вереницей, то и дело задевали друг друга рессорами и колесами. Вдруг одна лошадь поскользнулась и упала на бок; кучер стал нещадно стегать ее, но ей никак не удавалось подняться - подпруга душила ее, лошадь билась, вставала на ноги, снова падала и лежала неподвижно, словно мертвая. Для Кристофа это столь обычное зрелище было той каплей, которая переполняет душу. Судороги несчастной лошади, мучившейся на глазах равнодушных людей, с такой остротой заставили Кристофа почувствовать свое собственное ничтожество среди этой огромной толпы и с такой неудержимой силой прорвалось в нем, вопреки его воле, отвращение к этому людскому стаду, к этой отравленной атмосфере, к этому враждебному миру, что он задохнулся, а потом разразился рыданиями. Прохожие удивленно оглядывались на великовозрастного юношу с искаженным от боли лицом. Слезы струились по его щекам, а он шел, не вытирая их. Иные останавливались на мгновение и провожали его глазами. Если бы он мог читать в душе этой толпы, казавшейся ему такой враждебной, то, может быть, различил бы у некоторых братское сочувствие, - правда, не без легкой примеси парижской иронии. Но он уже ничего не видел: слезы ослепляли его.
      Он очутился на площади, возле фонтана. Вымыл руки, окунул в воду лицо. Мальчик-газетчик, с любопытством смотревший на Кристофа, отпускал по его адресу беззлобно насмешливые замечания и тем не менее, когда Кристоф уронил шляпу, поднял ее. Ледяная вода освежила Кристофа. Он оправился и повернул обратно, стараясь не смотреть по сторонам, уже не думая об еде и не решаясь с кем-либо заговорить, - достаточно было пустяка, чтобы слезы вновь хлынули у него из глаз. Силы покидали его. Он сбился с дороги, побрел наудачу и вдруг оказался перед своей гостиницей в тот самый момент, когда считал, что безвозвратно погиб, - он позабыл даже название улицы, на которой поселился.
      Кристоф вошел в свое гнусное пристанище, голодный, с горящими глазами, разбитый душевно и физически, и бессильно опустился на стоявший в углу стул; так он просидел два часа, не в состоянии шевельнуться. Наконец он стряхнул с себя оцепенение, лег и тут же впал в лихорадочное забытье, от которого каждую минуту пробуждался с таким ощущением, точно проспал несколько часов подряд. В комнате не хватало воздуха; все тело его жгло, как огнем; мучительно хотелось пить; он был во власти бессмысленных кошмаров, не покидавших его, даже когда он открывал глаза; приступы жгучей тоски пронзали его, словно удары ножом. Среди ночи он проснулся, охваченный таким ужасным отчаянием, что готов был завыть; он заткнул рот простыней, чтобы заглушить крик, - ему казалось, что он сходит с ума. Он сел на кровати и зажег свечу. Пот лил с него градом. Он встал и открыл чемодан, чтобы достать платок. Рука его нащупала старую Библию, засунутую матерью в стопку белья. Кристоф никогда не был усердным читателем этой книги, но сейчас ему было невыразимо отрадно раскрыть ее. Библия принадлежала деду и прадеду. Дед и прадед вписали на чистом листе в конце книги свои имена и даты важнейших событий их жизни - рождений, браков, смертей. Крупным почерком деда были записаны карандашом числа, когда он читал и перечитывал ту или иную главу; из книги торчали клочки пожелтевшей бумаги, на которые старик заносил свои незамысловатые размышления. Эта Библия стояла на полке над изголовьем его кровати; он брал ее в долгие, бессонные ночи и не столько читал, сколько беседовал с нею. Она была его спутницей до смертного часа, как раньше была спутницей его отца. Целым столетием семейных радостей и утрат веяло от этой книги. Кристоф вдруг почувствовал себя не таким одиноким.
      Он открыл книгу на самых мрачных строках:
      "Не определено ли человеку время на земле, и дни его не то же ли, что дни наемника?"
      "Когда ложусь, то говорю: "когда-то встану?"; а вечер длится, и я ворочаюсь досыта до самого рассвета".
      "Когда подумаю: "утешит меня постель моя, унесет горесть мою ложе мое".
      "Ты страшишь меня снами и видениями пугаешь меня".
      "Доколе же Ты не оставишь, доколе не отойдешь от меня, доколе не дашь мне проглотить слюну мою?
      Если я согрешил, то что я сделаю Тебе, страж человеков!"
      "Все одно; поэтому я сказал, что Он губит и непорочного и виновного".
      "Вот, Он убивает меня; но я буду надеяться..."
      Пошлым сердцам трудно понять, сколь благотворна безысходная печаль для несчастных. Всякое величие благостно, высший предел скорби есть уже избавление от нее. Если что принижает, угнетает, непоправимо губит душу, так это убожество горя и радости, мелочное и себялюбивое страдание, недостаточно сильное, чтобы отрешиться от утраченного наслаждения, и втайне готовое на любые низости ради нового наслаждения. Суровое дуновение, исходившее от старой книги, вернуло Кристофу бодрость; ветер с Синая, из широких пустынь, с могучего моря выметал ядовитые испарения. Лихорадка утихла. Кристоф снова лег и мирно проспал до утра. Когда он открыл глаза, было уже светло. С еще большей отчетливостью выступила вся неприглядность его временного пристанища; живо ощутил он свою нищету и свое одиночество и взглянул бедам прямо в лицо. Уныние прошло; осталась только мужественная печаль. Он перечел слова Иова:
      "Вот, Он убивает меня; но я буду надеяться..."
      Он встал и спокойно ринулся в бой.
      Он решил не откладывать я предпринять первые шаги нынче же утром. Только двое знакомых было у него в Париже - двое молодых людей, его земляков: бывший друг его Отто Динер, ныне торговец сукном в компании с дядей в квартале Майль, и еврейчик из Майнца, Сильвен Кон, по слухам, работавший в большом книжном магазине; адреса его Кристоф не знал.
      Кристоф очень дружил с Динером, когда им было лет по пятнадцати [см. "Утро" (прим.авт.)]. Он питал к нему тогда те детские дружеские чувства, которые опережают любовь и сами являются любовью. Динер тоже любил его. Пухленький, робкий и уравновешенный Отто был покорен бурной независимостью Кристофа и старался подражать ему изо всех сил, - это получалось смешно, Кристофа это раздражало и в то же время льстило ему. В ту пору они строили грандиозные планы, которые должны были перевернуть мир. Потом Динер отправился путешествовать для пополнения коммерческого образования, и больше они не виделись. Однако Кристоф получал о нем вести от земляков, с которыми Динер не порывал связи.
      С Сильвеном Коном у Кристофа были иные отношения, Они познакомились совсем еще малышами, в школе, где юркий, как обезьяна, Кон подстраивал Кристофу разные штуки, а тот в отместку колотил его. Кон не защищался; он безропотно позволял швырять себя на землю и тыкать лицом в пыль и только хныкал, но тут же снова с неутомимым коварством принимался за свои проделки, пока наконец Кристоф не напугал шалуна всерьез, пригрозив убить его.
      Кристоф вышел из дому рано. По дороге он завернул в кафе позавтракать. Он решил пользоваться любым случаем, чтобы говорить по-французски, как бы при этом ни страдало его самолюбие. Раз ему предстояло жить в Париже, может быть, долгие годы, надо было как можно скорее приспособиться к условиям здешней жизни и преодолеть неприязненные чувства. Поэтому он твердо решил не обращать внимания на официанта, насмешливо слушавшего его тарабарщину, храбро строил тяжеловесные и неуклюжие фразы и повторял их до тех пор, пока его наконец не поняли.
      Он пустился на поиски Динера. Как обычно, когда им овладевала какая-нибудь мысль, он не видел ничего вокруг. Во время этой первой прогулки Париж произвел на него впечатление старого и неопрятного города. Кристоф привык к городам молодой германской империи, и очень старым и очень юным, в которых ощущается гордость неизрасходованной силы. И его неприятно поразили разрытые тротуары, грязные мостовые, людская толчея, беспорядочное движение экипажей всех сортов и видов - от почтенных конных омнибусов до паровых и электрических трамваев, ларьки на тротуарах, карусели с деревянными лошадками (или, вернее, с деревянными уродцами) на площадях, уставленных статуями мужчин в сюртуках, - словом, неряшество средневекового города, приобщенного к благам всеобщего голосования, но неспособного отделаться от своей старой нищенской натуры. Вчерашний туман сменился мелким пронизывающим дождем. Во многих лавках горел газ, хотя было уже больше десяти часов.
      Поблуждав в лабиринте улиц, прилегающих к площади Победы, Кристоф добрался наконец до магазина на Банковской улице. При входе ему показалось, будто в глубине длинной и темной лавки стоит Динер, окруженный служащими, и разбирает какие-то тюки. Но Кристоф был немного близорук и не полагался на свое зрение, хотя оно редко обманывало его. Когда Кристоф назвал свое имя приказчику, в кучке людей, разбиравших товар, засуетились, после минутного совещания от нее отделился молодой человек и сказал по-немецки:
      - Господин Динер ушел.
      - Ушел? Надолго?
      - Полагаю, что да. Он только что вышел.
      Кристоф с минуту подумал, потом сказал:
      - Хорошо, я подожду.
      Удивленный служащий поспешно прибавил:
      - Он вряд ли вернется раньше чем через два-три часа.
      - Ничего, - спокойно отвечал Кристоф. - Мне в Париже делать нечего. Я могу ждать хоть целый день, если понадобится.
      Молодой человек с недоумением покосился на него, думая, что он шутит. Но Кристоф уже позабыл о своем собеседнике. Он спокойно уселся в уголок, спиной к входной двери, с таким видом, точно собирался здесь заночевать.
      Приказчик снова удалился в глубь магазина и стал шептаться с товарищами; с комическим замешательством они обсуждали, как бы отделаться от назойливого посетителя.
      После нескольких минут всеобщей растерянности дверь в контору открылась, и показался г-н Динер. У него было широкое красное лицо с фиолетовым шрамом, пересекавшим щеку и подбородок, светлые усы, гладко причесанные на боковой пробор волосы, золотое пенсне, золотые запонки в манишке, а на толстых пальцах - кольца. В руках он держал шляпу и зонтик. Он непринужденно подошел к Кристофу. Замечтавшийся на стуле Кристоф подскочил от изумления. Он схватил Динера за руки и огласил магазин таким шумным ликованием, что приказчики фыркнули, а Динер покраснел. У него было немало оснований воздерживаться от возобновления прежних отношений с Кристофом, и он решил сразу поставить друга детства на место, подавив его внушительностью своей особы. Но едва только встретился он глазами с Кристофом, как снова почувствовал себя маленьким мальчиком. Гнев и стыд овладели им. Он торопливо пробормотал:
      - Пройдем в кабинет... Там будет удобнее разговаривать.
      Кристоф вспомнил его всегдашнюю осторожность.
      Но и в кабинете, дверь которого Динер тщательно затворил, Кристофу не было предложено сесть. Не садясь сам, хозяин начал тяжеловесное объяснение:
      - Очень рад... А я как раз собирался уходить... Они думали, что я уже ушел... Но мне надо идти... В моем распоряжении одна минута... Неотложное дело...
      Кристоф понял, что приказчик солгал ему, и солгал по сговору с Динером, чтобы спровадить его. Кровь бросилась ему в голову, но он сдержанно и сухо сказал:
      - Успеется.
      Динера передернуло. Он был возмущен такой бесцеремонностью.
      - Как это успеется? - вскричал он. - Дела...
      Кристоф посмотрел ему прямо в лицо:
      - Неправда.
      Пухлый немчик опустил глаза. Он ненавидел Кристофа за то, что так смалодушничал перед ним. Он что-то досадливо пробормотал. Кристоф перебил его:
      - Вот что. Ты знаешь...
      (Это "ты" покоробило Динера - он тщетно старался с первых же слов воздвигнуть барьер между собой и Кристофом обращением на "вы".)
      - ...ты знаешь, почему я здесь?
      - Да, знаю, - отвечал Динер.
      (Ему было известно из писем о выходке Кристофа и о возбужденном против него деле.)
      - Значит, - продолжал Кристоф, - тебе известно, что я нахожусь здесь не ради удовольствия. Мне пришлось бежать. У меня нет ни гроша. Мне надо как-то жить.
      Динер ждал просьбы. И выслушал ее со смешанным чувством удовлетворения (ибо она снова давала ему превосходство над Кристофом) и неловкости (ибо он не решался дать почувствовать Кристофу это превосходство так, как бы ему хотелось).
      - Вот досада, вот досада! - с важностью произнес он. - Жить здесь трудно. Все так дорого. У нас огромные расходы. Столько служащих...
      Кристоф презрительно перебил его:
      - Я не прошу у тебя денег.
      Динер был сбит с толку. Кристоф продолжал:
      - Хорошо идут твои дела? Покупателей много?
      - Недурно, слава богу... - осторожно ответил Динер. (Он боялся быть откровенным.)
      Кристоф метнул в него яростный взгляд и продолжал:
      - У тебя много знакомых в немецкой колонии?
      - Много.
      - Так вот, расскажи им обо мне. Среди них наверное есть любители музыки. У них есть дети. Я хочу давать уроки.
      Динер окончательно растерялся.
      - Это еще что? - удивился Кристоф. - Уж не сомневаешься ли ты в моих познаниях?
      Он просил об услуге таким тоном, точно сам ее оказывал. Динер если бы и оказал Кристофу услугу, то лишь ради удовольствия дать почувствовать другу, что он его осчастливил, и он твердо решил, что и пальцем не шевельнет ради него.
      - Знаний у тебя в тысячу раз больше, чем нужно... Только...
      - Ну?
      - Видишь ли, это трудно, ужасно трудно из-за твоего положения.
      - Моего положения?
      - Да... Понимаешь, эта история, этот процесс... Вдруг все это разгласится... Мне это неудобно. Это может привести к большим неприятностям для меня.
      Он осекся, увидев, что лицо Кристофа перекосилось от гнева, а затем поспешил добавить:
      - Я не из-за себя... Сам-то я не боюсь... Будь я один... Но дядя... Ведь ты знаешь: фирма принадлежит ему, без него я здесь - ничто...
      Все больше и больше пугаясь лица Кристофа и неминуемой с его стороны вспышки, Отто закончил скороговоркой (в сущности, он был неплохой человек; в нем боролись скупость и тщеславие; он не прочь был оказать услугу Кристофу, но по дешевке):
      - Хочешь пятьдесят франков?
      Кристоф побагровел. Он шагнул к Динеру с таким видом, что тот одним прыжком оказался у двери и широко распахнул ее, готовясь позвать на помощь. Но Кристоф вплотную приблизил к нему налившееся кровью лицо, громко крикнул:
      - Свинья!
      Оттолкнул его и двинулся к выходу, где выстроились приказчики. На пороге он плюнул от омерзения.
      Кристоф быстро шагал по улице, пьяный от гнева. Дождь отрезвил его. Куда он шел? Он и сам не знал. Знакомых у него не было. Чтобы собраться с мыслями, он остановился перед витриной книжного магазина и смотрел, не видя, на выставленные книги. Вдруг внимание его привлекла фамилия издателя, напечатанная на обложке. Почему, он сам не понимал. Через несколько секунд он вспомнил, что это фамилия издателя, у которого служил Сильвен Кон. Он записал адрес... Зачем? Конечно, он не пойдет туда... Почему не пойдет?.. Если этот мерзавец Динер, который был его лучшим другом, оказал ему такой прием, то чего же ожидать от человека, с которым Кристоф в свое время обращался так бесцеремонно и который, наверно, ненавидит его? Ничего, кроме лишних унижений! Вся кровь кипела в нем. Но, должно быть, прирожденный пессимизм, развившийся в нем под воздействием воспитания, побуждал его испить до конца чашу людской подлости.
      "Я не вправе слишком привередничать. Надо все испробовать, а потом уж околевать".
      Внутренний голос добавил: "И я не околею".
      Кристоф еще раз прочитал адрес и отправился к Кону. Он решил разбить ему физиономию при первом же дерзком слове.
      Издательство помещалось в квартале Магдалины. Кристоф поднялся в приемную на втором этаже и спросил Сильвена Кона. Швейцар в ливрее ответил, что "не знает такого". Кристоф удивился, решив, что, очевидно, плохо произнес имя, и повторил вопрос, но швейцар, внимательно выслушав его, подтвердил, что в издательстве таких нет. Совсем опешивший Кристоф извинился и уже собрался уходить, как вдруг в конце коридора отворилась дверь и показался Кон, провожавший какую-то даму. Под впечатлением полученной от Динера обиды Кристоф склонен был везде видеть насмешку. Поэтому первой его мыслью было, что Кон заметил, как он входил, и приказал сказать, что его нет. В негодовании он быстро направился к выходу, как вдруг услышал свое имя. Зоркие глаза Кона издали узнали Кристофа, и Кон бросился к нему, улыбаясь, протягивая ему руки, сияя от радости.
      Сильвен Кон был низенький, коренастый, гладко выбритый по американской моде жгучий брюнет, багрово-красный, широколицый, с заплывшим жиром лицом, с прищуренными бегающими глазками, немного перекошенным ртом и брезгливой хитрой улыбкой. Одет он был с изяществом, которое долженствовало скрывать изъяны его сложения - сутулые плечи и широкие ляжки. Другие недостатки не тревожили самолюбия Кона, но он бы с удовольствием согласился получать каждый день по пинку в зад, лишь бы это прибавило ему росту и стройности. Во всем остальном он был вполне доволен собой и считал себя неотразимым. И самое замечательное, что он не ошибался. Этот немецкий еврейчик, этот увалень, сделался хроникером и арбитром парижской моды. Замысловато-утонченным слогом писал он нужные отчеты о светской жизни. Он считался поборником изящного французского стиля, французской элегантности, французской галантности, французского остроумия, - словом, воплощенное регентство, красные каблучки, кавалер Лозен. Над ним потешались, но это не мешало ему преуспевать. Те, что говорят, будто в Париже смешное убивает, не знают Париж; смешное там не только не убивает, а, наоборот, многих кормит; смешное помогает достичь в Париже всего, даже славы, даже успеха у женщин. Сильвен Кон терял счет признаниям в любви, которые получал ежедневно за свое франкфуртское фиглярство.
      Говорил он фистулой, с сильным акцентом.
      - Вот приятный сюрприз! - весело вскричал он, тряся руку Кристофа своими жирными ручками с короткими, толстыми, как сосиски, пальцами.
      Он никак не мог решиться выпустить Кристофа из объятий. Казалось, это встретились два лучших друга. Ошарашенный Кристоф подумал, уж не насмехается ли над ним Кон. Но Кон не насмехался. А если и насмехался, то не больше обычного. Кон не отличался злопамятством, он был слишком умен для этого. Давным-давно позабыл он беспощадные расправы Кристофа, а если бы и вспомнил, то не придал бы этому значения. Он заранее восторгался тем, что случай предоставил ему возможность показать себя старому товарищу во всем своем новом блеске и щегольнуть перед ним изысканностью парижского обхождения. Он не лгал, говоря о приятном сюрпризе: менее всего на свете он ожидал увидеть Кристофа; и хотя он был слишком искушенным человеком, чтобы не догадаться о цели этого визита, он искренне обрадовался Кристофу - по одному тому, что видел в этом посещении признание своей влиятельности.
      - Вы прямо из наших мест? Как поживает мамаша? - спрашивал он с фамильярностью, которая в другое время покоробила бы Кристофа, но здесь, в этом чужом городе, показалась ему даже приятной.
      - Но, позвольте, ведь мне сейчас сказали, - недоверчиво заметил Кристоф, - что никакого господина Кона здесь вообще нет?
      - Господина Кона действительно здесь нет, - со смехом подтвердил Сильвен Кон. - Я больше не Кон. Меня зовут Гамильтоном... Виноват! прервал он себя и побежал пожать руку проходившей мимо даме, изобразив при этом самую любезную улыбку.
      Он сейчас же вернулся и объяснил, что это писательница, прославившаяся жгуче-сладострастными романами. У современной Сафо были пышные формы и огненно-рыжие волосы, обрамлявшие веселое накрашенное лицо; грудь была украшена орденом на фиолетовой ленточке. Она говорила претенциозно, мужским голосом, с акцентом Франш-Конте.
      Кон возобновил расспросы. Он осведомился о всех земляках, интересовался, кокетничая своей памятью, что сталось с таким-то или таким-то. Кристоф позабыл про свою былую антипатию; он уже чувствовал признательность и отвечал сердечно, приводил массу подробностей, совершенно неинтересных Кону (пока тот снова не перебил его).
      - Виноват! - прервал он разговор и побежал здороваться с другой посетительницей.
      - Что это? - удивился Кристоф. - Неужели во Франции пишут одни только женщины?
      Кон расхохотался и фатоватым тоном ответил:
      - Франция - женщина, дорогой мой. Если хотите преуспеть, намотайте себе это на ус.
      Но Кристоф не слушал его и продолжал свое. Чтобы как-нибудь положить конец его излияниям. Кон спросил:
      - Но как вы сюда попали, черт возьми?
      "Так и есть! - подумал Кристоф. - Он ничего не знает. Оттого-то он так и любезен. Все изменится, когда я ему скажу".
      Он счел делом чести сообщить обо всем, что могло скомпрометировать его: о драке с солдатами, о возбужденном против него судебном преследовании и о бегстве из Германии.
      Кон покатился со смеху.
      - Браво! - кричал он. - Браво! Презабавная история!..
      Он с жаром пожал Кристофу руку. Его приводило в восторг любое посрамление властей. Рассказ Кристофа особенно позабавил его, так как он знал героев этой истории; ему наглядно представился весь ее комизм.
      - Послушайте, - продолжал он. - Уже первый час. Сделайте мне удовольствие... позавтракаем вместе.
      Кристоф с благодарностью принял предложение. Он подумал: "Действительно, он славный малый. Как я ошибался!"
      Они вышли вместе. По дороге Кристоф отважился изложить свою просьбу.
      - Вы сами видите, в каком я положении. Я приехал сюда искать работы, уроков музыки, пока меня еще не знают. Могли бы вы порекомендовать меня?
      - Конечно! - воскликнул Кон. - Кому угодно. Я всех здесь знаю. Весь к вашим услугам.
      Он был счастлив щегольнуть своим влиянием.
      Кристоф рассыпался в благодарностях. Огромная тяжесть свалилась с его плеч.
      За столом он набросился на пищу с аппетитом человека, голодавшего уже третьи сутки. Он повязал салфетку вокруг шеи и ел с ножа. Прожорливость его и мужицкие манеры шокировали Кона-Гамильтона. А пожалуй, еще больше задевало равнодушие Кристофа к его бахвальству. Кон намеревался ослепить молодого человека рассказами о своих блестящих знакомствах, об умопомрачительном успехе у женщин. Но зря он старался - Кристоф не слушал, бесцеремонно перебивал. Язык у него развязался, он чувствовал себя слишком непринужденно. Сердце его было переполнено благодарностью, и он совсем замучил Кона, простодушно поверяя ему свои планы на будущее. Особенно раздражала Кона манера Кристофа тянуться к нему через стол и с чувством пожимать руку. И уже в совершенную ярость его привело предложение Кристофа чокнуться по немецкому обычаю и выпить сентиментальный тост за земляков, за "Vater Rhein". Кон с ужасом ожидал, что Кристоф, чего доброго, еще запоет. Соседи насмешливо поглядывали на них. Сославшись на неотложные дела. Кон извинился и встал. Но Кристоф вцепился в него: он хотел знать, когда он может получить рекомендацию, дойти к кому-нибудь, начать уроки.
      - Я займусь этим. Сегодня же. Сегодня же вечером, - пообещал Кон. Даже сейчас. Можете быть спокойны.
      Кристоф не отставал:
      - Когда же вы дадите мне знать?
      - Завтра... завтра... или послезавтра.
      - Отлично. Я завтра к вам зайду.
      - Нет, нет, - поспешно перебил его Кон. - Я сам извещу вас. Не беспокойтесь.
      - Помилуйте, какое же беспокойство! Наоборот! Ведь пока что мне в Париже нечего делать.
      "Черт!.." - подумал Кон.
      - Нет, - произнес он вслух, - лучше я вам напишу. Вы меня не застанете в ближайшие дни. Дайте мне ваш адрес.
      Кристоф продиктовал адрес.
      - Великолепно. Я вам завтра напишу.
      - Завтра?
      - Завтра. Можете положиться на меня.
      Он вырвал свою руку из рук Кристофа и скрылся.
      "Уф! - отдувался он. - Вот надоел!"
      Придя в контору, он предупредил швейцара, что его не будет на месте, когда бы к нему ни явился "немец". Через десять минут он уже позабыл о Кристофе.
      Кристоф вернулся в свою конуру. Он расчувствовался.
      "Добрый малый! - думал он. - Как я был несправедлив к нему! И он на меня ничуть не сердится!"
      Его мучили угрызения совести; он чуть было не написал Кону, как ему тяжело теперь, что он плохо о нем думал в школьные годы и не попросил у него прощения За прошлые обиды. У Кристофа даже слезы навернулись на глаза. Но написать письмо ему было труднее, чем партитуру, и, выругав раз десять чернила и перо, действительно дрянные, перемарав, исчеркав и изорвав листве пять бумаги, он потерял терпение и послал все и вся к черту.
      Было еще рано, но Кристоф так устал от тяжелой ночи и утренней ходьбы по городу, что задремал тут же, на стуле. Очнулся он лишь под вечер, сразу же лег в постель и проспал двенадцать часов подряд.
      На другой день он уже с восьми часов утра стал ждать обещанного ответа. В аккуратности Кона он на сомневался. Он не уходил ни на минуту из дому, решив, что Кон зайдет, быть может, в гостиницу по дороге на службу. Боясь отлучиться, он около двенадцати часов велел подать себе завтрак из кухмистерской, помещавшейся внизу. Потом снова стал ждать, в полной уверенности, что Кон заглянет к нему по пути из ресторана. Он ходил по комнате, садился, опять принимался ходить, бросаясь к двери каждый раз, когда на лестнице раздавались шаги.