– До чего же хорошо молчать! – сказал он, потягиваясь на стуле.
      – И до чего же бесполезно говорить! – подхватила Сабина.
      – Да, – подтвердил Кристоф, – без слов все гораздо лучше понимаешь!
      Снова воцарилось молчание. Ночная темнота мешала им видеть друг друга. Они улыбались.
      Сидя бок о бок, они переживали одно и то же, – или, по крайней мере, так им казалось, – но они ничего не знали друг о друге. Сабину это нимало не тревожило. Кристоф был любопытнее. Как-то вечером он спросил Сабину:
      – Вы любите музыку?
      – Нет, – просто ответила она. – Очень быстро надоедает. Я в музыке ничего не понимаю.
      Эта откровенность пленила Кристофа. Ему так надоела ложь, так надоели люди, которые заявляют, что без ума от музыки, а сами умирают от скуки, слушая ее, и он вменил Сабине чуть ли не в добродетель то, что она не любит музыку и открыто говорит об этом. Он осведомился, читает ли Сабина.
      Не читает, да у нее и книг нет.
      Кристоф предложил к ее услугам свою библиотеку.
      – А книги серьезные? – спросила она тревожно.
      Если она не хочет серьезных, есть несерьезные, например, стихи.
      – Но это тоже серьезные книги.
      – Тогда романы.
      Сабина сделала гримаску.
      Как, и романы ее не интересуют?
      Интересовать-то интересуют, только они очень длинные, у нее не хватает терпения дочитать до конца. Она забывает начало, перескакивает через главы, в результате ничего не понимает, ну и бросает книгу.
      Чудесное доказательство занимательности книги!
      Нет, почему же, достаточно занимательно для выдуманных историй. Но она предпочитает интересоваться другим.
      Театром, быть может?
      Ах, нет!
      Что же, она и в театр не ходит?
      Да, не ходит. Там слишком жарко. Слишком много народа. Гораздо приятнее сидеть дома. К тому же яркий свет режет глаза, и актеры все такие уродливые.
      Тут он был с ней согласен. Но ведь в театре есть и еще кое-что: пьесы.
      – Да, – рассеянно согласилась Сабина. – Но у меня нет времени.
      – Что же вы делаете с утра до вечера?
      Она улыбнулась.
      – Помилуйте, у меня столько дел!
      – Вы правы, – согласился Кристоф, – ведь у вас магазин.
      – О, магазином я не особенно много занимаюсь, – спокойно возразила Сабина.
      – Значит, все ваше время отнимает дочь?
      – Ах нет, бедная девочка! Она такая умненькая, она сама играет.
      – Тогда что же?
      Кристоф извинился за свою нескромность. Но Сабина, наоборот, находила разговор забавным.
      – Столько, столько дел…
      – Каких?
      Сабина не могла объяснить. Всяких дел, разных. Утром нужно встать с постели, одеться, подумать об обеде, приготовить обед, съесть обед, подумать об ужине, прибрать комнаты… Так весь день и проходит… А ведь нужно еще хоть немножко времени, чтоб ничего не делать!
      – И вы никогда не скучаете?
      – Никогда.
      – Даже когда ничего не делаете?
      – Именно когда ничего не делаю. Вот делать что-нибудь – это, пожалуй, скучно.
      Они, смеясь, посмотрели друг на друга.
      – Какая же вы счастливая! – вздохнул Кристоф. – А я вот не умею ничего не делать.
      – А по-моему, прекрасно умеете.
      – Учусь последние дни.
      – И успешно учитесь.
      После разговора с Сабиной на душе у Кристофа становилось мирно и спокойно. Ему достаточно было просто смотреть на нее. Куда-то отходили все тревоги, раздражительность, нервическая тоска, сжимавшая сердце. Когда он говорил с ней, ничто не смущало его спокойствия. И ничто не смущало его спокойствия, когда он думал о ней. Он не смел признаться в этом самому себе, но когда он сидел рядом с ней, он чувствовал, как на него нисходит чудесное оцепенение, почти дремота. И ночами теперь он спал, как никогда не спал раньше.
 
      Возвращаясь домой с работы, Кристоф заглядывал в магазинчик. Почти всякий раз он заставал там Сабину. Они с улыбкой раскланивались. Иной раз она стояла у порога, и тогда они обменивались двумя-тремя словами, или, заметив в полуоткрытой двери квартиры дочку Сабины, Кристоф подзывал ее и совал ей в руку пакетик леденцов.
      Однажды он решился войти. Предлог был готов – якобы требуются пуговицы к пиджаку. Сабина начала искать пуговицы, но ничего подходящего не обнаружилось. Все пуговицы были перемешаны, и разобраться в этой мешанине не представлялось возможным. Сабине было неприятно, что Кристоф видит весь этот беспорядок. А он шутливо и даже с любопытством нагнулся над прилавком, чтобы лучше видеть.
      – Не надо, – сказала Сабина, стараясь прикрыть ящик руками. – Не глядите, здесь такой хаос!
      Она продолжала поиски. Но присутствие Кристофа ее стесняло. Она вдруг рассердилась и задвинула ящик.
      – Все равно ничего не найду, – заявила она. – Идите к Лиззи. Это на соседней улице. У нее, наверное, такие пуговицы есть. У нее все есть, что требуется покупателю.
      Кристоф от души посмеялся над таким способом вести торговые дела.
      – Вы так всякий раз и отсылаете ваших покупателей?
      – Иногда, конечно, случается, – ответила она весело.
      Однако ей все-таки было стыдно.
      – Уж очень скучно прибирать, – продолжала она. – Я со дня на день откладываю уборку. Но завтра непременно уберу.
      – Хотите, я вам помогу? – предложил Кристоф.
      Сабина отказалась. Ей хотелось согласиться, но ее пугали сплетни, и она не посмела принять предложение. Да, кроме того, и унизительно было.
      Они продолжали болтать.
      – А пуговицы? – вдруг вспомнила Сабина. – Разве вы не пойдете к Лиззи?
      – Ни за что на свете, – ответил Кристоф. – Подожду, когда вы наведете здесь порядок.
      – Ох, – вздохнула Сабина, уже успевшая забыть о своем решении, – не стоит вам так долго ждать.
      Этот крик души развеселил обоих.
      Кристоф решительно шагнул к ящику, пренебрежительно задвинутому Сабиной.
      – Позвольте, я сам поищу, можно?
      Сабина бросилась к нему с явным намерением помешать.
      – Нет, нет, прошу вас, не надо, я знаю: у меня таких пуговиц все равно нет.
      – А я держу пари, что есть.
      И Кристоф торжественно извлек из ящика требуемую пуговицу. Однако, нужно было найти еще несколько штук. Он хотел продолжать поиски, но Сабина вырвала у него из рук ящик и, уязвленная в своем самолюбии, стала сама рыться среди груды пуговиц.
      Вечерело. Сабина подошла к окну. Кристоф уселся рядом с ней, девочка забралась к нему на колени. Он притворялся, что слушает ее лепет, и рассеянно отвечал на ее вопросы. На самом деле он смотрел на Сабину, и она знала, что он на нее смотрит. Она низко нагнулась над ящиком. Он видел только ее шею и часть щеки. И, глядя на нее, он вдруг заметил, что Сабина покраснела. И он тоже покраснел.
      Девочка продолжала что-то лепетать. Никто ей не отвечал. Сабина не шевелилась. Кристоф не видел, что она делает; он знал, что она ничего не делает, даже не видит ящика, который держит в руках. Тишина стала гнетущей. Девочка, испуганная молчанием матери, соскользнула с колен Кристофа и спросила:
      – Почему вы ничего не говорите?
      Сабина резко обернулась и схватила дочку в объятия. Ящик упал на пол; девочка испустила радостный вопль и на четвереньках бросилась в погоню за пуговицами, закатившимися под стулья. Сабина снова стала у окна и прижалась лицом к стеклу. Казалось, она внимательно смотрит на что-то происходящее на улице.
      – Прощайте! – смущенно сказал Кристоф.
      Сабина не повернула головы и тихо произнесла:
      – Прощайте!
 
      В воскресенье после обеда дом обычно пустел. Все семейство Эйлеров – Фогелей отправлялось к вечерне. Сабина не ходила в церковь. Кристоф в шутку упрекнул ее за это, увидев как-то вечером, что она сидит в садике, хотя все колокола надрываются, призывая ее в храм божий. Сабина отвечала в том же шутливом тоне, что только к обедне ходить обязательно, а к вечерне вовсе нет; бесполезно и даже, если хотите, нескромно проявлять излишнее молитвенное рвение, и она предпочитает думать, что бог вовсе на нее не сердится, а скорее доволен ее поведением.
      – Вы творите бога по своему образу и подобию, – заметил Кристоф.
      – По моему образу? На его месте я бы страшно скучала, – убежденно ответила Сабина.
      – Вы не особенно рьяно занимались бы людскими делами, будь вы на его месте.
      – Я бы хотела только одного: чтобы он не занимался мною.
      – Что ж, может, так оно было бы лучше, – заметил Кристоф.
      – Замолчите! – воскликнула Сабина. – Мы просто кощунствуем.
      – Какое же тут кощунство? Я только сказал, что бог похож на вас. И уверен, что такое сравнение ему бы польстило.
      – Да замолчите же! – повторила Сабина не то сердито, не то смеясь. Она испугалась, что бог и в самом деле вознегодует, и поспешно переменила тему разговора.
      – Кроме того, – добавила она, – в эти часы единственный раз за всю неделю можно спокойно посидеть в саду.
      – Да, – согласился Кристоф. – Их нет дома.
      Они переглянулись.
      – Какая тишина! – добавила Сабина. – Как-то даже непривычно… Будто мы и не здесь…
      – Ух! – в гневе воскликнул Кристоф. – Иной раз так бы и передушил их всех…
      Объяснять, кого и зачем, не было надобности.
      – Неужели всех? – весело спросила Сабина.
      – Ах да, – растерянно ответил Кристоф. – Розу бы не стал.
      – Бедная девочка! – проговорила Сабина.
      Помолчали.
      – Вот если бы всегда было так, как сейчас! – вздохнул Кристоф.
      Сабина вскинула на него смеющиеся глаза и потупилась. Тут только Кристоф заметил, что она чем-то занята.
      – Что вы делаете? – спросил он.
      (Кристоф стоял за густой завесой плюща, отделявшего сад Эйлера от садика Сабины.)
      – Вы же видите, – ответила Сабина, приподняв миску, стоявшую у нее на коленях, – лущу горошек.
      И она тяжело вздохнула.
      – Это не так уж трудно, – со смехом заметил Кристоф.
      – Ох, все время заниматься приготовлением обеда до смерти скучно, – сказала она.
      – Держу пари, – заметил Кристоф, – что, будь хоть малейшая возможность, вы бы никогда не обедали, лишь бы избавиться от надоедливой стряпни.
      – Конечно, не обедала бы! – подтвердила Сабина.
      – Подождите! Я вам сейчас помогу.
      Кристоф перепрыгнул через изгородь и подошел к Сабине.
      Сабина сидела на стуле у порога дома. Он опустился на ступеньки у ее ног. В складках подобранного у талии платья он брал пригоршни зеленых стручков и бросал маленькие круглые горошинки в миску, стоявшую на коленях у Сабины. Кристоф упорно смотрел в землю. Он видел черные чулки Сабины, плотно обтягивавшие лодыжки и икры, одна туфля держалась на кончиках пальцев. Он не смел поднять глаза.
      Свинцовый воздух предвещал грозу. Ни единого дуновения под низкими, белесыми небесами. Ни один лист не шевелился. Сад был замкнут высокими стенами: мир кончался за ними.
      Девочку увела соседка. Кристоф и Сабина остались вдвоем. Они ничего не говорили. Не могли говорить. Не глядя, брал он с колен Сабины горстку гороха, и пальцы его дрожали, касаясь ее платья; и пальцы Сабины дрожали тоже, когда вдруг, перебирая свежие и гладкие стручки, дотрагивались до руки Кристофа. Они, не сговариваясь, прервали работу. Оба теперь сидели неподвижно, не глядя друг на друга: она – откинувшись на спинку кресла, с полуоткрытым ртом, с бессильно повисшими руками, он – у ее ног, чувствуя плечом теплые колени Сабины. Им не хватало воздуха. Кристоф приложил ладони к каменным ступеням, чтобы освежить пылающие руки, и случайно задел ногу Сабины, ту, с которой спадала туфелька, и так и замер, не в силах отвести руку. Обоих охватила дрожь. Они едва не потеряли сознания. Рука Кристофа все сильнее сжимала тонкие пальчики, маленькую ножку Сабины. Сабина медленно приблизила к Кристофу похолодевшее, чуть влажное лицо…
      Вдруг знакомые голоса вывели их из опьянения. Оба вздрогнули. Кристоф быстро поднялся с места и перескочил изгородь. Сабина собрала очистки в подол юбки и пошла в дом. Во дворе Кристоф обернулся. Она стояла на пороге. Они посмотрели друг на друга. Мелкие капли дождя зашуршали в листве. Сабина захлопнула дверь. Г-жа Фогель и Роза подымались по лестнице. Кристоф прошел в свою комнату…
      Когда окрашенный желтизной день угас в потоках дождя, Кристоф, повинуясь неодолимому влечению, поднялся из-за стола; он бросился к закрытому окошку и протянул руки к домику напротив. И в ту же самую минуту в окошке напротив за стеклом, в полумраке комнаты, он увидел – решил, что увидел, – Сабину, протягивавшую к нему руки.
      Он бросился туда. Спустился с лестницы. Побежал к изгороди. Пусть все видят, он все равно пойдет. Но когда он взглянул на окно, где только что стояла Сабина, он увидел, что все ставни закрыты. Дом, казалось, спал. Кристоф не осмелился постучать. Старик Эйлер, направлявшийся к погребу, заметил Кристофа и окликнул его. Кристоф вернулся домой вместе с Эйлером. Он решил, что все это пригрезилось ему.
      Роза недолго оставалась в неведении. Но ей чуждо было малейшее недоверие, и она не знала еще, что такое ревность. Она готова была отдать все, ничего не требуя взамен. Но если она с грустью и смирением принимала как должное то, что Кристоф не любит ее, она не могла допустить мысли, что Кристоф полюбит другую.
      Однажды вечером после обеда она закончила наконец вышивать надоевший стенной коврик, над которым трудилась долгие месяцы. Счастливая, она решила хоть как-нибудь отпраздновать свое освобождение и побеседовать с Кристофом. Когда мать занялась чем-то в комнатах. Роза незаметно выбралась из дому. Выскользнула потихоньку как напроказивший школяр. Она радовалась, предвкушая свое торжество над Кристофом, – ведь он не раз пренебрежительно уверял, что ей никогда не разделаться с ковриком. Она подстережет его на улице – то-то будет весело! Бедняжка прекрасно знала, какие чувства питает к ней Кристоф, но упорно продолжала считать, что раз она при встрече с тем или иным человеком испытывает удовольствие, то и ему должно быть приятно.
 
      Роза вышла на улицу. Перед домом, как обычно, сидели Кристоф и Сабина. Сердечко Розы сжалось. Однако она прогнала это мимолетное неприятное ощущение и весело окликнула Кристофа. Звук ее пронзительного голоса в вечернем безмолвии произвел на Кристофа впечатление фальшивой ноты. Его даже передернуло, лицо его исказилось от гнева. Роза торжествующе сунула ему под нос свой коврик. Кристоф нетерпеливо отмахнулся.
      – А я кончила вышивать, кончила! – твердила Роза.
      – Ну и прекрасно. Начинайте новый, – сухо ответил Кристоф.
      Роза оцепенела. Вся ее радость померкла.
      А Кристоф продолжал злобно:
      – Когда вы закончите вышивать тридцатый коврик, когда вы станете дряхлой старухой, у вас хоть будет приятное сознание, что вы не зря прожили жизнь.
      Слезы выступили на глазах у девочки.
      – Господи, – сказала она, – какой вы злой, Кристоф!
      Кристофу стало стыдно, и он пробормотал какую-то любезную фразу. А Розе так мало требовалось! Она сразу обрела безмятежность духа и начала болтать; говорить тихо она не умела – она кричала, будто оглашенная, подобно прочим обитателям дома. Как ни старался Кристоф сдержать свою ярость, ему это плохо удавалось. Сначала он отвечал на болтовню Розы односложно, но сердито, потом вообще перестал отвечать, повернулся к ней спиной, вертелся на стуле, скрипел зубами, слыша над ухом ее трескотню. Роза видела, что он злится, знала, что ей следует помолчать, но не унималась. Сабина, сидевшая чуть поодаль, молча, с невозмутимой иронией, наблюдала эту сцену. Затем, поняв, что вечер потерян, устало поднялась и ушла домой. Кристоф заметил ее уход не сразу. Но, заметив, встал и, даже не извинившись, удалился, сухо пожелав Розе спокойной ночи.
      А Роза, оставшись одна, растерянно глядела на дверь, за которой скрылся Кристоф. Слезы душили, ее. Она быстро вбежала в переднюю, тихонько, чтобы не остановила мать, поднялась к себе в спальню, быстро разделась, бросилась в постель и, закрывшись с головой одеялом, зарыдала. Она не пыталась понять, что именно произошло, она не думала, любит ли Кристоф Сабину, ненавидят ли Кристоф и Сабина ее. Розу; она знала, что все потеряно, что жизнь отныне не имеет никакого смысла и что остается одно: умереть.
      Утро принесло неизменную и обманчивую надежду, а вместе с нею и рассудительность. Перебирая в памяти события вчерашнего вечера. Роза убедила себя, что зря приписывает незначительному, в сущности, происшествию такую важность. Пусть Кристоф ее не любит: она покорялась неизбежному, ибо про себя тайно лелеяла мысль, что, любя так сильно, заставит Кристофа полюбить себя. Да и откуда она взяла, что между Кристофом и Сабиной что-то есть? Разве мог он, такая умница, полюбить столь незначительную особу, не видеть ее пустоты? Роза воспрянула духом, но все же стала следить за Кристофом. Днем она ничего не сумела заметить, так как нечего было и замечать; а Кристоф, видя, что Роза с самого утра безо всякой причины не отходит от него, пришел в неистовство… Гнев его достиг апогея, когда вечером Роза появилась на улице и решительно уселась между Кристофом и Сабиной. Повторилась вчерашняя сцена. Говорила одна Роза. Но на сей раз Сабина еще раньше ушла домой, и Кристоф последовал ее примеру. Роза не могла не видеть, что ее присутствие становится назойливым, но несчастная девочка старалась себя обмануть. Она не нашла ничего лучшего, как снова навязать Кристофу свое общество, и с обычной своей неловкостью продолжала держаться этой тактики все последующие вечера.
      Назавтра Кристоф в компании Розы напрасно дожидался Сабины.
      А еще через день Роза сидела на улице в полном одиночестве. Кристоф и Сабина уступили ей поле битвы. Бедняжка добилась только одного: когда Кристофа лишили единственной отрады – милых вечерних часов, он возненавидел Розу. И он тем менее был склонен простить Розе ее вмешательство. Поглощенный своими чувствами, он даже не пытался разобраться в чувствах Розы.
      А Сабина знала, уже давно знала, что Роза ревнует, знала даже раньше, чем поняла, что сама может влюбиться в Кристофа; она молчала и с жестокостью хорошенькой женщины, которая не сомневается в победе, спокойно и насмешливо следила за бесполезными стараниями своей незадачливой соперницы.
 
      Роза, оставшись хозяйкой на поле битвы, пожинала плоды своей тактики. Самое разумное было бы с ее стороны не настаивать, ждать, оставить хоть на время Кристофа в покое, но как раз этого она не желала и сделала худшее, что могла сделать, – стала говорить с ним о Сабине.
      С замирающим сердцем она, желая знать мнение Кристофа, робко заметила ему, что Сабина хорошенькая. Кристоф сухо ответил, что очень хорошенькая. И хотя Роза ждала именно такого ответа, даже сама его вызвала, сейчас, услышав подтверждение из уст Кристофа, она почувствовала удар в сердце. Она отлично знала, что Сабина хорошенькая, но как-то никогда не придавала этому значения; взглянув на нее глазами Кристофа, она впервые увидела тонкие черты, аккуратный носик, маленький рот, хрупкую фигурку, изящество движений… О, какая мука! Чего бы только не дала Роза, чтобы иметь такую же оболочку! Она слишком хорошо понимала, что оболочке Сабины оказали предпочтение перед ее оболочкой. Ах! Да разве она ее выбирала? Как она тяготилась своей внешностью! Какой уродливой казалась себе! Она стала сама себе отвратительна. И только смерть избавит ее от этого бремени! Роза была слишком горда и вместе с тем слишком смиренна и не жаловалась, что ее не любят; она не имела на это никакого права и старалась еще больше принизить себя. Но что-то в ней бунтовало… Нет, какая несправедливость! Почему она, ее тело – это ее тело, а не Сабинино? И почему любят Сабину? Что же та сделала для того, чтобы ее полюбили? Роза смотрела на нее беспощадным взором и видела маленькую ленивицу, неряху, эгоистку, равнодушную ко всему на свете, не занимающуюся ни хозяйством, ни ребенком, любящую только себя, живущую только ради того, чтобы спать, слоняться без толку и ничего не делать. И вот такая-то понравилась… Понравилась Кристофу… Кристофу, такому суровому, Кристофу, умеющему судить обо всем строго и правильно, Кристофу, которого она уважала и которым восхищалась превыше всех на свете. Ах, до чего же это несправедливо. Это просто глупо! Как Кристоф не видит этого сам? Она не могла удержаться и время от времени ввертывала какое-нибудь нелестное замечание о Сабине. Получалось это помимо ее воли. Всякий раз она потом раскаивалась в своем необдуманном слове, потому что была добрая девочка и не любила осуждать ближних. Но еще сильнее раскаивалась потому, что всякий раз злобные ответы Кристофа показывали ей силу его увлечения. Он ничего и никого не щадил. Оскорбленный в своем чувстве, он сам старался оскорбить; и, надо сказать, это ему удавалось. Роза не отвечала и молча уходила, опустив голову и крепко сжав губы, чтобы не разреветься. Она считала, что сама виновата, раз получила по заслугам,
      – зачем она задела Кристофа, неосторожно оскорбив предмет его любви?
      Мать ее проявляла меньше терпения. Г-жа Фогель, от которой ничто не могло укрыться, быстро приметила, равно как и дедушка Эйлер, частые беседы Кристофа с их молоденькой жиличкой; нетрудно было догадаться, что здесь роман. А это шло вразрез с их тайными планами женить Кристофа на Розе, и семейству Эйлеров теперь казалось, что Кристоф, – у которого никто не спрашивал согласия, – обидел их, хотя он вовсе не обязан был знать, как распорядились они его судьбой. Но деспотичная Амалия не могла допустить, чтобы кто-нибудь думал иначе, чем она, и возмущалась тем, что Кристоф не разделяет пренебрежительного мнения о Сабине, которое неоднократно высказывалось ею вслух.
      Амалия не стеснялась напоминать Кристофу это свое мнение. Как только Кристоф оказывался рядом, г-жа Фогель под любым предлогом заговаривала о соседке, стараясь побольней уязвить Кристофа; а так как глаза и язык ее были беспощадны, то она не особенно затруднялась в подыскании соответствующих фактов и выражений. С безжалостным чутьем женщины, которая оставила далеко позади мужчину в искусстве причинять боль, равно как и творить добро, Амалия не столько распространялась о лености и прочих нравственных недостатках Сабины, сколько упирала на ее нечистоплотность. Ее нескромное око соглядатая в поисках доказательств проникало сквозь закрытые ставни, выслеживало Сабину в спальне; она без стеснения оглашала женские секреты и наслаждалась грубой откровенностью своих наблюдений. А когда приличие не позволяло сказать всего, Амалия прибегала к многозначительным намекам.
      Кристоф бледнел от стыда и ярости, он становился белым, как бумага, губы у него тряслись. Роза, предвидя, что воспоследует, умоляла Амалию замолчать, даже становилась на сторону Сабины. Но слова дочери распаляли г-жу Фогель.
      Обычно кончалось тем, что Кристоф, как бешеный, вскакивал со стула, молотил кулаками по столу и кричал, что подло так говорить о женщине, подло шпионить за нею, смеяться над ее бедностью; только злобный человек может так ополчиться на прелестное, доброе, безобидное создание, живущее в стороне от всех, никому не причиняющее зла, ни о ком не злословящее. И вообще зря стараются, пусть не воображают, что можно повредить Сабине в чьем-либо мнении, напротив, так она еще милее, еще лучше видишь ее доброту.
      Амалия понимала, что зашла слишком далеко, но отповеди Кристофа ее оскорбляли, и, переводя спор в другую плоскость, она заявляла, что слишком легко говорить о доброте, – чего только не оправдывают этим словом! Черт возьми! Нетрудно прослыть доброй, ничего никогда не делая, не заботясь ни о людях, ни о выполнении своего долга.
      На это Кристоф отвечал, что первейший долг человека делать жизнь приятной своим близким, но что есть немало таких особ, которые полагают свой долг в ином – делают все, что безобразно, противно, надоедают другим, стесняют чужую свободу, злятся, оскорбляют соседей, слуг, домашних, самих себя. Храни нас бог от таких людей и их долга, как от чумы!..
      Спор обострялся. Амалия не скупилась на ядовитые намеки. Кристоф не отставал. Все это привело лишь к тому, что Кристоф нарочно стал показываться теперь вместе с Сабиной. Он при всех стучался к ней в дверь. Весело говорил с ней, смеялся и с умыслом выбирал такие минуты, когда Амалия и Роза могли их видеть. Амалия мстила ядовитыми речами. Но чувствительное сердце Розы страдало от этой утонченной жестокости; она догадывалась, что Кристоф ненавидит их всех, что он им мстит, и горько плакала.
      Так Кристоф, сам не раз страдавший незаслуженно от человеческой несправедливости, научился причинять другим незаслуженные страдания.
 
      Спустя некоторое время брат Сабины – мельник, живший в Ландегге, маленьком селении, всего в нескольких лье от городка, – решил отпраздновать крестины своего новорожденного сына. Сабине предложили быть крестной матерью. Она пригласила Кристофа. Кристоф не любил таких торжеств, но из желания досадить Фогелям и побыть с Сабиной охотно согласился.
      Сабина не могла отказать себе в невинном удовольствии и пригласила также Амалию и Розу, зная заранее, что они откажутся. Обе действительно не преминули отказаться. Розе до смерти хотелось принять приглашение. Она вовсе не питала к Сабине неприязни, временами даже чувствовала к ней настоящую нежность, – ведь Сабину любил Кристоф; Розе хотелось сказать об этом своей сопернице, броситься к ней на шею. Но рядом была мать, мать, служившая образцом и примером. Поэтому Роза ожесточилась в своей гордыне и отклонила приглашение. Когда же Кристоф с Сабиной уехали и Роза подумала о том, что они вместе, что они счастливы, что они теперь прогуливаются в этот чудесный июльский день, а она сидит в комнате, перед нею стопка белья, которое нужно перештопать, да еще мать все ворчит, – ей показалось, что в их доме можно задохнуться, и она прокляла свое самолюбие. А может быть, еще не поздно?.. Увы, если бы даже не было поздно, она все равно поступила бы так же…
      Мельник прислал за Сабиной и Кристофом тележку. По дороге они заезжали за другими приглашенными из города и с соседних ферм. Погода стояла прохладная, сухая. Яркие лучи солнца играли в краснеющих кистях придорожной рябины и в вишеннике, посаженном вдоль межи. Сабина улыбалась. Ее бледное личико порозовело от свежего воздуха. Кристоф держал на коленях девочку. Им не хотелось разговаривать, они обменивались с соседями пустыми замечаниями; для каждого было радостью слышать голос другого, было радостно сидеть рядом на одной скамеечке. Показывая друг другу на какой-нибудь домик, дерево, прохожего, они переглядывались важно и весело, как дети. Сабина любила деревню, но почти никогда не ездила к брату: ее одолевала лень. Уже скоро год, как Сабина не выбиралась из города, и теперь всякий пустяк веселил ее взор. Кристофу все это было давно знакомо, но он любил Сабину и, как всякий любящий, смотрел глазами любимой, откликался на каждое ее радостное движение, вдвойне восторгался, видя ее восторг, – разделяя чувства Сабины, составлял с нею одно целое.
      На дворе у мельника собрались родные и гости, прибывшие раньше; они встретили появление тележки громкими криками. Кудахтанье кур, кряканье уток, лай псов сливались в оглушительный шум. Мельник, по имени Бертольд, белокурый малый, с квадратным черепом и такими же плечами, высокий и крепкий, – полная противоположность тоненькой и хрупкой Сабине, – подхватил ее на руки и бережно поставил на землю, будто боялся разбить. Кристоф сразу же заметил, что сестричка, как это нередко бывает, вертит гигантом мельником, а тот, хоть и отпускал довольно тяжеловесные шутки, прохаживаясь насчет ее капризов, лености и множества других недостатков, служит ей покорно, как раб. И она так к этому привыкла, что считала его поведение в порядке вещей. Она все считала в порядке вещей и ничему не удивлялась. Она не прилагала никаких усилий, чтобы внушить к себе любовь; ей казалось, что так оно и должно быть, а если кто-нибудь не особенно ее жаловал, ну и бог с ним, – потому-то все ее и любили.
      Кристоф сделал и другое, менее приятное открытие. Он совсем позабыл, что на крестинах полагается быть не только крестной матери, но и крестному отцу и что куму, по обычаю, даются кое-какие права над кумой, от чего вряд ли кто-нибудь откажется, особенно если кума молоденькая и хорошенькая. Кристоф вспомнил об этом лишь тогда, когда какой-то фермер с белокурыми кудрями и сережками в ушах подошел к Сабине и со смехом расцеловал ее в обе щеки. Ему бы сказать себе, что только такой глупец, как он, мог забыть об этом, что нелепо обижаться на всем известный обычай, а он вместо этого надулся на Сабину, будто она нарочно заманила его в ловушку. А так как во время церемонии он оказался далеко от Сабины, то рассердился еще больше. Время от времени Сабина оборачивалась и, высмотрев Кристофа среди длинной процессии, протянувшейся по лугу, бросала ему ласковый взгляд. Но он притворялся, будто ничего не замечает. Сабина чувствовала, что Кристоф сердится, догадывалась даже почему, но ничуть не тревожилась, а только забавлялась. Если бы даже она по-настоящему поссорилась с любым человеком и по-настоящему огорчилась этой ссорой, она все равно бы пальцем не шевельнула, чтобы положить конец недоразумению: уж очень много хлопот. Все и так окончится хорошо, все устроится само собой.
      За столом Кристофа усадили между мельничихой и толстой краснощекой девицей, – Кристоф уже шел с нею в паре в церковь, но тогда не удосужился даже обернуться в ее сторону; а тут он решил разглядеть получше свою соседку, нашел, что она недурна, и, желая отомстить Сабине, стал любезничать со своей дамой, надеясь привлечь внимание изменницы. Он успел в своем замысле, но не такой женщиной была Сабина, чтобы ревновать кого-нибудь к кому-нибудь; лишь бы ее любили, а там не важно, любят или нет еще и других, и, не почувствовав никакой обиды, она от души радовалась, что Кристофу так весело. Она посылала ему через весь стол самые очаровательные улыбки. Кристоф был обескуражен, он не сомневался более в полном равнодушии Сабины; он вдруг сердито замолчал, и слова из него нельзя было вытянуть – не помогли ни шутки, ни вино. Наконец он совсем раскис, ругательски ругал себя за то, что согласился поехать на эти проклятые крестины, и не слышал даже, как мельник предложил гостям покататься на лодке, а кстати развезти кое-кого по домам. И не видел, как Сабина быстро кивнула ему головой, приглашая сесть в одну с ней лодку.