Но зато они давали волю свои чувствам в письмах. Тут уж ничто не стесняло, не вспугивало этих чувств, и мальчики могли свободно предаваться своим иллюзиям. Они писали теперь друг другу раза три-четыре в неделю страстные лирические послания. Они почти не касались обыденной жизни. Они обсуждали только важные проблемы, и только в самом возвышенном тоне, легко переходя от самых светлых восторгов к самой мрачной безнадежности. Они писали: “мое благо, моя надежда, мой любимый, мое второе “я”. Они употребляли слово “душа” во всех падежах, кстати и некстати. В самых черных красках живописали они горький свой удел и упрекали себя за то, что омрачают жизнь друга, соединив с его судьбой свою печальную судьбину.
      “Я сержусь на тебя, любовь моя, – писал Кристоф, – сержусь за то зло, которое я же тебе причинил. Я не могу выносить твоих страданий, их не должно быть, я не желаю их (эти слова он подчеркнул такой жирной чертой, что бумага в нескольких местах прорвалась). Если ты страдаешь, где я найду силы, чтобы жить? Мое единственное счастье – это ты. О, будь же счастлив! С какой радостью я приму любое испытание судьбы! Думай обо мне. Люби меня! Мне так необходимо, чтобы кто-нибудь меня любил! От твоей любви исходит тепло, которое возвращает мне жизнь. Если бы ты знал, как мне холодно без тебя! Кругом зима, и сердце мое леденит злой ветер. Обнимаю твою душу”.
      “Моя мысль целует твою”, – писал в ответ Отто.
      “Я беру обеими руками твою голову, – не унимался Кристоф, – и то, чего никогда не делали и не сделают мои губы, делаю я сам, всем своим существом, – целую тебя, как люблю. Измерь же силу моей любви!”
      Отто притворялся недоверчивым:
      “Любишь ли ты меня, как я тебя люблю?”
      “О, боже! – восклицал в ответном письме Кристоф. – Не так, а в десять, в сто, в тысячу раз сильнее! Да что там, разве ты сам этого не чувствуешь? Что я должен сделать, чтобы тронуть твое сердце?”
      “О, как прекрасна наша дружба! – вздыхал в ответ Отто. – Знает ли история подобные примеры? Она сладостна и свежа, как мечта. Пусть она длится вечно. А вдруг ты разлюбишь меня?”
      “Как ты глуп, мой любимый! – строчил Кристоф. – Прости, но твой малодушный страх возмущает меня. Как можешь ты спрашивать, перестану ли я тебя когда-нибудь любить? Жить для меня – это значит любить тебя. Сама смерть бессильна против моей любви. Даже ты, при всем желании, не мог бы разрушить ее. Если ты мне изменишь, если ты растопчешь мое сердце, я умру, благословляя любовь, которую ты мне внушил. Так перестань же раз навсегда сомневаться и не огорчай меня твоей трусливой болтовней”.
      Но через неделю Кристоф писал Отто:
      “Вот уже целых три дня от тебя ни слова. Я трепещу: уж не забыл ли ты меня? Кровь стынет в жилах при этой мысли… Да! Сомнений быть не может… Уже в прошлый раз я заметил твою холодность. Ты разлюбил меня! Ты решил меня покинуть! Так слушай же! Если ты забудешь меня, изменишь мне, я убью тебя, как собаку”.
      “Ты оскорбляешь меня, мое сердечко, – жалостливо возражал Отто. – Ты исторгаешь у меня слезы, ибо я не заслужил твоих упреков, но ты можешь позволить себе все. Ты приобрел надо мной такие права, что если даже разобьешь мое сердце, то, пока от него останется хоть тень, хоть отблеск, оно будет жить вечно, дабы любить тебя!”
      “Силы небесные! – восклицал на бумаге Кристоф. – Я заставил плакать своего друга! Проклинай меня, бей меня! Топчи меня ногами! Я – подлец! Я не заслуживаю более твоей любви!”
 
      У них были десятки способов надписывать адрес, наклеивать марку вверх ногами, косо, на уголке конверта, снизу, с правой стороны, чтобы сразу отличать свои письма от тех, которые пишут непосвященным. Эти мальчишеские секреты приобретали для них все очарование сладчайшей тайны любви.
 
      В один прекрасный день, возвращаясь с урока, Кристоф заметил в переулке Отто, который шел с каким-то мальчиком его лет. Оба смеялись и дружески болтали. Кристоф побледнел и молча следил за ними взглядом; пока те не скрылись за углом. Мальчики не заметили Кристофа. Он повернулся и побрел домой. Ему показалось, что туча закрыла солнце. Все кругом омрачилось.
      Когда Кристоф и Отто встретились в следующее воскресенье, Кристоф сначала ни о чем не спросил. Но через полчаса сказал дрожащим голосом:
      – А я тебя в среду видел.
      – Вот как! – ответил Отто.
      И покраснел.
      Кристоф продолжал:
      – Ты с кем-то шел по Крейцгассе.
      – Да, – подтвердил Отто, – с одним мальчиком.
      Кристоф судорожно проглотил слюну и спросил вымученно равнодушным тоном:
      – А кто этот мальчик?
      – Мой двоюродный брат, Франц.
      – Вот как! – буркнул Кристоф.
      Минуту спустя он заметил:
      – Ты мне о нем никогда не говорил.
      – Он живет в Рейнбахе.
      – А часто вы видитесь?
      – Франц иногда к нам приезжает.
      – Ты тоже к ним ездишь?
      – Тоже иногда езжу.
      – Вот как! – повторил Кристоф.
      Отто не прочь был переменить тему разговора; он указал Кристофу на птичку, хлопотливо стучавшую клювом по стволу. Они заговорили о другом. Но минут через десять Кристоф без всякого перехода вдруг задал вопрос:
      – А ты с ним дружишь?
      – С кем? – спросил Отто.
      (Он отлично знал с кем.)
      – С твоим двоюродным братом.
      – Да. А почему ты спрашиваешь?
      – Да так.
      Отто недолюбливал своего кузена, который доводил его чуть не до слез своими злыми шуточками. Но, повинуясь какому-то странному коварному чувству, Отто добавил, помолчав немного:
      – Он очень хороший.
      – Кто? – спросил Кристоф.
      (Он отлично знал кто.)
      – Франц.
      Отто ждал немедленного ответа, но Кристоф, казалось, не слышал его слов. Он с преувеличенным вниманием строгал ореховую палочку. Отто расхрабрился:
      – Франц очень веселый. Он знает множество разных историй.
      Кристоф пренебрежительно свистнул.
      А Отто уже не мог остановиться:
      – И такой умный… Воспитанный…
      Кристоф пожал плечами, но его жест как бы говорил: мне-то какое дело до этого субъекта?
      И так как Отто, уязвленный пренебрежением друга, начал было снова перечислять достоинства Франца, Кристоф резко оборвал его и предложил наперегонки добежать до дерева.
      Вплоть до вечера мальчики не заговаривали о Франце; но в глубине души между ними шла молчаливая борьба, которая на поверхности оборачивалась преувеличенной вежливостью – такой необычной в их отношениях, особенно у Кристофа. Слова застревали у него в горле. Наконец он не выдержал и, круто повернувшись к Отто, который плелся сзади, остановился, схватил его в порыве гнева за обе руки и выпалил одним духом:
      – Послушай, Отто! Я не желаю, чтобы ты дружил с Францем, потому что… потому что ты мой друг, и я не желаю, чтобы ты любил кого-нибудь больше меня! Не желаю! Ведь ты для меня все на свете. Ты не смеешь… ты не должен… Если я лишусь тебя, я умру. Я бог знает что могу натворить. Я покончу с собой.
      Слезы брызнули у него из глаз.
      Отто, взволнованный и напуганный искренностью этого горя, чреватого угрозами, начал клясться, что не любит и никогда не полюбит никого сильнее Кристофа, что на Франца ему плевать, что, если Кристоф не хочет, он не будет больше видеться с Францем. Кристоф упивался словами Отто. Он воскрес душой и громко хохотал; жадно вдыхая свежий воздух, он горячо благодарил Отто. Он стыдился сцены, которую только что устроил другу, и все-таки у него точно гора с плеч свалилась. Мальчики смотрели друг другу в глаза, стоя лицом к лицу, держась за руки и не двигаясь с места; оба были счастливы и смущены. Они молча пошли домой и понемногу разговорились; утраченное веселье вернулось; никогда еще они не были так близки друг Другу.
      Но за этой сценой последовали другие. Отто почувствовал свою власть над Кристофом и нередко злоупотреблял ею; он нащупал уязвимое место друга и испытывал неудержимое желание растравлять его рану. Не то чтобы ему доставляли удовольствие вспышки Кристофа, наоборот: он их пугался. Но, причиняя страдания Кристофу, он сам себе доказывал свою силу. Он был не злой – просто у него была девичья душа.
      Итак, вопреки всем своим заверениям, Отто стал появляться на улицах под руку то с Францем, то с каким-нибудь другим мальчиком; оба галдели, Отто смеялся громким, деланным смехом. Когда Кристоф пенял ему на это, он хихикал и слушал наставления друга с преувеличенно рассеянным видом. Но когда глаза Кристофа темнели и губы начинали дрожать от гнева, испуганный Отто быстро снижал тон и клялся, что в следующий раз этого не будет. А на следующий день все начиналось сызнова. Кристоф громил в своих посланиях неверного друга:
      “Негодяй! Я о тебе и слышать не хочу! Я с тобой больше не знаком. Черт бы побрал тебя – тебя и всех твоих пащенков!”
      Но от любого жалостного слова Отто, от цветка, который тот однажды прислал другу в качестве символа своей нерушимой верности, Кристоф терзался раскаянием и слал другу следующие строки:
      “Ангел мой! Я совсем с ума сошел. Забудь мой идиотский поступок. Ведь ты лучший из людей. Да один твой мизинец стоит больше, чем дурень Кристоф со всеми его потрохами! В твоей душе неистощимый кладезь нежности, тонкой и глубокой. Со слезами целую присланный тобою цветок. Он здесь, у моего сердца. Я кулаком вгоняю его под кожу. И пусть брызнет кровь, дабы я сильнее ощутил твою редкостную доброту и мою глупость и подлость”.
      Но мальчики начали приедаться друг другу. Неверно, что маленькие размолвки укрепляют дружбу. Кристоф сердился на Отто за несправедливые поступки, которые совершал по вине того же Отто. Напрасно Кристоф старался образумиться, напрасно упрекал себя за свой деспотизм. Его увлекающаяся и честная натура, впервые проходившая через испытания любви, отдавалась ей вся целиком и требовала взамен того же. По мнению Кристофа, дружба была чем-то неделимым. Сам он готов был пожертвовать для друга всем и считал поэтому более чем законным, что и друг должен всем жертвовать ради него – жертвовать даже самим собою. Но он начинал понимать, что не все смертные созданы по его подобию, не все наделены таким цельным характером и что он требует от жизни того, что она не Может дать. И Кристоф решил переломить себя. Судил он себя жестоко, называл эгоистом, который не имеет права посягать на свободу друга, присваивать только себе всю его дружбу. Он совершенно искренне пытался дать полную свободу Отто, чего бы это ему ни стоило. Самоуничижения ради он уговаривал Отто не пренебрегать дружбой Франца и пробовал уверить себя, что ему совсем не больно видеть ветреного приятеля в обществе других мальчиков. Но когда хитренький Отто, которого не так-то легко было провести, встречался с товарищами, якобы повинуясь воле Кристофа, Кристоф дулся на него, и дело кончалось ссорой.
      Строго говоря, Кристоф простил бы Отто предпочтение, которое он оказывал другим своим приятелям, Но чего Кристоф простить не мог – так это лжи. Отто не был ни лицемером, ни лгуном, просто ему органически трудно было говорить правду, как трудно заике произнести, не запнувшись, фразу; он не то чтобы врал, но в то же время и не говорил всей правды – от застенчивости ли, а может, и от неуверенности в своих чувствах он редко изъяснялся вполне откровенно, на вопросы отвечал уклончиво; а главное, из всего делал тайну и скрытничал, что бесило Кристофа. Когда Отто уличали в каком-нибудь проступке или, вернее, в том, что, сообразно их общим представлениям о дружбе, являлось проступком, он не только не признавался чистосердечно, но, наоборот, упрямо опровергал очевидность и плел какую-то несуразицу. Однажды Кристоф, потеряв терпение, закатил другу пощечину. Он решил, что отныне дружбе конец, что Отто никогда не простит ему. Отто дулся часа два, а потом первый заговорил с Кристофом, будто ничего не случилось. Он не таил злобы на Кристофа за его выходки – быть может, они даже нравились ему, он находил в них своеобразную прелесть. Отто сердился на Кристофа за то, что тот верит всем его дурацким шуткам, и немножко презирал друга, считая себя выше его. А Кристоф не мог простить Отто, что он так безропотно принимает его грубости.
      Итак, они уже смотрели друг на друга иными глазами, чем на заре дружбы. Каждый видел недостатки другого в беспощадном свете охлаждения. Теперь Отто уже не восхищался независимыми взглядами Кристофа. Кристоф стал стеснительным спутником на прогулках. Меньше всего он заботился о приличиях. Садясь на стул, Кристоф удобно раскидывался, снимал пиджак, расстегивал жилет и воротничок, засучивал рукава сорочки, нацеплял шляпу на кончик тросточки и не скрывал своего ликования, попав на свежий воздух. При ходьбе он размахивал руками, свистел, пел во весь голос, лицо у него краснело; потный и пыльный, он напоминал крестьянского парня, возвращающегося с ярмарки. Аристократ в душе, Отто сгорел бы от стыда, если бы их встретили вместе. Когда Отто замечал на дороге карету, он нарочно отставал и делал вид, что прогуливается в одиночестве.
      Не менее стеснительным спутником был Кристоф в харчевне или в вагоне на обратном пути домой, особенно когда он пускался в разговоры. Говорил он обычно громким голосом, высказывал вслух любую мысль, пришедшую ему в голову, обращался с Отто возмутительно фамильярно, не стесняясь в выражениях, высказывал свое очень плохое мнение о самых почтенных персонах или даже о людях, сидевших на соседней скамейке; Или вдруг начинал делиться довольно интимными подробностями о своем здоровье, о том, что делается у них дома. Напрасно Отто многозначительно вращал глазами, испуганно махал на него рукой. Кристоф притворялся, что ничего не замечает, и продолжал без стеснения свои разглагольствования, словно сидел в вагоне один. Отто видел насмешливые улыбочки пассажиров и готов был сквозь землю провалиться. В такие минуты Кристоф казался ему грубияном; теперь он не понимал, чем мог привлечь его этот развязный, дурно воспитанный подросток.
      Но самым большим преступлением в глазах Отто было то, что Кристоф с прежней непринужденностью пренебрегал изгородями, заборами, запорами, всеми надписями, воспрещавшими вход, всеми объявлениями, грозившими штрафом, любыми “Verbot'ами”, – словом, всем, что посягало, по понятиям Кристофа, на его свободу и ограждало от него священную собственность. Отто жил в постоянном страхе, но его сетования оставались втуне: Кристоф еще пуще куражился.
      В один прекрасный день, когда Кристоф, сопутствуемый Отто, с видом хозяина прогуливался по лесу, являвшемуся частной собственностью, куда он проник вопреки или, вернее, благодаря наличию стен, выложенных по гребню бутылочными осколками, через которые приходилось перелезать с немалым риском, они наткнулись на сторожа. Сторож сначала их долго ругал, а потом долго грозил составить протокол и в конце концов с позором выставил. Отто выдержал испытание без особого блеска: он вообразил, что их сейчас потащат в тюрьму, и, плача, уверял, притом довольно глупо, что попал сюда по ошибке, что его завел в лес приятель, а сам он даже не знает, где находится. Когда же все окончилось благополучно, Отто накинулся на Кристофа с упреками и все твердил, что он его компрометирует. Кристоф, испепелив друга взглядом, обозвал его трусом. Вспыхнула ссора. Отто с удовольствием бы вернулся домой, если бы только знал, куда идти, но без Кристофа он не нашел бы дороги и волей-неволей плелся за ним, однако мальчики упорно делали вид, что не замечают друг друга.
      Надвигалась гроза. А они в гневе проглядели ее приближение. В сморенных жаром лугах трещали кузнечики. Вдруг все разом смолкло. Кристоф и Отто только через несколько минут заметили наступившую тишину; в ушах у них гудело. Они посмотрели вверх: небо нахмурилось; огромные, тяжелые тучи с мертвенно-тусклым оттенком заволакивали небосвод; они надвигались со всех сторон, будто пустившаяся вскачь кавалерия. Казалось, все тучи бегут к какой-то одной точке, к всасывающей их бездне. Отто не смел жаловаться от страха и тоски, а Кристоф, лукаво улыбаясь, делал вид, что не замечает испуга приятеля. И хотя оба по-прежнему молчали, но пошли теперь рядом. Они были одни среди полей. Тишина. Ни единого дуновения ветра. Только временами нежная весенняя листва начинала трепетать, словно охваченная лихорадочной дрожью. Вдруг налетевший ветер поднял столб пыли, начал яростно трепать верхушки деревьев, гнувшихся к земле. Затем снова воцарилась тишина, еще более гнетущая. Наконец Отто не выдержал и произнес дрожащим голосом:
      – Сейчас гроза будет, пойдем домой.
      – Пойдем, – согласился Кристоф.
      Но было поздно. Внезапно вспыхнул ослепительный свет, в небе что-то зарычало, под черным сводом туч прокатился гром. На мальчиков налетел вихрь, их слепили молнии, оглушали громовые раскаты; хлынувший дождь в мгновение ока промочил их до нитки. А от пустынного поля до ближайшего жилья было не меньше получаса ходьбы. Кругом потоки воды, белесый свет, страшные красноватые вспышки молний. Надо бы бежать, но одежда прилипала к телу и мешала идти, ботинки хлюпали по лужам, струйки холодной воды стекали вдоль спины. Стало трудно дышать. Отто щелкал зубами и совсем обезумел от злости; он осыпал Кристофа самыми ужасными оскорблениями, уверял, что двигаться во время грозы опасно, клялся, что сейчас вот возьмет и сядет посреди дороги или возьмет и ляжет прямо на землю – тут же, на пашне. Кристоф не отвечал; он молча шел вперед, жмуря глаза от ветра и вспышек молний, оглушенный всем этим грохотом, и на душе у него тоже было не совсем спокойно, хотя он и старался скрыть свой страх.
      Вдруг все стихло. Гроза удалилась так же внезапно, как налетела. Но вид у друзей был жалкий. Впрочем, во внешности Кристофа особых изменений не произошло, потому что и обычно вид у него был не слишком опрятный. Но Отто
      – Отто, такой выхоленный, так заботившийся о своей внешности, – представлял собой жалкое зрелище: казалось, он искупался прямо в одежде, и когда Кристоф, обернувшись, увидел друга, он не смог удержаться и захохотал во все горло. Отто так ослаб духом и телом, что не имел силы даже огрызнуться. Кристоф сжалился и что-то весело сказал ему. Отто ответил свирепым взглядом. Кристоф повел его на ферму. Там они обсохли перед очагом и выпили подогретого вина. Кристоф находил, что путешествие получилось страшно интересное, и пытался представить их испуг в смешном виде. Но Отто думал иначе и всю дорогу хранил мрачное молчание. Так они добрались до города – оба хмурые, надутые, и, прощаясь, даже не подали друг другу руки.
      После этого Приключения они не виделись целую неделю. Каждый строго осуждал в душе другого. Но, наказав себя, лишившись воскресной прогулки, мальчики так истосковались, что их злоба улеглась. Как обычно, первый шаг к примирению сделал Кристоф. Отто милостиво снизошел, и друзья помирились.
      Как бы ни ссорились мальчики, как бы ни осуждали один другого, они не могли обходиться друг без друга. У каждого были свои недостатки, оба они были эгоисты. Но эгоизм их был так наивен, так далек от расчетливого эгоизма взрослых, так не сознавал себя как эгоизм, что казался почти приятным и не мешал нашим друзьям искренне любить друг друга. Слишком уж глубоко жила в них потребность любви и жертв! Отто, лежа в постели, сочинял романтические истории, где он, герой, проявлял чудеса дружеской верности, и плакал от умиления, уткнувшись в подушку; он измышлял самые трогательные приключения, из которых он, сильный, доблестный, отважный, неизменно выходил победителем и защищал Кристофа – обожаемого, как ему казалось, Кристофа. А Кристоф, увидев или услышав что-нибудь прекрасное или забавное, думал: эх, жаль, Отто нет! Ни на один час образ друга не покидал его, и образ этот становился таким милым, что Кристоф забывал все хорошо известные ему слабости и недостатки Отто и впадал в состояние блаженного опьянения. Он припоминал ту или иную фразу Отто, приукрашивал ее в уме и приходил в запоздалое волнение. Мальчики во всем подражали друг другу. Так, Отто перенял манеры, жесты, даже почерк Кристофа, и Кристофа подчас раздражало, что его друг, с покорностью тени, повторяет каждое его слово, преподносит его мысли как свое собственное открытие. Но Кристоф не замечал, что тоже копирует Отто, подражает его манере одеваться, ходить, произносить отдельные слова. Это был своего рода гипноз. Они прониклись чувствами и мыслями друг друга. Сердце обоих затопляла нежность и щедро изливалась, как неиссякаемый родник. Каждый воображал, что причиной тому – его друг. Они не знали, что это пробуждается юность.
      Кристоф, веривший всем и каждому, вечно разбрасывал по дому свои бумаги. Однако из чувства стыдливости он прятал черновики своих писем к Отто и его ответные послания, но стола не запирал – просто закладывал письма между страницами нотной тетради: кому придет в голову тут рыться! Он не принял во внимание пронырливости своих братьев.
      Но вот Кристоф стал замечать, что братья при виде его начинают хихикать и шушукаться, шепотом произносят длинные фразы, очевидно, кого-то цитируя, и оба помирают со смеху. Кристоф не улавливал их слов; раз навсегда приняв по отношению к мальчикам определенную тактику, он с подчеркнутым равнодушием пропускал мимо ушей их речи, не замечал их суетни. Но раза два он все же насторожился: их слова смутно напоминали ему что-то. Прошло еще немного времени, и он уже не сомневался, что братцы прочитали его письма. Когда Кристоф в упор спросил об этом Эрнста и Рудольфа, которые с недавних пор стали называть друг друга с шутовской серьезностью “душа моя”, ему ничего не удалось от них добиться. Мальчики притворились, что не понимают, о чем идет речь, и объявили, что имеют полное право называть друг друга, как им угодно. А Кристоф, поверив, что писем никто не трогал, больше не допрашивал их.
      Немного погодя он застал Эрнста на месте преступления: дрянной мальчишка рылся в ящике комода, где Луиза хранила деньги. Кристоф довольно свирепо тряхнул брата и, воспользовавшись случаем, выложил все, что накипело у него на душе; не стесняясь в выражениях, он перечислил все проступки Эрнста, каковых набралось достаточно. Эрнст, возмутившись полученной нахлобучкой, дерзко ответил, что не Кристофу его учить, и прошелся насчет его дружбы с Отто. Кристоф растерялся, но, услышав, что к их ссоре приплетают имя Отто, потребовал объяснений. Мальчишка сначала только хихикал, но, увидев, что Кристоф побледнел от гнева, струсил и замолчал. Кристоф понял, что таким путем ему ничего не добиться; он с убийственным презрением пожал плечами и молча присел к столу. Уязвленный Эрнст снова разошелся: стараясь как можно больнее оскорбить Кристофа, он наговорил ему кучу дерзостей – одна другой гаже. Кристоф сдерживался изо всех сил, чтобы не дать волю ярости, но вдруг понял, к чему клонит Эрнст. Кровь бросилась ему в голову, он вскочил со стула. Эрнст даже крикнуть не успел. Кристоф сбил брата с ног, подмял под себя и старался побольнее стукнуть его затылком об пол. На испуганные крики жертвы сбежался весь дом во главе с Мельхиором и Луизой. Когда их разняли, Эрнст был в довольно плачевном состоянии. Кристоф не желал выпустить свою добычу: пришлось отколотить его самого. “Прямо зверь!” – воскликнула Луиза, и действительно: Кристоф озверел. Глаза его выкатились из орбит, он скрежетал зубами и упорно рвался к Эрнсту; когда у Кристофа стали допытываться, что произошло, он разъярился еще пуще и закричал, что все равно убьет брата. Эрнст тоже отказался объяснить причину ссоры.
      Кристоф перестал есть и спать. Он дрожал, как в лихорадке, и ночами плакал в постели. Он страдал не только за Отто. Во всем его существе происходил перелом. Эрнст и не подозревал, какое зло причинил он старшему брату. Душа Кристофа, пуритански прямолинейная, не принимала житейской грязи и, по необходимости обнаруживая грязь, сжималась от ужаса. В пятнадцать лет он оставался до смешного наивным, хотя вел свободную жизнь взрослого человека и наделен был сильными страстями. Прирожденная чистота и изнурительный труд были ему надежной броней. И вдруг после ссоры с братом перед ним открылась бездна. Никогда бы он сам не додумался до таких мерзостей, и теперь, когда мысль о них проникла в его сознание, радость любить и быть любимым померкла. Не только дружба с Отто – всякая дружба вообще была для него отравлена.
      Стало еще хуже, когда, услышав несколько язвительных намеков, он вообразил – и, быть может, зря, – что сделался объектом нездорового любопытства соседей; особенно – после замечания Мельхиора относительно их совместных прогулок с Отто. Мельхиор, вероятнее всего, не видел в дружбе мальчиков ничего худого, но предубежденному Кристофу всюду чудились намеки, и он счел себя виноватым. Нечто подобное переживал как раз в это время и Отто.
      Мальчики попытались еще несколько раз увидеться тайком. Но прежняя непринужденность уже исчезла. Искренность отношений была испорчена. Оба подростка, которые до тех пор любили друг друга с какой-то боязливой нежностью, которые ни разу не осмелились даже обменяться братским поцелуем и для которых не было выше счастья, как видеть друг друга, делиться мечтами и мыслями, почувствовали, что их дружбу бессовестно осквернили нечистыми подозрениями. Вскоре самый невинный жест, взгляд, пожатие руки начали казаться им чем-то дурным; они краснели, таили друг от друга нехорошие мысли. Встречи стали невыносимо тяжелыми.
      Не сговариваясь, они начали видеться реже. Пытались было возобновить переписку, но теперь любое выражение чувств настораживало их. Они обменивались холодными и очень глупыми посланиями. Наконец сдались. Переписка прекратилась сама собой. Кристоф ссылался на работу, Отто – на школьные занятия. Вскоре Отто уехал учиться в университет, и дружба, озарившая несколько недолгих месяцев их жизни, умерла.
      Тогда-то Кристофом завладела новая любовь, простою провозвестницею которой была дружба с Отто, и в сердце его поблекли все иные источники света.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. МИННА