Все лето Аннета нащупывает почву, не подвигаясь вперед ни на шаг. Все у нее срывается. Еще раз поехать к Францу – значит обратить на себя внимание. А письма читают. Как же сговориться с ним насчет плана бегства? И какого плана? Нечего и думать о том, чтобы пешком пройти через всю Францию: он будет арестован завтра же. Надо двигаться быстро, надо брать хитростью. По пути Францу придется сесть в один из поездов прямого сообщения, где состоится его встреча с Аннетой, – она проводит его до границы. Но поезда на Швейцарию проверяются при отходе и по прибытии. А кто выведет Франца из городка, где он интернирован, и доведет до поезда, сулящего ему свободу? Кто будет его проводником через границу? Одному человеку не под силу все это осуществить. А ведь Аннете некому открыться…

Ее выручает случай. На каникулы она возвращается в Париж. Она – в своей квартире и держит в руках треснувшее блюдо из китайского фарфора, одну из немногих вещей, оставшихся ей на память об изящной обстановке старого булонского дома, где две сестры провели медовый месяц дружбы.

Сейчас Сильвия как раз у Аннеты. Красивое блюдо, нарисованный на нем альпийский вид, глубокие синие тона горных вершин и горизонта – все это воскрешает в их памяти, картины прошлого. Сильвия дает сестре адрес хорошего мастера, который сумеет починить блюдо. Фамилия знакомая: Питан.

Аннета решила отыскать его. Застать его дома нелегко. Сильвия предупредила ее, что Питан постоянно в отлучке и лавка чаще бывает закрыта, чем открыта. Однако Аннета отправилась по данному ей адресу в предместье. Ей повезло: Питан дома.

Он очень удивился гостье. Предлог кажется ему не особенно правдоподобным, однако его грубые руки, как только в них попадают осколки фарфора, нежно, почти благоговейно касаются опавших лепестков этого ломкого цветка, рожденного огнем… Но кто же отправляется в такое далекое путешествие ради починки? Впустив Аннету, Питан не обнаруживает ни торопливости, ни удивления. Он вежливо усаживает ее и, стоя перед ней (стоя, он только чуть-чуть выше сидящей Аннеты), выслушивает гостью, устремив на нее мягкие, бархатные глаза. Этот человек, в жизни которого, по-видимому, женщине не было места, никогда не смущается, разговаривая с женщинами. Он без всяких затруднений находит с ними простой и естественный тон.

То детское, инстинктивное, что свойственно каждой из них, даже самой испорченной, сближает его с ними. Этот простодушный человек сразу угадывает все их уловки, их желания, как бы искусно они их ни замазывали, и ничему не удивляется. Он их не осуждает и не вступает в пререкания, даже если они ему лгут, если они говорят «да» вместо «нет». Он слушает, благожелательно кивая головой, хотя его серьезный взгляд показывает, что он слышит «нет», но, глядя на его добродушную улыбку, им не приходит в голову сердиться. Они видят в нем товарища, – на удочку его не поймаешь и сообщником не сделаешь, – сердечного и снисходительного товарища, который принимает их такими, как они есть, и уважает.

Между глазами Питана, который смотрит, как пудель на стойке, и ясными глазами Аннеты, этими ОКНА, – ми без занавесей, быстро устанавливается доверие. А имя Марка, произнесенное Аннетой, окончательно растапливает лед молчания. Желтое лицо Питана сияет, он усмехается в бороду.

– Вы госпожа Ривьер? Все, что Питан о ней слышал и что угадал сам, внушает ему уважение к матери Марка, и Питан спешит его засвидетельствовать.

– Вы меня знаете? – спрашивает Аннета.

– Знаю вашего мальчугана.

– Он на меня не похож.

– Конечно, нет. Он – как все мальчики. Он изо всех сил старается не походить на вас. Оттого-то я вас и знаю.

– Я его стесняю. Он от меня бежит.

– Не бегайте за ним! Жизнь – вроде как стежка. Она петляет. Вам надо только выждать. Чем дальше он от вас уходит, тем ближе к вам подходит.

Питан расцвел. Аннета смеется. Нашлось звено, которое сразу связало их: Марк. Они – друзья. Поговорив о Марке, Питан спрашивает Аннету:

– Чем могу вам служить, госпожа Ривьер? Вы пришли по поводу Марка?

Аннета слегка покраснела, смущенная тем, что он не поверил выдуманному ею предлогу.

– Нет, дело не в нем. Но вы угадали: я пришла к вам за советом. Простите, что я пошла окольным путем, вместо того чтобы сказать напрямик.

– О, я сразу смекнул! Не извиняйтесь. С ихним «священным единением» они добились того, что все теперь подозревают друг друга. «Поменьше говорите! Молчок! Берегитесь тех, кто вас слушает!..» Когда вы пришли (откровенность за откровенность!), я тоже решил держать язык на привязи.

– Я уже не держу его на привязи, – сказала Аннета, – делайте со мной что хотите.

Питану не свойственно самодовольство. Он добродушно говорит:

– Со мной можете не стесняться. Говорите, госпожа Ривьер! Мы с вами не того покроя, чтобы играть друг с другом в прятки.

Аннета просто, ничего не скрывая, выкладывает ему все. Питан, слушая, слегка вздрагивает, но не прерывает ее. Он дает ей досказать. Затек, покашливая, обращается к ней:

– А вы знаете, госпожа Ривьер, на что вы идете?

– Это неважно, – спокойно говорит Аннета.

Питан скова откашливается. Он мысленно спрашивает себя, что побуждает эту женщину поставить на карту свою жизнь, свою честь. У пего не хватает духа спросить ее об этом. Она догадывается.

– Вы хотите, господин Питан, задать мне какой-то вопрос?

– Извините, госпожа Ривьер! Но если вас интересует судьба этого военнопленного, то не лучше ли для него оставаться в безопасности, чем идти на риск?

– Дело не в его и не в моей безопасности.

Питан без околичностей спрашивает:

– Значит, вы любите того, другого? Щеки Аннеты снова окрашиваются румянцем. (Как еще молода ее кровь!).

– Нет, любовь тут ни при чем. Питан, уверяю вас! Ведь я уже стара.

Это мне не по возрасту. У меня этого и в мыслях нет. Я думаю только об их дружбе – не о дружбе со мной: что я для них? – об их взаимной дружбе.

– И ради этого?..

Питан не договаривает. Аннета спрашивает:

– Неужели не стоит ради нее пожертвовать собой? Питан окидывает ее взглядом. Она говорит, как бы в свое оправдание:

– Один из них умирает… И, значит, – не правда ли, Питан? – спорить тут не приходится.

Питан не спорит. Он понял. Самое безумие этого великодушного замысла такого свойства, что оно убеждает его. Он смотрит на Аннету, и в этом взгляде – глубокое уважение.

– Вы не осилите этого сами, – говорит он после некоторого раздумья.

– Если надо, постараюсь, – отвечает она.

Питан продолжает раздумывать: затем нагибается, – собирает двумя пальцами щепотку пыли с полу и подносит ко лбу.

– Что вы делаете? – спрашивает Аннета.

– Записываюсь в ваш батальон… Видите ли, госпожа Ривьер (он берет табурет, садится подле нее и переходит на шепот), у вас нет физической возможности сделать все сразу, поспеть одновременно туда и сюда. Вам нужна подмога… Не говоря уже о том, что у вас есть и другие обязанности: ваш сын. Тут нельзя рисковать, если есть другой выход. Попасться – значит набросить тень на его имя, на его будущность. Он вас за это не поблагодарит. Я же рискую только собой. О таком бобыле, как я, в наше время и задумываться не стоит. Разрешите уж мне – ведь я знаю все ходы и выходы – устроить вам это дело! На свой страх и риск! Сделаем, что сможем.

– Но, Питан, – взволнованно заговорила Аннета, – вы даже не знаете тех, для кого идете на риск!

– Я знаю, что такое дружба, – отозвался Питан. – Эти двое – друзья.

Вместе с вами друзей уже трое. А со мной – четверо. Дружба – это магнит.

Надо быть крепче железа, чтобы устоять перед ним.

– Нынешнему миру не так уж трудно устоять перед ним, – заметила Аннета.

– Всем известно, – сказал Питан, – что нынешний мир-это мир гигантов.

Но мы, госпожа Ривьер, мы с вами не заносимся так высоко. Мы люди простые.

Они занялись разработкой плана бегства. Питан, не задумываясь, взял на себя львиную долю. Уговорились, что именно он будет сноситься с пленным. И, когда наступит время, будет его проводником и сдаст его на руки Аннете в женевском поезде. Через своих друзей он наладит переход через границу. Но прежде всего надо изучить обстановку. Не спеша. В ближайшее время Питан под каким-нибудь предлогом съездит на место, соберет сведения; он встретится с Францем и осторожно расставит первые вехи. Питан призывал к осторожности, но сам разгорячился. Громадный риск этого предприятия его ничуть не смущал, хотя в случае провала его судили бы за шпионаж и государственную измену. Разумеется, он понимал, что рискует, но совершенно с этим не считался. (Кто знает, может быть, в глубине души этот риск даже привлекал его… Мы уже видели, что Питан хотел быть «съеденным»…) Его раззадорила фантастическая трудность этого замысла.

Он весь загорелся; он пригнул голову, глаза у него блестели, ноздри раздувались, но вдруг он рассмеялся в бороду и сказал:

– Госпожа Ривьер, прошу прощения! Оба мы с вами помешанные. В такое время, когда все идет прахом, и города и люди, я увлекаюсь починкой разбитого фарфора, а вы стараетесь склеить осколки дружбы… Ну не потеха ли? Что ж, посмеемся вместе! Кум Кола сказал: «Чем безумнее люди, тем они мудрее…» Как знать? Пожалуй, когда-нибудь окажется, что мы-то и есть мудрецы!..

На другой же день Питан занялся предварительной подготовкой. Но его ремесло, требовавшее выдержки, приучило его размерять свои движения. Он подвигался медленным шагом. Прошло лето. Когда Аннета вернулась из Парижа в школу, еще нельзя было установить точный срок побега. Заговорщики были связаны между собой крепкими нитями. Аннета уехала в свой городок, а Питан в тот же день отправился на швейцарскую границу, чтобы подготовить осуществление второй части плана.

Жермену, который находился в санатории близ Шато д'Экс, разумеется, было невтерпеж. В письмах он не мог быть вполне откровенным. И все же тревога и волнение прорывались в них слишком явно. Аннета писала ему:

«Вы хотите все провалить?»

Он двадцать раз напоминал ей про ее обещание:

«Клянитесь! Вы поклялись!..»

«… Я поклялась. Да. Ты крепко держишь меня. Ты, умирающий, увлекаешь нас за собою!.. Не дорого ты ценишь нашу жизнь… Бедняга! Я тебя понимаю… Я не отлыниваю…»

Она преподавала в школе уже третий год. Но ее положение изменилось.

Дом Шаваннов опустел. Она лишилась не только общества друзей, которые ей полюбились. Самое их присутствие ограждало Аннету помимо ее ведома. То, что она была допущена в их круг, может быть, только еще разожгло ревнивее злопыхательство городка. Но это злопыхательство не могло проявляться. Теперь же, когда щит, прикрывавший Аннету, исчез, не было необходимости ее щадить. Стало известно, что сестра Жермена, г-жа де Сейжи-Шаванн. одна из всей семьи оставшаяся в городе, не жаловала Аннету; после отъезда ее брата они перестали встречаться. Теперь можно было дать волю временно притаившемуся злословию. Уже два года кумушки, точно муравьи, собирали по зернышку терпеливые и злые наблюдения. Каждая приносила в общественный амбар свою лепту: их складывали в общую кучу. Сопоставляли все данные об Аннете: странная личная жизнь, загадочное материнство, непонятная холодность патриотических чувств и подчеркнутая снисходительность к врагу. Не нападая на след, все же судачили о ее прошлогодних поездках, о каких-то таинственных делах. Аннете пришлось передать Питану всю активную часть операций, так как за каждым ее движением следили. Она ничего не замечала, только чувствовала, что окружающие относятся к ней все холоднее. Это нисколько не мешало им встречать ее елейной улыбкой; с искривленных губ слетали приторно вежливые слова.

Но всегда найдутся друзья, готовые передать нам сплетни, распространяемые о нас. Рассказать неприятную новость человеку, который еще ничего не знает, – редкостное удовольствие. Ведь ему желают добра! Приятное сочетается с полезным, с чувством исполненного долга.

И этот долг храбро взяла на себя Тротте. Тротте (вдова Тротта, или еще точнее, Тортра) была та самая прачка, которая напала на немецкого офицера и вдруг, пораженная энергичным вмешательством Аннеты, выказала в госпитале шумливое раскаяние. Ей было под сорок; это была женщина добродушная, вспыльчивая, любившая прикладываться к бутылочке. С того памятного дня она стала выказывать воинственный пацифизм под носом у снисходительных жандармов; Аннете она выражала бурную симпатию, без которой та прекрасно обошлась бы. Но они жили дверь в дверь; у Тротте был свой круг заказчиков; приходилось терпеть прачку и ее валек.

Аннета на многое закрывала глаза ради старой свекрови, жившей у прачки. Между этими двумя женщинами не было ни малейшего сходства. Тротте, крикливая и нескладная, широкая в кости и мясистая, с длинным бургундским носом, смахивавшим на орудие взлома, была полной противоположностью матушки Гильметт, худенькой, тихой, хлипкой. Старушке было уже за семьдесят. Она была замужем вторым браком за крестьянином из-под Арраса.

Во время войны она получила страшное крещение огнем. Ей скромное имущество, ее дом – все погибло; старый муж с горя захирел. Но она с этим горем свыклась. Две недели она прожила одна-одинешенька среди неприятельских солдат, под бомбами, которыми осыпали местность ее соотечественники. Она не проявляла ни малейшей вражды ни к тем, кто уничтожил ее добро, ни к тем, кто накликал на ее голову это несчастье. Она жалела своих постояльцев – неприятельских солдат, разделявших с ней опасность, и удивляла их своим чувством собственного достоинства. Убедившись, что никакими усилиями не отвратить ударов судьбы и что вся ее жизнь, ее трудолюбие, ее бережливость были напрасны, она показала солдатам тайник, где ей удалось спрятать остатки съестного, свой убогий клад; она сказала им:

– Бедные мои дети, вот, берите! Пользуйтесь, пока вы еще живы! А я стара стала. Мне это уже не нужно.

Аннета об этом узнала от одного из раненых немцев, лежавших в госпитале; он выздоравливал, и ему разрешалось делать маленькие прогулки по городу. Он был одним из постояльцев старой Гильметт под Аррасом и теперь очень обрадовался встрече со старушкой, которая вызывала в нем уважение и удивление. Он говорил:

– Пусть себе ваши газеты болтают все что угодно от имени Франции! И ваши пугала – Баррес, Пуанкаре. – Истинную Фракцию я знаю лучше их!

Аннета охотно разговаривала с Гильметт, насколько им давала говорить до ужаса болтливая Тротте. Старушке, обладавшей врожденным так-том и скромностью, ее болтовня доставляла не больше удовольствия, чем Аннете.

Но она помалкивала, позволяя себе лишь лукавую усмешку, придававшую этому старому лицу прелесть молодости. Она не считала себя вправе предъявлять какие-нибудь требования. Всякая птица поет на свой лад!

То, что Аннета посещает Тротте и Гильметт, тотчас же сделалось известным всему городу и вызвало пересуды. Из этих двух женщин одна была на плохом счету, другая считалась подозрительной по той причине, что, прожив три года в оккупированной местности, не питала вражды к немцам, ушедшим оттуда. Было, кроме того, известно, что иногда к Гильметт заглядывает мимоходом немецкий военнопленный и что Аннета раза два-три вступала с ним в беседу. Это тоже ставилось ей в счет. Но Аннета, перед которой Тротте разложила весь свой запас сплетен, решила, что одной сплетней больше или меньше – это не имеет значения.

Приближался день Поминовения усопших. Священный день. Во Франции это подлинный культ. Все остальное – это только наслоения, образовавшиеся позже; они будут развеяны временем. Но к этому единственному культу, связанному с утробой земли, приобщаются все, кто вышел из нее и кто уйдет в нее, люди всех вероисповеданий и все неверующие. Аннета была ему не более чужда, чем г-жа де Сейжи-Шаванн или Тротте. И в этот день она машинально присоединилась к потоку людей, которые отправлялись целыми семьями на кладбище.

Почти у самых кладбищенских ворот Аннета увидела прихрамывавшую Гильметт и взяла ее под руку. Они вошли вместе. Все могилы были убраны цветами, аллеи расчищены. Но на краю кладбища, у полуразрушенной стены, среди чертополоха, лежала куча перекопанной земли, голой, без единого венка, и на ней – деревянные кресты. Место упокоения отверженных. Это были мертвые враги, вывезенные из госпиталя. Как христиан их впустили в Иосафатову долину, но положили в сторонке от всех остальных, опережая решение страшного суда, который отделит «овец от козлищ».

Старая Гильметт не заказала себе заранее местечка в раю. Она сказала Аннете:

– Здесь похоронен один из моих парней. Такой низенький, белокурый, в очках. Очень почтительный. Когда я готовила обед, он приносил мне воду из колодца. Бывало, рассказывает о своем отце, о невесте. Пойду-ка я поговорю с ним немножко.

Аннета проводила ее. Старуха не могла прочесть имени на крестах. Аннета помогла ей. Наконец они нашли того, кого искали. Гильметт сказала:

– Вот ты где, бедняга. Горькая твоя доля!.. Но здесь ли, там ли – конец у всех один!.. Ты видишь, твоя старушка не забыла тебя… Правда, она не догадалась принести тебе цветов!.. Но зато я немножко помолюсь за тебя.

Аннета оставила старушку, опустившуюся на колени у холмика. Ее поразила холодная нагота этих могил, – казалось, здесь лежали бедные родственники, нарочно забытые семьей мертвецов на своем празднике. Она направилась к выходу, купила у кладбищенского сторожа сноп цветов и, не думая о том, что ее неожиданный порыв может показаться вызовом, вернулась к заброшенным покойникам, лежавшим под неубранной землей, и разбросала по ней цветы. Старушка тихо дочитывала молитву. Когда она кончила, Аннета опять взяла ее под руку, и они направились к выходу.

Тут только им бросилось в глаза, что на краю проклятого участка стоит, наблюдая за ними, кучка людей. Бедно одетые женщины с детьми, мелкие буржуа галдели, указывая на них. Поодаль стояли две-три дамы, молча следившие за этой сценой. Гильметт и ее спутница, волей-неволей прошедшие вдоль этой живой изгороди, почувствовали, что она не без колючек. Одна кумушка воскликнула:

– Носить наши цветы этой падали! У Аннеты закипела кровь. Но она сдержалась и прошла молча, гордо подняв голову. Ее не смели трогать. А с Гильметт церемониться не стали. Ее осыпали бранью:

– Старая подлюга! Продалась!

– Ясное дело! – сказала та же кумушка. – Кто же не знает, что она нажилась на торговле с бошами?

Старушка тихонько посмеивалась… Хороша нажива! Ведь она все потеряла… Аннета была менее мудра. Она взяла Гильметт под защиту – по своей привычке атакуя. Она сказала, что гнусно давать волю злобе перед лицом смерти, что под землей все равны: нет никакой разницы между теми, кто покоится здесь или там! В ответ посыпались возражения. Аннета, потеряв самообладание, – заявила, что она почитает немецких покойников не меньше, чем тех, кто погиб за Францию: все одинаково обречены, все – жертвы…

Она наговорила достаточно, чтобы все три местные газеты трех цветов, от красного до белого, почтили ее в следующем же номере язвительными статьями. В них были изложены возмутительные речи преподавательницы, присланной университетом и состоящей на государственной службе; правительству предлагалось воздать ей по заслугам.

Развязка наступила быстро. Аннету вызвали к директору коллежа. Ей учинили краткий и строгий допрос; она даже не пыталась оправдываться. Ее уволили. Аннета без всяких возражений стала готовиться к отъезду. Она устала.

К тому же пришла пора действовать. Ей нужна была свобода.

Питан был готов. Он тщательно продумал свой план. Проверил на месте все подробности. Он решил, что сам поедет за Францем и посадит его в поезд, а Аннета будет сопровождать его до последней станции перед французской таможней. Там за птичкой явится друг Питана – он отведет его обходным путем к границе. На самой границе стояла гостиница, которая по странной и счастливой случайности находилась на территории двух государств: одна дверь выходила во Францию, а другая в Швейцарию. Перейти в этом месте границу было легче легкого. Самую опасную часть плана Питан взял на себя. Аннету щадили. Но и ее роль была сопряжена с опасностью.

Ей предстояло купить в Париже два билета в Швейцарию; чтобы получить их, следовало представить в кассу два паспорта со штампами, на которых проставлялись место назначения и точная дата выезда. Питан взялся достать паспорт с указанием примет, совпадающих с приметами Франца. Но Аннета по каким-то причинам паспорта не получила. Время летело. Срок приближался, Аннета решила затребовать два паспорта, один на свое имя, другой на имя сына. Безрассудная затея. Другой возраст, другая внешность. Но ждать нельзя было. Смелость города берет! Аннета, впрочем, рассчитывала, что паспорт придется предъявить лишь при покупке билетов.

Паспорт она без труда получила в Париже через посредство Марселя Франка, тогда как многие другие имевшие больше прав на такую поездку, теряли недели на хлопоты и в конечном итоге получали отказ. Хороши правила! Они ударяют как раз по людям ни в чем не повинным. В оправдание Аннеты надо сказать, что она даже не понимала, как ей повезло. Если она чего-нибудь хотела, то уж хотела так страстно, что не сомневалась в успехе, и ее вера сообщалась тем, от кого зависело исполнить ее просьбу. Как на причину ходатайства она указала на слабое здоровье сына, которого она хочет повезти в Швейцарию. Марсель не углублялся в подробности и занялся хлопотами.

Аннета покинула провинциальный городок накануне назначенного Питаном дня. Она приняла все меры, чтобы за ее отъездом из провинции немедленно последовал отъезд из Парижа. В промежутке она нигде не задерживалась и жила, как птица в листве; она ускользнула от надзора и в провинции и в Париже, так как не известила о своем проезде через Париж никого из своих. Сильвии было известно, что сестру уволили и по какой причине, но не было известно о дне ее возвращения. Аннета решила пробыть в Париже ровно столько времени, сколько необходимо для подготовки экспедиции; лишь после успешного окончания дела она подаст о себе весточку родным. (А в случае провала они узнают о нем очень скоро!).

Итак, она приехала, никого не известив, вечером девятого ноября, с наступлением темноты; остановилась в маленькой гостинице близко от вокзала железной дороги Париж – Лион – Средиземное море. И опять ее выручил счастливый случай. Швейцарская граница все время была закрыта. Закрыли ее в конце октября посла катастрофы на итальянском фронте. Еще девятого ноября в Швейцарию никого не пропускали. И вот десятого граница снова открылась – говорили, что только на один день. А это и был день, назначенный Питаном. Лихорадочно возбужденная, Аннета потратила утро и дневные часы на получение паспортов и виз, на выполнение всевозможных формальностей, ожидание в бесконечных очередях то в полицейском управлении, то в министерстве иностранных дел. Затем она купила на вокзале билеты.

После того как все было сделано (ненастный день склонялся к вечеру, моросил дождь). Аннета, в предвидении трудной ночи, вернулась в гостиницу отдохнуть. Но в номере стоял адский холод. Теперь, когда с делами было покончено, Аннета начала волноваться. Разбитая усталостью, она невольно стала подумывать о возможности провала. Не разошлют ли сразу оповещение о бегстве Франца? Не опоздает ли он к отходу поезда? А ее пропустят с двумя билетами? Ну, довольно! Там видно будет… Все хорошо в свое время! Сейчас думать воспрещается!.. Она вспомнила, что не запаслась провизией. Франц приедет истомленный. Она вышла на несколько минут.

Был пятый час. Дневной свет угасал. Казалось, над городом носится чье-то влажное и вялое дыхание. Безостановочно моросил мелкий дождик, ровный и пронизывающий, как будто сочившийся не только из невидимого неба, но даже из стен и мостовой. Париж был закутан в туман, как спящий человек в одеяло. В четырех шагах не было видно ни зги. От струящейся завесы вдруг отделялись фигуры прохожих; натыкаясь друг на друга, они снова ныряли в облако тумана. Для тех, кто не хочет быть замеченным, это не только укрытие, но и западня…

И вдруг стена тумана раздалась, в щель просунулось юное удивленное лицо, послышался крик, и как ни быстро сердце Аннеты узнало это лицо, чья-то рука еще быстрее схватила ее за локоть: перед ней был Марк.

– Мама!.. Ты!..

Аннета оцепенела от удивления… Уж эту встречу она никак не могла предугадать!.. Марк смотрел на нее с радостью и любопытством. И, забравшись под зонтик Аннеты, поцеловал ее. Их губы и щеки были мокры от дождя. Она с трудом пришла в себя. Марк спросил:

– Ты, значит, вернулась? Ты – домой? Она ответила:

– Нет. Я здесь только проездом.

Марк удивился:

– Как?.. Ноты заночуешь здесь?

– Нет, я опять уеду вечером.

Он ничего не понимал.

– Как?.. Вечером уедешь? Куда, почему, на сколько времени?.. Когда ты приехала?.. Ты только – проездом? И даже не известила меня!

Она взяла себя в руки.

– Извини меня, мальчик! Я сама узнала об этом в последнюю минуту.

Он снова стал осыпать ее вопросами, настойчиво и раздраженно.

– Я объясню тебе потом. На улице, под дождем – как тут разговаривать?

– Ну так идем домой! Ведь до вечера есть еще время.

– Нет, мне надо идти на вокзал.

Марк смотрел на нее нахмурившись.

– Ну что ж, я провожу тебя на вокзал.

Аннете надо было еще вернуться в гостиницу. Она хотела, чтобы сыну стало известно, где она остановилась. Посвятить его в свои планы она не могла. По тысяче причин! Нельзя впутывать его в это дело. Да и что он подумает? Она не была уверена в нем, в твердости его характера; она считала, что он не способен проникнуться ее идеями, что он относится к ним враждебно. Нет, она ничего не может ему сказать! На карте – жизнь другого… Но не говорить – значит только укрепить в нем подозрения. Они и так уже зашевелились. Что он думает о ее таинственной поездке. Она покраснела.

– Иди домой, мальчик, – сказала она. – Видишь, как припустил дождь.

Ты промокнешь.

Он пожал плечами:

– Ты же не приехала без багажа. Где ты оставила чемодан? Я сбегаю за ним, понесу.

– Мне никто не нужен.

Он обиделся, но сделал вид будто не расслышал, что она сказала. Он хотел знать, куда она едет:

– Ты уже взяла билет? Аннета не ответила. Он шел за ней следом. Она чувствовала, что он наблюдает за ней. Искала благоприятного предлога, чтобы расстаться с ним, и ничего не могла придумать. На перекрестке она остановилась и заставила себя заговорить повелительным тоном:

– Расстанемся здесь! Он упрямо сказал:

– На перроне.

Аннета сухо сказала:

– Прошу тебя, оставь меня.

Он продолжал шагать с ней рядом. Аннета вспыхнула. Она взяла его за плечо:

– Довольно! Я запрещаю тебе идти за мной.

Он остановился, восприняв ее слова, как пощечину. Аннета сознавала, что этого оскорбления он не простит. Но она начала. И теперь надо идти до конца, раз это – единственное средство устранить сына. Марк, оскорбленный, заговорил оскорбительным тоном:

– Что ты намерена делать? Ты мне не доверяешь?

– Нет.

Он повернулся и ушел.

Она позвала его:

– Марк, поцелуй меня! Марк, уязвленный, не обернулся. Он засунул руки в карманы, сердито поднял плечи – и ушел. Туман скрыл его.

Аннета, стряхнув с себя минутное оцепенение, кинулась вслед за сыном.

– Марк!.. Боже мой!..

Он исчез. Она бежала, сталкиваясь в тумане с прохожими. Она хотела ему сказать:

«Прости!.. Я объясню тебе… Подожди!..»

Слишком поздно! Он был далеко. Темнота, туман поглотили его. Через несколько минут Аннета повернула обратно. Надо было позаботиться о другом. Другой ждать не мог.

Нахлынувшие заботы отвлекли ее от мысли о Марке. У входа на перрон ей предстояло закомпостировать два билета. Но контролеры пропускали входящих по одному. Ни малейшей гарантии, что они согласятся проштемпелевать и второй билет. Случай выручил Аннету в третий раз. Только что прошла целая семья. Отец, мать, трое детей. Один был на руках у отца, другого вела мать, третья, девочка лет двенадцати, немного отстала. Аннета, улыбаясь, взяла ее за руку и подала два билета чиновнику, – тот по рассеянности не заметил подмены. Она прошла, ласково болтая с девчуркой, а затем подвела ее к родителям.

Пассажиры толпились в вагонах. Купе были набиты битком. Аннета стояла в коридоре. Прошло много времени, прежде чем поезд наконец тронулся и умчался в ночь; огни потушили, опасаясь неприятельской авиации: было получено предупреждение о возможности воздушного налета. Поезд остановился во мраке. Дождь стучал по крыше и оконным стеклам. А поезд все стоял.

Казалось, что они забыты, затеряны среди полей. Было сыро и холодно. Аннета заснула стоя – притулившись между стенкой и соседями, жавшими ее с двух сторон. Колени и лодыжки у нее ныли. Она умирала от усталости. Ей что-то снилось, она вздрагивала от толчков и опять погружалась в грезы.

Снились ей Марк и Франц. Она была в комнате – у себя в комнате, в провинции. Франц пришел за ней. Они собираются вместе уехать. Укладываются. Все уже готово… Вдруг распахнулась дверь… Марк… Франц скрывается в смежную комнату. Но Марк видел его. Он улыбается злой улыбкой, какая иногда бывает у него; лицо его непроницаемо. Он вызывается проводить Аннету. Но Аннета знает, что он хочет выдать пленного. Он двинулся к дверям, за которыми скрылся Франц. Аннета становится у порога. Марк говорит:

– Пусти же, мама! Мне хочется повидаться с милым Францем. Мне надо с ним побеседовать.

Аннета кричит ему:

– Я знаю, чего тебе хочется. Но ты не войдешь!

Они стоят лицом к лицу и с вызовом смотрят друг на друга. Ужас овладевает Аннетой. В насмешливом взгляде Марка вспыхивает жестокая искорка.

Он говорит, отталкивая мать, загородившую проход: