Когда, наконец, из этой страны можно будет спокойно убраться восвояси? — задал риторический вопрос старик. Зачем это тебе? Мне-то? Мне, Нинка, уже ни хрена не надо. Я прожил оч-чень замечательную жизнь. Они шлепнули моего Кирюшу, а потом простили — за отсутствием состава преступления. Они угробили мою дорогую Марусеньку, которую я так любил…. — при этих словах старик громко расплакался. — Но, самое главное, я предал своих, тогда, в восемнадцатом году. Я однажды увидел, как казаки порубили пленных красноармейцев и сразу сделал вывод. Это потом я понял, почему они были так жестоки…Я был глобален, монументален, куда там — мне было целых тридцать пять лет… Я стал д э м о к р а т. Я пошел на службу к дьяволу, и они мне за это заплатили. Тебе не в чем упрекнуть себя, папа. Ты никого не предавал и не убивал. Ты спасал человеческие жизни. Всякая жизнь бесценна. И нечего хаять свою жизнь, все бы так прожили свои… Ты полагаешь, всякая жизнь бесценна? Тебе известно, что именно я спас жизнь этому драному козлу… — При этих словах Нина сделала круглые глаза. — Да, да, квартира на Фрунзенской, работа твоего мужа — откуда все это? За долгий, многолетний труд? А вот тебе! — Он соорудил на обеих руках своими крючковатыми пальцами две известные комбинации и показал дочери. За то, что спас его от верной смерти, а он десяти, ста расстрелов заслужил, четвертовать его следовало, а не спасать его драгоценную жизнь. Как и всех этих хамов, к которым я пошел служить, продавать душу! Ложись, папа, хватит, ты так покраснел, у тебя поднялось давление. Ложись в постель, ложись. — Нина стала насильно укладывать отца в постель.

Она принесла ему снотворного, и он быстро начал засыпать.

Ты знаешь, Ниночка, — бубнил старик сквозь сон. — Ты знаешь, что я оч-чень богат. Оч-чень…

И захрапел.

… Нина Владимировна лежала на спине и думала. Ей почему-то вспомнился этот разговор с отцом двадцатипятилетней давности. Что-то беспокоило, тревожило ее, она сама не могла понять, что именно. Она встала и позвонила домой Кириллу. Он подошел к телефону. Голос был очень веселый, бодрый. Ты что, мам? Не беспокойся, все в порядке. Мы встретились с Вильгельмом, и он мне очень помог. Я потом тебе все расскажу. Я, может быть, буду работать у Вильгельма в фирме, он мне сделал несколько очень интересных предложений. Так что, не все еще потеряно, мы еще повоюем, мама! Ладно, пока, мы тут сидим, беседуем… Я, наверное, приеду завтра утром. Целуй Виктошу. Ладно. Пока.

Несмотря на бодрый голос сына, тревога не оставляла Нину Владимировну. Какие-то неприятные мысли постоянно лезли в голову. В это время проснулась Вика, они попили чаю с тортом и пошли гулять. Погода была мягкая, воздух чистый и прозрачный. Они гуляли между высоких сосен, растущих на огромном дачном участке. Вика пыталась лепить снежную бабу, но снег был недостаточно мокрым, баба рассыпалась. Вика злилась и плакала, все это усиливало беспокойное настроение Нины Владимировны.

После ужина она села к телевизору смотреть новости. Передавали про преступную группу, соорудившую пирамиду и нажившую на этом огромные деньги. Почему-то опять вспомнился отец, его странные слова о своем богатстве…

…После того разговора здоровье отца стало быстро ухудшаться. Он порой впадал в совершенный маразм, говорил нелепые вещи, иногда бранился площадной руганью. Его отношения с ни в чем не повинной Клавой стали вообще невыносимыми. Он встречал ее с явной враждебностью. Входя в квартиру, Клава видела старика в драном халате с «Беломориной» в пальцах, шаркающего спадающими пальцами по пар кетному полу и бубнящему под нос: «У, пролетары окаянные, до чего довели страну. Давить вас всех надо, как клопов…» При этих словах он чуть ли не тыкал своим длинным пальцем несчастной Клаве в лоб. — «Вы что, с ума сошли, Владимир Владимирович?» — возмущалась Клава. — «Что вы ко мне цепляетесь?» — «Это вы ко мне прицепились! Как банный лист прицепились!» — орал старик. — «Кто расстрелял моего Кирилла? Не твой ли батюшка?» «Моего батюшку раскулачили в тридцатые», заплакала Клава. — «А мы по миру пошли, семеро детей, только я, старшая, и выжила, да Федька на войне погиб, остальные с голоду померли. А вы говорите…» — «Ладно, извини», — успокаивался старик. — «С левой ноги встал. Давай чайку попьем». Но на следующий день упреки возобновлялись.

Почему-то вспомнилось Нине Владимировне, как она предложила отцу сделать в квартире ремонт. Квартира очень запущенна, рваные обои, облупившаяся краска, замасленный паркет. Хотелось как-то облагообразить быт больного человека. Реакция же отца была просто бешеной. «Подохну — делайте хоть сто ремонтов! Хоть бульдозером здесь проезжайте! А мне это не нужно!»

Однажды Нина Владимировна увидела странную сцену. Она вошла в комнату и обнаружила отца, стоявшего на четвереньках возле своего неподъемного дивана и вцепившегося своими старческими пальцами в этот диван, словно он хотел сдвинуть его с места. Он весь напрягся, тяжело дышал, хрипел. Пап, что с тобой? Ты что?! — испугалась Нина. Отец вздрогнул и поднялся на ноги. Таблетка вот завалилась…. — он какими-то мутными глазами поглядел на нее и добавил со вздохом: — Устал я, однако, от жизни, дочка…

В ноябре 1968 года старик позвонил дочери и попросил ее срочно приехать к нему. Как раз в это время ему стало гораздо лучше, он пролежал месяц в больнице, потом поехал отдыхать в санаторий «Узкое» и вернулся домой посвежевшим. Даже стал принимать у себя аспирантов и коллег. Стал следить за собой, перестал говорить гадости Клаве. А у Нины Владимировны в то время как раз заболел Кирюша, ему было тогда четыре годика. Она сказала, что никак не сможет приехать. Мне нужно немедленно с тобой поговорить, — настаивал Остерман. — Нина, это очень важно. Пап, у Кирюши тридцать девять и пять! Ты понимаешь! Владик на работе, у него сегодня операция. Я никак не могу приехать. Ты можешь об этом сильно пожалеть, злобно заявил старик и бросил трубку.

Температура у Кирюши держалась несколь ко дней. Нина Владимировна не знала, что и делать. Использовала любые средства, но он горел, как в огне. Простуда обернулась воспалением легких, она уже хотела госпитализировать его, но неожиданно температура стала падать, и он начал поправляться. Только тогда она позвонила отцу. Подошла Клава. Клава, это я. Позови папу.

Плох он, Нина. Не встает уже второй день. А чего же ты не звонишь? Он не велел. Злой такой. Не звони ей, говорит. Ладно. Я сейчас приеду. Отца Нина застала в плачевном состоянии. Он полу-спал, полу-бредил. Ты кто такая? — спросил он дочь. Я Нина, твоя дочь. Врешь. Нина тут уже была. И я все ей рассказал. Она все знает, и я могу помирать спокойно. Мой тайник в надежных руках. Какой тайник?! О чем ты говоришь? Я знаю, о чем. Вы идите, идите отсюда, вы от меня ничего не получите, пролетары окаянные. Только моя дочь получит все, только моя дочь, понятно вам, гегемоны? Да это я, Нина! — кричала Нина Владимировна. Ступай, ступай, — злобно улыбался старик. — Ничего вам от меня не получить, вы и так из меня все высосали. Давно он так? Так-то только нынче. Вчера еще ничего был, в разуме, не велел тебе звонить, обижался на что-то. Послушай, — спросила вдруг Нина. — А он тебе сегодня ничего больше не говорил?

Нине показалось, что какая-то странная тень пробежала по простому круглому лицу Клавы. А чего? — как-то криво глядя в сторону, спросила она.

Да он уж который год все это говорит, я уж привыкши. — Клава при этих словах упорно не глядела в глаза Нине. Я спрашиваю — сегодня он ничего не говорил? Да ничего не говорил, отцепись ты от меня! — вдруг грубо оборвала ее Клава. — Одно и то же твердит — гегемоны, пролетары… Найдите себе благородных, дерьмо вывозить отсюда. Я уж сама старуха, у меня дома сын некормленный, неухоженный. А я тут днюю и ночую уже третий день. Я не могла приехать, у меня Кирюша болен. У него воспаление легких. Ну так и не чипляйся ко мне, — огрызнулась Клава.

Из кабинета старика раздался не то крик, не то хрип. Нина и Клава вбежали в кабинет.Старик валялся возле дивана и скреб ногтями обивку. Они подняли его, уложили на диван. О, это ты, Нина! — обрадовался старик, он узнал дочь. — Как хорошо, что я тебе все рассказал. Теперь я могу умереть спокойно. А ты выйди отсюда! — скомандовал он Клаве. — Просто вон, и все! Пошла вон, я кому говорю!

Клава опять поглядела на Нину очень странным взглядом и нимало не обидевшись на старика, медленно вышла из комнаты. Пап, ты мне ничего не рассказал, ты чтото перепутал, — попыталась внушить ему Нина. Ей почему-то вдруг стало вериться в слова отца про его богатство. Как это так, ничего не рассказал? — Старик обвел комнату блаженным взглядом. — В этой комнате на миллионы долларов побрякушек всяких. И еще рукописи Пушкина, письма Екатерины Второй… Картинки я покупал в молодости в Голландии, есть тут у меня штук пять…Нищий художник малевал — Ван Гог его фамилия, может, слыхала? — торжествующе улыбался Остерман. Так где же все это? — с волнением спросила Нина. Как где? Здесь! Я же тебе все рассказал. Нина, тебя к телефону! — закричала Клава. Да погоди ты! До чего же некстати! Кто звонит-то? Владислав звонит, чтой-то плохо там опять с мальчонкой…

Нина бросилась к телефону. У Кирюши опять поднялась температура, — сообщил Владик. Я приеду, скоро приеду, скоро, — отвечала Нина в каком-то отчаянии.

Она бросилась в кабинет. Отец уже лежал без сознания, только хрипел и стонал. Она вызвала «Скорую». Отца увезли в больницу. Покидая дом, как потом выяснилось, навсегда, отец в дверях на какое-то мгновение очнулся и прошептал из последних сил: «Помни, Нина, что я тебе сказал. Там на все поколения Остерманов хватит…» И повис на руках у санитаров.

Нина стала говорить с Клавой о домашних делах и вновь заметила, что та отводит взгляд. «Он ей все рассказал, приняв ее за меня», — поняла Нина. — «Но нельзя подавать и виду, что я это поняла.»

Ладно, Клава, спасибо тебе за все, — сказала Нина. — Я поеду домой. А ты, пожалуйста, отдай ключи. Почему это? — вдруг возмутилась Клава. Глаза ее загорелись недобрым огнем. Потому что в отсутствие Владимира Владимировича здесь не должен никто находиться. Когда он выздоровеет, он сам тебе ключи отдаст. Не доверяете, значит? — надула губы Клава. — Не заслужила вашего доверия? Боисси, сокровища ваши похищу? Не говори глупостей, Клава. Просто так будет лучше. И тебе спокойнее, никакой ответственности. В доме много бесценных рукописей Владимира Владимировича и его коллег. Ничего не должно пропасть, и я не имею права взваливать на тебя такую ответственность. Кому нужны эти ваши бумаги? Пыль одна от них, грязь одна. Покидать бы все это. Дохаю тут только от них, — окрысилась Клава и швырнула ключи на тумбочку.

Нина Владимировна проводила Клаву, заперла дверь на все замки и поехала сначала домой, а потом в больницу к отцу.

Владимир Владимирович Остерман прожил еще в бессознательном состоянии несколько дней и, как по заказу, скончался именно седьмого ноября, ровно через двадцать восемь лет после своей незабвенной Маруси.

Кирюше опять стало плохо в эти дни, и Нина Владимировна проводила время то у его постели, то у постели отца. Когда днем седьмого ноября отец умер, она поехала к нему на улицу Горького. Подошла к двери и ахнула… Дверь была взломана. Нина Владимировна бросилась в квартиру и, первым делом, в кабинет отца. Ноги сами несли ее туда…

Большой тяжелый диван отца был сдвинут, а под ним, в полу под паркетинами было довольно большое углубление. До взлома оно было под металлической крышкой. Крышка валялась рядом.

«Вот тебе и Клава», — покачала головой Нина Владимировна и позвонила в милицию.

Преступление было раскрыто моментально. Клава и ее сын, двадцатипятилетний оболтус Митя были арестованы.

Для отвода глаз из квартиры было похищено несколько старых шуб и шапок и пара изъеденных молью костюмов Остермана. Я, я влез, не отрицаю, — говорил рыжий Митя. — Мать навела — сказала, сокровища там у старика. Тайник у него под диваном, мол. Я сам взломал дверь, отодвинул диван, нашел тайник все подтверждаю. Ну а что там, в этом тайникето было? Шкатулка, а в ней пачка денег, тех, дореформенных. Пять тысяч рублей — ну пятьсот, значит, по-новому. И ни хрена больше там не было, гадом буду. Я еще сдуру для виду прихватил вот шубы эти, да шапки. Ну, мамаша, удружила, обогатила меня… Сдурел старик и ляпнул ей про тайник этот, а она уши развесила.

Митя был так глуп и нелеп, что не поверить ему было трудно. Старуха Клава подтверждала все, что он говорит. Я, я, дура жадная, сволочь. Ничего, окромя хорошего от покойника не видела, царство ему небесное. Польстилась на богатства. В грех он ввел меня, я сроду чужого не брала… Ой, дура я старая… Ой, теперь меня до конца жизни не выпустят из цугундера, горемычную, голосила она. — И я там была, при мне он тайник этот окаянный вскрывал, будь он неладен… Старик-то, небось, и забыл в шестьдесят первом про эти деньги, получал ведь много, а перед смертью вспомнил, решил, сокровища там… А я и поверила…

Митя и его мать были осуждены по 144-й статье — кража со взломом. Митя получил пять лет, а мать — два года. Через год ее освободили за примерное поведение. Митя отсидел свой срок до конца.

Так и закончилась тогда, в 1968 году история с тайником Остермана и его мнимыми сокровищами.

И почему теперь, спустя двадцать пять лет вся эта история так настойчиво лезла в голову Нине Владимировне, она и сама понять не могла.

Историю эту знали в семье. Тогда, в шестьдесят восьмом Владислав Николаевич ничему не поверил. Впал в детство старик, — уверенно сказал он.

«Но почему он говорил о картинах Ван Гога, о рукописях Пушкина, о письмах Екатерины Второй?» — думала Нина Владимировна. «Ну, сокровища ладно, это могли быть старческие иллюзии, но про это-то он не мог придумать».

Через года два-три после этих событий к Нине Владимировне явилась Клава, спившаяся, опустившаяся, грязная. Попросила взаймы двадцать пять рублей. Просила прощения за свою подлость. Нина Владимировна поморщилась и дала. Естественно, отдавать Клава не стала, исчезла с концами. А еще через пять лет пришел ее сын Митя, еще более оборванный и грязный, сообщил, что мать давно умерла и тоже попросил взаймы, якобы на то, чтобы материну могилу привести в порядок. Да, глядя на этого человека, невозможно было представить себе, что он нашел в их квартире какие-то сокровища. Нина Владимировна пожалела сына своей старой домработницы и дала ему пятьдесят рублей без отдачи. Он безумно обрадовался такой сумме и тому, что не надо отдавать, обещал как-то отработать. «Вы не глядите, что я такой, у меня руки-то золотые, я все могу и по слесарному, и по-плотницки, и по автомобильному делу. И много еще, чего умею, в армии такому обучили…», — хитренько улыбнулся щербатым ртом Митя. — «А щас вот папаше моего дружка дом будем поправлять, у него дом свой в деревне Жучки, хорош был дом, но крыша прохудилась фундамент осел. Старик обещал мне заплатить, я могу отдать…» — «Не надо отдавать», — поморщилась Нина Владимировна. — «Клава для нас много сделала, жалко только, что так все кончилось, и ее очень жалко.» — «Ну мамаша, царство ей небесное, истинная ваша правда, ввела меня, подлеца, в смертный грех, ограбить квартиру решил такого человека, как ваш покойный батюшка, такого знаменитого на весь мир человека… Все от скудости нашей и от жадности. Не держите зла, Нина Владимировна, искуплю трудом. Может, вам что по даче надо сделать, я все могу. Задаром сделаю, ну, на бутылочку беленькой дадите и ладно, а не дадите, и не надо». — «Нет, Митя, у нас все в порядке». — «Ну телефон-то мой помните, звоните, коли что понадобится». — «Хорошо».

Вдруг неожиданная мысль пронзила ее сознание. Деревня Жучки…Деревня Жучки… Тогда она еще усмехнулась нелепому названию деревни с ударением на первом слоге. А теперь… Ведь именно в поселке Жучки Кирилл нашел Вику, именно в поселке Жучки прятали Лену и Вику неизвестные похитители. Совпадение?

У Нины Владимировны была давняя привычка — старые записные книжки не выбрасывать, бумажки с написанными телефонами класть в эти книжки. Мало ли… Недавно она перевезла эти старые записные книжки на дачу, они хранились в чулане на втором этаже.

Она встала с кресла и пошла в чулан. Нашла старую книжку, и в ней был записан телефон Клавы. Она бы, возможно, его и так вспомнила, слишком часто по нему приходилось звонить. Набрала номер. Подошел мужчина. Алло, это Митя? Кому Митя, кому Дмитрий Иванович, пробасил злой, пропитой голос. Вы, надеюсь, помните меня, я Нина Владимировна Остерман, ваша мама работала у нас домработницей. Помню, как же? От вас все и беды наши, фыркнул Митя. Он и теперь был нетрезв. Скажите, Митя, по какому шоссе была та деревня Жучки, где жил ваш товарищ? По Можайскому, — машинально ответил Митя и вдруг злобно переспросил: — А что? Что это вам до моего товарища? Спрашиваю, значит нужно. Вы не можете припомнить, по какой улице он жил? Не знаю я, по какой улице он жил! вдруг рассвирепел Митя. — Чего вы ко мне прилепились?!

В его голосе ощущалось не только раздражение. Нина Владимировна почувствовала страх и нежелание говорить на эту тему. Может быть, ей не надо было напрямую звонить ему? Такими делами должен заниматься следователь. Она положила трубку, не прощаясь.

Спустилась вниз, налила Вике соку, отрезала кусок кекса, а сама вышла на улицу. Задумалась. Ей вдруг стало совершенно очевидно этот дом, в котором прятали Лену и Вику и из которого Лена исчезла неизвестно куда, принадлежал отцу Митиного товарища. Нездоровая реакция Мити была тому свидетельством. Только неожиданно заданный вопрос и его нетрезвое состояние застали его врасплох и заставили проговориться про Можайское шоссе. Мало ли Жучек в Подмосковье? Надо было что-то делать. Может быть, именно эта зацепка наведет их на след Лены?

Она было дернулась к двери, решив позвонить Павлу Николаевичу Николаеву, но что-то помешало ей сделать это. Какая-то странная, черная неожиданная мысль остановила ее. Она стояла на крыльце и смотрела на ясное черное небо с мириадами звезд на нем. У нее кружилась голова, только не от свежего воздуха, голова кружилась от роящихся в ней недобрых и на первый взгляд совершенно абсурдных мыслей.

Она постояла еще немного и вошла в дом. Ей предстояла бессонная ночь.

Часов в одиннадцать утра приехал Кирилл. Веселый, довольный, от него слегка пахло спиртным. Поцеловал мать и Вику, вытащил из машины несколько пакетов со всякой вкусной снедью. Соки, йогурты, свежие овощи и фрукты, бутылка коньяка, пиво, разнообразные консервы, сладости и тому подобное. Ты, вроде бы, стал пить за рулем, — неодобрительно заметила мать. — Не боишься? Дороги-то зимние. Но и резина зимняя, и водитель классный, — смеялся Кирилл. — Нагрузились мы вчера с Вильгельмом, твоя правда, виноват я, мам! Но он мне такое хорошее предложение сделал… Он обещал мне помочь продать наши оставшиеся товары. Там, как выяснилось, осталось очень даже на неплохую сумму. А работать я буду у него в фирме. Буду получать тысячу триста долларов. Нам вполне достаточно. Если мы продадим все наши товары, я полностью рассчитаюсь с кредиторами, и наш окаянный «Феникс» будет похоронен без чести и без права возрождения.Начнем все заново.

Он раскладывал продукты в огромный холодильник, часть ставил прямо на стол. Я сегодня-то только пива выпил. Понимаешь, мам, сил никаких не было терпеть. Мы вчера пили виски. А Вильгельм хоть и субтилен, но выпить может ведро этого виски. Мне за ним не угнаться. Он еще хотел к себе домой ехать, я его еле удержал. Насильно уложил в постель. А сегодня он встал, как огурчик — вот немецкая стойкость. А я как развалина. А ведь Вильгельм старше меня лет на семь, не меньше. Ты никогда раньше не рассказывал мне про этого Вильгельма, — сказала мать. Ну, мало ли про кого я не рассказывал? Вильгельм по профессии биолог. Он был у нас в командировке в восемьдесят седьмом году. Мы познакомились на научной конференции. А когда мы с Леной ездили в Германию, мы были у него в Нюрнберге. Какой у него прекрасный дом… Словно его только что вылизали языком… Чистота неправдоподобная. Совсем недалеко от дома Альбрехта Дюрера. У него четверо детей. А сейчас он работает в Москве, они торгуют немецкими кухнями, и дела у них идут великолепно. Так-то вот… Ну ладно, мам, давай с тобой позавтракаем, а ты, Виктошенька, кушай йогуртик, пей сок, вот тебе конфеты, печенье вкусное. Да она недавно позавтракала. Да и я не хочу, Кирюша. Ну давай, посиди со мной, мам. Вчера мы таки и не выпили с тобой за все хорошее. Давай, исправим эту оплошность сейчас. — Он взял в руки бутылку коньяка. Нет, нет, ни за что! Коньяк с утра, я что, пьяница какая-нибудь, вроде Мити, — неожиданно для себя самой произнесла это имя Нина Владимировна. Какого Мити? — вздрогнул Кирилл. Ну Митю помнишь, сына нашей домработницы Клавы? Клаву-то ты вряд ли помнишь, а вот Митя несколько раз заходил при тебе, деньги все занимал без отдачи. Неужели не помнишь? Нет, честное слово, нет, — нарочито весело ответил Кирилл, но мать заметила, что глаза у него стали какие-то пустые, водянистые, бессмысленные. Ей стало жутковато.

Мать снарядила Вику гулять во дворе, а сама села за стол с сыном. Согласилась выпить с ним немецкого пива. Как раз эту кружку мы купили в Нюрнберге, — сказал Кирилл. — Здорово мы тогда там провели время… Тоскуешь? — тихо спросила мать. А ты как думаешь? — печально переспросил Кирилл. — Удивительно, как это в нашей стране можно исчезнуть двум взрослым людям неизвестно куда, и ни следа, ни слуха, ни духа. Фантастика какая-то… А почему ты думаешь, что они именно в нашей стране? Мир велик… Тоже верно. Как же они умели придуриваться, я поражаюсь…Какую бучу затеяли из-за своей омерзительной похоти. Ты знаешь, мам, мне кажется, что эти жуткие люди способны на все. Кирюша, — тихо произнесла мать. —

Я давно тебя хотела спросить вот о чем — вы год назад делали в квартире евроремонт. Ты ничего необычного не заметил в папином кабинете?

Кирилл весело рассмеялся. Вернее, сделал вид, что весело рассмеялся, и эта фальшь была очень заметна. Мам, ты опять про сокровища? Ну, эта история стала просто анекдотом. Какие там сокровища? Всем известна эта комичная история с кладом и этим несчастным, как ты его назвала… Митей. Да, да, Митей. Но дело в том, что в кабинете мы не делали практически никакого ремонта, я же тебе говорил. Поменяли окна, дверь, паркет отциклевали, но книжные стеллажи мы не трогали. Ты же сама говорила — там нужно долго разбираться. Я же не мог из-за этого ремонта обращаться кое-как с дедушкиным архивом. Как-нибудь возьмемся с тобой и разберем там все. Время нужно, много свободного времени, а откуда его взять? Слушай, мам, а, может быть, возьмемся прямо сейчас? Ну завтра, например. А то все откладываем в долгий ящик. Я приступаю к работе только с начала марта, пока я совершенно свободен. Давай, завтра поедем в Москву и займемся дедушкиным архивом. Нужное ведь дело. А то с этими проклятыми долларами про все на свете забываем. И на Новодевичьем Бог знает сколько уже не были. Нехорошо.

Кирилл вел себя так естественно, спокойно, что Нина Владимировна тоже пришла в хорошее расположение духа. Черные мысли, подозрения, ночные страхи не то, чтобы совсем исчезли, но ушли куда-то вглубь… Ведь он сам предлагает разобрать архив…И почему она так долго тянула с этим делом? Сколько раз к ней обращались с просьбой передать в Академию Медицинских наук архив Остермана. А она в своих повседневных заботах все откладывала. А ведь отец умер уже почти двадцать пять лет назад, а к его книгам и бумагам так никто и не прикасался, если не считать этой идиотской истории с тайником и мнимыми сокровищами. А теперь… может быть найдутся и настоящие…

Они твердо договорились с Кириллом ехать завтра в Москву и тихо, спокойно разбирать архив.

На следующий день к полудню они уехали в Москву.

Как раз была суббота, у Владислава Николаевича был выходной день. Поручили его заботам внучку и взялись за архив. Надели на рты марлевые повязки, чтобы уберечь легкие от вековой пыли и принялись за дело. Разбирать архив оказалось делом довольно интересным. Иногда среди запыленных научных рукописей попадались или фотография, которой никто никогда не видел, или письмо многолетней давности, или еще что-нибудь, овянное ореолом времени. Мам, смотри, какая фотография! — крикнул Кирилл. — Калинин в Кремле вручает деду орден. Дай-ка, дай-ка, ну надо же… А я никогда эту фотографию не видела, отец ее, видимо, прятал… Какой же это, интересно, год? … Да, где-то как раз примерно тридцать девятый — сороковой… Довольно мрачный вид у дедушки. Еще бы…А вот…Какая фотография мамы, какая мама здесь красивая. Погляди, Кирюша.

Кирилл взял в руку дореволюционную твердую фотографию. На ней была изображена очаровательная темноволосая гимназистка с косой, мечтательно глядящая куда-то в сторону. «Любимому Володечке на память от любящей Маруси. 1912 г .» Какая красивая была бабушка…. — задумчиво проговорил Кирилл.

Много интересных вещей попадалось им среди отцовских бумаг. Так, а вот…Письмо без конверта, написанное четким мужским почерком.

«Дорогой сын! Время и обстоятельства не позволяют мне забрать наши фамильные драгоценности с собой, я оставляю все тебе и надеюсь, что ты сумеешь воспользоваться ими на благо нашего общего дела и своей семьи. Отдельно прилагаю список драгоценностей. Также прошу тебя сохранить письма Екатерины Второй к нашему прадеду и доставшиеся мне по наследству рукописи А.С.Пушкина — это имеет значение для потомства. Надеюсь на то, что мы еще увидимся в этом мире. А если и не доведется, то не горюй — мы жили так, как нам подсказывала совесть и ни в чем не погрешили перед Отечеством. Господь с нами. Твой отец генерал от инфантерии Владимир Кириллович Остерман. Второго февраля 1918 года.»

Так…. — прошептала Нина Владимировна.Так… Значит, все это была правда. А я-то, дура, считала все это старческим бредом. Что там такое? — заинтересовался Кирилл.

Мать молча протянуло ему это письмо. Кирилл жадно впился глазами в текст письма. Вот так-то…. — глядя куда-то в сторону, задумчиво произнес он. — Вот тебе и анекдот с тайником… Надо найти список драгоценностей, сказала мать. Конечно. Но лучше бы попробовать найти сами драгоценности. Может быть, тайник был совсем в другом месте… Может быть, дедушка просто заморочил голову… А потом сам забыл по старости лет…

Они решили сделать тотальную разборку кабинета. Стали вынимать все книги с полок и выносить их из кабинета в спальню. Работа оказалась адская, заняла целый день, и при этом большинство книг осталось на своих местах, настолько их было много.

Продолжали и на следующий день, в воскресенье. Где-то к вечеру воскресенье книги были перенесены и загромоздили всю спальню. Часть их пришлось класть и в прихожую. Потом начали освобождать нижние полки от рукописей, бумаг, альбомов, старых газет. Кирилл работал как заведенный, только время от времени выходил на кухню пить кофе и курить. Надо было, освободив стеллажи от книг и рукописей, попытаться сдвинуть их к центру комнаты.

Как ни старались мать с сыном, а время от времени, уложив Вику спать, им помогал и отец, и в воскресенье им не удалось сделать того, что они хотели. Бумаг оказалось неимоверное количество, и это все было так тяжело, что стеллажи оставались абсолютно неподвижными. И Кирилл, и Нина Владимировна, несмотря на марлевые повязки, задыхались от вековой пыли. Господи, что же это за стеллажи окаянные?! — возмущался Кирилл. — Из чугуна они, что ли, сделаны? Ни на миллиметр не движутся. Их прямо здесь собирали, дедушке на заказ. Еще до войны, как только мы переехали в Москву из Ленинграда.

К среде они полностью освободили один стеллаж. Вечером приехал с работы Владислав Николаевич, и они сумели-таки сдвинуть этот стеллаж к середине комнаты…Продавленный пол от многолетней тяжести, пыль, мышиный помет… И никаких следов тайника…

Второй стеллаж был освобожден к вечеру четверга. Его так же сдвинули к середине… Вот оно!!! — указывая на стену, бледный как полотно, закричал Кирилл.

Они увидели в стене железную дверцу. И все трое с ужасом поняли, что дверца эта приоткрыта. И пыли под стеллажом было куда меньше, чем под первым…

Кирилл взялся за причудливую ручку и приоткрыл дверцу. Мать и отец с напряжением глядели на стену.

Открылась дверца, и их глазам предстало обширное углубление в стене… Там ничего нет! — прошептал одними губами Кирилл.

Они втроем стояли и отупело, изнемогая от усталости, глядели в одну точку. Профессионально сделанный тайник…Там многое могло уместиться — и картины, и рукописи, и шкатулки с драгоценностями. Тайник был сделан в стене, примыкающей к лестничной клетке и обит изнутри кожей. Дверца запиралась на ключ. Но ключа не было. Интересные дела…. — сумел выдавить из себя Владислав Николаевич. Очень…Очень интересные…. — пробубнил Кирилл. — Смотрите, вон там, на полу какая-то бумажка валяется.

Нина Владимировна подняла с пола бумажку, отряхнула ее от пыли, развернула и прочитала:

"Дорогая дочка Ниночка! Для того, чтобы открыть тайник, надо нажать на точку, немного пониже третьей полки четвертой слева створки правого стеллажа. Точка слегка отличается по цвету от общего фона стеллажа. Тогда эта часть стеллажа выдвинется вперед. И только тогда ты увидишь мой тайник. В книге «Лекарственные травы» вырезано углубление, именно там лежит ключ от тайника.

Здесь, в этом тайнике, лежат наши фамильные драгоценности. Это предметы, представляющие собой колоссальную историческую и материальную ценность. Все это не украдено, это заработано многими поколениями нашей славной семьи. Отец оставил мне все это, эмигрируя в восемнадцатом году за границу. Помимо бриллиантов, сапфиров, изумрудов, старинных золотых монет здесь уникальные рукописи Пушкина, письма Екатерины Второй к нашему прадеду, здесь же пять картин Ван Гога, которые я купил в молодости за гроши у одного мельника, будучи в Голландии. Подлинность их удостоверена экспертами еще до революции. Я специально сделал другой тайник для отвода глаз, зная, что кто-то осведомлен о моем богатстве. Сюда же я положил эти бесценные сокровища, которые умудрился сохранить в эти окаянные дни, перевезти сюда из Петербурга и сберечь для вас, моих потомков. Храни Бог тебя и твоих будущих детей. Твой отец Владимир Остерман. 18 января 1941 года." Но где же они? — тупо спросил Владислав Николаевич.

Долгое молчание, которое разрезал душераздирающий крик Кирилла. Это она, она, сука! Сука!!! Это они с Полещуком обокрали нас! Вот она — правда! Вот для чего понадобилась вся эта комедия с похищением! Они забрали все! Они забрали все и вывезли за кордон! Они теперь живут там на наши деньги!!!