5. НАБЕГ

Чигиринский староста пан Александр Конецпольский только что вернулся из чужих краев и спокойно жил в своем роскошном доме в Чигирине: задавал пиры, устраивал охоты или сидел дома, окруженный бесчисленною мелкопоместною шляхтою. Подстаросте своему он доверял во всех делах и охотно следовал его советам.

Было позднее утро, когда пан староста вышел из своей опочивальни и велел подать закуску. Слуги засуетились и, перегоняя друг друга, пустились исполнять приказание пана, а он важно уселся в спокойное кресло с золочеными ручками и потребовал трубку. Медленно потягивая дым и выпуская его белыми прозрачными колечками, он бесцельно смотрел, как они таяли в воздухе, и предавался приятному покою, соображая, чем бы наполнить сегодняшний день.

Вошел слуга и доложил, что ясновельможного пана желает видеть какой-то шляхтич.– А как его зовут? – спросил пан староста.

– Вержбицкий!

– Не знаю такого, – заметил Конецпольский, – впрочем проси.

Молодой стройный шляхтич с полудетским лицом, с большими голубыми глазами вошел в комнату, ловко и почтительно раскланялся и остановился у порога.

– Прошу покорно! – указал пан староста на один из стульев. – Что угодно пану?

– Ясновельможный пан простит мне мою смелость, – скромно проговорил молодой человек. – У меня небольшое имение верстах в двадцати отсюда, совсем в степи, неподалеку от "Золотых вод". Три дня тому назад татары сделали набег на деревню, выжгли все дотла, похватали пленных и опять скрылись в степи. Людей у меня немного, я не решился преследовать татар, но подумал, что может быть пан староста найдет возможным прогнать их. Пока появился только один загон, и люди мои имеют довольно верные сведения, где он расположился.

– Очень благодарен пану, – сказал Конецпольский, подавая руку шляхтичу. – Я подумаю, посоветуюсь с подстаростой и, если окажется возможным, пошлю казаков в степь.

Проговорив это, староста поднялся с кресла, давая этим понять, что аудиенция кончена. Шляхтич поспешно встал, отвесил низкий поклон и торопливо удалился.

Конецпольский перешел в соседнюю комнату завтракать. Здесь его уже ждал Чаплинский с кипой бумаг, приготовленных к подписи. Староста добродушно с ним поздоровался, усадив его против себя.

– Могу сообщить тебе свежую новость, пан Данило, – сказал он. –Татары появились в степи и сделали уже набег. Сейчас только был у меня потерпевший шляхтич. Как думаешь, пан подстароста, можем мы теперь собрать людей и двинуть их в степь?

– Отчего же, ясновельможный пан! Можно двинуть казаков Чигиринского полка и прибавить к ним вашу надворную команду.

– А кого же мы назначим начальником этого отряда?

– Если пан ничего не будет иметь против, то я бы предложил послать Хмельницкого.

– А почему ты останавливаешься на нем? – спросил пан Конецпольский, пытливо взглянув на своего помощника.

– Если пан желает знать мое мнение, – проговорил Чаплинский, стараясь придать своему голосу выражение искренности, – то я думаю, что теперь именно наиболее кстати, хоть на некоторое время, избавиться от этой беспокойной головы; он что-то затевает, ведет какие-то переговоры с запорожцами, толкует о какой-то грамоте королевской, о том, что она у него в руках… Все это не в добру.

Конецпольский задумался.

– Уверен ли пан подстароста в том, что он говорит? – возразил он, –может быть, это сплетни! И отец, и сын всегда были верными слугами моему семейству. Пан знает, как покойный гетман, мой батюшка, ценил услуги Михаила Хмельницкого. Мне бы не хотелось в этом деле быть несправедливым. – Могу уверить ясновельможного пана, что я передаю ему совершенно верные слухи!

– Слухи, слухи! – с неудовольствием возразил подстароста, – я желаю от тебя доказательств, а слухам разве можно верить? Впрочем, – прибавил он, – Хмельницкий храбрый воин и будет прекрасным предводителем нашего маленького отряда. Потрудись за ним послать, а теперь дай бумаги и займемся делами.

В тот день вечером Хмельницкий был принят старостой.

Пан староста встретил Хмельницкого довольно холодно, не подал ему руки, не посадил, а на почтительный поклон его ответил едва заметным кивком.

– Про пана Зиновия ходят недобрые слухи, – сказал он ему строго. –Говорят, что он мутит людей рассказами о какой-то королевской грамоте, о каких-то правах, дарованных казачеству. Правда ли это?

– Все это преувеличено, ясновельможный пан, – уклончиво отвечал Богдан.

– Однако, что-нибудь в этом роде было? Я желаю от пана Зиновия слышать истину. Какая это такая грамота? Я ничего о ней не знаю.

– Как известно пану старосте, – спокойно отвечал Богдан, – покорный слуга пана вместе с полковниками Барабашем и Ильяшем удостоились аудиенции у короля и действительно получили от него грамоту. Она сперва хранилась у Барабаша, а в настоящее время она находится у меня. В ней подтверждаются права казаков. Наш милостивый король даровал ее нам в удостоверение расположения своего к казакам.

– Однако же казаки были у короля давно, а грамота всплыла только теперь. Как пан это объяснит?

Она лежала под спудом у полковника Барабаша, – сказал Хмельницкий.

– А теперь попала к пану Зиновию? – быстро и не без иронии спросил Конецпольский. – Скажу пану Хмельницкому, что полковник Барабаш поступил гораздо благоразумнее его, умолчав о грамоте. Король королем, но следует казакам помнить, что без воли сейма он ничего не может сделать. Он может писать грамоты, если это ему нравится, но я не вижу, какую практическую пользу это принесет казачеству.

Богдан упорно молчал, почтительно слушая разъяснения старосты.

– Я бы посоветовал пану Хмельницкому, – закончил староста, –выбросить все эти затеи из головы. Он храбрый воин, я всегда ценил и ценю заслуги его отца и его собственные, вот почему считаю нужным пану Зиновию это посоветовать. Если же он моих советов не послушает, пусть винит самого себя и не надеется на мою защиту.

Богдан хотел что-то сказать в свое оправдание.

– Довольно, довольно об этом! – величавым жестом остановил его староста. – Мы теперь займемся иным вопросом. В степи появился татарский загон, и я желаю, чтобы пан Зиновий принял начальство над Чигиринским отрядом. Вот ему случай лишний раз показать свою храбрость, а вместе с тем и отвлечься от пагубных мечтаний. Надеюсь, что пан Хмельницкий ничего против этого не имеет?

Богдан на это отвесил низкий поклон.

– Когда пан староста прикажет выступить? – деловым тоном спросил он. – Как можно скорее, хоть завтра, – отвечал староста.

Богдан молча поклонился и вышел.

– А в этом казаке есть что-то скрытное! – проговорил про себя Конецпольский. – От него ничего не выведаешь, несмотря на его откровенный вид.

В роскошной юрте на цветастом ковре среди атласных подушек сидел сам мурза и пил кумыс, несколько знатных татар стояли в почтительных позах и ожидали его распоряжений на следующий день. Вбежавшие разведчики бросились на землю перед мурзою и не вставали до тех пор, пока он к ним не обратился:

– Что скажите, правоверные, хорошие или дурные вести?

– Аллах прогневался на сынов своих! – сказал один из сторожевых татар постарше, все еще стоя на коленях.

– Встаньте и говорите! – приказал мурза.

– Казаки и польский отряд идут по нашим пятам! – продолжал разведчик. – Их много, столько же будет, сколько и нас.

– Добыли вы языка? – спросил быстро мурза.

– Добыли, да он убежал от нас. Хитрый казак отрезал ремни в тороках, соскочил в овраг и был таков.

Мурза сделал нетерпеливое движение и сверкнул глазами.

– Кабы времени побольше, я показал бы вам, как пленников упускать! –грозно вскричал он.

Разведчики как-то съежились и снова упали на колени.

– Вставайте, времени терять некогда, – сказал он нетерпеливо. – Кто ведет казаков?

– Хмель! – отозвался младший из разведчиков.

– Седлать коней, забирать пленников и гайда на утек! – приказал мурза.

Не прошло минуты, табор зашевелился, кони заржали, люди засуетились, огни мигом потухли. Пленников приторочили к седлам, частью же рассадили по арбам под прикрытием молодых татарчат и легко раненых воинов. Юрты живо сняли и толстыми ремнями привязали к арбам, так что они образовали род кибиток. Сюда сложили котлы, провизию, ковры и циновки; впрягли лошадей и быстро тронулись в путь. Не прошло и часу, как на месте табора оставались только обгорелые костры, да по снегу вился след, уходивший далеко в степь. С противоположной стороны несся уже глухой гул. Какая-то волна надвигалась, что-то темное бесформенное шевелилось, росло и застилало горизонт. Вот показались передовые казаки-разведчики, за ними стройными рядами несся отряд Конецпольского, а справа и слева сотни казацкие.

Доехав до места, где стоял табор, все остановились. Несколько казаков спешились, обошли все пространство, пересчитали следы от юрт и костры. К ним подъехал Богдан в панцире, блестевшем из-под бурки, в высокой бараньей шапке. Его сопровождал Дачевский. Ивашко Довгун был в числе спешившихся. Он подошел к Хмельницкому и доложил:

– Должно быть тысячи две или три, загонов семь или восемь. Хмельницкий обратился к Дачевскому.

– Судя по кострам, они были тут час тому назад. Если мы прибавим ходу, то через полчаса настигнем их.

К разговаривавшим подъехал начальник польского отряда.

– Все ли у вас готово к битве? – спросил Богдан, – опытным взором закаленного воина осматривая отряд.

– Кажется, все исправно, – отвечал тот.

– Гусары атакуют с фронта, – приказал Богдан, – а казаков я пошлю в обход.

Отряд двинулся вперед и через полчаса с небольшим заметил удалявшийся татарский табор.

Увидав, что им не уйти, татары развернулись широким полумесяцем, выставили впереди пленных, а повозки расположили с боков.

Казаки и польский отряд остановились, очевидно рассчитывая, что татары первые сделают натиск. Но татары в свою очередь медлили, и оба отряда простояли с полчаса неподвижно.

Наконец Богдан дал знак, и казацкие сотни быстро, в одно мгновение рассыпались куда-то в степь, а гусары и жолнеры дружно ударили в центр. Некоторых из пленных смяли при натиске, но большая часть из них уцелела, так как отряд взял немного влево и затем ловко повернул вкось, минуя первые ряды и оттерев пленных от татар. Началась неистовая схватка: гусары рубили тяжелыми палашами направо и налево, татары мужественно защищались саблями и пускали тучи стрел, держались упорно, каждый шаг стоил полякам крови. Битва длилась уже с полчаса, как вдруг сзади и с боков послышались крики, и удалые казацкие сотни врезались в ряды татар. Они повалили арбы, образовали широкие проходы и разделили татар; ряды их дрогнули, те, кто могли продраться сквозь неприятеля, пустились бежать.

Богдан бился наряду с другими и носился взад и вперед по кровавому полю. Вдруг он услыхал, что за ним гонится всадник, и не успел он повернуть коня, как почувствовал сильный удар в голову с очевидным расчетом разрубить ее пополам. У Хмельницкого потемнело в глазах, он зашатался в седле и бессознательно схватился за гриву коня. Высокая шапка слетела у него с головы, но под нею оказался шлем. Несмотря на сильную боль в голове, Богдан успел в следующий момент схватиться за поводья коня, желая рассчитаться со своим врагом. Каково же было его удивление, когда перед ним оказался Дачевский!

– Что это значит? – проговорил Богдан.

Оруженосец смутился. Их окружило несколько казаков, произошло некоторое замешательство в битве. Пронеслась весть, что поляк батька зарубил. Казаки бросили преследование и столпились около Хмельницкого. Дачевский между тем оправился и с искусственным удивлением проговорил:

– Иезус, Мария! Как это я не узнал пана Богдана? Я думал, что это татарин.

Богдан молча, угрюмо посмотрел на своего оруженосца, отпустил поводья его коня и повернулся к казакам.

– Други и братья! – крикнул он им. – Вы видите, я жив и невредим. Скорее же, не теряйте времени!

Казаки опять пустились в погоню, но во время этой остановки татары успели уже далеко уйти вперед, так что приходилось теперь отказаться от доброй половины тех пленников, каких можно было бы захватить раньше. Ивашко остался при Богдане.

– Я больше не покину тебя, батько! – сказал он твердо, – хотя бы ты гнал меня от себя!

У Богдана все мутилось в голове. Он совсем не мог распорядиться погоней, даже не мог следовать за казаками. Татары этим воспользовались; большая часть пленников и арб успели ускользнуть в глубину степи, оставив у неприятеля только небольшое количество пленных и скота.

Казаки и отряд Конецпольского возвратились в Чигирин. Большая часть пленных и отбитого скота была отведена к пану старосте; казакам отдали мелкую добычу, а Богдан оставил себе только пленного татарчонка лет четырнадцати. Он нашел его на возвратном пути, раненого в ногу, и взял с собой из жалости.

6. МЕСТЬ

На другой день Чаплинский ожидал с докладом, как и всегда, в комнате подле столовой пана Конецпольского. Староста уже осмотрел и пленных, и скот и, по-видимому, был доволен результатами похода.

– Поблагодари от меня пана Богдана за его службу, – проговорил он, поглаживая усы. – Я очень доволен результатами этого предприятия.

– Ясновельможный пан, – с низким поклоном заискивающим тоном проговорил Чаплинский, – позволит мне, верному слуге своему, высказать мое мнение.

– Говори!

– Я имею самые точные сведения о том, как было дело. Они встретили часть татарской орды, тысячи четыре, и эта орда была уже почти у них в руках, как вдруг кто-то наскочил в темноте на пана Богдана, а он так испугался этого нападения, что безо всякой причины бросил дальнейшее преследование, упустив, таким образом, вчетверо большую добычу, чем та, которая у вас теперь в руках. Как видит ясновельможный пан, благодарить его не за что.

Пан Конецпольский молча крутил ус и рассматривал свои ногти.

– Кто передал пану эти подробности? – недоверчиво спросил он.

– Ясновельможный пан мне не верит! – обиженным тоном сказал подстароста. – Неужели я не заслужил ничего другого за мою верность и преданность? Я бы не осмелился передавать пану что-либо не вполне достоверное. Но пан питает слабость к этому изменнику, ему все прощается, его осыпают милостями, между тем как верный и преданный слуга не получил ни одной награды, ни одного отличия. Вижу я, вижу, ясновельможный пан староста, что я здесь лишний; мне надо уходить…

Пан Конецпольский совсем смутился. Он считал Чаплинского правой рукой и искренно верил в его преданность. Теперь оказывалось, что он помимо своей воли оскорбил верного слугу. Пану стало совестно, он готов был всеми силами загладить свою ошибку. Он встал, ласково положил руку на плечо Чаплинского и проговорил:

– Пан Данило извинит, если я его чем-нибудь обидел. Он знает, как высоко ценю я его заслуги. Пусть он мне скажет, чем я его могу наградить, я охотно все для него сделаю.

– Я позволю себе просить ясновельможного пана подарить мне Суботово и прогнать подальше изменника-казака. И покойный родитель пана на смертном одре жалел, что оставил его в живых. Могу заверить пана старосту, что он наживет много бед с этим казаком. Кто знает, – прибавил он, – может быть, и в этой схватке с татарами он упустил их нарочно, приберегая их дружбу для своих целей. Во всяком случае пану старосте лучше иметь дело с дворянином, благородным шляхтичем, чем с этим негодным казаком. Клянусь пану в верности по гроб.

Пан Конецпольский слушал его с видимым неудовольствием и несколько секунд колебался с ответом.

– Пан Данило просит невозможного, – сказал он ему наконец. – Я бы почел за величайшее бесчестие нарушить волю покойного отца моего и вмешаться в распоряжения прежних старост, утвердивших Суботово за Хмельницкими. Притом, как пану подстаросте известно, отец Зиновия получил только полосу пустопорожней земли. Все, что теперь находится в этом имении, заведено Хмельницким; они положили в эту землю и труд, и деньги.

– Все это совершенно справедливо! – вкрадчиво возразил Чаплинский, –но прав на обладание хутором у Хмельницкого нет. Этих прав он и иметь не может, потому что он не пан, а простой казак. Письменных законных документов на владение у него тоже нет, а издержки, если какие и были, он давно вернул с лихвой.

Конецпольский задумчиво слушал его.

– Сказать тебе откровенно, – начал он, – я и сам рад избавиться от этого человека. Полковник Барабаш приходил ко мне на него жаловаться и тоже предостерегал меня, рассказав историю похищения у него королевской грамоты. Хмельницкий, видимо, и хитер, и ловок. Но…

Но…. – прибавил он, – я все-таки не решусь открыто попирать волю моего отца, я хочу, чтобы никто не мог меня попрекнуть, что я не чту его памяти, не умею ценить людей, ему служивших.

– Зачем же делать это открыто? – настаивал Чаплинский. – Я и не думаю прятаться за спину ясновельможного пана и прикрываться его именем. Я сам сумею справиться с казаком, только мне надо на это согласие пана.

Пан Конецпольский молчал, но, видимо, начинал колебаться. Конечно, во всем этом деле он мог остаться в стороне, тем более, что шляхтичи сплошь и рядом захватывали друг у друга имения. Ему пришло на ум, что и у него Иеремия Вишневецкий отнял прекрасное имение, а он, несмотря на свои связи, ничего не мог поделать на сейме. Если уж магната суд не мог удовлетворить, то кто же станет заботиться о простом казаке. Все это промелькнуло в его голове, и он нерешительно проговорил:

– Да, разумеется, если ты меня оставишь в стороне… Чаплинский тотчас же почувствовал почву под ногами. – Ясновельможный пан не может в этом сомневаться: я сам нападу на казака, выгоню его из дому и овладею хутором.

– Но, ведь, он придет ко мне с жалобою на тебя, – возразил староста. – Придет, непременно придет, – подтвердил Чаплинский, – а пан ему скажет, что ничего не знает, что это совершилось без его ведома, что казак должен обратиться в суд. А уж судом-то он со мною ничего не поделает. Конецпольский подумал и, наконец, медленно проговорил:

– Хорошо, пан подстароста, я согласен!

Чаплинский бросился было благодарить, но пан староста холодно остановил его:

– Это совершенно лишнее, пан подстароста! Во всяком случае, имей в виду, что я в это дело мешаюсь. Извини меня, – прибавил он, – я устал. Нужные бумаги мы подпишем завтра.

Чаплинский переминался с ноги на ногу.

– Что пану еще от меня угодно? – уже с некоторым раздражением спросил Конецпольский.

– Прошу прощения у пана старосты, – проговорил Чаплинский. – Не позволит ли мне пан староста взять одного из пленных татар?