Слова намалеваны жирной алой краской. Должно быть, пользовались распылителем. Огромными буквами во весь фасад: «Турки, вон из Германии! Национальная молодежь». Рядом огромная свастика.

Козловски взбешен.

– Ну вот, теперь эта пачкотня докатилась и до нашей школы. Стен сортира им уже недостаточно.

– Дядя Эрвин, неужели ты узнал кого-нибудь из них?

– Сам бы я не разглядел, было уж очень темно, зато Ильза уверяет, что приметила одного из окна. Но на все сто и она не уверена…

– А кого она приметила? – Калле ужас как любопытно.

– Да ты его хорошо знаешь. Но сейчас я ничего не скажу, переговорю завтра с утра с Гёбелем, – уходит от ответа Эрвин. В голосе его теперь звучит металл. А кстати, насчет тебя. Наверняка тоже здесь не случайно. Одни малюют на стене всякую дрянь, ты клянешься что ничего не видел и не знаешь. Странно все это.

– Ну вот, началось, – огрызнулся Калле. – Ты что, думаешь, я в этом замешан?

– Да будет тебе, – примирительно произнес дядя Эрвин, – я ведь ничего еще не сказал. Но ты сам раскинь мозгами. «Национальная молодежь» – это наверняка какие-то крайне правые, С ними нынче очень уж носятся, вот они и делают, что хотят. Прямо с души воротит! «Турки, вон из Германии!»—так все начиналось и тогда, в тридцать третьем, со свастики и «хайль Гитлер». Только тогда убраться вон из Германии должны были евреи. Эрвин Козловски не на шутку разволновался.

– Но ведь и ты тогда маршировал в их рядах, дядя Эрвин? – подбросил ехидный вопрос Калле.

– Да, ну и что? Нас многое тогда к ним привлекало: ладная форма, маршировка в строю, бодрая музыка. Мы все с восторгом записывались в гитлерюгенд. Военные игры на местности, тогда нам казалось это здорово.

Сторож извлек пачку сигарет, протянул Калле. Зажигалка на сей раз сработала.

Оба закурили, и дядя Эрвин продолжил.

– А потом был тридцать восьмой год, «хрустальная ночь», члены гитлерюгенда тоже были в деле, мне тогда только исполнилось семнадцать. В ту ночь во многих немецких городах, и в нашем Дортмунде тоже, нацисты громили еврейские магазины. Из населения тоже кое-кто примкнул. Мы били витрины, уничтожали аккуратно разложенный товар, поджигали даже еврейские молельни, синагоги.

– И ты участвовал во всем этом?

– Естественно. Мне вбили в голову, что это необходимо, мы ведь воспитаны были нацистами и верили в фюрера, как в бога. А тот проповедовал: евреи – люди низшей расы, насекомые, которых необходимо уничтожать. У Гитлера была огромная власть, это был диктатор. И все, что он приказывал, должно было исполняться, в этом и была для нас справедливость, наш закон. Ты спросишь: почему «хрустальная ночь»? Да, хрусталя и фарфора побито было немало, но этим они не ограничились. До сих пор у меня перед глазами сцена: штурмовики прикладами выгоняют еврейскую семью из дома, заталкивают в грузовик. А грузовик и так уже полон, Куда их повезли, знаешь? В концлагерь, а там газовая камера, смерть. Туда же они отправляли коммунистов, социал-демократов, христиан, цыган… В концлагерь посылали всех, кто думал иначе, чем они. Им удалось запугать народ, воспитать равнодушие. А потом началась война, это было безумие. Мы ничего тогда не понимали, а нас отправляли в окопы. И многие, очень многие поплатились жизнью…

Разгорячившись, Эрвин Козловски показывает на стену школьного здания.

– Неужели с тех пор они ничему не научились? Да если б они только знали, что пережили мы, и все ради того, чтоб с фашизмом покончено было навсегда.

Эрвин замолчал, втоптал окурок в землю. Медленно направился к дому. Калле попрощался.

– Ну, мне пора, бывай, дядя Эрвин!

Прямо в голове не укладывается. Неужели кто-то из их компании участвовал в таком деле? А если правда? Нет, не может быть.

Мысли эти долго не отпускали его.

«Хорошо бы вычеркнуть утро понедельника из всех календарей», – думает Калле, отправляясь около восьми в школу.

Несколько ребят с любопытством таращатся на разукрашенную стену. Малышам наплевать, что там написано. Рыжему мальчишке показалась очень забавной свастика, и он пробует нарисовать ее в воздухе. Несколько человек попытались завязать драку с тремя турками из шестого класса. Те не поддались.

Есть и такие, что просто развлекаются. Ханнес, клоун из девятого «Б», принимает настенную мазню как руководство к действию: чеканя шаг, он марширует по школьному двору с застывшей в гитлеровском приветствии рукой. Видел, наверное, в каком-нибудь телефильме. Выходка Ханнеса вызывает смех. Другие пробуют подражать.

Калле заметил, что Эрвин Козловски разговаривает с Гёбелем, директором школы. К ним присоединяется фрау Вайц, классная руководительница Калле. Доложит ли дядя Эрвин: кого заметила вчера жена? И что скажет Вайц сейчас в классе?

Наверняка заведет канитель, как недавно, когда дядя Эрвин сообщил ей о надписях на двери клозета. Ну и скука тогда была. Шутки были грубые, касались евреев, и Вайц тут же принялась рассказывать о концлагерях, сколько там погибло евреев. Потом переключилась на иностранных рабочих, к которым относятся нынче так же, как когда-то к евреям, считают их последним дерьмом.

От таких разговоров большинство ребят класса просто засыпают, кое-кто пытается разозлить учительницу нацистскими лозунгами, подхваченными неведомо где. Многие при этом ничего такого не думают, просто эти вещи нынче в моде.

Калле вставил в замок ключ, легко повернул и толкнул дверь плечом.

Интересно, дома ли мать? Половина второго. Как правило, она возвращается в это время, в час она заканчивает работу. Мать стояла в коридоре в пальто. Она явно торопилась.

– Привет!

– Привет. Наконец-то. Мне нужно еще забежать в лавку, кое-что купить. Вернусь через десять минут. На обед жареные колбаски, картошка и красная капуста. Колбаски будут готовы через пять минут. Уменьши огонь.

– Ладно.

Мать ушла. Кзлле не спеша стянул с себя куртку, повесил в шкаф.

На столике в гостиной газеты. Свежая «Бильд» и «Вестфалише оундшау». «Бильд» мать обычно приносит с работы. Она выуживает ее из корзинки, куда газету швыряют после того, как она обойдет по кругу весь отдел. Калле нравятся броские заголовки, набранные аршинными буквами. Некоторые он пробегает глазами: «Вчера зарезана ножом женщина, шофер такси».

«Как выманили двадцать пять тысяч марок у кандидата богословия».

«Вы страдаете геморроем? Поможет только ректозеллан».

Это реклама. Калле перевернул страницу:

«За год вы сможете увеличить бюст вдвое».

«Фельдфебель фон Везен. Исчез без следа во Вселенной?»

«Кефир «Рама». А вы знаете что-нибудь вкуснее?»

На второй странице он наткнулся на заметку, которую прочел внимательно от первого до последнего слова: «Турецкий рабочий пырнул ножом свою подругу-немку. Кровавое преступление в Дуйсбурге. Вчера в Дуйсбурге в районе Майдерих совершено чудовищное преступление. Около девяти вечера турок Ахмед И. тридцати двух лет ворвался в квартиру своей подруги Анны К. двадцати семи лет и после происшедшего бурного объяснения несколько раз пырнул ее ножом, нанеся смертельные ранения. На допросе преступник показал, что женщина изменяла ему и даже собиралась расстаться».

Неприязнь Калле к туркам получает, таким образом, весомое подтверждение. «Пусть Вайц болтает себе, что угодно, – подумал он. – Хочет, чтоб мы доброжелательно относились ко всем этим иностранцам. Смешно!».

Калле снова прокрутил в сознании тот урок. Она говорила что-то о благодарности, о том, что иностранные рабочие помогли нам достичь теперешнего благосостояния, так что людям уже не в диковинку ни машины, ни путешествия в дальние страны, ни видеомагнитофоны.

Ничего себе благодарность! А что они себе здесь позволяют? Где поножовщина или наркотики, там всегда замешаны турки. Им давно следовало бы понять, что они здесь больше не нужны.

А как быть с лозунгом на стене? Неужели правда это кто-то из класса? Кто же? Бодо? Он зол на меня еще с субботы, подумал Калле. Обозвал сегодня трусом, и больше ни слова.

«Турки, вон из Германии! Национальная молодежь».

Национальная молодежь? Да ведь это тот самый союз, в котором состоят Счастливчик и Грайфер. Прошлым летом они звали его поехать с ними в палаточный лагерь, но у Калле тогда особого желания не было. Бодо и еще кое-кто из «чертей» отправились туда все вместе и потом с восторгом рассказывали о военных играх на местности в форме бундесвера, о приемах ближнего боя, о марш-бросках с картой и компасом в руке, о стрельбе из мелкокалиберной винтовки.

Счастливчик мечтал, чтобы «черти» слились с «Национальной молодежью». Он до сих пор приносит в клуб листовки и большие круглые значки с их лозунгами. Два таких значка Калле даже прикрепил как-то на куртку: «Горжусь, что я – немец» и «Дортмунд, проснись!»

А еще Счастливчик однажды читал вслух отрывки из книги «Ложь об Освенциме». Там говорилось, что положение евреев при нацизме было не таким уж ужасным, как ныне пытаются изобразить, и что Гитлер вообще был прекрасным человеком.

Национальная молодежь, сказал тогда Счастливчик, мечтает, чтоб у власти в Бонне вновь оказался сильный деятель и чтоб он принял наконец меры против всех этих наглых иностранцев. Калле его слова показались убедительными.

А что говорила Вайц сегодня утром? Национальная молодежь – это опасная неонацистская организация. У них все просто: «Хочешь получить работу – пусть убираются иностранцы», «Нужна квартира – вышвырни иностранца». Даже недалекому человеку понятно, что это глупость и демагогия, а еще она сказала, что ученика их класса заметили в субботу вечером у школьного здания и лучше бы ему самому во всем признаться.

Фамилии она на назвала, но дала понять, что дядя Эрвин хорошо его разглядел.

Никто, конечно, не признался.

«Интересно, – подумал Калле, – чего она хочет от меня, почему отозвала после уроков в сторону? Почему ей так хотелось узнать, до какого времени я был в дискотеке, где она меня засекла? И был ли со мною Бодо?».

Калле задумался.

В спортивном центре сегодня ничего интересного. Двое ребят играют в настольный теннис. Бодо тоже здесь. А еще Счастливчик и Грайфер.

Бодо бросил монетки в настольный игральный автомат.

– Вы только посмотрите, кто пришел! – воскликнул Грайфер. – Калле собственной персоной. Приятный сюрприз.

Счастливчик ухмыльнулся.

– Заходи, не бойся, нынче здесь нет турок. А Бодо как раз нужен партнер. Бодо скривился.

– Мне играть с этим кретином?

– Не упрямься, малыш! – Счастливчик двинул Бодо в бок.

Калле предпочел бы держаться на дистанции.

– О'кей, лучше зайду в другой раз.

– Входи, не ломайся!

Счастливчик уже приготовил первый шарик.

Калле стал рядом с Бодо.

– Ты играешь за защиту. Я бью по воротам, – буркнул Бодо.

Счастливчик бросил мяч. Грайфер придержал его левым защитником, перекатил по ряду туда-сюда, снова придерживал, на сей раз центрфорвардом, и тут же с силой пробил гол в ворота Калле.

Грайфер рассмеялся.

– Неплохое начало. Бодо вскипел.

– Разиня! – рявкнул он на Калле.

– Сам разиня! Восемь твоих игроков спят на ходу, а моя защита должна отдуваться за всех, – огрызнулся Калле.

Счастливчик снова бросил мяч. Калле пришлось подключить вратаря, тому бы тоже не справиться с мячом, тут неожиданно удалось передать мяч левому защитнику, Калле углядел просвет, и, прежде чем Счастливчик успел отреагировать, мяч оказался в его воротах. Счет ничейный.

Бодо в восторге.

– Отлично!

И Калле доволен. Он снова «свой».

Счастливчик пробует втянуть Калле в разговор.

– Скажи, а что там произошло у вас в школе? Бодо тут рассказывал про какую-то свастику, про надпись против турок. Сказал, что тех, кто это сделал, засекли. Верно, Бодо?

Счастливчик многозначительно подмигнул. Калле в недоумении.

– Но ведь Бодо тебе все рассказал. Вайц, наша классная, и правда сказала, что тех, кто это сделал, засекли. Но больше она ничего не говорила. А потом весь урок долдонила что-то про черномазых. О гостеприимстве, уважении, благодарности и прочей дребедени.

Грайфер ухмыльнулся.

– Просто душат слезы.

Но Счастливчик не отставал:

– И ты не знаешь, кого они засекли?

– Нет.

– И в классе об этом ничего не говорили?

– Нет.

– А эта Вайц не выспрашивала тебя про Бодо?

– Нет. А зачем тебе все это нужно?

– Да так, спортивный интерес.

Грайфер вертит в руках четвертый шарик, третий приземлился за это время в воротах Счастливчика.

– Так мы играем или нет?

– Конечно, давай!

Жесткая игра у ворот Калле, и Грайфер сравнивает счет. Два-два.

«Зачем все эти вопросы, – подумал Калле. – Может, троица и в самом деле имеет отношение к случившемуся? Тогда они должны считать меня доносчиком, подосланным Вайц».

Но эту мысль Калле тут же отбросил.

– Протри глаза, кретин!

Бодо в бешенстве, защита Калле отнюдь не на высоте.

Грайфер выходит вперед. Три-два.

– Ты спрашивал не только ради спортивного интереса, – неожиданно произнес Калле, обращаясь к Счастливчику. – Выходит, Бодо как-то замешан в этом деле?

Счастливчик скривился.

– Спроси у него.

– Ладно, допустим. Счастливчик, Грайфер и я позволили себе безобидную шутку, нас засек Козловски, он сообщил об этом Вайц, и она послала тебя шпионить за нами. Как тебе нравится такой вариант?

От бешенства Калле бросило в жар.

– Я шпионю за вами? Да ты совсем свихнулся! Сейчас же возьми свои слова назад, ублюдок!

Бросившись на Бодо, Калле нанес ему точный удар в живот. Но Бодо умеет драться, он оттеснил Калле к стене и дважды двинул прямо в лицо.

– Положи его на обе лопатки, Бодо! – в полном восторге заорал Грайфер.

Один Счастливчик сохранял спокойствие. В конце концов ему удалось разнять их. Из носа у Калле пошла кровь.

– Я никогда бы не стал выдавать друзей, – тихо произнес он.

– Да и организму твоему это сильно бы повредило.

Взгляд Бодо полон ненависти.

Калле достал носовой платок, высморкался, уставился на мгновение на кровавое пятно, потом сунул платок в карман и направился к выходу. Теперь он точно знает, кто разукрасил стену школы.

Вторник, половина восьмого утра, трамвай третий номер. На улице еще темно. Калле то и дело озирается по сторонам – контролера пока не видно. Значит, сэкономлено две марки. Хотя он и не выспался, настроение у Калле отличное: контролер на горизонте так и не появился, сегодня не нужно тащиться в школу, да и тоска как-то незаметно растворилась.

– Полицайпрезидиум, – объявляет остановку вожатый, и Калле мигом возвращается в реальность. Он выскакивает из трамвая и устремляется вместе с толпой к бирже труда.

Но прежде выкурить сигарету. С этого начиналось обычно утро у деда и, как ни странно, таким образом он справлялся с кашлем.

И вот прямо перед ним большое, светлое здание. Теснясь, люди молча протискиваются в двери. Калле сразу бросилось в глаза, что некоторые ведут себя как-то приниженно, словно боясь, что их здесь кто-то увидит.

«Профессиональная ориентация подростков, 3-й этаж», – написано на одном из указательных щитов.

Калле миновал длинный коридор с белыми стенами, нашел лифт и, уже втискиваясь в него, услышал громкий мужской голос:

– Как же я смогу на это прожить? Вы что, смеетесь надо мной?!

Чиновник, судя по всему, пытался успокоить говорившего. Но продолжения разговора Калле не услышал, двери лифта бесшумно закрылись. На третьем этаже у многочисленных дверей очереди. Иные, словно заговоренные, смотрят на выходящих. Другие переносят ожидание с равнодушием йогов.

Калле находит табличку «Консультации учащимся средней школы», пристраивается в очередь. Перед ним еще пятеро, обидно, можно проторчать тут долго. Усевшись прямо на пол, он принимается разглядывать ожидающих. Четверо парней, одна девчонка. И все примерно его возраста. Женщина в красных вельветовых джинсах и сине-красной клетчатой блузе входит в комнату без стука. Калле она показалась симпатичной. Мгновение спустя она вновь появляется в дверях:

– Кто первый?

Дремавший на скамейке парень быстро вскочил, энергично потянулся и размеренным шагом двинулся в кабинет.

Хорошо хоть началось. Калле еще раз проверил, все ли он взял с собой. Свидетельство, извещение.

– Ну и сколько ты их уже написал? – спросил парень, стоявший в очереди впереди. В первый момент Калле даже не понял, что тот имеет в виду.

– Пять, – ответил он. – Но это помимо биржи труда,

– Кем же ты собираешься стать?

– Автомехаником! А ты?

– Тоже. Но я уже написал восемнадцать предложений. И все впустую. Думаю, нам и сегодня ничего не улыбнется. В одном месте меня почти что уже взяли. Но у меня по математике за полугодие двойка. И они отказались.

– Чушь собачья! Зачем им математика, если ты просто собираешься чинить автомобили?

– Сам не знаю. Но факт.

– Следующий, пожалуйста, – произнесла симпатичная сотрудница, и собеседник Калле направился к двери. Через мгновение он вышел.

– Черт возьми, – негодует он, – оставил дома бумажник. Документы и все прочее. А эта бабка требует, чтоб я показал удостоверение.

Калле и не подумал посочувствовать, он рад, что настал его черед.

– Садитесь, – Пригласила женщина в вельветовых джинсах. – Моя фамилия Хойбнер.

– Шварц, – представился в свою очередь Калле, в глубине души сочтя процедуру идиотской. «Меня зовут Калле» – это было бы куда проще.

Пока сотрудница роется в бумагах, Калле размышляет, какое может быть у нее имя. Ей подходит Петра, а вообще скорее всего…

– Как, вы сказали, ваша фамилия?

– Шварц, Карл-Хайнц Шварц, – повторил он.

– Сожалею, но вторая половина алфавита в 246-й комнате. У нас только до буквы «Р».

– Это как же? Я ведь в очереди отстоял.

– Пройдите, пожалуйста, в 246-ю комнату. Ничем не могу вам помочь.

Это прозвучало вежливо, но четко, так обычно говорят люди, стремящиеся побыстрее от тебя отделаться. Калле хотел сказать что-то еще, но понял, что не имеет смысла.

– До свиданья, – буркнул он уже почти из-за двери. Выходит, надо начинать все сначала.

«Скорее всего ее зовут Ингеборг», – подумал он, пристраиваясь седьмым в соседнюю очередь. «Ингеборг» – так в их компании называют недотрог.

Какое все-таки свинство. А может, они вообще не дают консультаций, гоняют просто людей туда-сюда, ведь работы для всех все равно нет. Калле вспомнил парня, с которым только что разговаривал. Восемнадцать предложений, и никакого успеха.

– Отправляйся лучше сразу на биржу. Что я скажу соседям, если ты окажешься совсем без работы – так напутствовала его мать.

«Должно быть, у нее свои проблемы», – подумал Калле.

Когда-то давно безработица была такой же большой, Калле знает это из истории. Примерно в тридцатом году. Потом пришел Гитлер и всем дал работу. Калле подумал о Грайфере. У того всегда загораются глаза, стоят только заговорить о нацистах.

«Вообще-то Гитлер был порядочным дерьмом, – размышляет Калле, – он начал войну». А Калле совсем не хочет войны. Какая-нибудь небольшая стычка, куда ни шло. Но война, ну уж нет.

Еще трое, потом его черед.

Подошла девушка, встала последней. Длинные темные волосы. Да это же…

– Эй, Клаудиа, – окликнул он. Она в растерянности уставилась на него.

А черт, я же наврал, что у меня уже есть место, внезапно пронзило его. Но ведь и она тоже говорила, что…

– Привет, Калле.

Ему приятно, что она запомнила его имя.

– Послушай, Калле, – запинаясь начала она, – я в тот раз обманула тебя. В этом году я уйду из школы. Хочу стать продавщицей, но пока ничего мне не светит, вот я и таскаюсь сюда.

– А я хвастался, что получил место и буду учиться на автомеханика. И тоже соврал.

На душе полегчало, все разъяснилось. Но все равно оба стесняются друг друга. Калле вздыхает с облегчением: подошла наконец очередь.

Его консультант – полный мужчина за пятьдесят, у него огромная лысина, и этим он напоминает Калле отца.

– Садитесь, – голос у него далеко не столь дружелюбный, как у молодой женщины из соседнего кабинета.

Когда он говорит, лицо его делается еще более обрюзгшим и безразличным.

– В первый раз здесь? Калле кивает.

– Ну-с, молодой человек, вы уже определились, какую профессию желали бы приобрести?

– Да, автомеханика.

– А не могли бы вы представить еще какие-нибудь документы, подтверждающие вашу квалификацию, кроме данного отнюдь не блестящего свидетельства?

– Мою квалификацию? Я несколько раз помогал другу ремонтировать его автомобиль.

– Я имею в виду другое. Не работали ли вы в автомастерской? А может, у вашего отца собственная мастерская? Вы проходили где-нибудь практику?

– Нет.

– Хм. Это не очень хорошо. – Он порылся в картотеке. – Выслушайте меня внимательно, – произнес он затем, словно до этого Калле его не слушал, а спал. – Я могу предоставить вам место, но поначалу всего лишь стажера. Каждый день с четырнадцати до восемнадцати на бензоколонке. Рядом у них мастерская. Хозяин готов взять в ученики того, кто покажет себя в работе. Вы должны будете отработать три недели. Одного я туда уже отправил.

– А сколько мне будут платить?

– Оплату я вам гарантировать не могу. Договаривайтесь уж там сами. В любом случае постарайтесь показать себя, и тогда вам, возможно, улыбнется место ученика в мастерской. Ну как, согласны?

– О'кей.

– Прекрасно. Сейчас я вам дам адрес. Калле рад, что может наконец уйти.

– Как дела? – с любопытством спросила Клаудиа, когда он вышел.

– Блестящие перспективы. Три недели вкалывать за здорово живешь на бензоколонке, каждый день, после обеда. А потом я, возможно, получу место ученика. Прямо тошно становится.

– Сейчас моя очередь. Подождешь меня?

– Хорошо, только не здесь. Я подожду на улице.

Покидая биржу, Калле внимательно всматривается в лица. Преобладающее выражение – разочарованность. Хорошо, что для него все уже позади. Через несколько минут появилась Клаудиа.

– Пойдем выпьем кока-колы, – предложил он. – Вон там уже пивная открылась,

– С утра в пивную! Лучше просто посидеть на скамейке.

– Ладно. А теперь скажи, как у тебя?

– Этот тип с ехидным взглядом сразу мне не понравился. Уставился на мое свидетельство так, словно это справка из колонии для несовершеннолетних. И сразу сказал, что рассчитывать мне особенно не на что, с двойкой по математике. На всякий случай дал адрес одного из таких огромных супермаркетов. А я всегда мечтала работать в маленьком магазинчике…

Облако брызг в воздухе.

– Ты что делаешь, свинья?

Парень на мотороллере пронесся по луже рядом со скамейкой, окатив обоих холодным душеем. Метрах в ста от них он притормозил и, хохоча, принялся наблюдать, как они отряхиваются, словно мокрые курицы.

– Подожди-ка, я его проучу, – Калле вскочил, нащупывая кастет в кармане джинсовой куртки.

– Ты с ума сошел, связываться с подонком. Хочешь казаться настоящим мужчиной?

Калле сразу стушевался. Вернулся на скамейку, чувствуя себя учеником, получившим втык от учительницы.

– Но нельзя же вот просто так взять и испортить людям вещи, – попробовал он возразить спустя какое-то время.

– Пусть идет своей дорогой, – наивно и в то же время обезоруживающе возразила Клаудиа.

Калле вспомнились последние три дня. «Пусть идет своей дорогой», – сказала она. Но на стадионе все совсем по-другому. А Бодо? Неужели следовало позволить ему избить себя?

– Ты часто бываешь в дискотеке? – спросила Клаудиа.

– Если честно, то редко. Для меня это дорогое удовольствие.

– Это точно. И все-таки мне нравится там бывать. А когда бывают нужны деньги, я подрабатываю по полдня в гладильной, неподалеку от моего дома. Но бывает, что и дискотека надоест. Тогда я врубаю на всю мощь Линденберга, пока не появится мать и не убавит звук.

– Да, Линденберг, у него есть несколько стоящих вещей, – поддержал разговор Калле. – А Гэллахера ты слышала? Вот его я могу крутить часами.

– А мне он вовсе не нравится.

– Хочешь, приходи ко мне в субботу. Послушаем магнитофон.

– А я думала, в субботу вы собираетесь врезать как следует парням из Дюссельдорфа, – напомнила Клаудиа.

– Да нет, игра будет в пятницу. К тому же я там не такая уж важная персона. И сам я еще ни с кем не дрался, ну так, чтобы по-настоящему…

– В конце недели ничего не получится. В субботу я договорилась пойти с Петером в кино.

– Это твой дружок, да? – В голосе Калле зазвучали агрессивные нотки.

– Нет. К этому он как раз очень стремится. Но для меня слишком стар. Все время кажется, что он только и ждет момента, чтобы на меня наброситься.

– А сколько лет этому Петеру?

– Восемнадцать. А зачем это тебе?

– Просто так, – уклонился Калле.

– Скажи, а этот твой клуб болельщиков, не слишком ли ты принимаешь все близко к сердцу? – спросила Клаудиа. – Неужели для тебя так важно подбадривать криками тех, кто бегает по стадиону с мячом?

– Сам не знаю. Но здорово, когда ты вместе со всеми на трибуне. Возвращаешься домой – и кажется, что это ты чего-то добился, что частица победы и твоя, понимаешь? Если б мы их не подбадривали, они бы не выиграли.

Калле и сам чувствует, что звучит это как-то неубедительно. На мгновение оба замолчали. Так ли уж здорово? Снова припомнилась прошлая суббота.

– Как тебе объяснить? Ты вместе со всеми, и делаешь то, что все. У человека ведь должны быть друзья. Верно?

И чем убедительнее он пытается объяснить, тем больше тускнеет образ клуба. Клаудиа чувствует, что говорить на эту тему ему неприятно.

– Хочешь, давай и мы как-нибудь сходим в кино.

– Давай, – сразу загорелся он. – В «Рокси» идет «Механический апельсин». Счастливчик сказал, что это самый сильный фильм из всех, какие он видел. Там есть такие сцены, прямо тошнота подступает к горлу.

Не успев договорить, он заметил, что Клаудии уже сейчас стало нехорошо. Она смерила его гневным взглядом.

– А О чем-нибудь другом, кроме кровавых драк, ты можешь думать?

– Ну почему же нет.

От волнения Клаудиа наклонилась вперед. Калле на миг заглянул в вырез ее блузки.

– Ты что, вообще не носишь лифчика?

– Мне кажется, так удобнее.

– Мне тоже, – Калле быстро обнял ее и поцеловал. Клаудиа смутилась. Чуть было не сказала, как он ей нравится, но слова застряли в горле. Нехорошо дружить с тем, кто только и умеет, что драться.

– Мне пора, – произнесла она и встала.

– Я провожу тебя до трамвая.

Взявшись за руки, они направились к остановке.

– Позвони, – сказала Клаудиа, поднимаясь в вагон. Калле посмотрел на часы, вспомнил про практику. В два он должен быть на бензоколонке. Но сейчас всего одиннадцать, и можно отправиться в «Кавасаки».

«Кавасаки» – бар, в котором с самого утра собирается молодежь. Тут всегда есть с кем поболтать. И время тянется совсем не так, как в школе.

– Эй вы, тише, это важно.

– Дортмунд, ура!

– Слушай, Драго, пей в свое удовольствие дома. Если все будут вести себя, как ты, мы до утра не кончим.

Собрание клуба болельщиков, сборище «черных чертей». Явились почти все главари. Грайфер, Вуди, Мании и, разумеется. Счастливчик, он здесь самый важный.

– Прошу внимания! – председательствующий Счастливчик в сотый раз пытается утихомирить аудиторию. Шум медленно стихает.

– Прямо как в школе, – буркнул Вуди.

– Итак, внимание! Что касается Дюссельдорфа. Прошу в поезде не скандалить.

– А кто попробует буянить, будет иметь дело со мной, – прогундосил Манни. Все рассмеялись.

– И со мною, – тихо, но твердо добавил Счастливчик. – На железной дороге хватает полиции, и они могут подготовиться к встрече.

– Прекрасно, пусть будет свалка, – вновь загорелся Манни. Но оказался в одиночестве.

– Все ясно, даем бой на стадионе, не раньше, – поддержал Счастливчика Грайфер.

– Полагаю, что поедут все, – заметил Счастливчик.

– Ратте не будет, у него всю неделю вечерняя смена, – сообщил Драго.

– Хорошо. Остальные? – Счастливчик обвел взглядом присутствующих.

Калле молчал, попытался сделаться незаметнее. Узкое помещение пивной переполнено. Кругом облака дыма. В дальнем углу темно. Там не хватает лампы. Это в прошлом году Картошка по пьянке свернул лампу знаменем. Карл, хозяин, обычно спускает такие вещи, ведь, когда эти парни назначают свое сборище, с выручкой полный порядок. А после матча они еще обмывают победу… Да и знамена могут висеть в пивной сколько угодно. Играть пенсионерам в скат они не мешают.

– Ратте отсутствует уже второй раз. В следующий раз он вылетит.

Таково правило: кто три раза подряд пропускает матч на чужом поле, вылетает.

– Карл, всем еще по кружке. – Счастливчик раскошелился, такое он себе позволяет часто.

– Вы понимаете, чем больше нас будет в Дюссельдорфе, тем лучше все пройдет. Я принес новые значки. Марка штука. «Дортмунд, проснись», вот что здесь написано.

Кое-кто заплатил по марке и принялся рассматривать приобретение. О смысле лозунга никто не задумался.

– И еще, ребята. Нужно собраться пораньше, чтобы прикрыть тыл нашей «мелочи», они рассчитывают на нас. Так что на вокзале не мешкать.

Драго ушел в свои мысли. Еще полтора года назад, до того, как появились Счастливчик и Грайфер, все происходило по-другому. Как-то само собой, хотя и в неразберихе. «Не было организации, но было как-то лучше», – сказал однажды Драго. В те времена он был председателем клуба.