Спустилась ночь, и вместе с ней затих ветер; воздух был жарким и неподвижным. Негромкий рокот прибоя стал тоже звучать приглушенно. В рябившем небе вокруг сердитой луны танцевали звезды. Лодка Молл направлялась к берегу: я прохаживался вдоль пляжа, встречая ее и развлекаясь гротескными выпадами крабов, разбросанных по линии прилива. Я заметил, как зашевелился песок, и присел на корточки рядом с маленьким провалившимся кратером черепашьего гнезда, где почти все черепашата уже вылупились. Оглядевшись, я заметил только одного крошечного черепашонка, покрытого песком и решительно доковылявшего уже почти до линии воды. Я встал и подошел, чтобы помочь ему, но меня опередил стремительно атаковавший краб, который схватил крошечное существо своей огромной клешней и утащил его в свою нору. Я бросил ногой в нору песком: чувствуя себя бесполезным, но вовремя остановился; это ведь часть процессов, происходящих в природе, правильно? Скажите это черепашке.

Приближающийся баркас оставил в неподвижной воде след холодного огня. Фосфоресцирующий свет капал с весел, кружился вокруг наших ног, пока мы втаскивали баркас в бухту. Молл выпрыгнула на берег, и, когда она проходила мимо меня, я коснулся ее руки:

– Послушай… извини, если я тебя обидел! Мне правда очень жаль! Но… пусть все думают, что это была просто грубая шутка, Молл. Для меня это что-то значило. Для тебя тоже.

Она тут же вскипела и быстро отошла от остальных:

– Так пусть «что-то» означает «ничего», ибо более ничего не будет! Ступай, не смей следовать за мной, ступай похвастайся своей мужественностью перед собратьями-мужчинами! Теперь в ней никто не усомнится! Но прошу тебя, выбери себе кого-нибудь другого для упражнений!

Теперь настала моя очередь почувствовать себя уязвленным:

– Это же несправедливо, черт возьми! Скажи на милость, что дает тебе право думать, что я стал бы так выставляться? Я бы не стал этого делать, так же, как и ты! Ты мне нравишься! Я восхищаюсь тобой – я тебе обязан жизнью! Я даже немножко люблю тебя – по-твоему, это невозможно?

Молл тяжело осела в песок.

– Пять веков! – хрипло произнесла она и тихонько засмеялась. У меня по коже побежали мурашки – настолько этот смех показался мне нечеловеческим. – И я все еще тяну эту лямку! Ах, какая ирония – быть любимой тем, кому не решишься дать отпор, чтобы не убить те обрывки чувства, что он себе оставил. – Я хотел протянуть руку; сам я этого не осознал, зато Молл поняла: – Нет, не смей меня больше лапать! Я редко пользуюсь услугами жеребцов! – Затем, слегка оттаяв, неловко потерла рукой мое колено. – Даже таких горячих. Ну, будет тебе, господин хороший! – мягко прибавила она. – Я с тобой не лягу, но проживи я еще тысячу лет, я тебя не забуду. – Большим и указательным пальцами она ущипнула чувствительный нерв на моей ноге с такой силой, что я с визгом вскочил. – Совсем. Довольно тебе этого?

– Проклятие! Это очень много, – смиренно согласился я.

– Не проклятие! – очень серьезно воскликнула она. – Благословение, мой друг! Благословение!

В тени ветвей джунгли казались зловещим местом, где возникало ощущение клаустрофобии. Воздух здесь был жарче, тяжелее, невероятно влажный, как тяжелый выдох, притом из скверно пахнущего рта, потому что был наполнен зловонием. Он пульсировал металлическим стрекотом цикад и отвратительным кваканьем древесных лягушек. Несколько наших фонарей мало что могли здесь сделать, разве что привлекали внимание разнообразной ночной фауны, слепо натыкавшейся на них. Мой ранец, казалось, застревал в каждой веточке, мимо которой мы проходили. Я начинал разделять точку зрения Ле Стрижа насчет юга, а мы ведь еще не прошли через заросли.

Абордажные сабли рассекали спутанную массу, здесь их короткие тяжелые клинки были более эффективны, чем мечи. Мы не соблюдали осторожности, оставляя за собой след; даже напротив. Пока мы прорубали себе путь, отовсюду с испуганным чириканьем взлетали маленькие птички.

– Наверное, бананки, – ухмыльнулся Джип. – Яркие штучки. Только жаль, что так громко верещат.

Я знал, что он имеет в виду. Не было смысла давать Волкам услышать наше приближение. Или увидеть нас; как только мы вышли из зарослей, фонари один за другим были погашены. Тропа была узкой, и Волки намеренно не стали ее сильно расчищать. Она вела нас меж высокими папоротниками, под петлями висячих лиан, невидимых в темноте, зато всегда готовых нас подвесить, в мрачную тень королевских пальм и манговых деревьев, где почва была осклизлой от их перезрелых плодов. Нас окружал веселый говорок маленьких ручейков. Довольно часто один из ручейков пересекал нашу тропу, и мы скользили, с плеском и бранью идя по грязи, разгоняя во все стороны маленьких лягушек. Когда луна поднялась достаточно высоко, чтобы ее свет стал проникать сквозь деревья, казалось, стало полегче, но при этом она отбрасывала странные тени, испещренные пятнами, двусмысленные, наполовину живые, и мы не могли удержаться, чтобы не протыкать их по пути мечами.

Время шло, а с ним и мы с трудом продвигались вперед, исходя потом, стирая ноги. Воздух стал чище, наполнился сладкими пьянящими ароматами. Благодатный бриз, примчавшийся с прибоем, освежил влажный шепот леса. Там и тут раздавались крики сов, больше похожие на уханье, чем те, что мне когда-либо доводилось слышать дома. А некоторые другие звуки, доносившиеся до нашего слуха, пугали нас до смерти – пронзительные вопли и дикий невнятный хохот. Однако меня гораздо больше беспокоили молчаливые препятствия, которые было невозможно обойти. Тропа была крутой, и когда подо мной начинал крошиться и осыпаться мягкий суглинок, я ловил себя на мысли, что завидую когтистым лапам Волков. На верхних склонах заросли стали реже, зато более цепкими: в основном, сизаль и другие украшенные шипами ужасы. Матросы шли, как автоматы, у которых не было возраста, но что до меня, то я начинал уставать все сильнее и сильнее. Наконец, Джип приказал остановиться, и я налетел на него раньше, чем приказ дошел до моего сознания. Краснеющая, разбухшая луна висела на одном уровне с нами – впереди, за кивающими кронами пальм. Мы поднялись на первый склон. Оставив остальных перекусить сухим печеньем и выпить тепловатой воды, мы на животе поползли вперед, чтобы заглянуть за край склона.

– Ничего пейзаж, а? – негромко выдохнул Джип.

– Первый класс, – согласился я, соображая, что там подо мной ползало и есть ли у них тут змеи или какие-нибудь скорпионы. – Ты что-нибудь видишь?

– Нет. Правда, это не значит, что их там нет.

Пейзаж был действительно потрясающим. Перед нами широко расстилалась долина, обрамленная деревьями, чьи верхушки касались слабого призрачного тумана, висевшего под луной. В разрывах тумана я заметил дрожащую серебряную ленту и услышал шум воды, рокотавший громче прибоя. Вода спускалась с дальней стены, с крутой «вершины» она прыгала вниз по извилистым ступенькам скал и, наконец, падала каскадом, завесой в тенистый пруд. Из него клубами поднимался сияющий пар и раздавался глубокий настойчивый голос, а между клубами пара, флиртуя, рваные тени охотившихся летучих мышей. Над водопадом поднимался холм, прямой, крутой и густо заросший лесом, таким высоким, что и холм казался вдвое выше; верхушки деревьев касались выступающей террасы замка. Отсюда замок был виден более отчетливо, он казался белым кораблем, терявшимся в темном море, и все же он доминировал над холмом в каменном величии.

Джип бросил взгляд назад:

– Осталось совсем немного до рассвета. – Сквозь деревья поблескивало море, на его фоне скелетами выделялись наши мачты, все еще удивительно близко. Мы ведь большей частью поднимались вверх, а не уходили в сторону. – Пора нам двигаться. Доедай!

Бисквитами не очень-то можно было наесться, но когда мы осторожно перебирались через вершину, Джип сорвал с дерева, мимо которого мы проходили, несколько темных плодов и дал мне один. Я увидел, что остальные сделали то же самое, вонзил в плод ноготь большого пальца и осторожно понюхал. И получил что-то вроде легкого шока. Это был маленький авокадо, но гораздо более ароматный, чем та кожистая отрава, которую подавали дома на деловых завтраках. Мякоть была настолько сочной и зеленой, что соуса к нему совершенно было не нужно. Дальше по пути нам попалось апельсиновое дерево, и, хотя плоды были еще кислыми, их было хорошо сосать от жажды. Через час или чуть позже луна, бешеная и пылающая, зашла за замок. Воздух стал прохладнее, и в теплой влажной темноте под тающими звездами джунгли в ожидании дня стали потягиваться и шевелиться. В подлеске раздалось чириканье и гомон, и ушастая голубка заворковала странным печальным голоском, пробуждая своих сородичей и соседей. К тому времени, когда рыжий рассвет коснулся бледнеющего неба, воздух звенел настоящим рассветным хором – всеми криками, которые только можно представить, начиная с чириканья корольков до маниакальных воплей и кудахтанья птиц, которых Джип называл хлебными птицами – позже я узнал, что они называются corneille. Когда мы спустились с холма, деревья изменились. Мы миновали длинную рощу с деревьями, на которых росли съедобные плоды, а спускаясь ниже, по направлению к реке, – целые заросли манго, с длинных зеленых ветвей которых зазывно свисали фрукты.

– Угу, – сказал Джип. – Я так и думал. Их тут разводят, уже давно, плантации того замка. Жаль, они еще незрелые. – Он покачал головой. – Хотя они все равно, наверное, застряли бы у меня в глотке. Все плантации в этих местах политы кровью.

Маленькие попугаи и попугайчики прыгали среди ветвей, как живые цветы, или раскачивались взад-вперед, чтобы украдкой посмотреть на нас, насмешливо вереща. Затем они чего-то испугались и стремительно, громко хлопая крыльями, улетели, а встающее солнце пламенем зажигало их перья, когда они взлетали вверх. Воздух быстро прогрелся, и прохладное течение ручья стало притягивать нас, как магнит; мы, спотыкаясь, побрели к нему, почти не замечая топкого полуболота, цеплявшегося за наши башмаки. Мы шли до тех пор, пока на нас нестройной звенящей тучей не налетели легионы мух, и тогда, оскальзываясь на каменистом русле ручья и безуспешно отгоняя их, мы бросились через него назад на склоны, более сухие и крутые, где мухи перестали нас преследовать. Мы бросились на землю отдохнуть – жалкая, грязная и потрепанная кучка людей, и только Молл, замыкавшую наши ряды, казалось, мухи не тронули.

– Так и я знал, что надо было взять с собой Стрижа, – вздохнул я. – Ему раз дунуть, и они бы напрочь про нас забыли.

Один из матросов фыркнул:

– Ага, и тут же с копыт долой, только попробуй укуси разок!

– Или его дружков…

– Черта с два, – сказал Джип с приглушенной свирепостью. – Не смей даже мечтать об этом!

Меня это задело:

– О'кей, о'кей! У меня от них тоже мурашки по коже, но ведь они спасли несколько жизней во время абордажа, правда? Включая и мою. Так что с ними там такое?

– Тебе это знать не надо, – коротко сказал Джип.

– Но послушай, я же уже теперь тоже кое-что повидал, ты забыл? Насчет девушки не могу себе представить, но вот Финн – не знаю, он что-то вроде оборотня, да?

– Нет, – мягко отозвалась Молл. – Он собака. Желтая дворняга с помоек, злая и сильная, превращенная чарами в человека. Силою воли Стрижа он остается в человеческом облике – обиталище другого разума.

Несмотря на солнце, я поежился:

– Чьего разума?

– Одного из мертвых – или тех, кто никогда не жил. В любом случае, силы из внешнего мира. Из дальних уголков Края. Какого-то духа.

– А девушка? Тоже какое-то животное?

– Нет. Пег Паупер – старинное сельское имя, еще моих времен; так называли духа реки.

– РЕКИ?

Джип проворчал:

– Духа, что глотает и топит. Старый дьявол каким-то образом заперт в теле одной из своих жертв – может, самоубийство, а, может статься, просто несчастный случай. Я надеюсь, во всяком случае. Из того немногого, что я знаю, он должен был быть совсем рядом именно в тот момент, когда она умерла. И хорошо подготовлен.

– Господи Иисусе, – сказал я, жалея, что вообще спросил. – А эта слизь, которую она выплевывает…

– ЗАГРЯЗНЕННАЯ река, – сказал Джип, как выплюнул, бросив раздраженный взгляд на Молл. – Наверное, вроде той, что течет к вашим докам. Ладно, давайте двигаться!

И он повел нас дальше вверх по холму. По эту сторону долины деревья стали выше, но на склоне они давали меньше тени. Многие из них были как огромные трубы, с широкими листьями, похожими на гигантские листья фиговых пальм, простиравшимися только на самых верхушках. Они пропускали солнце по мере того, как оно шло к зениту, и солнце било по нашим вспотевшим спинам. По всей долине, как сводящие с ума голоса, раздавались звоны металлических колокольчиков, но это были всего лишь крики птиц. Во рту у меня все запеклось, голова болела, но я знал до последней капли, сколько воды осталось у меня во фляге, и на чем свет стоит честил мух, отогнавших нас от воды. Густой папоротникообразный мох рвался у нас под ногами и обнажал землю, красную, как свежая рана. Почва была довольно влажной, и мы слышали звук других ручьев, несомненно, стремившихся к водопаду. Но они были слишком удалены от тропы. Вскоре после полудня мы взобрались на еще одну ложную вершину, более или менее спускавшуюся в открывавшуюся за ней впадину, и благодарно опустились на землю у грязного маленького ручейка, протекавшего у подножия.

Но меня пригибала к земле не только усталость, но тошнотворная внутренняя пустота, холод, которого не могла рассеять никакая жара. Джип был прав. Я жалел, что вообще стал расспрашивать про существ Ле Стрижа. Сама мысль об этом таила в себе какой-то особый ужас, и он охватил меня, затряс и никак не желал отпускать – ужас одержимости, чего-то, скрытого в теле, как в оболочке, чьего-то другого, чуждого разума, проглядывавшего из глаз, ему не принадлежавших, как разрисованные обрывки на пустом облупившемся доме. Доме с привидениями. Привидение в машине; но не то привидение, и не те руки им управляют…

– Да, – сказала Молл, когда я позволил себе обронить несколько слов о том, что я чувствовал. Она брызгала коричневатой водой в свои разгоряченные щеки. – Это так. Одержимость – это самая могучая вещь в любой магии, в добро или во зло. Будь то заклинание Финляндии или ОБЕЙЯ Бермуд, либо просто чернокнижие, но дух в теле не принадлежит ему, и это ужасно – столь неестественное смешение, выпускающее на свободу великие силы. И коль скоро злым заклинанием дух закрепляется в чуждом теле, что ж, тогда он может ходить среди людей неузнанным и обратить эти силы во всякое зло. Что до этих существ, то Стриж едва ли решится выпустить их из виду. И все же они несовершенны: одно – животное, другое – живой труп, и ни один из них не может долго прожить среди людей, чтобы его не разгадали. А лишь разгадают – тут есть быстрое и верное средство от них избавиться. Так бойся их, да, но не придавай им большого значения, они не причинят тебе вреда.

Как мне было объяснить, что вовсе не их я боялся? Это была просто сама мысль – так некоторые люди боятся пауков, кошек, скрежета ножа по тарелке, просто абстрактных ужасов. Меня это пугало безотносительно к тому, имело это ко мне отношение или нет, пугало само ужасное сознание полной уязвимости. И мысль, что это могло… или с Клэр… Это было почти что выше моих сил. А фобии тоже принимают живые формы за пределами Сердцевины? Спрашивать я не мог. Я просто поблагодарил Молл; и когда Джип подал сигнал, я пошел.

Здесь, выше водопада деревья снова менялись, становились все выше и толще; сначала какие-то карликовые сосны, ароматные эвкалипты, а затем высокие огпеа – гаитянские вязы и пахучие кедры. В их тени идти было легче, но полумрак заставлял меня настораживаться.

Джип, похоже, тоже это почувствовал:

– Теперь уже, должно быть, совсем близко к замку, – пробормотал он, избегая встречаться со мной взглядом.

– Правильно! И к тому времени они уже будут там, правда? И что они будут делать с…

– Проклятие, Стив, я не знаю. Послушай, что бы они там ни делали, эти их церемонии – они ведь всегда проводятся ночью, верно? А мы придем туда до того.

Только-только Джип не сказал этого вслух, но слова повисли в воздухе, как пылинки в солнечных лучах, косо стоявших между стволами. Теперь лучи стелились низко, и с запада набегали темные тучи. У нас было мало времени, а я еще даже не видел проклятого замка.

Во всяком случае, так я думал. Но оказалось, что я уже некоторое время смотрел на него. На этом крутом склоне само поместье было скрыто стеной самой дальней террасы, так сильно заросшей, что, если смотреть снизу, она смешивалась с качавшейся позади зеленью. Мы продрались сквозь по-настоящему гнусную чащу шипастого сизаля, и замок неожиданно появился перед нами. Прямо перед нами были стены террасы, возвышался фасад замка, он появился так неожиданно, что мы стали как вкопанные и столкнулись друг с другом, как провинившиеся дети. Руки сжались, прозвучали невнятные приглушенные проклятия. Прохладный бриз коснулся наших лиц. Наступившее молчание было опустошающим. Если когда-либо где-то и устраивались засады, то именно здесь.

Мы могли теперь ясно видеть замок, высокий и непреклонный под быстро накатывавшими темными тучами. Зрелище нисколько не ободряло; замок выглядел так, словно ОН мог нас видеть. В этих высоких окнах с поднятыми вверх архитравами, похожими на дьявольские брови, было что-то безглазое, разверстое, и казалось, что темнота за ними – это не просто пустота, но находится в каком-то маслянистом движении. От этого у замка был не менее покинутый вид. Тропики не слишком добры к трудам людей. Наружная штукатурка была вся в пятнах и крошилась, камень раскололся у основания и износился под дождем, зловещие амбразуры рушились, а жестокие завитушки на внутренних стенах наполовину лишились зубцов от ржавчины. Балконы из литого чугуна провисли, как чахлые усы; с полуоторванных петель свисали обломки ставень, а с крыши в дюжине мест осыпалась штукатурка и зияли дыры. Не было ни звука, ни признака жизни.

То есть до тех пор, пока что-то не застучало. Воздух прорезал медленный, полный муки скрип и перешел в быструю дребезжащую дробь. В этом месте, под накатывавшимися черными тучами это был кошмарный звук. Меня он навел на мысль о каком-то призрачном галеоне, качавшемся на якоре над рябью верхушек деревьев, или о костях, танцующих на избитой ветрами виселице.

Молл, замыкавшая наше шествие, разбила чары:

– Дураки! Кретины! Что это еще может быть, как не тростник?

Так оно и оказалось: огромные заросли желто-зеленого тростника деревянно покачивались на ветру на самом верху стены, и их стебельки сталкивались в музыкальном перезвоне. Но нервный смех замер у нас в горле, ибо за зарослью, на самом верху террасы, стояло зловещее видение. То самое, которое я, по крайней мере, видел раньше – пугало с кладбища Вье Карре, но гораздо выше, черное и застывшее, как облетевшее дерево перед надвигающимся штормом. Его сюртук с высоким воротником свисал с перекрещенных перекладин-плеч на высоте моей головы, его потертая шляпа наклонилась вперед, словно оно было погружено в свои мысли среди сухого стучащего тростника.

– Барон следит за своим костяным двором! – ядовито сказал Джип. Но пока он говорил, ветер, казалось, подхватил шляпу, потому что она перекатилась на плечо и поднялась, словно глядя на море. Все как один, мы пригнулись и проползли мимо, как мыши под пристальным взглядом наблюдающей совы. Если хотите, можете назвать нас сумасшедшими.

У основания стены мы обнаружили ворота с массивными колоннами по бокам; сами створки, когда-то затворявшие их, исчезли, дверные петли проржавели на корню. Витиеватая резная перемычка – там был изображен религиозный сюжет – похоже на Св. Петра перед рассветом – лежала на боку, разбитая на куски и наполовину похороненная в земле. За ней длинная узкая лестница вела на террасу; ее балюстрада заросла и была в руинах, ступеньки – все в трещинах и покосились, но, кажется, это был единственный путь наверх. Быстро, пригнувшись, мы проскочили через ворота, нервно поглядывая наверх; трудно было найти место, где мы были бы более уязвимы. Наверху Джип подал мне знак выйти вперед, и мы вдвоем осторожно заглянули через край. Перед нами до внутренней стены простирались растрескавшиеся плиты террасы, они были совершенно пусты, если не считать групп кустов и тростника; самая большая из них скрывала от нас зловещую фигуру-палку – или наоборот? За внушительными внутренними воротами – одна из створок по-прежнему свисала с петли, вся прогнившая – стояла другая такая же фигура, только уже без одежды; без шляпы и пальто распростертые руки пугала казались скорее жалостливыми, чем зловещими.

– Фидермэн! Топо! Пойдете с нами! – прошипел Джип двум матросам, стоявшим позади нас – огромному седовласому головорезу и седеющему маленькому хорьку. – Никаких пистолетов, только холодное оружие. Остальные последуют за нами, когда дадим знать, что это безопасно. Молл, если нас схватят, ты примешь командование. Пошли, Стив!

Полусогнувшись, наша четверка, спотыкаясь, побежала по неровным плитам, ныряя за каждый удобный куст, пока мы не добрались до внутренних ворот и скорчились за их стойками. Мы как раз заглядывали в щель между стойкой и провисшей дверью, как вдруг неожиданно мелькнувший свет заставил нас круто развернуться. Бледный свет забрызгал собиравшиеся вверху тучи, и тихий треск эхом отозвался между стенами долины. Мы беспокойно переглянулись, затем снова повернулись к воротам. Между ними и мрачно возвышавшимся фасадом здания – почти дворца – лежало то, что когда-то, должное быть, было элегантным, ухоженным двором, украшенным декоративным камнем и там и тут засаженным тенистыми деревьями в каменных кадках. Теперь деревья разбили кадки и разрослись, пустив корни сквозь плиты со свирепой мощью. Некоторые упали, возможно, опрокинутые ураганом, и в агонии вывернули огромные куски плит. Остальная часть двора была загажена кучами мусора и грязи, а пустые окна и зияющий дверной проем огромного дома издевательски ухмылялись, глядя на царившее под ними разорение. Насколько мы могли видеть, дом был совершенно пуст. Однако широкая лестница, ведущая наверх, была заметно расчищена от мусора посередине, так, словно ей недавно пользовались люди – много людей. Мы рискнули высунуть головы и выглянуть за ворота, затем быстро выступили вперед с мечами наготове. Если не считать единственной фигуры-палки, двор был пуст; ни у окон, ни на крыше не было и следа часовых. Мы с Джипом обернулись – помахать остальным, чтобы шли сюда, – и тут нас сбил с ног какой-то вихрь.

Распростершись на спине, полузадохнувшись, я увидел, как Джип отлетел назад и ударился о стойку ворот; малыш Топо упал на него сверху, его шея болталась – по-видимому, сломанная. Фидермэн лежал на мне и бил ногами мне по животу. Я отчаянно пытался выбраться из-под него, но дрыганье ног перешло в конвульсии, и он упал на бок, издавая какие-то булькающие звуки. Я приподнялся – я передо мной оказались темные пальцы, это было за секунду до того, как они сомкнулись на моем горле. Эта доля секунды дала мне две возможности – я втянул подбородок и с силой во что-то всадил свой меч. Я услышал, как он воткнулся с жутким звуком, словно вошел в мясо, но тощие железные пальцы вокруг моей шеи лишь слегка согнулись и только крепче сомкнулись в ужасном объятии. Я бил снова и снова, поворачивая меч, когда он выходил наружу – а потом воздух разорвала мощная вспышка молнии и осветила лицо того, кто на меня напал. Мой крик утонул в похожем на взрыв ударе грома. Само по себе это лицо не было чудовищным. Я видел множество похожих на него, как близнецы, в половине маленьких деревенек – с высокими скулами, обветренной и сероватой кожей. Но не этот череп, проступающий под вытянувшейся кожей, с отвисшей челюстью, сверкающим взглядом, уставившимся в пустоту. Моя челюсть хрустнула, когда его леденящая хватка стала крепче, горло сжали конвульсии. Она убивала меня, эта штука, и при этом на меня даже не смотрела…

А потом раздался свист, похожий на порыв ветра, и лицо взлетело вверх в темноту. Хватка конвульсивно дернулась, но руки продолжали держать меня до тех пор, пока лезвия не ударили по тонким, похожим на лапы насекомого, пальцам. Крови совсем не было, они просто расслабились и отвалились. Освещенное вспышкой молнии, обезглавленное тело покатилось в сторону. Молл ударила его мечом, запятнанным чем-то черным, как смола. На плитах показались плоские пятна от капель дождя.

– Джип, – прохрипел я, когда тот помогал мне подняться, – почему в фильмах зомби всегда такие МЕДЛИТЕЛЬНЫЕ?

Он ухмыльнулся и притронулся пальцами к исцарапанному лбу:

– Смотрел когда-нибудь «Франкенштейна»? Карлофф уловил это почти точно. Как бы там ни было, здесь их зовут corps-cadavres [13], а ЗОМБИ – это то, что в них вселилось.

– Вы собираетесь стоять здесь и болтать, пока на вас небо не рухнет? – резко спросила Молл, и мощный удар грома, расколовший воздух, лишний раз подчеркнул ее слова. – Нет сомнения, мы разбудили сторожевого пса. В замок, и поживее!

Пока мы мчались вверх по ступенькам, молнии пересекались над крышей, гром бил прямо нам в уши и потоками хлынул дождь. Но мы не собирались слепо врываться в эти разверстые двойные двери. Те из нас, у кого были пистолеты, вытащили их и взвели курки, я надеялся, что дождь еще не добрался до затравки. Затем снова сверкнула молния, и в ее ослепительном свете мы увидели перед собой огромный зал, с высоким потолком, благородных пропорций, с возвышением в одном конце, на котором стояли разбитые останки высоких сидений, покрытых богатой резьбой и балдахином – почти тронов, теперь облупившихся и в паутине. Когда-то этот дом был дворцом какого-то богатого дворянина, но теперь он был жутко опустошенным. Мы осторожно сгрудились на пороге.

– Фонари! – скомандовал Джип, шепотом, несмотря на бурю. – Зажигайте, живо!

Но то ли в фонари попал дождь, то ли ветер задувал в оконные проемы, то ли по какой-то другой причине зажечь их оказалось долгим и трудным делом. Молл нетерпеливо протолкалась к ним и умудрилась уговорить один из фонарей слабо затеплиться. Затем подняла его вверх, и мы все сбились в кучу в центре огромного зала. Ибо от качающегося света фонаря по широким белым стенам стали двигаться тени – но ведь в зале не было ничего, что могло бы их отбрасывать.

Это были резкие, отчетливые тени, силуэты мужчин и женщин, кружившихся парами, степенным шагом, танцуя менуэт или, может быть, сарабанду. Можно было разглядеть каждую деталь их костюмов, огромные кринолины дам и высокие парики, покачивавшиеся в танце, веера, трепетавшие, когда они делали реверансы кавалерам, чьи расклешенные рукава и украшенные лентами косички париков жестко торчали кверху, когда они кланялись в ответ. Звуков музыки не было слышно; не было слышно ничего, кроме внезапных порывов и плеска дождя. Они кружились вокруг нас, их тени раздувались и разбухали, когда они приближались к свету – не к нашему свету, и уменьшались, когда танец уносил их прочь. Это был танец, который, должно быть, когда-то танцевали в этом зале, но все равно смотреть на него было жутко. Затем я услышал, как люди изумленно ахнули; но я уже увидел его – темный, одинокий силуэт, что прошел между танцующими, как туча, одетый так же, как и другие мужчины, но державший в руке под изящным углом тонкую трость. Проходя, он поклонился танцующим, элегантный, как мажордом или распорядитель танцев; они поклонились ему в ответ, но больше уже не поднялись. Мужчины зашатались, согнулись и попадали, женщины закачались в реверансе и опустились на пол. Танец скользил вокруг них, не обращая никакого внимания, но это был танец смерти, ибо пара за парой падали при повороте, судорожно цепляясь друг за друга, за воздух, но тщетно. Они падали и исчезали. Но позади темной фигуры все новые пары падали рядами, склонив головы, уронив руки, больше не танцуя.

Только у Молл хватило мужества заговорить:

– Самые худшие из этих существ – всего лишь тени! – засмеялась она. – У них нет над нами власти! Идем!

Она пошла дальше по залу, с мечом наготове, направляясь к высокой арке в дальнем его конце; закрывавшая его огромная портьера-гобелен посерела от пыли, собравшейся в ее обвисших складках. Как только Молл дотронулась до портьеры кончиком меча, половина занавеси оторвалась и упала с глухим стуком, подняв тучу пыли и разбросав повсюду личинок насекомых. Мы прошли через проем арки и попали в отдельный зал, который казался меньше из-за спиральных лестниц по обе его стороны. С левой стороны со стены свалилась одна из огромных картин, высотой по меньшей мере в двенадцать футов, когда-то висевшая над лестницей. Обломки ее позолоченной рамы валялись посреди разбитых ступенек, и пауки использовали их для собственной тонкой работы. По другую сторону картина все еще висела, но то, что было на ней изображено, было выедено, и демонстрировало лишь отвратительное заплесневелое пятно на стене позади. С первого взгляда становилось ясно, что здесь никто не проходил веками – во всяком случае, никакое существо во плоти; обе лестницы были покрыты густым слоем свалявшейся от пыли паутины. Но между лестницами в дальней стене были и другие двери. Они были большей частью покоробившимися и закрытыми, однако центральная дверь висела на одной петле приоткрытая, и расщепленное дерево казалось свежим.

Когда Молл и я заглянули внутрь, мы обнаружили, что там находилась лестница, очень широкая, но целая; и темнота, в которую она вела, брызнула нам в глаза. Мы переглянулись, пожали плечами и помахали остальным, чтобы шли за нами. Они повиновались, но не слишком охотно – я впервые за это сумасшедшее путешествие заметил, что они по-настоящему заколебались. Что ж, я не мог их за это упрекать. У меня не было выбора, а Джип и Молл сделали свой по своим причинам. Но даже тех, кто любит золото и ненавидит Волков, можно простить, если они не хотят идти в такую очевидную ловушку.