– Да, да, капитан! Готов, рулевой? Тогда разворачивай – аккуратненько, вот так – на один румб, на один румб – паруса… – Его глаза были прикованы к новому такелажу, он отдавал команды напряженным, монотонным голосов, даже почти не кричал, но на палубе стало так тихо, что его голос был слышен совершенно отчетливо. Грубый квадратный парус затрепетал, рей скрипнул; я затаил дыхание. Полотнище ударило раз, другой, затем туго натянулось с удовлетворенным хлопком. Мачта напряглась, скрипнула и задрожала на опорах под этим сильнейшим напряжением, игравшим на ней, как невидимые пальцы, – и выдержала. Палуба перестала пошатываться и плавно поднялась, когда корабль медленно, с трудом двинулся вперед. Раздался дружный вздох, словно все вспомнили о том, что надо дышать, словно мы сами пытались наполнить парус.

– РОВНО ИДЕТ! МОЛОДЦЫ, МОИ ПТЕНЧИКИ! – визг трубы не мог скрыть облегчения, прозвучавшего в голосе Пирса. – Молодцы! Ручаюсь, теперь пора освежиться! Еще не полдень, но будем считать, что он уже наступил! – Хриплые приветственные крики были ему ответом. – Выпивку сюда, мистер помощник, двойную порцию всем! А потом – за еду, по вахтам!

Еще не полдень? Вот оно стояло, солнце, как раз пересекло зенит – хотя это могло ничего и не значить в этом безумном мире. Я чувствовал себя так, словно день уже подошел к концу – после пяти часов в этой адской дыре, но с другой стороны, начал-то я сразу после восхода. В толпе на палубе стали образовываться течения, и я почувствовал, что меня несет с одним из них, направлявшимся к подножию новой грот-мачты, где были выставлены две большие бочки. Прежде чем я успел что-либо сообразить, я уже заглатывал полную глиняную кружку какой-то крепчайшей смеси. Я никогда особенно не любил ром, но даже разведенный водой, этот грог оказался самом лучшей штукой, какую мне когда-либо приходилось пробовать. Жизнь рывком вернулась ко мне, и я обнаружил, что улыбаюсь в ответ другим матросам, и вид у меня был, наверное, столь же глупый. Похоже, у меня складывались с ними такие же хорошие отношения, как и с офицерами, а, может, даже лучше, и это меня нелепо порадовало. Начиная со студенческих времен я всегда был вождем и никогда – простым индейцем, и в том, чтобы снова быть зеленым новичком была своя хорошая сторона. Не то чтобы на борту были какие-то сильные социальные различия – вон пришел Джип, вытирая губы после той же кружки, и если матросы расступились перед ним, это было сделано добродушно и с подлинным уважением.

– Время чего-нибудь пожевать, вахта левого борта! – крикнул он, и, в то время, как половина экипажа со стуком и грохотом посыпалась вниз, повел меня на квартердек к нашему столу. Он без энтузиазма заглянул под салфетки, покрывавшие элегантные серебряные блюда, которые расставил стюард Пирса на складном столике. – Сдается мне, обычная еда на корабле – бобы, солонина, немецкая колбаса, бисквиты – и все холодное, черт побери. Печка на камбузе погасла во время боя.

– А что, надо пять часов, чтобы разжечь ее снова?

– Я имел в виду – вышла из строя после выстрела из двадцатифутового орудия – попали ей прямо в бок.

– Гм-м-м. Знаешь, сейчас такая погода, что люди предпочитают холодный завтрак.

– По самому удивительному совпадению… – ухмыльнулся Джип. – Ладно, есть ведь еще ром, чтобы протолкнуть все это внутрь.

Ром действительно был, в огромных стаканах, но я смог выпить только один. Джип клялся, что я ткнулся носом в тарелку с бобами и заснул, но он, как обычно, преувеличивал; я никак не мог вырубиться, пока не съел все до последнего кусочка.

Он падал на меня. Я знал это, я его видел и не мог даже пошевельнуться; в меня летел метеор с неба, его сияние в каждой минутой становилось все ближе, отчетливее, зеленее, пока не закрыло собой небо, он с ревом мчался на меня, объятый пламенем, – огромная хватающая рука. Пальцы сомкнулись, как падающие колонны, и страшный взрыв разорвал меня на атомы и развеял по ветру. А потом, так же внезапно, я проснулся, глядя в небо, испещренное темно-синими пятнами тропического звездного света. Я был рад этому; мои глаза были не готовы к чему-либо более яркому. Более яркие звезды сияли, как иглы. Новый взрыв сотряс меня, и звезды заплясали в моей голове. Я перекатился на живот, понял, что это так же неудобно, и со стоном сел. Теперь, когда я проснулся, я узнал этот звук и смущенно стал шарить в поисках моего меча.

– Хорошо выспались, мастер Стивен? – осведомился знакомый голос, чуть сардонически, со стороны руля. – Не бойся, это всего лишь сигнальные пушки.

– Конечно, – пробормотал я – или что-то в этом роде, изо всех сил стараясь отлепить язык от неба. – Как хорошо, что вы дали мне поспать. Милая мягкая палуба…

Башмак ритмично постукивал по дереву:

– Твоя каюта еще не готова, а то бы мы положили тебя туда. Здесь есть вода в бочонке, если желаешь.

Я проглотил кружку практически одним глотком и почувствовал себя гораздо лучше:

– Можно мне еще? Там хватит?

– Даже чтобы окунуть туда твою голову, и тогда она не отвалится! – усмехнулась Молл. Я последовал ее совету, по крайней мере, окунув в бочку лицо; вода была тепловатой и солоноватой, но все равно невероятно освежающей. – Пей сколько хочешь, в ней нет недостатка. Смотри, на горизонте земля.

– А? – я вздернул голову, отплевываясь, с лица ручьями текла вода. – Как? Где? – Но я увидел ее, как только Молл указала, – темную полоску между морем и странно освещенным небом.

– Мы просигналили о помощи. Вот для какой цели служат пушки – чтобы привлечь внимание, но, похоже, мы спугнули зайца!

Я вытер залитые водой глаза и выглянул наружу; там что-то было, оно напоминало светящийся уголек на низком возвышении, и оно понемногу становилось все больше. По его бокам были руки, они указывали пальцами, раздавался смех. Я вздрогнул, хотя ночь была теплой: слишком все это было похоже на мой сон. Но когда эта штука подкатилась ближе, и Пирс приветствовал ее, я и сам расхохотался. Это был пароходик самого нелепого вида, какой мне доводилось встречать – увенчанный огромной дымовой трубой, поддерживаемой опорами наподобие мачты, и громадными открытыми колесами, снабженными лопастями и расположенными по обе стороны маленькой рулевой рубки, составлявшей всю его надстройку. Когда он издал свист и застопорил машины, я ожидал, что с него выглянет Микки Маус. Однако вместо этого появилось создание с седыми усами, медными пуговицами и мегафоном, потиравшее руки, и приветствовало Пирса с жизнерадостным сочувствием человека, извлекавшего свои доход из трудностей, постигших ближнего. Между ними завязались оживленные переговоры, которые можно было разобрать только наполовину. Может, это было даже хорошо, учитывая то, что мне удалось услышать: они свободно обменивались комплиментами вроде «английский разбойник-оборванец» и «грошовый плавучий чайник». Если я не ошибся, оба единодушно вызывали друг друга на дуэль. Однако совершенно неожиданно они вдруг закончили на дружеской ноте, и пароходик трудолюбиво, с пыхтением стал разворачиваться, причем его лопасти закрутились в противоположных направлениях. Пирс и Джип широким шагом отправились на корму, их голоса звучали очень весело:

– Клянусь Иеговой, нам здорово повезло! – пророкотал капитан. – Паровой буксир, и за вполне разумную цену.

– Верно, – безмятежно согласился Джип. – В последний раз, я помню, ты на полном серьезе клялся, что если вы не сойдетесь на двадцати пяти центах за милю, ты изнасилуешь его жену и сожжешь его дом дотла. И вдобавок пристрелишь его собаку. Ладно, Молл, давай-ка я тебя сменю. Эта река – мой старый друг. Тут вверх по течению полно перекатов и илистых отмелей, и я их все знаю по именам.

– Да и вообще всю их подноготную, в чем я не сомневаюсь. Вот тебе руль, штурман! А я собираюсь немного отдохнуть.

Приветливо махнув рукой, Молл легко сбежала на верхнюю палубу. Глядя на ее пружинящую походку, когда она прокладывала себе путь сквозь нарастающую суматоху, ни за что нельзя было подумать, что она вообще нуждается в отдыхе. Помощник пытался наладить взятие рифов самодельной грот-мачты, но без нормального такелажа и рангоута это было убийственно трудной задачей, и даже эти закаленные матросы так устали, что путались и делали ошибки направо и налево. Пирс бешено сверкнул глазами и схватился за свою говорящую трубу:

– Эй, на палубе! Всем отставить! По одному фалу за раз! Выбирайте по очереди, заразы вы этакие! – Матросы тупо уставились на него, и капитан стал отстукивать время кулаком по поручням: – Выбирайте – раз! Выбирайте – два!

Чистая музыкальная нота подхватила ритм выкриков и превратилась в насмешливую легкую мелодию, которая то взлетала вверх, то опускалась. По палубе прокатился смех, и одна из женщин запела под музыку:

Рэнзо, Рубен Рэнзо!

…Мужчины подхватили песню, хрипло, как вороны, зато она вдохнула в них живительную энергию. На палубе, похоже, сразу воцарился порядок, и мужчины налегли на фалы а такт повторявшимся строчкам.

Тридцать плеток получил —

Рэнзо! Рэнзо!

За то, что очень грязным был!

Рэнзо! Рэнзо!

Чудо из чудес – запутанный клубок стал потихоньку распутываться, и мужчины смогли вскарабкаться по самодельной мачте и дальше – на реи, очень осторожно, поскольку ножного каната не было.

Я оглянулся в поисках источника музыки и с изумлением увидел Молл, появившуюся из своей каюты со скрипкой на плече, покачивавшейся с каждым резким движением смычка. Она ступила прямо в сплетение, перепрыгивая через препятствия и отбрасывая ногой концы канатов, не пропустив при этом ни одной ноты, и уселась на поручне, как на насесте. Когда матросы закончили выбирать, Молл почти неощутимо перешла к другой мелодии, странной и задумчивой, звучавшей как-то в стиле времен Елизаветы – что, впрочем, было не так уж и странно, если разобраться. Мелодия была невероятно спокойная и красивая.

– Отличный маленький скрипач, правда? – мягко сказал Джип.

– Просто прекрасный – хотя я не эксперт. Она когда-нибудь спит?

– Нечасто. Я видел, раз или два. Но долго – никогда.

– А ты?

Джип негромко хмыкнул:

– Временами.

Буксир нетерпеливо завыл, по палубе поплыло облачко черного дыма из его трубы, вдохновив Пирса на новый поток ругани. С кормы пароходика к нашему носу был протянут трос, это было сделано быстро. Маленький буксир снова взревел и неуклюже повернул прочь, вспенивая лопастями темную воду. Трос напрягся, натянулся: «Непокорная» под нами на мгновение угрожающе закачалась, а потом рванулась вперед в новом ритме, подпрыгивая и ныряя на волнах.

Я повернулся к Джипу:

– Это ты называешь рекой? Да тут единственная полоска земли видна! Она все же больше похожа на море.

– Конечно, в некотором смысле. – Голос Джипа звучал чуть рассеянно, глаза были прикованы к воде впереди. – Но это большая река, сильное течение несет страшное количество ила и плывет прямо к морю, чтобы там его выбросить. Здесь дельта тянется на многие мили, а течение все время образует отмели. Мы уже идем по основному течению, я его пока не вижу, но оно тут – привет! – Казалось, по кораблю прошел легкий, почти неслышный гул. – Бэби немного подрос. Ладно, ничего, отчистит нам медь. В этих местах осторожность не лишняя.

И я понял с неожиданным возбуждением, что за то короткое время, что мы разговаривали, волны вокруг нас становились медлительными, более плоскими, словно сама вода как-то потяжелела, казалось, под нами распростерлась тень. Наконец, волны стали биться о какую-то скрытую твердь, и их голос превратился в спокойное шипение прибоя – близкого, слишком близкого, чтобы исходить от той далекой полоски земли. Медленно, почти робко по обе стороны в звездном свете поднялись бугристые силуэты, и очень скоро я увидел, что они покрыты чахлой травой и группами кустов. Движение корабля менялось, становилось более ровным, глухой пульс прибоя был уже позади и замирал вдалеке. Казалось, что там, в черноте, за светом наших фонарей сама земля протянулась нам навстречу.

Так все и шло, час за часом в ночи. Тучи скрыли луну, а звездный свет освещал нам только смутные контуры берега, свет наших фонарей туда не достигал. Впереди нас горела открытая дверца топки буксира, сердитая путевая звезда в черноте, сопровождаемая настойчивым, неумолимым пыхтением машины. Я постарался подремать, лежа или сидя, опираясь на транец, но без соединенного эффекта от рома и крайней усталости неудобства палубы заставляли меня просыпаться почти через каждый час. Однажды что-то неприятно пропело мне в ухо, и я резко сел и стал озираться по сторонам. Берега немного изменились, но необязательно к лучшему. Теперь там были деревья, странно скученные и росшие на болотах, судя по тому, что доносилось до нас в теплом бризе – запахи и непрерывный хор чириканья, карканья и свиста. И москитов, я стукнул одного и выругался, но Джипа, похоже, они нисколько не беспокоили.

– Чуть позже они снимут вахту, – сказал он, в непринужденной позе устроившись у руля. Я уже собирался что-то сказать, когда в ночи эхом отозвался звук – нечто среднее между гудением и кашляющим ревом, а за ним последовал тяжелый всплеск. – Аллигатор, – заметил Джип, – наверное, что-то ему приснилось.

– У меня сердце обливается кровью, – я спрятал голову в ладони, чтобы спасти веки от москитов и снова погрузился в свои невеселые мысли. Я хотел спросить, куда мы плывем, но был слишком измучен, чтобы об этом волноваться. Я помню, что еще два-три раза просыпался в смутной тревоге, но не помню, что именно меня будило. Последний раз я припомнил более отчетливо. В моей голове глухо стучали барабаны, в воздухе стоял запах молнии, по стене взад-вперед скользили тени…

Внезапно, так, словно кто-то встряхнул меня, я проснулся, резко сев, весь в напряжении, тяжело дыша. Ничего не изменилось, насколько я мог видеть, и все же что-то было не так. Во-первых, воздух стал прохладнее, и запахи были другими. Луна теперь вышла, хотя стояла в небе очень низко и отбрасывала на палубу длинные тени. Джип по-прежнему стоял у руля, не двинувшись с места. Он кивнул, когда я с трудом заставил себя подняться, потянулся так, что мускулы затрещали, и мысленно пожалел, что съел все эти бобы. Я был не в том настроении, чтобы разговаривать, так что я оперся на поручень и стал смотреть на реку. Странные деревья по-прежнему были там – какая-то разновидность кипарисов, подумал я, разглядев их более отчетливо, – но они смешивались с другими видами по мере того, как берега становились все выше. И между ними, как мне показалось, я заметил теперь вспыхивавшие время от времени крошечные искорки – далекие огоньки. Сначала я решил, что всему виной мои глаза, пока в темноте не раздалось пение – стройный хор голосов, в основном женских. Напев был похож на какой-то блюз, медленный и скорбный, как мутная река.

Я как раз собирался сказать об этом Джипу, а заодно и спросить, куда мы направляемся, когда из теней в реке неподалеку от нас материализовался новый силуэт – высокий неуклюжий трехмачтовый корабль, больше даже, чем «Сарацин», медленно покачивавшийся на якоре в канале. Казалось, его огромный бушприт насмехался над нашей истерзанной оснасткой, когда мы проходили мимо. За ним были пришвартованы более мелкие суденышки, и другие, величиной чуть больше каноэ, подтянутые к грязному берегу. Затем снова пошли деревья, но между ними все больше появлялось расчищенных просек, были там и здания, почти у самой воды, и снова голоса, на сей раз хриплые и пронзительные. Я взглянул на другой берег, но тот был погружен в непроницаемую темноту. Однако на реке лунный свет тускло освещал еще один большой корабль, стоявший на якоре, стройное длинное судно, похожее по форме на акулу и сидевшее в воде на удивление низко. Его плоские палубы были увенчаны темными закругленными выпуклостями, а их длинные хоботы были зачехлены непромокаемым брезентом; широкая приземистая дымовая труба поднималась между ними, лишь слегка превосходя их по высоте. Это несомненно был военный корабль, имеющий орудия с башнями, гораздо более современные, чем наши пушки, заряжаемые с дула. За ним деревья исчезали, и на фоне неба вырисовывалась фаланга больших уродливых строений, то там, то здесь увенчанных тонкими фабричными трубами. Широкий мол далеко выдавался вдоль берега в реку, так далеко, что в конце его отмечали только слабые огоньки, а вдоль него располагалось буйство различных мачт, очень похожих на те, что я видел над крышами на Дунайской улице. Но среди них, выступая, как широкие столбовидные стволы дождливого южного леса, пара за парой стояли трубы. Украшенные фантастическими кренделями, звездами и даже коринфскими капителями, они венчали высокие корпуса судов, словно здесь собралось многочисленное плавучее потомство фабрик. Когда мы подошли ближе, я увидел огромные цилиндры, установленные на их корме. Я оперся на поручень и сжал голову руками.

Джип издал вопросительный звук.

– Это все смешение времен, – простонал я. – У меня от него голова идет кругом. Неужели времена постоянно так перепутываются?

Джип покачал головой:

– Тут нет никакой путаницы. Суда с квадратным такелажем, с колесами на корме, даже жестяные мониторы – где-то в 1850-х – 1860-х годах их можно было увидеть пришвартованными здесь вместе.

Я кивнул, тщательно изучая Джипа:

– Ты это помнишь, да? Со времен своей молодости?

– Я? – Джип улыбнулся. – Нет, черт побери! Я не такой старый. Они все исчезли к тому времени, когда я родился, не считая, может быть, парочки судов с колесами на корме. Там, где я рос, я ничего такого не видел, даже похожего, и ни капли моря. Только волны зерновых посевов, миля за милей. Говорили, что они похожи на океан, – да что они понимали? Они никогда его и в глаза не видели, так же, как и я. До тех пор, пока не сбежал на побережье; тогда-то я и увидел море и с тех пор никогда с ним не расставался. Даже несмотря на то, что получил нашивки капитана как раз вовремя, чтобы идти на войну против подлодок.

Теперь я уже поразился другому: Джип казался далеко не таким современным, чтобы сражаться против подлодок. Против тунисских корсаров – да, но против немецких подлодок – нет. Из-за этого его «вневременная» личность казалась еще более невероятной, чем у Молл.

– Похоже, тебе досталось. А где ты был? На Северном море? На мурманских конвоях?

– И там, и там. Но я родился задолго до начала века в Канзасе. Мне было где-то около шестнадцати, когда я сбежал, я ведь говорил о Первой мировой войне. – Он вскинул голову. – Я здесь просто застрял, вот и все. В тенях, в точности как вон те корабли. Как все, что мы видим – эти песни из старых рабовладельческих загонов, маленькие рыбацкие деревушки, вся эта чертова река под нами. Все это – часть того, что создает это место, его характер, его образ. Это тень. Она еще не исчезла, пока – нет. Она продолжает болтаться за пределами Сердцевины, цепляясь за это место. Может быть, она чувствуется, но остается невидимой, хоть проживи здесь всю жизнь, разве что в один прекрасный день завернешь за правильный угол.

– Какое место… – попытался я спросить. Но мои слова утонули в реве буксирного гудка и неожиданного взрыва активности на палубе.

Джип выкрикивал приказы и повернул руль. Пирс явился снизу со своей трубой и вызвал обе вахты. Мы подошли к пустому причалу, и на «Непокорной» приходилось начинать работу. В результате я остался единственной бесполезной персоной на борту, не считая, пожалуй, зловещего маленького трио, спрятавшегося в той каюте на полубаке, но они с трудом могли сойти за людей. Я подумал было занять свою полуразрушенную клетку, но к ней не было свободного доступа с квартердека. С буксира были подтянуты мокрые тросы и переброшены смутно видневшимся фигурам на набережной. Я как раз пытался проскользнуть между ними, когда Молл позвала меня голосом, прозвучавшим не хуже пароходного гудка, и от неожиданности я чуть не повис в ослабленной петле:

– Эй, прекрасный Ганимед! Удираешь, как шиллинг в шафлборде? [8] Сейчас мы ее замотаем – иди сюда, одолжи нам силу своих рук. К шпилю!

Я не мог припомнить, кто такой, к черту, был Ганимед, и был не очень уверен, что мне хочется вспомнить, но по крайней мере нашлось хоть какое-то дело. Мы подняли длинные перекладины с их опор, просунули их в прорези и наклонились над ними.

Молл ногой отшвырнула пал и осторожно вскочила, прочь с нашего пути, на израненную верхушку кабестана:

– Поднимайте, мои чудные силачи! Поднимайте, мои румяные храбрецы! Поднимайте, это путь к тому, чтобы получить выпивку! Что это вы так потеете над ними, они же легче перышка! Сапожники вы все, вот что, даже лучшие из вас! Вам пушинку и ту не сдвинуть с места! – Она отцепила от плеча скрипку и заиграла веселую мелодию, явно самую популярную в здешних местах:

Была у меня подружка-немка,

Да больно толста и ленива,

Выбирай, выбирай, Джо!

Потом была девушка-янки,

Да я от нее чуть спятил.

Выбирай, выбирай, Джо!

Пока мужчины, хором распевавшие песню – и женщины тоже, перебирали национальные характеристики различных девиц, о которых я раньше и не подозревал, изувеченная «Непокорная» была подтянута к причалу. Я согнул спину вместе с остальными, но как только кранцы ударились о борт, канаты были быстро выбраны, сходни поданы, и моей полезной деятельности пришел конец. Приступ активной деятельности усилился вдвое, все либо выкрикивали приказы, либо подчинялись им, либо делали и то, и другое. Никто напрямую не сказал мне, чтобы я убирался, но я все никак не мог найти на палубе места, где кто-нибудь не нашел бы срочной и уважительной причины, чтобы виновато, но твердо оттеснить меня в сторону.

Возмущаться этим я тоже не мог. Мне повезло, что команда по-прежнему рвалась продолжать погоню, даже после полученного нами резкого и кровавого отпора – не важно, чем они при этом руководствовались: местью, общей ненавистью к Волкам или предложенными мной деньгами. Мне пришло в голову, что у этих полубессмертных может быть особое отношение к деньгам. Они никогда не могли быть уверены, что денег будет достаточно. Они должны были знать, что почти неизбежно деньги у них кончатся, рано или поздно, а также что нет смысла болтаться на одном месте слишком долго, чтобы заработать побольше, поскольку это сократит их жизни, затащит их назад в Сердцевину или как они там это называли. Неудивительно, что они были так искушены в торговле! И проявляли такую готовность заработать сразу большую сумму за короткое время, пусть даже в таком опасном предприятии, как мое.

Но у меня таких стимулов не было. Мне нечего было делать, я был покрыт коркой, липкий, грязный и подавленный. Если я хотел уединения и душевного равновесия, мне надо было либо удалиться в то, что осталось от моей каюты, либо удрать по трапу на причал. Я выбрал последнее, но как только моя нога коснулась terra firma, помощник капитана и группа матросов со стуком спустились вслед за мной, отодвинули меня – с величайшими извинениями – в сторону, вскарабкались на какой-то длинный плоский вагон, который тащила четверка огромных коней, и потрусили в тень строений на верфи. Эти строения были совсем непохожи на мрачные стены из камня и кирпича, оставшиеся дома. Правда, они были столь же обветшалыми – в основном из дранки, окрашенные, как подсказал мне свет фонарей, в поблекшие пастельные тона, увешанные обрывками неудобочитаемых объявлений. Окна были почти все разбиты или заколочены, а вокруг ступенек все заросло травой. Я как раз собирался сесть на одну из них, когда на берег сошла группа матросов с огромными, похожими на колбасу, свернутыми полотнищами, по-видимому, теми парусами, которые удалось спасти; и стала расстилать их на булыжнике, именно в том месте, где находились мои ступеньки. Тут они меня и оттеснили – с глубочайшими извинениями – в сторону. Какое уж там душевное равновесие, мне даже просто отдохнуть и то не удавалось.

Оставив изготовителей парусов насвистывать и браниться над пробитыми снарядами дырами, я побрел прочь по причалу и заглянул за первый же угол, который мне встретился. Это была улица, такая же, как другие улицы в доках, что я видел раньше, но гораздо менее освещенная. Одному Богу известно, что там горело в двух фонарях, которые там виднелись; это был не газ и не электричество – судя по тусклому слабому пламени, это могло быть что угодно: от рапсового масла до ворвани. Место ничего не говорило мне о том, где мы находились, или что это был за город. Я раздумывал, не рискнуть ли мне пройти немного дальше, когда я заметил какой-то силуэт, сгорбленный и жалкий, под одним из фонарей. С трудом различимый в теплом воздухе, и все же странно знакомый: кто-то, кого я видел раньше, кого узнал просто по позе, а таких не могло быть много.

Я сделал шаг вперед. Фигура сильно вздрогнула, словно увидела меня, и пробежала несколько шагов по дороге, по направлению ко мне. Затем она поколебалась, полуобернулась, словно кто-то отзывал ее прочь, и в нерешительности остановилась посреди темной улицы. Я тоже колебался, не уверенный в том, кого или что я вижу, но ведь я был все еще в прадедах слышимости от доков. Один громкий крик, и сюда прибегут люди; обнаженный меч, похлопывавший меня по икре, также служил мне примитивным утешением. Кроме того, подойдя ближе, я увидел, что он или она, что бы оно там ни было, было не очень крупным; не Волк, во всяком случае. Скорее женщина, судя по контурам ее развевавшегося одеяния; и впечатление, что она мне знакома, становилось все сильнее. Может быть, я просто следовал за одной из портовых шлюх, хотя после Катьки я бы не стал спешить принимать хотя бы одну из них как должное. Однако эта была ростом ниже Катьки, скорее ростом с… Клэр? Я отбросил эту мысль. Еще пара шагов, и я увижу более отчетливо – но тут фигура снова сильно вздрогнула. Она дико оглянулась вправо, на узкую боковую улочку, затем вскинула руки и отчаянно замахала мне, чтобы я возвращался. Я остановился, стиснул меч и увидел, как фигура метнулась сначала в одну сторону, потом – в другую, как животное, загнанное в угол между стенами. Затем круто развернулась, словно в отчаянии, и ринулась в начало улицы. Я позвал. Она оглянулась, задела ногой за бордюр и растянулась во всю длину – все это выглядело не так уж подозрительно или угрожающе. Я побежал к ней, когда она с жалким видом поднималась, и на секунду успел заметить развевающиеся волосы, длинные волосы. Я не видел, какого они цвета, но, по крайней мере, они были той же длины, что у Клэр. Но тут с новым жестом отчаянной паники этот кто-то прыгнул куда-то в затененную улицу, и, завернув за угол, я услышал топот ног, убегавших прочь по асфальту.

Я все-таки не был полным идиотом и не пустился вдогонку. Осторожно вынул меч и остановился, чтобы глаза привыкли к темноте. Когда глаза привыкли, никто ниоткуда не выглядывал, там было просто неоткуда выглядывать среди высоких бетонных стен, безликих, как тюремные. Дорога была неровной, в лужах поблескивавшей воды, на длинных тротуарах не было ничего, кроме мусора – вот его-то как раз было довольно много – а тот отчаянный звук шагов продолжался, сопровождаемый чем-то вроде тяжелого дыхания. Я побежал, перепрыгивая через лужи, уворачиваясь от мягко раздувавшихся обрывков бумаги и пластика, и в свете более яркого фонаря в конце улицы снова краем глаза заметил ту же фигуру – стройную, легкую, отчаянно прыгавшую впереди, прижав руки к бокам, с развевающимися волосами. Это была не Клэр; та была менее хрупкой, более крепкого сложения. Но все же оставался в ней тот же намек на что-то знакомое, бесивший меня, подавлявший все мои инстинкты самосохранения в отчаянном желании увидеть, кто это. Куда делось солнце? Мы плыли по реке всю ночь – оно явно должно скоро взойти.

Мой призрачный заяц, хромая, поскакал налево, еще раз налево, налево и опять направо. Я помчался за ним, оборачиваясь вокруг уличных фонарей, как ребенок, для скорости. А потом новая улица открылась в неожиданно яркий свет, показавшийся мне ослепительным; сначала все, что я смог разглядеть, – были ряды белых огней, казалось, висевших в туманном воздухе, как звезды, без всякой опоры, а среди них, над огромным количеством поблескивавших отражений – высокие стволы сверкающего движения. Мои ослепленные глаза отказывались воспринимать эти танцующие, стеклянистые колонны, и только звук подсказал мне, что это фонтан. За ним, под затененным рядом арок, плясали его отражения – и сквозь них мелькнула еще одна тень, скользившая от арки к арке. Это было что-то вроде пьяццы [9], обрамленной витринами магазинов, которые теперь были темными и пустыми; я не стал останавливаться и разглядывать, что это были за магазины. Звук моих бегущих шагов эхом отдавался от крыш. Мы были на городской площади, заяц и я; ярко освещенной белыми шарами, сверкавшими с элегантных подставок из кованого железа, установленных на высоких каменных стенах, и вычурно украшенных стояков, кольцом окружавших ограду сада в самом ее центре. А по его дорожкам, подстриженным и ухоженным, скользила темная фигура, под копытами статуи, изображавшей пятящуюся лошадь, и дальше – по направлению к белой стене, возвышавшейся на всеми остальными стенами в дальнем конце площади. Три острые башни выступали из ночи, средняя – самая высокая. Три шпиля. Это было что-то вроде церкви или, вернее, собора, но странного, диковинного со своими толстыми колоннами и узкими окнами в форме арок и с часами в центре. Похоже на то, что я видел в Испании или Италии, тот тип, что они называют романеск, и если подумать, то вся площадь тоже была выполнена в том же стиле. Мы могли быть где-нибудь в Испании – правда, не совсем. Так у какого же черта на куличках я оказался? Уточню – просто где? У черта не могло быть церкви.

Флагштоки стояли голыми и пустыми. Вывески были слишком далеко, чтобы можно было прочесть их, не сворачивая в сторону. А там, в темноте, около огромной загороженной двери промелькнул объект моего преследования, колебавшийся, убегавший, стоявший в такой позе, словно собирался нырнуть внутрь – почему? Искать спасения в священном месте – от меня?

Я замедлил бег и ровной, легкой походкой стал приближаться к фигуре. До того, как смогу броситься вперед и схватить ее. Но я остановился в сомнении, и как только она это увидела, снова сделала отчаянный жест и попятилась в затененную узкую улочку за ее спиной. Я подошел достаточно близко, чтобы заметить блеск темных глаз, кусочек щеки пергаментного цвета и больше ничего. Кого я знал с таким цветом лица и глаз? Разве что…