1

Я резко нажал на тормоз и остановился; машина, шедшая впереди, промчалась через перекресток как раз в ту минуту, когда сменился свет. Я сидел, ругая себя, и следил за тем, как исчезали в сгущавшемся сумраке задние фары, а за ними устремлялись вдаль бесконечные движущиеся ряды. Идиот, сидевший сзади в шикарной спортивной машине немецкой марки, просигналил, но я был слишком раздражен, чтобы обращать на него внимание. Перед тем, как сменился свет, у меня было время – полсекунды, я мог утопить педаль газа до пола и прорваться. Я был достаточно близко к светофору, чтобы проскочить, но эта развязка была сложной, запутанной, да и видимость во все четыре стороны была паршивая. Достаточно было найтись кому-нибудь столь же нетерпеливому, как я, и… Черт бы побрал, я же заботился о безопасности! Но в этом ведь был весь я, не так ли? Надежный водитель, надежная машина, надежная работа, жизнь без опасностей и приключений…

Тогда почему я так разъярился? На работе у меня был не тот день, чтобы взвыть окончательно, да такие дни вообще выпадали редко. И вдруг я по-глупому пожелал, чтобы так оно и было, чтобы у меня был повод, от чего взвыть, с чем побороться, чтобы придать жизни какую-то изюминку. Я поднял глаза к небу и вдруг сразу позабыл все свое раздражение. Солнце уже зашло, оставив землю во мраке, но в сгущавшихся тучах оно все еще освещало новый пейзаж – какое-то редкое, фантастическое побережье на закате: покатые холмы, глубокие заливы, полосу прибрежных отмелей, бесконечные архипелаги островов в тихих рукавах из расплавленного золота. Из-за пологого склона, по которому уходила дорога, этот пейзаж казался еще более убедительным – словно я смотрел вниз с крутого холма на настоящую дельту. Если не считать того, что настоящая дельта была гораздо менее живописной: плоский, мрачный промышленный речной берег был засорен сначала во время бума судов и кораблестроения, а затем – еще раз, когда начался спад. Товары, с которыми я имел дело, через эти доки теперь не проходили; доки казались настолько же мертвыми, насколько живым казался небесный пейзаж.

Дикое разноголосье гудков оторвало меня от грез. Свет опять сменился, и я задерживал очередь. С некоторой долей злорадства я дал полный газ и так быстро промчался через перекресток, что оставил блестящего мерзавца стоять позади меня. Однако здесь круговое движение переходило в двухрядку, и буквально через несколько секунд он догнал меня и, урча, с беспечной легкостью промчался мимо. Меня охватило желание погнаться за ним, бороться и биться с ним, как на дуэли, просто ради престижа, но я отказался ему поддаться. Что со мной происходит? Раньше я всегда испытывал отвращение к болванам, выкидывавшим номера на переполненных пригородных дорогах, – такое же отвращение я испытывал и сейчас, раз уж на то пошло. Вопрос о трусости здесь не стоял – ведь в определенном смысле подвергались риску жизни других людей. Да и в любом случае мы уже снова возвращались в пределы нормальной скорости. Мимо меня промчался еще один автомобиль – той же марки, того же производства и года выпуска, что и мой, даже цвет был одинаковым. Мне пришлось внимательно посмотреть на него, чтобы убедиться в том, что машина не моя, и я снова обругал себя. Напряжение сказывалось или что? Как бы там ни было, сидения в той машине были под леопардовую шкуру, а на перчаточном ящике кивала собачка. В моей, по крайней мере, ничего такого не было; а впрочем, с тем же успехом могло и быть – таковы, во всяком случае, были мои ощущения по отношению к ней и самому себе в тот момент. Господи, мне тоже следовало бы ездить на «порше»! Или на чем-нибудь менее пижонистом – «рейндж ровере» или бешеном МГ, на чем-то, что могло бы разогнать холодную кровь лучше, чем мой опрятный спортивный автомобиль. Если бы я был действительно птицей высокого полета, как все утверждали – этаким чудо-мальчиком, мне полагалось бы по меньшей мере получать от всего этого чуть больше удовольствия, вместо того, чтобы откладывать всю свою наличность в позолоченную кубышку, в банк и в чуточку нелегальное золото.

Я остановился у входа – все тот же обычный вход, самый короткий путь домой. Домой к чему? В моей памяти возникла моя квартира – моя чистенькая, пустая, тщательно спроектированная дорогостоящая маленькая мансарда, где становилось все теплее, когда включалось отопление. Мне неожиданно стало тошно при мысли о том, что надо готовить обед, а перспектива есть что-нибудь подогретое из морозильника прельщала меня еще меньше. Я резко переключил передачу, как раз вовремя просигналив о перестроении. Я намеревался пообедать вне дома, причем не там, где ел обычно. Возможно, утром я об этом пожалею, но сейчас я собирался найти какое-нибудь более экзотическое место, пусть даже оно окажется не слишком чистым. На эту мысль меня навели доки; я припомнил, что там было множество странных местечек, когда я проезжал там в последний раз – Господи, как же давно это было! Я тогда был подростком, так что могло быть и десять лет назад. И ехал я просто на автобусе, выглядывая в окно, по пути куда-то в другое место. Я был ребенком, когда ступал по этому асфальту в последний раз, в те времена, когда отец водил меня смотреть, как разгружают суда. Я любил корабли, но доки иногда казались мне довольно печальными – с сорняками, прорезавшимися между старыми флагштоками и ржавеющими рельсами кранов. Даже в ту пору они уже умирали. Я смутно припомнил, что в последнее время предпринимались попытки восстановить часть доков для обозрения туристов, как достопримечательность, но как и с каким успехом – это мне не запомнилось.

Почему я никогда не возвращался сюда? Не было времени: при моей работе, светской жизни и занятиях спортом, других развлечениях и честолюбивых планах. Дела всегда отвлекали меня. Я вовсе не ставил себе целью отказываться от своего пристрастия к бесцельным блужданиям, но, так уж получилось, что оно прошло. Впрочем, как и многое другое. На самом деле у меня не было выбора, если я хотел оставаться на гребне и идти вперед. И все же эти походы в доки, вид всех этих ящиков и контейнеров с загадочными иностранными ярлыками – они когда-то будили во мне что-то, верно?

Я не могу сказать, что именно они побудили меня заняться моим ремеслом; свой выбор я продумал очень тщательно, еще в колледже. Но они добавили что-то, внесли искру жизни, которой недоставало другим профессиям. Это, конечно, продолжалось недолго. Нельзя было ожидать, что эта искра выживет в неумолимой рутине, сухом круговороте бланков, счетов и векселей. Я, правда, не особенно скучал по ней. Взамен появились новые источники удовлетворения, более реальные. Но сейчас, когда у меня вдруг появился намек на настрой искать приключений, восставая против рутины, мысль о доках пробудила во мне ноющее чувство сожаления. Может быть, именно оно породило это внезапное упорное желание пойти туда пообедать – стремление снова открыть для себя прежние острые ощущения, былое вдохновение во всех моих начинаниях. Без него я чувствовал себя довольно поникшим – почти опустошенным.

Я нахмурился. Нахлынули менее приятные воспоминания – слова, брошенные мне Джеки много лет назад, во время одной из наших последних угрюмых ссор. Это было типичным для Джеки: один из безумных образов, всегда возникавших в ее мозгу, что-то насчет изящных раскрашенных яиц из Сингапура, красовавшихся на ее каминной полке. О том, что для того, чтобы приготовить краску, из них высасывали желток. «У тебя бы это хорошо получилось! Вот чем тебе следовало бы заняться! Высасывать сердцевину, чтобы раскрашивать шелуху! Красиво и нарядно снаружи, и плевать, что внутри все пусто! Не будет цыплят – какая разница! Внешний вид – вот что так дорого твоему сердцу…»

Я фыркнул. Мне не следовало ждать от Джеки, что она сможет видеть вещи такими, как они есть. И все же… Поворот был где-то неподалеку, прямо у подножия холма – как же она называлась? Поворот я знал, и название улицы мне было не нужно, но я увидел его на стене, свернув с кругового движения. Дунайская улица.

Насколько я помнил, здесь, в округе все названия улиц были такими. Дунайская улица, Балтийская, Норвежская – они носили названия отдаленных мест, казавшихся когда-то знакомыми, как родной дом, для живших и работавших здесь людей, даже если они никогда их в глаза не видели. Именно оттуда шло их процветание, деньги, которыми оплачивались эти мрачно возвышавшиеся каменные стены, когда-то производившие впечатление – пока песчаник был светлым, а ныне – почерневшие от сажи. Сельдь, специи и древесина, янтарь, меха и шелка – самыми разными и экзотическими товарами оплачивались булыжники, барабанившие сейчас под моими шинами, еще в те времена, когда главной улицей города была ухабистая колея, полная грязи и конского навоза. Названия некоторых маленьких боковых улочек были совсем загадочными – Серет-стрит, аллея Пенобскот; улица, на которой я, в конце концов, остановился, называлась улицей Тампере.

Я понадеялся, что название улицы не отражает дурных привычек ее обитателей [1] и что с машиной ничего не случится; но сидеть в ней дальше я был уже не в состоянии. Я хотел вести разведку пешком, вдыхая запах моря, который доносил ветер. Вместо этого я почувствовал на лице холодные капли дождя, на минуту повернул назад, а потом посмотрел в небо, и у меня перехватило дыхание. Напротив, над крышей склада сияли последние лучи великолепного заката, а на фоне этих лучей, прямые и черные, как деревья зимой, сетью выделялись головки мачт. Но это были не обычные мачты современных яхт и не гордые радары более крупных судов; это были мачты корабля с прямым такелажем, причем огромным, какой можно было встретить у «Победы» или «Катти Сарк» [2]. В последний раз я видел нечто подобное, когда проходило ралли Высоких Кораблей, и то по телевизору. Неужели такую штуку пришвартовали здесь хулиганы-туристы, или это было что-то действительно древнее? Это надо было увидеть. Я поплотнее запахнул свою легкую куртку и отправился в путь в густые тени, пролегавшие между далеко отстоявшими друг от друга уличными фонарями. К черту погоду, к черту все! Я слегка удивлялся самому себе. Вне всякого сомнения меня обуял дух восстания.

Часа через полтора я, естественно, горько раскаивался в своем решении. Мои волосы прилипли к застывшей от ветра голове, насквозь промокший воротник тер мне шею, и я отчаянно хотел есть. Все странные местечки, которые мне запомнились, были теперь просто заколоченными дырами в стенах или убогими маленькими кафе с затертыми щитами рекламных объявлений и пластиковыми столиками, едва различимыми сквозь закопченное стекло, – все они были закрыты и, должно быть, закрыты уже годами. Море было слышно, но я его так и не увидел, не было и следов мачт или других признаков, которых можно было бы ожидать от места, стремящегося привлечь внимание туристов. Теперь я был бы счастлив, съев что-нибудь из приготовленного в микроволновой печи у себя дома, если бы только мне удалось добраться до своей машины, но, в довершение ко всему, я заблудился, неправильно повернув где-то среди безликих стен складов, и сейчас мне уже все казалось чужим. Или просто невидимым – некоторые улицы либо совсем не освещались, либо освещение на них отказало. И нигде не было ни души, не раздавалось ни звука, кроме стука моих собственных шагов по булыжникам и дыхания океана вдали. Я чувствовал себя как потерявшийся ребенок.

А потом я услышал голоса. Казалось, они раздавались прямо по улице за углом, и я уже настолько отчаялся, что бросился туда, не сообразив, что звучали они отнюдь не дружески – скорее это походило на уличную драку. Это и оказалась уличная драка. В конце улицы находилось море – от неба его отличало только тусклое поблескивание, но я его почти не заметил. Улицу освещал единственный фонарь, висевший над полукруглой дверью в помещение большого склада: дверь была наполовину открыта. А перед дверью на заросшем сорняком дворе отчаянно боролась кучка людей. Один из них вырвался и, шатаясь, бросился бежать, и тут я увидел, что остальные трое – все огромного роста – преследуют его. Один из великанов замахнулся, беглец увернулся, спотыкаясь среди сорняков и мусора, и я с ужасом увидел блеск металла в замахнувшемся кулаке и такой же блеск в руках остальных, когда они стали делать выпады. У всех были ножи, причем длинные: один удар такого ножа, случись ему попасть в цель, перерезал бы горло жертвы от уха до уха. Они пришли сюда, чтобы убивать.

Я стоял в ужасе, колеблясь, не в состоянии связать то, чему был свидетелем, с реальностью, с необходимостью действовать. У меня появилось безумное желание убежать, зовя полицию; в конце концов, это было их дело, а вовсе не моя драка. Если бы я не замешкался на том светофоре, я, наверное, так бы и поступил и, возможно, страдал бы из-за этого. Но что-то внутри меня – тот дух восстания, пробудившийся во мне, знал правду: я собирался мчаться не за помощью, это был просто повод удрать, не ввязываться, обойти по другой стороне улицы. А ведь здесь на карту была поставлена жизнь, и это было важнее глупых штучек вроде проскакивания на красный свет – важнее даже, чем вопрос трусости или отваги. Я должен был помочь… но как?

Я сделал нерешительный шаг вперед. Может, если побежать к ним с криками, это испугает их; но что, если нет? Я ни разу никого не ударил с тех пор, как окончил школу, а тут их было трое. Затем в неярком свете мой взгляд упал на кучу металлических труб, валявшихся на обочине, рядом с вывеской строителей – остатки разобранных лесов. Они были скользкими от грязи и дождя, однако рывком, от которого у меня затрещали плечи, я поднял трубу длиной около семи футов, вскинул ее над головой и побежал по скользким булыжникам.

Сначала никто из них меня не увидел: жертва поскользнулась и упала, и все накинулись на него. Я собирался закричать, но сначала из моей глотки вырвалось дурацкое сдавленное «эй!», потом на середине звук прервался и превратился в вопль баньши. Вот тогда уж они меня заметили. И, к моему ужасу, не удрали, но стали окружать меня все втроем. Повернуть назад было уже поздно – я замахнулся трубой на одного из них, но промазал чуть не на милю. Он прыгнул на меня, и в панике я просто схватил его вытянутую руку и перекинул его через себя. Он с воем повалился на землю, и я увидел, как в воздух, сверкая, взлетел нож. Другой сделал выпад, отскочил назад, когда я замахнулся трубой, затем, когда труба прошла мимо, прыгнул снова. Однако труба была достаточно скользкой, чтобы выскочить у меня из рук; ее кончик ударил мужчину в живот и повалил навзничь на булыжник. Сам не веря в то, что творю, я замахнулся на третьего – и моя нога соскользнула на гладких мокрых булыжниках. Я, совершенно потрясенный, сел на землю. Он зловеще поднялся на ноги – огромная тень в ореоле света; я заметил оскаленные в рычании белые зубы и нож, поднявшийся и готовый опуститься вниз.

А потом надо мной что-то блеснуло, по булыжнику застучали ноги, и тень отступила. Это был человек, на которого они напали, – сутулая подтянутая фигура с копной рыжевато-каштановых волос, наносившая бешеные удары вперед, отражая направленные на него неловкие атаки высокого с легкостью, казалось, без всяких усилий. Неожиданно его руки сделали выпад, блеснул металл, и раздался жуткий рвущийся звук. На минуту они оказались на свету, и я увидел длинные разрезы в куртке высокого мужчины и льющуюся из них кровь. Я с трудом поднялся на ноги, а потом в страхе отпрянул – мне показалось, что сама темнота набросилась на меня. Я выбросил руку вперед и почувствовал жгучую боль в предплечье. Я вскрикнул от неожиданной боли, а потом громче – от гнева, ракетой засвистевшего в моем мозгу. Внезапно передо мной возникла зловеще ухмылявшаяся, слюнявая физиономия, увенчанная гребнем из зеленых перьев австралийского попугая, со звякающими массивными кольцами в ушах. Я с силой врезал по ней здоровой рукой, почувствовал, что попал, и восторжествовал – но тут взорвалась ракета (во всяком случае, ощущение было именно такое), и мои зубы щелкнули – с такой силой был нанесен ответный удар. Я согнулся пополам, держась за голову, не в состоянии видеть и даже здраво мыслить – от удара мои мозги, казалось, треснули, как зеркало. Услышал рядом с собой вопль, взрыв шума и стал ожидать худшего – резкой боли от удара ножом или тупой – от удара ботинком. Но спина моя ударилась о стену, я выпрямился, радуясь поддержке, и заставил себя открыть глаза, как раз вовремя, чтобы увидеть, как три тени, спасая свою жизнь, удирают вниз по улице по направлению к морю: один из них сильно хромал, другой держался за грудь, а третьего они тащили между собой, его ноги беспомощно волочились по закругленным булыжникам. Там, где он двигался, появлялся черный след – как след змеи.

Человек, которого они преследовали, сидел скорчившись у стены по правую руку от меня, у порога. Он держался за ребра и тяжело дышал. Сначала я подумал, что он ранен, но он поднял голову, и на его тонком, подвижном лице как ни в чем не бывало появилась улыбка:

– Вот это я называю прийти вовремя! – сказал он и коротко рассмеялся.

– Кто они? – удалось мне прохрипеть.

– Они? Да просто Волки, как всегда. Вылезают, чтобы стащить все, что не прибито гвоздями, а тут такого добра полным-полно – сам знаешь! – Он неожиданно поднял глаза. – Эй! Да ты не знаешь, так ведь? Ты не из этой части города, верно?

Я покачал головой, забыв о полученном мной ударе, и мир растворился в уколах обжигающей боли. Я зашатался, оглушенный и одурманенный, а он вскочил и подхватил меня.

– В чем дело? Одного не остановил, да? А-ах… не здешний. – Вопрос, прозвучавший в его голосе, сменился уверенностью, хотя я даже не ответил. – Не здешний. Я мог бы и сам догадаться, по тому, как ты вот так ворвался. – Он прислонил меня к порогу и прощупал мою голову тупыми кончиками пальцев, вызвав у меня очередной приступ агонии. – Ну, это ничего! – заключил он с быстротой, которая привела меня в ярость.

– Сами попробуйте, а потом говорите! – прокаркал я, и он снова широко улыбнулся.

– Без обиды, друг. Просто я рад, что у тебя купол не проломлен, вот и все. Шишка и немного крови, ничего страшного. А вот твоя рука – это другое дело.

– Она не так сильно болит…

– А, может быть; но клинок попал в мышцу. Может, он грязный, если не что похуже. Обожди-ка минутку… – В его руке блеснул клинок, которым он так успешно пользовался, и я с изумлением увидел, что это не нож, но самый настоящий меч – какая-то разновидность сабли: он воткнул клинок прямо в ножны, висевшие у него на поясе, отстегнул от пояса кольцо с огромными старомодными ключами и одним из них запер за собой дверь склада, не переставая бормотать про себя: – Ладно, не о чем беспокоиться; я за тобой присмотрю. Просто обопрись на своего старого приятеля Джипа – вот так! Всего несколько шагов за угол – обопрись на меня, если хочешь!

Идея казалась безумной – он был такого низкого роста. Однако когда он поднял меня за здоровую руку, я с изумлением увидел, что он почти одного роста со мной, а во мне больше шести футов. Просто рядом с остальными он казался необычайно низким – тогда какого же роста были те трое?

С такого близкого расстояния, однако, он выглядел не столь обычным. Его лицо было костлявым, с тяжелой челюстью, но черты его были открытыми и правильными, может, в них было что-то скандинавское, если не считать того, что выражение их непрерывно менялось, как игра солнечного света. Морщины появлялись и исчезали, и поэтому трудно было догадаться, каков его возраст: может быть, сорок с небольшим, судя по морщинкам вокруг глаз. Под ними остатки загара сливались с широкой полосой веснушек, проходившей по его скулам. Его глаза были спокойными, большими и умными. Их взгляд казался отстраненным и направленным куда-то вдаль, пока я не поймал в них блеск, выдававший сообразительность и таивший лукавую усмешку. Я редко сужу о людях по первому впечатлению, особенно о мужчинах, но в этом человеке было что-то, сразу делавшее его симпатичным. Что было и весьма удивительным, черт побери, потому что я все равно никак не мог отнести его к какой-то категории. Симпатия, разумеется, еще не означает доверия, но в тот момент у меня не было особого выбора.

Вместе, как парочка пьяниц, мы, пошатываясь, побрели в конец аллеи, выходивший на море, но до того, как мы туда добрались, мой старый приятель Джип, кто бы он там ни был, перевел нас через дорогу и повел по влажной и зловонной боковой аллейке, которая вывела нас на гораздо более широкую улицу, похожую на то великое множество улиц, по которым я прошел в тот вечер. На этой, однако, находилось то, что я искал все это время: единственное здание, ярко освещенное огнями, в котором можно было безошибочно угадать пивную или даже приличный ресторан. Закопченные, все в бриллиантовых каплях дождя, окна сияли теплым золотым светом между ставнями, а над ними здание, выкрашенное яркой краской (это было видно даже в тусклом свете мерцающих фонарей внизу, на стене) украшала вывеска. В холодном воздухе в голове у меня стало проясняться, и я уставился на него как зачарованный. Это, должно быть, и было одно из странных, особенных местечек. На вывеске была надпись крупными буквами, красным по белому: «ТАВЕРНА ИЛЛИРИКО», а под ней – «Иллирийская таверна – старинные деликатесы – Дравич Мирко, проп.». На доске над дверью я увидел надпись «Taverne Illirique», «Illirisches Gasthof», повторявшуюся на всех языках, которые я знал, и многократно – на языках, мне неизвестных.

– Проходи, здесь мы тебя подлечим! – жизнерадостно сообщил Джип и прибавил еще что-то, но я не был уверен, что правильно расслышал.

– Что вы сказали?

– Я сказал, недурное местечко, если держаться подальше от морских слизняков.

Я закрыл глаза:

– Постараюсь. А где они? На полу?

– В меню.

– Господи помилуй!

Это меня добило; пришлось остановиться, и меня вырвало – болезненно и безрезультатно, а Джип смотрел на меня с сочувственной улыбкой:

– Пустое брюхо? – осведомился он. – Жаль. Хорошая рвота может помочь, если тебя двинули по черепу. Это как с морской болезнью: раз уж собрался блевать, набей себе чем-нибудь брюхо, чтобы было что выбрасывать, вот что я им всегда говорю. Чтоб быть наготове.

– Запомню, – пообещал я, и он коротко рассмеялся.

– Теперь в порядке? Осторожно – тут ступеньки, они все изношенные. – Джип с грохотом распахнул ногой выцветшую красную дверь: – Хой, Мирко! Малинка! Катька! – заорал он, втаскивая меня внутрь.

Полчаса назад я бы приветствовал смесь кипучих запахов, врывавшихся с кухни. Там была сотня таких, названия которых я не знал, и еще парочка тех, что мне не нравились, но был и запах чеснока, и сладкого перца, и пива, и жареного лука. Однако теперь от этой смеси мой больной желудок просто съежился.

– Это ты, что ли, штурман? – раздался хриплый голос изнутри. Затем последовал звук, словно кто-то подбросил лопатой уголь в печь. – Малинки нет, так что придется тебе довольствоваться мной.

– У меня тут приятель, Мирко, – крикнул Джип.

– Эй, как тебя зовут? Стивен? Мирко, тут со мной Стив, он помог мне разделаться с парочкой Волков, да вот пока с ними возился, получил раз-другой. Нужно что-нибудь, чтобы поставить его на ноги. КАТЬКА! Ты тут понадобишься! Да притащи свою сумку для ремонта проколов! А теперь, дружище, садись-ка ты сюда…

Я плюхнулся на деревянную скамью с высокой спинкой, изо всех сил стараясь не дернуть рукой или головой, и стал оглядывать помещение. Мне доводилось раньше видеть греческие туристические бары с претензией на именно такой вид. Теперь я понял, чему они старались подражать. Однако здесь пучки сухих трав и связки колбас, свисавшие с крюков, окорока в кулях, огромные куски соленой трески, осьминоги, похожие на мумифицированные руки, пузатые фляги с вином, снабженные грубыми этикетками, изображающими танцующих крестьян и какие-то еще, с трудом распознаваемые силуэты, были не из пластика; их тяжелый аромат наполнял воздух, а чуть дрожащий свет висевших между ними фонарей странным образом оживлял их тени. Фонари были настоящими, масляными, чувствовался их запах. Я бросил взгляд по сторонам и не обнаружил на стенах никаких признаков выключателей или розеток; кстати, фонари на улице тоже были масляными. Они освещали строго ограниченный участок, так что яркий свет был только в центре помещения; столики здесь были пусты, но от менее освещенных столиков, стоявших в углах, раздавался гул голосов, мужских и женских, и звон бокалов и столовых приборов.

Передо мной стукнул о стол поднос с бутылью, наполненной бледной жидкостью, и небольшой узкогорлой фляжкой с той же жидкостью, без стакана. Коротконогий круглый человек небольшого роста с лицом, напоминавшим приветливую жабу, наклонился надо мной и прорычал:

– Заведение угощает, дрруг! Всякий, кто дает Волкам по зубам, оказывает нам услугу! – Он говорил с акцентом, таким же сильным, как запах специй, витавший в воздухе, – сильным и гортанным. Из затененных глубин комнаты донеся рокот одобрения, и я с изумлением увидел блеск поднимающихся бокалов.

– Ты бы видел его, Мирко! – взахлеб рассказывал Джип. – Они свалили меня, отобрали мой ножичек – и тут появляется он, идет на них с огромным железным бруском, черт побери! Их трое, он сбивает двоих, а третьему дает по мозгам прежде, чем я успеваю схватить свой клинок и немного пустить ему кровь! Пошел на них с голыми руками, право слово, вот просто так и пошел!

Мирко с серьезным видом кивнул:

– Жаль, шшто я не видел. Это очень смело, мой мальчик. А теперь глотни-ка вот этого, это ведь для питья, веррно? Великолепное срредство!

Я осторожно взял маленькую фляжку и поднес к губам. Как оказалось, форма фляжки была с секретом: ее содержимое тут же целиком вылилось мне в глотку. Если хотите знать, какое было ощущение, советую привязать сливу к ракете и выстрелить ей себе в глотку, причем желательно во время землетрясения. Я с трудом выдохнул, ожидая, что в воздухе появятся искры, а Мирко снова наполнил фляжку, пока я еще держал ее в руке. Неожиданно холод в моей груди смягчился, дрожь прекратилась; я почувствовал пульсацию крови в жилах, а гулкие удары, отдававшиеся в голове, стали вполне терпимыми. Я проглотил вторую фляжку и позволил Мирко налить мне третью, прежде чем поднял бутыль и взглянул на этикетку:

– «Туйка», – сказал я, неожиданно поняв, что это такое. – Сливовица. Только раза в три крепче, чем та, что мне доводилось пробовать.

Мирко раскрыл рот в ухмылке, как жаба, готовая в любую минуту поймать муху.

– Ссливовицца, да, если тебе угодно ее так называть. Настоящщая горная, лучшая по эту сторону Карпат. Эгей, а вот и Катька!

Я моргнул. Из ароматного полумрака возникла девушка – очень даже симпатичная. В своем цветистом костюме она вполне вписывалась в интерьер; она могла сойти с одной из винных этикеток – крестьянская девушка из книжки с картинками, родом откуда-нибудь с верховий Дуная. Может, и не совсем крестьянская: вышивка на широкой красной юбке и черном переднике была чуть-чуть слишком раззолоченная и вычурная, вырез белой блузки над полной грудью – чуть-чуть низковат и стянут. Ее волосы казались белокурыми от природы, но лицо под ними было тонким и немного лисьим – строго говоря, даже не слишком хорошенькими, а глубокие морщины по обе стороны рта свидетельствовали об опыте, какой не часто приобретают крестьянки. Если отвлечься от этого удивительного расхождения, самыми лучшими в ее лице были глаза – огромные, серые и встревоженные.

– Что случилось? – нетерпеливо спросила девушка. Ее голос неожиданно оказался глубоким, и акцент – менее заметным, чем у Мирко. – Кто ранен, Джип? Ох… – Прежде, чем кто-либо успел ответить, она бросилась ко мне, кудахча, как мать-наседка, и ругая остальных за то, что не позвали ее раньше. Она стащила с меня куртку так быстро и мягко, что я едва почувствовал ее прикосновение, а пуговицы моей рубашки, казалось, сами расстегивались, когда ее проворные пальчики порхали вдоль моей груди; она сняла и рубашку, оставив меня смущенно вздрагивать. Но если кто и наблюдал за нами, я их видеть не мог, в гуле голосов не произошло никаких изменений; в любом случае эту девушку – Катьку – казалось, это ничуть не волновало. Она без обиняков притянула мою голову к себе на грудь, и когда, пыхтя, появился Мирко с горячей водой, за которой она его посылала, стала промывать и обследовать мой пульсирующий скальп невероятно чуткими пальцами, втирая какую-то острую, похожую на водоросли, субстанцию из горшочка. – Расслабься, – проворковала она. Однако на такой пикантной подушке сделать это было и трудно, и одновременно слишком легко; в конце концов, я просто смирился со своим положением и обмяк.

Похоже, ей это было приятно, но я был не очень уверен в этом. Хотя она была премилым созданием, со своей позиции я не мог не заметить в ней одной особенности. Запах не был таким уж неприятным, это была не та обычная вонь, что стоит в раздевалках на кортах для сквоша, но все же он присутствовал, и ощущался довольно сильно. Это было не хуже, чем могло быть у наших предков, наших прадедов, или людей, живущих в странах, где ванны все еще считаются роскошью. Я припомнил, как служащий отдела по экспорту угля из Восточного блока жаловался, что на его родине девушки никогда не мылись достаточно из-за постоянной нехватки топлива; он знал, о чем говорил. Но в нашей просвещенной стране Бьющей Ключом Жизни, где горячая вода льется из крана, этому не было оправданий, это не было вызвано необходимостью – вот почему у меня возникло неприятное ощущение. А может, все-таки было? Я снова бросил взгляд вверх, на лампы. Возможно, они были не декорацией, нужной для атмосферы; может, здесь и в самом деле не было электричества и даже газа. В таком случае у девушки могли быть проблемы с мытьем. Только вот где в наше время может не быть газа или электричества? Даже мелкие фермы в горной Шотландии получают газ в баллонах. И потом, как может заведение общественного питания обойти без этого инспекторов санэпидемстанции?

Под действием сливовицы и прочих событий голова у меня еще слегка кружилась, подобные мысли бесцельно бродили в ней и уходили в никуда. Но постепенно я ощутил, что в голове прояснилось, и – чудо из чудес! – пульсирующая боль почти прошла. Похоже, Катька это почувствовала, поскольку мягко заставила меня выпрямиться, и осторожные пальцы занялись моей раненной рукой. Я бросил на нее только один взгляд и тут же отвел глаза – рука выглядела гораздо хуже, чем я предполагал, – устрашающее месиво из застывшей крови. Кроме того, я предпочитал смотреть на девушку: красивая или нет, она была симпатичным созданием. А теперь она прижимала мою руку к груди, оставив кисть свободно лежать на ее коленях; это весьма отвлекало. Рядом с нами я слышал разговор Мирко и Джипа, но то, что они говорили, доходило до меня лишь постепенно.