Глава 28

Брэнт прекрасно понимал, что ее долгое разглядывание вида, открывавшегося за окном, ее старания избегать смотреть на него означают, что она все еще боялась его и наверняка уже бесконечно сожалела о своем приезде к нему. Им начало овладевать нетерпение, непреодолимое желание прорвать ее оборонительный заслон, чем бы это ни кончилось. На ней было надето бежево-коричневое платье из шелка, которое выгодно подчеркивало цвет ее кожи и волос. Оно было с высоким воротником и длинными свободными рукавами. Неожиданно едва заметное движение ее плеч, которое он уловил под тонкой шелковистой тканью, напомнило ему о Фрэнси, о всей его толпе. Вероятно, из-за того, что Фрэнси иногда демонстрировала подобное упорство. Но у Фрэнси это было притворством, имевшим целью произвести определенный эффект, а у Евы — подлинным. По всей видимости, она и сейчас была настроена на сопротивление, несмотря на свою внешнюю безвольность. Она как бы молча приказывала ему убрать свои руки, чтобы не причинить ей боль, чтобы не завлекать ее…

Он приблизился к ней и встал у нее за спиной. Через секунду он услышал, как она сдержала свое взволнованное дыхание, и — вот уже перед ним ее лицо. Он взял ее за оба плеча и пристально, без улыбки, посмотрел ей прямо в глаза. Ее глаза выражали страх, может быть, что-то еще — какое-то отчаяние или безнадежность.

Вдруг он почувствовал, как его охватило презрение к Дэвиду Циммеру, тому, о ком она так убивалась. К ее потерянному возлюбленному, главной причине того, что сейчас она стоит здесь, перед ним.

Они молча пристально смотрели друг другу в глаза, соперники, готовые к бою. Брэнт вновь удивился себе. С какой стати он все-таки так увязался за ней и даже предложил ей выйти за него замуж? Чем это он здесь занимается с этой самой женщиной? Ладно, жажда плотских наслаждений — дело обычное. Это для него не внове. Видишь, хочешь, берешь… После этого — все. Претензии всегда покрываются деньгами. Что же у него с Евой?

Неожиданно, будучи уже не в состоянии анализировать свои мотивы, пытаясь разгрузить утомленный мозг, переведя напряжение в чувственную сферу, Брэнт наклонился и поцеловал ее полуоткрытый рот, не дав ей вымолвить ни звука — сначала с силой, ощутив, как ее тело окаменело от напряжения, потом, взяв себя в руки, как можно нежнее, даже чуть робко.

Она, твердая, словно статуя, постепенно, очень медленно, начала обмякать, прижимаясь к нему. Теперь она позволила ему беспрепятственно ласкать свой нежный рот, и он начал ощущать зовущую нежность ее высоких округлых грудей, прижатых к нему, притягивающую упругость ее точеных бедер, слегка напряженных, поскольку она почти оторвалась от пола в его объятиях. А ниже… он помнил, он видел, что она может открыть ему, он уже однажды получил это, но взял это у нее силой… В ту ночь он сказал ей именно то, что думал о ней: как красивы ее потаенные места. Потом вскоре ввалились остальные, и он потребовал камеру, чтобы заснять для всех то очарование, которое принадлежало ему по праву хозяина.

Он возвратился из воспоминаний в настоящее. Да, на этот раз они были одни, сейчас не место и не время для темных мыслей. Вновь он ощущал запах ее волос, легко надушенных. Неожиданно он начал перебирать их, купаясь в их нежной шелковистости. Для него было весьма необычно быть таким внимательно-нежным, очаровывать поцелуями и ласками женщину, которую ведешь в постель. Обычно он не тратил времени и усилий на прелюдии — те женщины, которых он брал, знали, на что идут, так к чему же было все это? Но теперь, помня о своих обещаниях, находясь во власти новизны ощущений, он стоял и просто целовал ее, его руки ласкали ее волосы. Он дождался момента, когда она сама начала целовать его и ее тело начало льнуть к нему.

— Хорошо, давай устроимся поудобнее, — прошептал он в ее ухо.

Он взял ее на руки и положил на огромную кровать, ожидающую их. Она лежала, закрыв глаза, повернув голову на бок, пока он снимал с нее одежду, стараясь делать это как можно нежнее.

Тело Евы было цвета слоновой кости, кожа была гладкой, словно полированная. Его губы ласкали ее груди, подбираясь к ложбине, пролегшей между ними, а пальцы порхали по ней, двигаясь в поисках нежных углублений, от чего ее тело начало совершать волнообразные движения, откликаясь на его ласки. Но когда он коснулся губами нежного основания ее стройных ног, она вздрогнула и сомкнула их, моля его: «Нет… нет не здесь, не сейчас…»

Она тоже помнит? Понимая это и желая добиться новой волны ответной чувственности от нее, он вновь вознесся к вершинам ее нежных полукружий, чувствуя, как отвердели пестики ее розовых распустившихся цветков, как участилось ее дыхание…

Не в силах больше томиться в ожидании, разрываясь от нетерпения, он накрыл ее своим телом, утопая в пьянящей мякоти ее существа.

Он старался заставить себя быть как можно нежнее к ней, но для них обоих было невозможно избавиться от воспоминаний о том, что произошло когда-то между ними, о том, как он силой брал ее израненное, сопротивляющееся тело, хотя на этот раз она не отбивалась от него и ее руки покорно лежали на его плечах.

Ева отвернулась, чтобы не смотреть на него, на белизне подушки резко выделялся ее профиль с прикушенной от напряжения нижней губой. Она здесь для того, чтобы забыть Дэвида, выбросить его из головы, однако ее память подводила ее, вновь и вновь воскрешая последний раз, когда она была в постели с Дэвидом: как ее тело было исполнено желания, стремилось прижаться к нему так, будто хотело слиться с его плотью, а ее душа — с его душою. С отчаянием она думала о том, что она не может ответить на ласки Брэнта так, как ей хотелось бы. Его тело было слишком требовательным, словно принуждая ее делать движения чисто механически, без участия ее души.

Почему она вдруг начала отстраняться от него? Брэнт познал за свою жизнь слишком многих женщин, чтобы почувствовать, что, несмотря на ее старательные движения в лад задаваемому им ритму, она не достигнет удовлетворения. Еще надо долго-долго ждать. Вдруг он осознал, насколько он необуздан и эгоистичен; его охватило острое желание узнать, что творится там, в ее душе, за крепостной стеной ее закрытых глаз. Нет, он не будет ждать ее. К черту эту ерунду насчет самоконтроля, приглушенного огня и сдерживания себя, пока женщина достигнет высшей точки. Разве Сил не говорила ему всегда: «Просто делай, делай, милый, и заканчивай, когда подступит, когда чувствуешь, что не можешь остановиться. Ведь главное — это твое чувство».

Он всегда так и делал, не беспокоясь о женщине, которая была с ним в тот момент. Он слишком привык презрительно отмечать про себя: либо женщина горяча, пылает от желания и готова достичь блаженства с ним, либо — нет. В последнем случае — тем хуже для нее. Бывало, когда он ждал, но лишь потому, что это нужно было ему самому, потому что он сам так хотел, задерживая пик своего сладострастия, чтобы потом разрядиться в сотню раз мощнее, до боли упоительнее. Он всегда завершал акт любви лишь для себя. Единственной женщиной, с которой он старался слиться полностью, была Сил…

Теперь, когда он был с Евой, он понимал, что она не была готова и еще долго не будет готова для слияния с ним; он уже с нетерпением предвкушал следующий раз, желая закончить скорее их соитие, чтобы поговорить с ней, постараться пробить брешь в этой проклятой стене, которую она воздвигла между ними. Обняв ее за упругие нижние полукружия, он приподнял ее тело для последнего своего усилия, расслышав ее приглушенный протестующий возглас.

Ева чувствовала его пульсацию внутри себя — толчок за толчком. Она вскинула взгляд, чтобы увидеть его лицо. Забавно, какие они, мужчины, все разные в этот момент. Многие из них издают или стоны, или сдавленные крики, или выкрикивают какие-то бессвязные слова. Именно таким был Дэвид: он всегда жарко говорил что-нибудь вроде: «О, Боже мой, Ева!» или: «Детка, ты моя зверюшка, черт, как же ты хороша!» Брэнт же не произнес ни звука. Его тело словно окаменело, и он часто задышал, зажмурив на какое-то мгновение глаза, — это наступило. Будто бы он ничего не чувствовал, будто этот взрыв его мощной чувственности внутри нее был недостаточен для того, чтобы отразиться на его красивом, оставшемся без эмоций лице.

Он покинул ее, оказавшись рядом, закурил сигарету, и они молча лежали бок о бок, слегка касаясь друг друга бедрами.

Невидимые колонки тихо излучали какую-то вещь Баха; не спрашивая ее, Брэнт дал ей зажженную сигарету. Она увидела его классический профиль, вырванный на мгновенье из полумрака комнаты огоньком зажигалки, и вновь не могла удержаться от восхищенной мысли о его внешности, слишком совершенной, слишком зачаровывающей, чтобы принадлежать обычному человеку. Она, кажется, подумала, не гомосексуалист ли он, когда впервые его увидела? До сих пор она для себя не решила.: может быть, он тайный «голубой» или бисексуал — ведь по теперешним временам такое — не редкость, причем многие открыто в этом признаются. В его чертах ей чудилась какая-то необъяснимая чистота и гармония, а его тело было почти что идеальным — ему бы стать кинозвездой или манекенщиком, почти что с завистью подумалось Еве. Смотреть на него — это будто бы видеть ожившую греческую статую тех времен, когда скульпторы более трепетно и заботливо относились к создаваемым ими молодым богам или сатирам, чем к богиням! Почему она дала вовлечь себя в этот чудовищный, немыслимый эксперимент с Брэн-том Ньюкомом, именно с этим мужчиной из миллионов и миллионов других? Может быть, из-за гигантской перемены, происшедшей с ним? Кстати, интересно, почему же он вдруг так переменился? Ей казалось и раньше, что в его отношении к ней проглядывает что-то вроде терпимости, и это ее удивляло. У него действительно есть какая-то непреодолимо сильная тяга к ней, заставившая его даже сделать ей предложение, но причина всего этого — тайна для нее.

— Тебе ведь не было хорошо со мной, да?

Его голос прозвучал сухо и отстраненно, и Ева неожиданно для себя ощутила простую искренность, свидетельствовавшую, что он действительно придавал этому значение. Что ж, он просил ее быть с ним предельно откровенной, и она чувствовала в себе желание высказаться — не важно, что она заденет его мужское эго. Но сможет ли какой-нибудь мужчина перенести удар по своей гордыне самца?

— Ты прав. Но какая разница? Мне… Мне кажется, это, вероятнее всего, по целому ряду причин… Нью-Йорк выжал меня, ты ошарашил меня, к тому же… увидеть Дэвида… ты ведь знаешь про Дэвида, да?

Она ждала, что он ей ответит что-нибудь обидное и едкое, однако вместо этого он лишь добродушно рассмеялся и потрепал ее по плечу.

— Да разве есть в городе хоть один человек, знакомый с тобой, который не знал бы про вас? — В его голосе слышалась насмешка, но не издевка. — Ты все еще любишь его, Ева?

Она выпалила ответ, чуть ли не дав ему договорить:

— Нет! Я… не могу выразить это слозами, даже не могу самой себе сейчас все объяснить. У нас были не по-настоящему взаимные отношения, сейчас я это поняла. Я давала ему возможность использовать меня, как ему было надо, и, мне кажется, он за это меня презирал. Только ведь я не хотела тогда этого видеть, я лишь пребывала в неосуществимой надежде на то, что он… Но почему я все это тебе рассказываю?

Она почувствовала колебание его прижатого к ней тела; он пожал плечами.

— Наверное, потому, что я спросил тебя об этом и тебе стало просто необходимо выговориться. Видишь, как легко быть честной, когда ты не питаешь иллюзий о ком-нибудь и можешь судить объективно?

Она вынула изо рта сигарету, удивляясь про себя, как это они вдвоем, обнаженные, лежат после утех любви и спокойно обсуждают Дэвида. Медленно она начала говорить:

— Я… Мне кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду. Но я не уверена, что я — именно тот человек, кто смог бы объективно судить о чем-нибудь, даже вот хотя бы об этом нашем совместном пребывании здесь. Что же все-таки я здесь с тобой делаю, Брэнт?

— Ты находишься здесь потому, что я привез тебя, потому, что я подловил тебя в момент твоей слабости, когда ты совсем запуталась и была несчастна и к тому же еще хотела продемонстрировать Дэвиду свое безразличие к нему. Еще потому, что я ошарашил тебя своим предложением выйти за меня замуж, ведь так?

Он старался, чтобы тон его был бесстрастным, но ей почудилось, что все-таки он старался ее слегка поддеть своими словами. Она взглянула на него, но выражение его глаз было непроницаемым.

— Может, ты и прав, я все еще в полном недоумении. Еще раз объясни мне все, Брэнт. Почему ты попросил меня выйти за тебя замуж?

— Да, черт возьми, потому, что я хочу этого! Я не собираюсь морочить тебе голову бреднями о моей сумасшедшей любви, но все-таки ты мне нужна. Даже сейчас. В тебе есть что-то такое, какое-то необъяснимое свойство, которое я не встречал ни у одной другой женщины. Я не могу точно объяснить, что это, но оно продолжает притягивать меня к тебе. Ты продолжаешь притягивать меня к себе, это просто необъяснимо, необычно для такого человека, как я. Похоже, что ты нужна мне, я чувствую, что ты со мной будешь честна, и… Черт, что-то я разговорился. Ну, а что ты, Ева? Ты ведь воспитана в старорежимном католическом духе. Почему же ты так и не вышла замуж? Его слова задели ее, и она выпалила в ответ:

— Потому что я никогда не хотела выходить замуж! Я хотела оставаться свободной, найти себя в чем-нибудь, заниматься полезной работой, самой познать жизнь, а не вычитывать о ней из книжек. Для моих ушей слово «замужество» всегда звучало как «ловушка», пока я не встретила Дэвида, вот тогда я…

— Ты на самом деле думала, что он на тебе женится?

— А почему бы и нет? Он с самого начала дал мне понять, что он… он не хочет, чтобы я была еще с кем-то, кроме него. Он мне звонил каждый день, везде брал меня с собой! Если бы не было этой идиотской вечеринки на выезде и эта стерва Глория Риардон не подстроила свою подлость, он, может быть, уже бы…

— Ты, кажется, собираешься найти успокоение в своих «может быть» и «если бы», Ева? Черт возьми, кукленок, он ведь играл тобой, ты же сама только что в этом призналась. Я сам в своей жизни играл столькими женщинами, что точно могу сказать: я-то знаю, как легко вас одурачить. Небось твердил все время, как он тебя любит? Что ты у него — самая большая любовь в его жизни? Наплести можно чего угодно, детка. Ну скажи, что Дэвид Циммер для тебя такого сотворил, кроме того, что он имел тебя, когда ему было надо, да морочил тебе голову своими смутными обещаниями? Да уж, Фрэнси порассказала мне о своем старшем брате и о том, как он крутит своими дамочками.

— Брэнт, не надо!

Она почувствовала боль будто от физического удара и рванулась бы прочь, если бы его мощные руки не прижали ее плечи к постели. Взгляд его синих глаз стал суровым.

— Ева, скажи мне. В ту ночь, в ночь, когда ты побывала у меня, когда ты вырвалась из моих рук в поисках утешения и защиты, когда ты ему обо всем рассказала, что он для тебя сделал? Он тебя обнял? Извинился перед тобой за то, что он послал тебя сюда, чтобы ты выполнила самую грязную работу для него? Помог тебе направить заявление в суд? Или же он стал обвинять тебя в том, что ты сама с готовностью стала участницей той милой скромненькой оргии? Даже не пробуй ответить — я сам вижу в твоих глазах этот ответ! Так почему же не посмотреть правде в лицо? Ты просто балдеешь от того, как этот ублюдок здорово тебя трахал, как он играл тобой, все время держа тебя при этом на вытянутой руке, в состоянии томительной неопределенности… Что, разве это не так? Я-то уж в этих штучках знаю толк, детка моя, в тонкостях. Например, та сцена во время вечеринки с этой юной сучкой Фрэнси и ее зазнобой. Да, что и говорить, — сколько всего можно напридумывать! Ты хочешь отправиться по этому маршруту? Неужели ты собираешься ждать и надеяться, что Дэвид вернется к тебе? Разве лучше было бы, если бы ты отправилась с ним и с этой его новой курочкой? И чтобы меня не было там, в аэропорту? Ты бы твердила себе, что он всего лишь хочет возбудить в тебе ревность, а потом, может быть, все-таки позвонит тебе?

Он говорил все это резким и почти что злым тоном. И Ева почти физически ощущала, как каждое произнесенное им безжалостное слово вонзается в ее душу, отзываясь в ней болью правды.

— Брэнт, пожалуйста!

— Что «пожалуйста», Ева? «Пожалуйста» оставить тебя в покое, или «пожалуйста» не говорить то, чего ты не хочешь слышать, или «пожалуйста» трахнуть тебя снова, чтобы ты смогла закрыть глаза и думать, что это делает он?

Она зажмурила глаза от жестокости его слов и слепо вытянула руку, коснувшись его бедра.

— Пожалуйста, постарайся понять, что я боюсь! Я уже просто не знаю, чему и кому можно верить, — все так стремительно понеслось на меня. В Нью-Йорке мне казалось, будто я все время пребываю во сне, потому что я вдруг очутилась там, где так долго мечтала быть, и это меня к тому же напугало. Одновременно я хотела выбросить Дэвида из памяти, но я не хотела, чтобы это стало причиной… О, Господи, что я несу!

Она плакала, сквозь плач расслышав, как он вздохнул перед тем, как притянул ее к себе и вплотную приблизил свое лицо к ее волосам. И вдруг, к своему удивлению, она обнаружила, что от всего его тела, его сильных рук, обнимающих ее, исходит успокоительное тепло.

Он дал ей выплакаться, пока ее всхлипы не перешли в прерывистое дыхание, а потом — что было почти неотвратимо — он снова начал добиваться ее. Однако на этот раз он был просто воплощением нежности. Он ласкал и ласкал ее, покрывая ее поцелуями, не стараясь проникнуть внутрь.

Теперь он был бесконечно терпеливым, он ждал момента, когда она забудет обо всем на свете, кроме его обжигающе-нежных прикосновений. Забудет о том, кто он, забудет даже Дэвида, забудет саму себя, утонув в бездне страстного желания — желания того, чтобы он вошел в нее, чтобы он обхватил ее извивающееся тело, жадно отвечающее на малейшее его прикосновение. Она вся полыхала в страстном ожидании — вот он вошел в нее, достигнув ее потаенных глубин, и она заперла его в чарующем замке своих требовательных ног, сомкнувшихся у него за спиной, пленив его в себе, стремясь навстречу каждому мощному движению его тела.

Голова Евы откинулась назад. Она ощутила пламя его сокрушающих страстных губ, и теперь во всей вселенной осталось только это, только это чувство, всепоглощающее желание вырваться из огня сладостного бреда, облегчить биение всего ее существа — так, так, так! Ее ногти впились в его плоть, из ее рта вырывались гортанные возгласы, пока, наконец, в каждую клеточку ее тела не влилась огненная, пульсирующая плазма высшего наслаждения, постепенно стекшая к ее бедрам, и ее сознание постепенно начало возвращать ее к реальности: умиротворенную, очищенную, забывшую о нем, остывавшую после жестокого пожара страсти.

Ни единого слова — между ними на этот раз не было произнесено ни одного слова. Но странно — как будто то, что они пережили сейчас, установило невидимые узы между ними. Ева ощущала себя завоеванной и взятой в плен, боясь и одновременно не боясь этого.

Он лег рядом так, что их тела касались друг друга, а ноги сплелись; его учащенное дыхание приятно согревало ее висок. Она почти, ей показалось, почти наверняка — тут он освободил ее из своих объятий, перевернувшись на бок и отодвинувшись от нее, — она почти что подумала: если он все время будет вот так отодвигаться от нее после их близости, не будет ли это для нее немного обидным?

Глава 29

Должно быть, она какое-то время проспала. Когда Ева проснулась, наступила уже полная темнота, слегка прореженная огнями города за огромным окном, которые рядами стремились достичь залива. Несколько секунд она вспоминала, где она находится, и память с трудом подсказала ей это — вместе с музыкой Моцарта, на этот раз приглушенно наплывавшей из мрака комнаты.

Тихонько воскликнув от осознания того, где она находится, Ева вскочила. Она не могла определить, сколько сейчас времени, она была одна в сумраке комнаты, слегка озаряемой огнем камина. Чувство, что все происходящее с ней всего лишь сон, вновь вернулось к ней, отчего ее охватила паника. Ее мысли метались от идеи выпрыгнуть из огромной кровати и бежать или запрятаться под простыни и снова заснуть.

Поперек кровати пролегла полоса света — Брэнт вышел из ванной.

— Приветик. Хорошо выспалась?

Она с сожалением подумала, что, должно быть, у него глаза, как у мартовского кота. Он дотронулся до выключателя на стене, после чего комната посветлела от приглушенного освещения, и Ева увидела посередине комнаты два свои чемодана, прислонившиеся к комоду. Он слишком многое воспринимает как должное, он…

Похоже, он вновь прочел ее мысли.

— Скорее всего, ты хочешь звонить по своим делам. Давай. У этого телефона нет параллельного аппарата. Чего тебе хотелось бы на ужин? Внизу Джемисон, а он — превосходный повар.

Наконец, он приблизился и присел на кровать рядом с ней. Он был обнажен, тело его только что освежил душ, волосы были влажными. Она все еще не могла прогнать сонливость, пытаясь заставить себя привыкнуть ко всему тому, что с ней происходит. Он положил ей на плечо руку, и, раздвинув волосы, поцеловал ее в шею.

— Ева, ты останешься?

Она все-таки осталась. Она подумала: почему бы и нет, и, в конце концов, она была так измотана, была слишком обессилевшей и запутавшейся, чтобы протестовать или спорить.

Ева пыталась дозвониться до Марти, но никто не брал трубку. А если Марти все еще не вернулась? Она не хотела быть одной в квартире, подскакивая до потолка при каждом телефонном звонке. Она раздумывала, не позвонить ли матери, и все-таки пришла к выводу, что не стоит. Она так же подумала, не позвонить ли Дэвиду и сразу повесить трубку, как только он ответит, — но есть ли смысл в этом? Дэвид принадлежал к ее прошлой жизни, а она не была уверена, станет ли он частью ее будущего. Завтра еще будет время подумать над этим.