Ирина РОДНИНА
      Негладкий лед
      Литературная запись С. Токарева.
      Ирина РОДНИНА
      Ирина Константиновна Роднина родилась 12 сентября 1949 года в Москве. Фигурным катанием занимается с 1957 года в Центральном спортивном клубе Армии. Двукратная чемпионка Олимпийских игр (1972 и 1976 гг.). Четыре раза завоевывала звания чемпионки Европы и мира в паре с Алексеем Улановым, пять раз -- в паре с Александром Зайцевым.
      Аспирант Московского института физкультуры, заслуженный мастер спорта СССР Ирина Роднина награждена орденами Ленина, Трудового Красного Знамени, медалью "За трудовую доблесть", почетным знаком ВЛКСМ.
      Была делегатом XVI съезда комсомола.
      Ирина Роднина работала над этой маленькой автобиографической повестью-размышлением на тренировочном сборе в Северодонецке летом 1976 года, диктуя ее мне каждый вечер с 22.00 до 23.30 -- по плану. Иного свободного времени у нее не было:
      день с утра до вечера был занят тренировками на льду и в зале, и короткий отдых между ними требовался, чтобы восполнить силы. Было видно, что она устает, что нелегко входит в форму после перерыва почти в два месяца -- за десять предыдущих лет у нее еще не было такого перерыва, а этот был вызван тем, что перед отдыхом болел Зайцев,-- он перенес операцию по поводу аппендицита.
      Но ни я, ни кто-либо другой, по-моему, не слышали от нее жалоб на усталость. Когда после вечерней тренировки Татьяна Анатольевна Тарасова давала им указание бегом бежать до гостиницы (а это минут двадцать в среднем темпе), Ира всегда еще удлиняла трассу, выбирая кружной путь.
      Тем не менее ровно в 22.00 в той гостиничной комнате, где они ужинали, Ира прибирала посуду с нашего края стола, готовно садилась на обычное место справа от меня и выжидательно смотрела на Сашу Зайцева и 12-летнюю Лену, только-только взятую Тарасовой в свою группу. Ира при работе стеснялась посторонних. Саша это знал, одним могучим глотком он дохлебывал кефир и произносил традиционную шутку: "Ну, Ленка, они как хотят, а нам пора службу продолжать -- смотреть телевизор".
      Итак, в 2200 мы садились за стол, и не было случая, чтобы она опоздала или чтобы сказала: "На сегодня хватит". Говорил это я, когда уставала рука.
      Так рождалась эта маленькая повесть -- между тренировками, которые мы в дальнейшем увидим.
      С. ТОКАРЕВ
      Мне хочется больше говорить не о себе, а о фигурном катании. Именно оно сделало меня известной людям, и, значит, не будь фигурного катания, никому не был бы любопытен мой рассказ.
      Рассказывая о пережитом, надо стараться сохранить объективность, но я отдаю себе отчет в том, что порой буду невольно ее утрачивать. Ведь события, увиденные мной, чувства, испытанные мной по поводу этих событий, в чем-то отличаются от тех же событий, увиденных другими глазами, от чувств, испытанных другими людьми.
      Мне хочется поговорить о наболевшем, о том, что меня не устраивает в сегодняшнем фигурном катании. Зрители нас наблюдают в основном не в обычных условиях, а в моменты наибольшей ответственности, наивысшего напряжения, в минуты счастья, то есть не такими, как всегда, а идеализированными. и они хотят видеть нас такими, слышать о нас только хорошее, только лучшее. Вот так и мне хотелось бы видеть в фигурном катании только хорошее, только лучшее, чтобы ничто не тормозило его развития. Хотя я понимаю, что если бы ничто не тормозило, мы бы не получили многих хороших спортсменов: они просто обязаны преодолевать препятствия, чтобы крепче стоять на ногах и дороже ценить добытое.
      То, что досталось легко, меньше ценишь.
      Практически это первая подобная работа, которую я делаю с желанием и полной ответственностью. Мне кажется, что многое из написанного обо мне неверно, и это вполне объяснимо. Иногда просят: "Расскажите о самом, например, драматичном в вашей жизни или о самом смешном". Ты начинаешь вспоминать. что же было самое смешное, и вдруг видишь, что никому не смешно. В нашем деле, как в любом другом, есть какие-то нюансы и непонятные остальным и вообще такие, которые обычными словами не передашь.
      Я стану пытаться искать эти слова, но читатель, наверное, обнаружит противоречия в сказанном -- в отношении к людям и проблемам. Впрочем, это означает только, что у меня есть какие-то сомнения и колебания, которыми тоже хочется поделиться. Это означает, что в своем рассказе я не желала бы выглядеть человеком, которому в жизни все ясно. Это было бы неправдой, это была бы не я, а я хочу здесь выглядеть такой, какая есть.
      I
      Лучше в мае маяться от усталости, чем от безделья.
      Можно дотягивать до отдыха, потому что последние соревнования, последние показательные выступления -- это конец апреля, по существу, конец сезона, а начало следующего -- в июне. Но май -- такой месяц, когда закладывается фундамент следующего сезона, когда возникают первые мысли о нем, и если май прожит плодотворно, то и сезон получается удачным.
      Перед сезоном семьдесят третьего, то есть в мае семьдесят второго года, только начав кататься с Сашей, я не знала ни выходных, ни праздников, хотя май у меня самый богатый месяц на праздники...
      Мы работали не меньше восьми часов в день, и большинство элементов, показанных потом, было подготовлено именно тогда, и когда я приходила домой, разноцветные круги вертелись перед глазами... Поддержки начали делать буквально со второй тренировки, и надо учесть, что у меня тогда был вес приблизительно пятьдесят килограммов, а прежняя Сашина партнерша весила сорок два...
      Я не знаю, надо ли так уж особенно сосредоточиваться на трудностях, потому что, если я скажу, что мне трудно всегда, подумают, что Роднина жалуется. Большинство человеческих жизней главным образом и состоит из трудностей -- физических, моральных, психологических, и пожаловаться, по-моему, любят все: от этого кажется легче. Трудности стоят за всем приятным, предваряют все приятное, а после забываются, как, наверное, женщина забывает боль родов, когда у нее на руках ее здоровый и красивый ребенок.
      Может быть, порой люди думают, что жизнь мне дается шутя: мол, вот уж сколько лет все награды у Родниной в руках. И как знать, может, и не надо разрушать эту иллюзию. Может, людям и должно казаться, что фигурное катание состоит только из легкого и прекрасного, а коль покажешь его потную изнанку, то разочаруешь болельщиков. Олег Алексеевич Протопопов говорил, что если тебе тяжело поднимать партнершу, по твоему лицу это не должно быть видно -- наоборот, на нем должно быть написано, что это великая радость -ее поднимать. Ведь, смотря балет, мы не думаем, не должны думать о том, что за непринужденными па скрыты многочасовые однообразные "раз-два-три, раз-два-три" у станка. Натуга противоречит в глазах зрителя искусству балета, как и искусству фигурного катания.
      Но в моем рассказе я, повторяю, хочу быть объективной, и из песни слова не выкинешь. Тем более что речь идет не только о труде Родниной, о трудностях Родниной, но о труде и трудностях фигуриста.
      ...Итак, май, и сезон еще далек, и хотя надо думать о будущем, но, в общем, не хочется. Хочется какой-то разрядки, каких-то встреч с людьми другого круга -- не того, в котором ты замкнута от весны до весны.
      Раньше я все праздники проводила с ребятами из моего бывшего класса -- мы были моложе и легче на подъем. Боюсь, что тяжелее всех в этом смысле выглядела я: со мной им, наверное, казалось скучно, потому что за праздничным столом я хлопала на всех трезвыми глазами. А сейчас все стали совсем взрослые: одни разъехались по свету, у других -- дети...
      В общем, в мае, когда можно немножко себя не беречь, позволять себе являться домой даже в два часа ночи, не думая о последствиях нарушения режима, очень иногда хочется попасть в компанию, где люди ничего не знают о фигурном катании. Такие вот странные люди, которые никогда не смотрят телевизор, потому что у них это время, например, рабочее... И просто посидеть в уголочке и послушать интересные разговоры. И чтобы никто у тебя не спрашивал: "Ну как, дашь на будущий год медаль?"
      По-моему, не одно поколение спортсменов мечтает о каком-то клубе, где мы могли бы запросто общаться с артистами, писателями, например, или с учеными...
      ...Май -- это институт, где сдаешь экзамены и зачеты сразу и за зимнюю сессию и за летнюю...
      У нас на выпускном вечере больше всего веселились жены заочников. Наверное, были счастливы, что кончились их мучения, не надо больше переписывать за мужей конспекты и помогать делать контрольные. Я уважаю и люблю заочников -- тех из них, которые просто ужасно любят спорт, сами не слишком многого в нем добились и теперь работают тренерами, и без таких, как они, не было бы спорта. На них, простых рабочих спорта, так называемых "низовых тренерах", держится его нравственность. Они меньше всего получают от него благ и почестей, их ведет в их деле энтузиазм, любовь и вера в то, что это дело -- необходимое и чистое.
      Именно с рабочими, с рядовыми энтузиастами впервые встречается, приходя в спорт, ребенок. Именно они закладывают основу его спортивной морали. И тем, что в так называемом Большом спорте, где много нравственных соблазнов и моральных испытаний, люди в основном все-таки хорошие, мы обязаны "низовым тренерам". Моим друзьям-заочникам.
      II
      Потом кончается май, и начинается отдых.
      Раньше я любила отдыхать весело, а теперь мне нужна тишина.
      В тренировочный период, когда кончается очередная пятидневка, выходным, по-настоящему свободным чувствуешь только предвыходной вечер, а будущий день -- это заботы и хлопоты, и ты ничего не успеваешь: хочется куда-то бежать, к кому-то зайти в гости, но на полчаса, не больше, потому что не успеваешь. Хочется в театр, но театр -- это тоже возбуждение и волнение, он вызывает в тебе какие-то идеи по поводу новой программы (если это балет) или другие какие-то мысли -- о себе, своих обязанностях, о предстоящем... Иначе быть не может;
      это естественно для человека, и если это не так, то для чего театр?
      Я когда-то спросила у Станислава Алексеевича Жука, моего прежнего тренера:
      -- Почему вы меня особенно нагружаете, особенно гоняете во вторник, через день после выходного?
      -- Эх,-- он сказал,-- какая ты наблюдательная. Это я тебя за воскресенье. В понедельник я тебя сразу перегружать не хочу, а во вторник ты у меня расплачиваешься за воскресенье.
      -- За что я расплачиваюсь?
      -- А за то, что вдруг ты в воскресенье минут пятнадцать не думала о фигурном катании! Я этого не знаю, но это я для профилактики.
      Татьяна Анатольевна Тарасова, мой нынешний тренер, Таня, она до такого не додумается. Она может расшуметься, накричать, потом будет переживать, принимать седалгин, седуксен, но до такого не додумается.
      ...В первую неделю отпуска хочется отоспаться и начитаться. Отпуск -это когда спокойные сны. Не сны усталого спортсмена, когда ты камнем проваливаешься в черноту или совсем не можешь уснуть и гонишь от себя мысли, а они тебя мучают. Нет, спокойные сны или какие-то... видения, когда представляешь себе фигурное катание чем-то сказочно красивым, когда в полудреме воображаешь нечто неконкретное, может быть, идеальное или даже несбыточное...
      В общем, от фигурного катания отвлечься и хочется и невозможно. Я потому и не люблю, когда у меня перед отпуском готова музыка новой программы, что, если она есть, она весь отпуск и будет в тебе звучать, словно ограничивая твое воображение.
      Тем более что музыку чаще всего тебе подбирает тренер. Здесь больше его творчества, чем твоего. Исключение я знаю одно -- Олег Алексеевич Протопопов: он сам находил то, что требовало его сердце, и потому все на льду выглядело у них с Белоусовой так естественно, без малейшей фальши в движениях. Это была их музыка, его музыка, выстраданная еще во время поисков.
      А в сезоне -- в сезоне ты видишь во сне только будущие соревнования и катаешь свои программы, катаешь их без конца.
      Мне хочется отоспаться, сказала я, и хочется всласть начитаться. Когда идет сезон, читаешь только урывками: пять минут в автобусе по дороге на тренировку или немного вечером. Но вечером в голове маячит тренировка, свербит то, что недоделано, недоработано, и ты начинаешь фразу, скользя глазами по строчкам, и теряешь ее... Иногда целый абзац... Только в отпуске можно сесть за книгу с утра и просидеть до вечера, не думая о том, что это неправильно,-- так сидеть, что день должен быть распланирован.
      Мне часто дают книги -- люди читающие вообще добры:
      если сам прочел и понравилось, хочется этим с другими поделиться. Именно так я со многими хорошими книгами и познакомилась.
      Во вторую неделю отпуска начинаешь понемножку появляться на людях. До этого появляться не хочется, потому что общение с окружающими невольно заставляет тебя постоянно быть подобранной. Ты ощущаешь, что люди следят за каждым твоим словом и движением, они испытывают к тебе интерес, и это, наверное, не может быть иначе. Ведь если и я в компании встречаю человека, о котором много говорят или пишут, у меня тоже возникает желание всмотреться в него, вслушаться в манеру говорить, в интонацию, понять, что сделало его известным, чем он отличается от остальных, от всех нас. Так и мне устремленные на меня взгляды все время напоминают, что я Роднина, "та самая, которая", и от этого хочется отдохнуть, хотя бы неделю.
      Но вот проходит вторая неделя, когда появляется желание двигаться, например, танцевать. Не отсчитывая такт, не следя за партнером, да и не со своим обычным партнером...
      А из-за горизонта потихоньку выглядывает неделя третья, неся привычное мышечное томление.
      Хорошо бы кроссики, что ли, побегать...
      Правда, в последнее время я лишь думаю об этом, не больше. Устала все-таки. И не только физически. Бывало, я в отпуске отдыхала и отсыпалась всего дня четыре, а все остальное время тренировалась.
      Весной семьдесят второго года, через месяц после начала работы с Зайцевым, Станислав Алексеевич Жук, закончив тренировку, посадил меня в свою машину, отъехал немного от Лужников, затормозил за мостом окружной железной дороги и сказал, что не хочет с нами больше заниматься.
      Это было как раз перед отпуском, в отпуск я поехала с мамой и с сестрой, с нами был Саша, а поделиться тем, что тогда кипело во мне, было не с кем. Маму не хотелось расстраивать, сестра в общем далекий от наших дел человек... Саша... Тогда ведь его сорвали с места, вселили какие-то надежды, да и не разбирался он в сложностях наших отношений... Тогда я могла только работать, и в Гурзуфе мы тренировались зверски -- делали по двести поддержек за тренировку...
      Из отпуска возвращаешься с грустью. Не знаешь, что ждет тебя впереди, то есть знаешь, что ждет еще один год жизни, а что он принесет, неизвестно. Всем, наверное, свойственно себя жалеть: во всяком случае, таких, кому это несвойственно, я не встречала. В этом отношении оба моих партнера, я считаю, добивались большого совершенства.
      По-моему, вообще мужчины жалеют себя сильнее и чаще, чем женщины. Это естественно: все-таки мужчины -- более слабый пол. Они, конечно, талантливее, они приспособленнее к большим и серьезным делам, потому что они независимы. А в женщине всегда развито ощущение, что она от кого-то зависит, от нее кто-то зависит, и ее обязанности по отношению к другим людям словно сковывают ее. Она привыкла подчинять себя кому-то и чему-то, ей некогда жалеть себя -- она чаще жалеет других. Может быть, чувству жалости, как и другим чувствам. в душе человека положен какой-то предел, и если жалость простирается на других, то на себя ее не остается, она исчерпана.
      III
      Мне жалко себя, когда я уезжаю, когда сажусь в машину, в автобус. Но это первые двадцать -- тридцать минут. А когда приезжаешь, скорее хочется на лед -- просто всех увидеть, просто покататься, потому что соскучилась по льду, по конькам, по тому, к чему привыкла, что стало необходимым и что приносит радость. В сезоне ты эту радость испытаешь не часто.
      Тренировка, как жизнь, только очень короткая. Она напряженнее, насыщеннее, чем соревнования.
      Соревнования -- это как первый бал Наташи Ростовой. К нему долго готовятся, шьют новое платье...
      Первый бал не всегда бывает удачным, и это даже хорошо, даже нужно, чтобы он не был совсем уж удачным. Нужно, чтобы после него оставалась неудовлетворенность, чтобы он посеял сомнения в чем-то, потому что без этого нельзя совершенствоваться.
      Каждое соревнование -- как первый бал. Но тренер должен воспитать в спортсмене чувство, что бал -- это сладкое, это праздник, а тренировка -жизнь, это хлеб и соль... Мне кажется, что многим нынешним молодым спортсменам соревнования бывают в тягость: то ли слишком много этих соревнований, они приедаются, то ли спортсмены к ним не готовы. А когда ты не готов, это тяжело и отбивает ощущение праздника.
      Тяжелое надо уметь перетерпеть. Самое главное, учил меня Станислав Алексеевич,-- уметь ждать, знать, чего ждешь, идти к этому и терпеть.
      Сколько лет ждал признания Протопопов: в 1960 году на Олимпиаде он был девятым, в 1964-м стал первым, и не в том дело, что иные, кто стоял выше его в строчках протоколов, покинули лед, и до него, так сказать, дошла очередь. В начале 60-х годов мы только выходили на мировую арену фигурного катания, и нужно было работать так, совершенствоваться так, чтобы сперва догнать, а потом обойти.
      Протопопов сумел.
      ...Тренировки начинаются с радости и нетерпения, а потом приходит момент, когда у тебя все болит, все тело. Это нужно именно перетерпеть, но через это ты каждый год хочешь словно перепрыгнуть, хотя и понимаешь, что иначе не может быть, что нужно время, чтобы вкататься, чтобы организм физиологически вошел в работу. Тем более что твой тренер тоже стосковался по работе, он жаждет за день сделать все, что предстоит в целом сезоне.
      Меня учили два тренера. Один -- более опытный, другой -- менее. Вообще они во всем разные -- Станислав Алексеевич Жук и Татьяна Анатольевна Тарасова. И подход к спорту, к работе, к программам у них разный.
      Жук никогда не принимался ставить программу сразу. Он отводил месяц-два на раскатку, мы делали большинство элементов, он давал задание придумывать новые подходы -- это было нашей работой, а он что-то принимал, что-то отбрасывал, что-то поправлял, и когда появлялась музыка, все приходило в равновесие.
      У него чисто мужской творческий ум -- логичный, но в чем-то прямолинейный. Эта прямизна порой приводила к некоему количественному наслоению: есть поддержка в два оборота, надо ее в три сделать, есть на двух руках, надо -- на одной.
      Он часто поступал так: "Вот вам музыка, и чтобы через две недели был танец".
      Но этим он одновременно учил нас не только кататься, а и мыслить. Нас с Улановым он научил, как правильно строить порядок тренировки, как распределять нагрузки. Мы должны были по очереди вести занятия, и если очередь выпадала мне, то я обязана была прийти на тренировку с планом, в котором указывалось, какие мы должны делать разминочные шаги, сколько времени отводится на каждый элемент или связку. Благодаря Станиславу Алексеевичу я знаю, в какое время тренировки какие элементы нужно отрабатывать, где требуется особая свежесть мышечного чувства, где теплые, уже разогретые мускулы, когда и как чередовать прыжки с поддержками.
      Кстати, именно Жук ввел программы, состоящие из пяти-шести частей, в отличие от трехчастных протопоповских. Это связано с тем, что его композиции более насыщенны, элементы в них сложнее, и потому, например, нельзя, чтобы первая часть занимала больше минуты, иначе тебя на остальные четыре не хватит, ты будешь их только дотягивать. А Белоусовой и Протопопову при их стиле и манере катания было достаточно иметь сначала быструю, бурную часть, потом медленную -- на две-три минуты, потом сразу -финал.
      Когда Станислав Алексеевич ставит программу, он смотрит на нее сперва с точки зрения технических и физических возможностей спортсменов: "художественная часть" -- это уже потом Мы не приступали к постановке, пока все элементы не были "на ходу",-- мы должны были точно знать, куда нас "выкатит".
      У Татьяны Анатольевны Тарасовой диаметрально противоположный подход: она сама человек музыкальный, я бы сказала, танцевальный, и к программе она идет от музыки, от художественной идеи.
      Когда мы начинали с ней работать, то были поставлены обстоятельствами в очень строгие условия. Надо было за короткий срок сделать и обязательную и произвольную. Причем мы не имели права на ошибки -- мало кто знал причины нашего ухода от Жука, нас считали виноватыми, это нас мобилизовывало.
      Татьяна тоже понимала, что к ней попали такие спортсмены, в работе с которыми надо не экспериментировать, а давать результат, тем более что и времени на эксперименты не было.
      Программы обычно ставятся в июле -- августе, а мы к Тарасовой пришли в октябре. Новый тренер -- это иной подход к делу, спортсмен должен привыкнуть, приспособиться -- тем более взрослый спортсмен, со сложившимся характером. Словом, нужно было время и время, чтобы все утряслось и легло по полочкам, а его-то как раз и не хватало.
      Татьяна взялась за дело со всей свойственной ей энергией и страстью, музыку специально к новой обязательной написал композитор Алексей Мажуков, но эта программа у публики и специалистов успеха не имела. Не справились мы с ней, оказались неподготовленными ни морально, ни музыкально.
      Обязательная программа, с которой всегда начинается постановочная работа, должна быть лаконичной и ясной. Я не очень эту часть работы люблю, она интересна только разнообразием:
      обязательные чаще меняются. Произвольные -- реже, но в них больше простора для творчества. А в обязательной самое сложное -- дорожки, "серпантин". И в той первой Татьяна ставила нам "серпантин" так, чтобы каждый шаг попадал точно в мелодический такт. Не как Станислав Алексеевич, требовавший, чтобы все шесть положенных элементов выполнялись, когда надо и как надо, но по-своему усложняя задачу, чтобы они делались еще и музыкально. Этого мы тогда не смогли.
      Во мне как в спортсменке живут два начала: то, которое заложил Жук, и то, чему помогла окрепнуть Тарасова. Станислав Алексеевич дал мне прочные знания в технической области фигурного катания, это нечто объективное, что можно измерить в единицах работы, оценить, точно разграничить: так -хорошо, так -- плохо; понять, почему плохо, определить меры, которые нужны для улучшения Второе менее ощутимо, тоньше осязаемо, это касается душевной жизни, это -- желание выразить себя на льду, оно связано с таким расплывчатым, словно зыбким понятием, как вдохновение, которое сегодня есть, а завтра нет. Объем работы и качество техники находятся в простой и прямой зависимости друг от друга, а второе -- в очень сложной зависимости от них, порой в неуловимой.
      Много лет я была на льду Родниной, увиденной глазами Жука, олицетворением его идей, его понимания фигурного катания. Это все равно как ребенок, для которого его поведение оценивается только мнением родителей, и ничем больше. Взросление выражается, очевидно, в стремлении самому познать, что хорошо, что плохо, даже если при этом больно ушибешься. В спорте я стала взрослеть, когда мне впервые захотелось выразить на льду себя со всем тем, что к этому времени было пережито и перечувствовано. Но это желание было неосознанным и непостояннным: слишком сильно и твердо влиял на меня мой первый тренер.
      Да, ощущение внутреннего кризиса возникало, порой очень острое. Ну, удваиваешь элементы, утраиваешь, делаешь поддержки и усложняешь их, но это не ново -- детали, штрихи новые, а картина старая...
      С другой стороны, от добра добра не ищут, и ты вроде бы должна достигать совершенства в том, что уже умеешь, что считается твоим, что сделало тебя такой, какая ты есть,-- значит, разучивать подобное прежнему...
      Порывы порывами, а надо участвовать в соревнованиях, надо выигрывать их, и когда до них доходит черед, вспоминаешь, что какие-то элементы технически не доработаны, и тягу к творчеству снова надо прятать поглубже...
      Теперь, много времени спустя, я понимаю, что внутренний кризис в работе со мной испытывал и Станислав Алексеевич Разница лишь в том, что, поскольку в творческом союзе роль ученицы менее активна, чем роль учителя, тупик я лишь чувствовала душой, а он, должно быть, осознавал в деле. Десять лет перед его глазами маячила Роднина -- все та же, какой он ее создал, и он тоже, вероятно, мучился над тем, что с ней делать дальше.
      И все же, если бы многие сложные причины не привели к нашему расставанию, если бы нашим тренером не стала Тарасова, я бы и сейчас каталась так, как прежде. То, что не было осознано, Таня помогла осознать.
      Сейчас, с одной стороны, я, воспитанная Жуком, смотрю на программу как на что-то технически единое, целесообразное и логичное, где каждый элемент занимает свое точное место, крепко спаян с другим -- так, чтобы обладать если не стопроцентной, то, во всяком случае, девяностопроцентной надежностью Если, например, этот элемент в начале программы, когда ты свежа, то он исполняется на чистой технике, а если в конце, когда сказывается усталость, нужно прикладывать максимум физических сил. Все это особенно важно, учитывая то, что мой, например, возраст не самый юный для спорта. Словом, с одной стороны, я смотрю на фигурное катание и на себя в нем трезво, без особых эмоций, по-мужски. Но, с другой стороны, мне хочется что-то придумывать, искать и сочинять. Хочется найти в себе и показать что-то, по-моему, еще не раскрытое. Но для этого надо не бояться ошибок. А ошибаться нам в общем-то особенно и нельзя.
      Потом я не очень много умею. Могу представить себе элемент, а переход от одного элемента к другому не могу. Вернее, могу, но на льду и под музыку, а не в зале, не на полу. Могу только экспромтом, а не логическим путем.
      Бывает, бьешься над чем-то, бьешься, вдруг что-то складывается, но "вдруг" -- это ведь не система, это ненадежно.
      И еще беда в том, что я не умею видеть пару, придумывать за пару. Я могу все сообразить, только за себя -- куда, допустим, ногу поставить. А что делает за спиной партнер, что ему нужно делать, я чаще всего не знаю и не представляю. И видеомагнитофон тут не помогает.
      Впрочем, экран видеомагнитофона, как и телеэкран,-- великий обманщик. Не все зрители это знают. Телевидение, создавшее нашему виду спорта огромную популярность, показывает его, по существу, не таким, каков он на самом деле.
      Ведь изображение на экране не объемно, и я убедилась в том, например, что спортсмен, обладающий высокой скоростью, теряет на нем это свое преимущество. Крупный экран или маленький, цветной или черно-белый, на нем утрачивается ощущение простора, полета. И, наоборот, тихоход порой смотрится лучше. Происходит некое, если хотите, усреднение. В этом смысле больше везет танцами танцоры не так широко используют всю ледовую площадку, и к тому же их фигурные переходы, вязь их кружев выглядят эффектнее, они даже вроде быстрее катаются, хотя спортивная пара набирает гораздо большую скорость. К тому же надо различать понятия "скорость" и "частота движений". Можно вроде бы и меньше суетиться, но двигаться быстрее -- мощнее и шире.
      И потом мощь скольжения угадывается по звуку конька, зубца, а в телезрелище главный звук -- музыка: ее ты слышишь, а льда не слышишь.
      Поэтому -- хотя и не только поэтому -- телезрители нередко ошибаются в своих оценках, и судейская необъективность иногда чудится им там, где на самом деле необъективны они.
      Впрочем, мы отвлеклись от рассказа о том. как ставится программа. Но говорить об этом нелегко, потому что у каждой программы своя история. Общее, пожалуй, во всех случаях только одно: быстрые части ставятся быстро, медленные-- медленно. Это вполне объяснимо. Ведь в быстрой что нужно? Прыгать и бегать. В медленной важен каждый жест, его необходимо найти. Бывает, отбросишь десяток вариантов и вернешься в конце концов к самому первому.
      Из чего же первоначально исходит тренер, начиная размышлять над будущей программой, искать к ней музыку? Из чего исходишь ты, спортсмен?
      Очевидно, прежде всего из того, что тебе свойственно, в чем твоя сила, твой стиль. Порой толчок дает воспоминание о том,
      что когда-то, в свое время, особенно хорошо получалось. Моя первая в жизни короткая программа была под молдавскую мелодию "Жаворонок", и при подготовке произвольной на 1975--1976 годы -- олимпийского варианта-- я очень хотела весь пятиминутный музыкальный номер сделать молдавским. Это не получилось, но первая часть там все-таки была молдавской. В последние годы все время возникает желание еще раз использовать "Погоню" из "Неуловимых мстителей" -- наша короткая 1974 года, сделанная на эту музыку, была сразу всеми принята: к другим программам и публика и специалисты сперва присматриваются, как бы привыкают, а это -- точно любовь с первого взгляда. И вот в произвольной на 1977--1978 годы финальная часть -- снова "Погоня".
      ...Интересно порой рождаются новые элементы -- из ошибок при исполнении старых. Так было, например, с нашим "переворотом" (или "перебросом" -- более точного названия у этой поддержки нет). Мы с Улановым делали другую поддержку -- "вертолет", у Леши подломились кисти рук, и я по инерции пошла головой вперед. Станислав Алексеевич обратил внимание на необычность такого движения... Хотя в окончательном варианте "переброс" закрепился не сразу -- с Улановым он не получился, только с Зайцевым, тем более что Саша "вертолет" не любит...
      С. ТОКАРЕВ: По утрам в Северодонецке ставится обязательная программа.
      Ира как-то сказала: "Эх, поставить бы памятники Сальхову и Олегу Алексеевичу!" Это потому, что у нее прыжок "сальхов" самый нелюбимый и "тодес" Протопопова тоже. А этот тодес есть в обязательной 1977 года. и у Иры болит от него левая рука. Вот они заходят на тодес, Ира старательно вытягивается надо льдом, и по ее лицу видно, что она уже ждет боли.
      Она описывает круг -- продолжением руки партнера, ее левая нога заложена за правую, но вдруг правый конек словно уезжает, выскальзывает из-под нее... "Ой!" Она резко вскрикивает и катит вдоль бортика, ссутулясь и потряхивая забинтованной кистью.
      В довершение неприятностей у нее новые, еще не разношенные ботинки, она их все время перешнуровывает, подтягивает язык и однажды просто вырвала его...
      -- Теперь у меня,-- шутит она,-- сзади ноге тепло, спереди продувает.--Хотя в общем ей не до смеха: знай заправляй окаянный язык в ботинок...