- Кто говорил?
      - Люди.
      Теперь Сидоркина могла уйти, но она медлила, следя за пальцами Аделаиды Сергеевны, меж которых струился шарфик из мягкой ткани, похожей на мех. Этот шарфик был длинным, видимо, до колен, и струился бесконечным ручейком.
      - Сколько стоит тахта?
      - Она же отдельно не продается. Я вот приготовила...
      - Сколько?
      Сидоркина метнулась рукой в карман, но, вспомнив про сумку, нашарила там приготовленную сумму.
      - Сто пятьдесят. Весь гарнитур стоит шестьсот сорок.
      Аделаида Сергеевна взяла деньги, опустила их в широкий карман своего пальто и томно сказала:
      - Что я вам - депутат? Позвоните завтра...
      Директор специализированного мебельного магазина "Дуб" отвинтил крышку термоса, налил в нее кофе и выпил залпом, обжигаясь. Таких крышечек - по семьдесят пять граммов - в термосе содержалось ровно шесть. Теперь осталось пять. Он их выпьет через равные отрезки времени, чтобы хватило на весь день. Кофе успокаивал.
      Директор придвинул было учебник чешского языка, но в дверь негромко и уверенно постучали. Он не успел ничего ответить, как увидел перед собой бордовую шляпу, белое элегантное пальто и лицо женщины с такими же яркими губами, как и шляпа.
      - Гражданка, по всем вопросам обращайтесь...
      - Я не по всем вопросам, - перебила она, степенно опустилась в маленькое кресло перед столом и добавила, улыбнувшись: - По вопросам, но не по всем.
      - Вы откуда? - мягче спросил он.
      - Из самой авторитетной организации - из народа.
      - Ясно, - буркнул директор. - И что вам нужно?
      Она достала из пальто зажигалку, пачку импортных сигарет и не спеша закурила, пустив дым в телефонный аппарат. Директор ждал, успев отметить, что у нее нет дамской сумочки, столь любимой женщинами.
      - Товарищ директор, не считаете ли вы, что насаждаете мещанство, торгуя полированными гарнитурами?
      - Вы из газеты?
      - Например, зачем молодому человеку гарнитур "Руслан и Людмила"?
      - Вы социолог?
      - Мне нужна тахта.
      - Какая тахта?
      - Из гарнитура "Руслан и Людмила".
      Директор глянул на термос - ему захотелось глотнуть внеочередной стаканчик. Эта дама не представляла никакой организации, кроме самой себя, но сама она - директор видел - могла вполне заменить могучую организацию. Ему предстояла поездка в трест к управляющему, предстояла встреча с чешскими мебельщиками и еще куча дел в самом магазине, который простер свои стеклянные витрины на весь квартал. Поэтому директор хотел расстаться с ней, как можно меньше затратив своих нервных клеток.
      - Разве вы не знаете правил торговли? - вежливо спросил он.
      - Я не точно выразилась: тахта нужна не мне, а молодоженам. Я, так сказать, делегирована свадебным коллективом.
      - Гарнитуры "Руслан и Людмила" продаются в порядке списочной очереди.
      - Жених приехал с крупной дальневосточной стройки, передовик, член сборной, награжден медалью "За спасение утопающего".
      - Я не могу нарушать порядок.
      - Невеста работает на фабрике. Наткала столько штапеля, что его хватит протянуть до Луны и обратно. Неужели они не заслужили красивой тахты?
      - Гарнитуры мы не дробим.
      - Кроме того... Между нами, конечно... Невеста беременна.
      - Гражданка, - уже тихо, чтобы не повышать голос, сказал директор, - я говорю, а вы меня не понимаете: на эти гарнитуры очередь, и мы их не дробим.
      - Я вам не сказала главного... Жених забирает невесту, а вернее, уже муж забирает жену и уезжает на свою крупную дальневосточную стройку. Им некогда стоять в очереди. Неужели наш город не может сделать молодоженам за их деньги скромный подарок?
      Директор понял: оттого, что он не повышает голос, не возмущается и не спорит, его нервным клеткам не легче. Может быть, даже и тяжелее. В то же время он был уверен, что дама в белом пальто и бордовой шляпе за эти пятнадцать минут не потеряла ни одной нервной клетки.
      - Меня зовут Аделаида Сергеевна, - вдруг представилась она и сделала движение, которое означало, что она хочет снять пальто.
      - Хорошо! - Директор схватил термос. - В порядке исключения берите гарнитур без очереди.
      - Но мне тахта...
      - Не дробим! - крикнул он так сильно, что крышка термоса по-хрустальному дзинькнула. - Шестьсот рублей в кассу.
      - Бог с вами, - обиделась Аделаида Сергеевна, вставая. - Но хочу дать вам совет: начните курить. Удобнее взять сигарету, чем цедить кофе в крышечку...
      И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Можно работе отдать все: ум, способности, силы, годы... Потом эту работу вспоминать с удовольствием, как честно деланную. Но если от нее не защемит в груди - это была не твоя работа, потому что твоя работа та, которой ты отдаешь сердце.
      Так вот оно у меня щемит, лишь стоит представить себя без следственной работы. Как не вспомнить Юрия Артемьевича...
      Отгудевший пылесос стоял посреди комнаты, остывая теплыми боками. Чуть влажная тряпка уже объездила все доступные поверхности и теперь легла на последнюю - на блестящий кусок стола величиной с газету. Навалы и завалы ползли на эту уцелевшую плоскость, как бурелом. Лида бросила тряпку и взялась за бумаги с тихой и ожидаемой радостью...
      Она любила разбирать его стол. В этих стопках, пачках и охапках пряталась тайна мужской работы. Да нет, не пряталась - Сергей от нее вздоха не скрывал. В этом навале была вся его жизнь. Что она болтает? Какая "вся жизнь"? Разумеется, он любит свою работу, но "вся жизнь"... О, вся жизнь, вся жизнь... Вся квартира, вся одежда, вся зарплата... В конце концов, вся земля, потому что ее, матушку, измерили вдоль и поперек. Ну а чем измерить жизнь? Всю. Работой?
      Лида оттолкнулась от стола и легким бегущим шагом скользнула в переднюю - на свидание с собой.
      В большом зеркале, обрамленном старинной рамой с инкрустацией, взметнулся ворох прически. Узкое лицо с вечно яркими губами, словно она их ежеминутно подкрашивала. А волосы светлые, но с медным отливом, вернее с морковным, нет, с апельсиновым - далекий свет неяркого апельсина. Скулы видны, нежные скулки. А волосы стянуты зеленой лентой; ведь никого нет, а лента зеленая, так идущая к далекому отсвету неяркого апельсина. Шея, как у статуэточной Нефертити. А волосы, туго стянутые лентой, все-таки привстали, будто задымились. Грудь... Нельзя о себе так сладко думать.
      Боже, вся жизнь! А любовь? Да разве жизнь начинается не с любви? Да разве жизнь кончается не любовью? Ведь если не любить, то что остается работать? Конечно, Сергей обожает свою уголовщину, но там любовь иная, простенькая, и существует она для другой любви, необычайной и возвышенной, их любви. И она ведь любит свою минералогию, но тоже для их любви.
      Лида отпрянула от зеркала, удивленная тайной связью минералогии с любовью к Сергею. Да нет же, она бы работала и без Сергея. И он работал бы без нее. Работать друг без друга они смогли бы. А вот жить...
      Она вернулась к столу и зашелестела бумагами. Иногда ее руки утихали, наткнувшись на что-нибудь интересное. Если бы Сергей разрешил, она бы навела здесь ту чистоту, которая лежала на всей квартире. Но он дрожал за каждую бумажку, за каждое начертанное слово. Вот что это?..
      Серый клочок, сложенный вчетверо, потертый на сгибах. Видимо, месяц носил в кармане. А ведь есть записная книжка. Его и не разлепить. Написано второпях. "Вывезенный на место происшествия, обвиняемый вспомнит подробностей больше, чем во время допроса". Правильно, в магазине всегда купишь больше, чем намереваешься.
      Фотография какого-то прибора. Длинный металлический колышек, мягкий шланг, цилиндр со шкалой. Немного похож на геофизический эманометр. На обратной стороне написано, как он называется. Боже, трупоискатель...
      Видимо, письмо. Вот и конверт. "Следователь Рябинин! Протоколы без ошибочек, статейка мне пришита, и сам я жмурюсь в дружном коллективе на свежем воздухе. Только и следователи фуфло выдают. На шмоне в моей хате в чайничек-то не заглянули, поэтому тысчонка хрустиков моя. Выйду - мне на душевный кайф. С приветом граф О. де Колон". Дурак, а не граф. Ничему не научился. Хрустики - это деньги. А Сережа-то мог проворонить. В чайник не заглянул... Да ему на кухне обеда не, найти. Как он проводит эти обыски?..
      Карточка вроде библиографической. "Чтобы узнать истину, надо выдумать миллион заблуждений. Оскар Уайльд". Интересно, какие же ты, Сережа, выдумал заблуждения?
      "Следственная практика", а на полях записан какой-то разговор: "- У него есть подлинные картины художников-классиков. - Откуда же? - От деда остались. - И много? - Много. Он музей обокрал". Наверное, из протокола допроса. Глупый, все записывает. Его дневник, о, его священный дневник. Не спрятан и не скрыт. Пожалуй, Сереже нравилось, когда она заглядывала сюда, в эти запретные страницы, исписанные крупным почерком с разномерными буквами. Но зачем они, эти тайные страницы? Ведь известно, что заводят их от одиночества. Неужели ему легче довериться чистой бумаге, чем ей? Его священный дневник. Она бы выбросила эту толстую, уже не первую тетрадку, сожгла бы, изодрала, и располосовала...
      Ей показалось, что горячая волна плеснула в лицо раньше, чем глаза увидели чистый лист с крупными буквами: "Лидок, клади все на старые места. В этом беспорядке есть свой порядок". Как подсмотрел. Она даже испугалась. Дурачина. Пусть сям убирает. Вот только уложит эту пачку, из которой торчит синий клочок...
      Лист был разорван по написанному - разномерные фиолетовые буквы на синей бумаге. Лида прочла то, что осталось: "...в беде, или любить издалека". Она бы смахнула этот обрывок в мусор. Нет, она бы положила его в стопку таких же растерзанных бумаг. Но его рука написала "любить", его рука написала такие слова, которые, оторвавшись от других слов, имели какой-то скрытый и притягательный смысл.
      Лида принялась искать начало. Выбросить он не мог. Бумага заметная, яркая...
      Она синела под кастетом. Лида высвободила ее, приложив к своей. Оборванные края сомкнулись, и сомкнулись в единую мысль слова: "С любимой женщиной надо или сидеть в окопах, или встречаться изредка. Или быть в беде, или любить издалека. Да?
      Лида удивленно смотрела на синюю бумагу. Его рука, его слова, его стиль... Но мысль не его. Чужие это рассуждения, подслушанные. Может быть, вычитанные. У того же Оскара Уайльда. "...Или быть в беде, или любить издалека". Или в этих, в окопах. Конечно, Уайльд. А были при Уайльде окопы-то?.. Да? Но у них нет беды. Они не сидят в окопах. Что ж им встречаться изредка? Любить издалека? Да? Она ему сейчас позвонит. Нет, она посмотрит дневник...
      Тонкие руки метнулись к пухлой тетради, похожей на амбарную книгу. Записи, записи... Без дат, без названий. Самая последняя: "Так вот оно у меня щемит, лишь стоит представить себя без следственной работы". Кто, что щемит? Лида глянула выше. "Но если от нее не защемит в груди - это была не твоя работа, потому что твоя работа та, которой ты отдаешь сердце". Да?
      Вот как... У него щемит сердце, стоит ему представить себя без следственной работы. А ее... А разве сердце не щемит, стоит ему представить ее, Лиду? А представить Иринку?
      Она залистала дневник так стремительно, словно хотела вырвать страницы и взвить их под потолок. Она неслась по записям, не вникая ни в смысл, ни в почерк, - искала слова "любовь", "Иринка", "Лида"... Они должны быть, стоит лишь всмотреться в эти абзацы про следствие, про психологию, про уголовников. Но ее глаза, снедаемые каким-то торопливым жаром, который ошалело горел в ней, не могли задержаться на строчках...
      Что-то мелькнуло. "...Годы супружества". Она бросила взгляд к началу страницы. "Допрос шел три часа..." Нет, пониже. Вот. "С какого-то дня супруги перестают быть друг для друга загадкой, и тогда начинаются пустые годы супружества, подобные езде порожних вагонов. Холостые годы супружества".
      Торопливый жар вдруг опал, как скатился на паркет. Какая-то влажная слабость полилась с закатного неба в форточку, обволакивая ее тело и обессиливая. И ничего не осталось - ни рук, ни ног, ни гулко стучавшего сердца. Только сознание, понимающее, что ничего не осталось.
      С какого-то дня... С какого же, Сережа? Супруги перестают быть друг для друга загадкой... Он ее разгадал. Неужели ее так просто разгадать? Ну, разгадал. А разгаданных разве не любят? Это грех - быть разгаданным? Холостые годы супружества...
      Ноги не стояли. Лида поняла, что сейчас упадет, если не доберется до кресла. Она села, медленно и бесшумно. Зеленая лента, по-собачьи уловив состояние хозяйки, безвольно развязалась и выпустила волосы на свободу, утопив в них ее грудь и покатые плечи. Холостые годы супружества...
      Счастье смотрит вперед - там его просторы. Беда оглядывается на прошлое - откуда она пришла? Боже, из этих, из последних лет. Нужно быть слепой и глухой... Нужно занавесить глаза вот этими волосами, чтобы ничего не видеть.
      Хотя бы цветы. Раньше он их приносил даже зимой. Букеты из ели, из березовых прутьев, из сухого бессмертника... Но вот началась весна. И ни стебелечка. Подснежники сама покупала.
      Раньше он не давал ей самой снять сапожек, туфель не давал скинуть сам хотел, бросался в ноги, как поклоны отбивал. Теперь она может сидеть в передней и пыхтеть с сапогом хоть час.
      У нее есть привычка вскрикивать: уронит ли что, сожжет ли, соль ли рассыплет, палец ли уколет... Раньше он бежал на кухню, опрокидывая стулья.
      Раньше - первый год, второй год их жизни, может быть, и третий год, и четвертый - он ничего не мог делать. Ходил за ней и целовался. Боже, сколько они могли тогда целоваться... Раньше. До холостых лет супружества.
      Лида прикусила зеленую ленту, так идущую к ее волосам, и заплакала.
      И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Вчера мне неожиданно позвонил бывший начальник геологической партии, у которого я когда-то работал коллектором, - ему потребовалась юридическая справка. А потом он сказал "два слова о себе". Доктор наук, начальник отдела... Написал две монографии. Сделал геологическую карту Союза. Сейчас занимается металлогенической проблемой, пишет статьи, доклады, учит аспирантов, курирует районы... И еще что-то, и еще где-то...
      - А зачем? - вдруг спросил я.
      - Не понял.
      - Для чего? - изменил я вопрос.
      - Опять не понял.
      - Ну, почему?
      Он положил трубку. Мы и раньше так говорили. Только в те времена он не клал трубку, а приказывал мне тереть пробы или разбирать образцы.
      Козлова никогда не думала, что обман с шубой может что-нибудь вызвать, кроме чувства утраты дорогостоящей вещи. Но было и другое - сильная обида: может, оттого, что она видела мошенницу, говорила с ней, сочувствовала и поила чаем. Лучше бы украла тайно, из-под замка. Кража анонимна, поэтому ее легче перенести. Мошенничество для потерпевшего обиднее, - тут его унижают.
      Козлова сразу заявила в милицию. Через два дня ее вызвали, побеседовали и сказали, что пропажу найдут. "Шуба не деньги - о себе скажет". И отвезли на мотоцикле с коляской в прокуратуру.
      Там ее долго допрашивал следователь с вздыбленными пятерней волосами, в больших очках, за которыми были тихие и задумчивые глаза. Он не сказал, что найдут шубу. Только в конце допроса спросил, узнает ли она эту даму, и Козлова поняла, что мошенница для него важнее, чем ее шуба.
      Узнает ли? Да она уже видела ее во сне: воровка так же сидела в передней на стуле, в том же белом платке, и пила чай стакан за стаканом. Козлова бегала на кухню, резала какой-то огромный и странный лимон, темп все учащался, покупательница пила все стремительнее... Козлова хотела ей сказать, что ее обманывает, кладет не лимон, а грейпфрут, но вдруг увидела, как у дамы от чая бухнет живот, страшно поднимаясь на глазах... Козлова закричала и проснулась.
      Она ли эту даму не узнает?
      Синтетическая шуба осталась висеть в передней, вроде чужеродного тела. Перевесить в шкаф руки не поднимались. И не ее эта вещь, чужая. Следователь просил занести ее завтра в прокуратуру, как вещественное доказательство.
      В передней коротко позвонили, так коротко, что Козлова раздумывала, открывать ли. Могли баловаться мальчишки. Но звонок повторился, теперь чуть настойчивее.
      Она открыла дверь. На лестничной площадке стояла крупная женщина в сером невзрачном платке и затрапезном пальто. В руке она держала узел. Таких женщин Козлова иногда встречала на вокзалах да видела в военных фильмах.
      - Милочка, я к вам.
      Жар бросился Козловой в голову, как ударил палкой. Или испуг ударил, который бросился в голову вместе с жаром: закричать ли, звонить ли в милицию, дверь ли захлопнуть?..
      - Дайте же мне войти.
      Под напором того узла, которым пришедшая деликатно давила, как животом, Козлова немо сделала два шага назад.
      Дама, теперь просто женщина, уже стояла в передней. Она опустила узел на стул, торопливо его развязала и броском подняла руку, на которой повисла черная каракулевая шуба.
      - Ваша, - сказала женщина, таким же броском руки повесила ее на вешалку, схватила свою, искусственную, и ловко завязала в узел.
      - Я сейчас вызову милицию, - опомнилась Козлова.
      Женщина оставила узел и сложила руки на груди, как для молитвы:
      - Милочка, вы тоже женщина! Вы мать, и я мать! Ну ошиблась, оступилась, леший попутал... Но ведь опомнилась, сама пришла и шубу вернула. Повинную голову меч не сечет. Милочка, простите меня!
      Козлова смотрела на молитвенно сложенные руки, на грязно-зеленый шарф, перекрученный на шее, как белье на ветру; смотрела на пальто, какое-то щипаное, словно его начали лицевать, да передумали; смотрела на бурки, всунутые в калоши, которые теперь уже не носили.
      - Да-да, - вздохнула женщина, - я уже дико поплатилась.
      - Лично я прощаю, - вяло ответила Козлова.
      - Милочка, скажите в прокуратуре, что с шубой вам почудилось...
      - Нет, - твердо перебила хозяйка, - врать не стану.
      - Да вам за это ничего не будет. Мол, ошиблась.
      - Не могу.
      - Милочка, хотите я встану да колени?
      Она сделала движение вперед, словно споткнулась и сейчас упадет. Козлова непроизвольно схватила ее за локоть, подумав, что в тот раз тоже поддерживала под руку.
      - Вставайте, не вставайте, а врать в следственных органах не собираюсь, - почти зло отрезала Козлова.
      Гостья отпрянула. Она вдруг сильно - опять, как в тот раз, - побледнела и опустила руку в карман своего потрепанного пальто. Козлова попятилась в сторону кухни, ожидая увидеть нож или пистолет. Но женщина вытащила маленькую бутылку. Значит, плеснет кислотой - Козлова читала про такую месть. И услышала тихий, какой-то чревовещательный голос, который мурашками прокатился по ее спине.
      - Тогда я сейчас отравлюсь.
      Козлова закрыла глаза. Заметив испуг хозяйки, женщина положила бутылочку обратно и уже другим голосом, который задрожал от подбежавших слез, спросила:
      - Разве я переживу позор? Сидеть в тюрьме! Неужели ты хочешь, чтобы меня посадили? Неужели ты такая бессердечная?
      - Нет, - искренне сказала Козлова.
      - Тогда пожалей! Откажись от показаний, и я тебя век буду помнить. Молиться за тебя буду. Копейки ни у кого не возьму...
      - Хорошо, - устало согласилась хозяйка.
      - Но знай: если не откажешься, я отравлюсь у тебя на глазах.
      И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Часто слышу, что жил человек, жил, да и совершил преступление. Вдруг. Как несчастье, как болезнь. А уж если несчастье, то оно, считай, от судьбы, от бога - его не предусмотришь, с ним не поборешься. И несчастных жалеют, больным сочувствуют, но только не наказывают.
      Я не сомневаюсь, что любое преступление зреет долго и нелегко, даже самое маленькое. Постепенно накапливаются в человеке прегрешения, поступочки, проступочки... С каждым таким поступком все грубее топчется мораль. И вот наступает грань, когда отвергается та моральная норма, которая возведена уже в закон, - совершается преступление.
      За дверью легонько стукнуло и зашуршало, словно там мели пол. Или кто-то остановился у кабинета, рассматривая табличку "Следователь С.Г.Рябинин" и собираясь постучать. Но дверь приоткрылась без стука. Он увидел-таки кусок серой швабры, который мелькнул в проеме слишком высоко от пола. Рябинин ждал, к чему-то приготовившись...
      Дверь медленно, почти вежливо открылась. Первым вошел худой высокий мужчина с выгоревшей тонкой бородкой, которая, видимо, и мелькнула в дверном проеме. За ним неуклюже шагал приземистый загорелый человек, умудряясь втискиваться в пустое пространство. Они подошли к столу и молча расстегнули плащи. Высокий протянул руку:
      - Прокурор Гостинщиков из Прокуратуры РСФСР.
      Приземистый поставил на пол громадный портфель, сел на стул и буркнул:
      - Следователь по особо важным делам Семенов.
      Прокурор снял мягкую кремовую шляпу и тоже опустился на стул. Следователь остался в берете.
      - Сергей Георгиевич, - начал прокурор, - нами получен сигнал, что вы совершили преступление...
      - Какое? - удивился Рябинин.
      - А мы сейчас это выясним. Приступайте к допросу, - приказал Гостинщиков следователю.
      Тот откашлялся и все-таки хрипло спросил:
      - Фамилия, имя, отчество?
      - Рябинин Сергей Георгиевич.
      - Место рождения?
      - Новгород.
      - Семейное положение?
      - Женат.
      - Место работы?
      - Вы же знаете...
      - Отвечать! - тонким голосом крикнул Гостинщиков, задрожав палевой бородкой.
      - Следователь прокуратуры Зареченского района.
      - Национальность?
      - Русский.
      - Образование?
      - Высшее, юридическое.
      - Судимы?
      - Нет.
      Семенов лег грудью на стол, припечатав все бумаги, и, стараясь придать своему простодушному лицу особую хитрость, спросил:
      - Чем вы занимались одиннадцать лет назад?
      - Как чем?.. Работал техником в геологической экспедиции.
      - Ага, работал, - вроде бы обрадовался прокурор.
      - И с кем вы работали? - поинтересовался Семенов с каким-то тайным намеком.
      - Ну, с геологами, техниками...
      - Давно вы их видели? - теперь он спросил с деланным безразличием.
      - Это мое личное дело.
      - Молчать! То есть отвечать! - вновь крикнул Гостинщиков, придерживая скачущую бородку.
      - Ну, видел кое-кого из них месяц назад...
      - Говорить правду! - теперь крикнул следователь, заморгав от собственного крика белесыми ресницами.
      - Ну, месяца два назад...
      - Четыре! - рявкнул Гостинщиков.
      - Неправда, - возмутился Рябинин.
      - Товарищ Семенов, дай ему в ухо, - приказал работник Прокуратуры РСФСР.
      Следователь мгновенно скинул плащ, бросил его на спинку стула и поплевал на руки.
      - Физические воздействия запрещены, - слабо возразил Рябинин.
      Но Семенов уже схватил его ладонь и сжал своими каменными пальцами. Не вытерпевший Гостинщиков забежал сбоку и клешней вцепился в затылок.
      - Больно, черти...
      Это были они - его геологи.
      С этими людьми начиналась его молодость, с этими людьми он хотел бы жить в одной коммунальной квартире, и случись что, этих людей хотел бы видеть рядом.
      Рэм Федорович Гостинщиков, научный сотрудник, кандидат геолого-минералогических наук. Старше Рябинина на десять лет. Они переговорили обо всем на свете: вечерами, ночами, за ужином, в поездах, а однажды пошли в маршрут и проспорили весь день, не увидев ни одной породы.
      Димка Семенов, ровесник Рябинина, коллектор, а по-нынешнему - техник. Он не интересовался геологией, презирал степени и должности, но всю жизнь провел в экспедициях, потому что любил передвигаться по земному шару. Это он как-то поехал в поселок за хлебом и пропал на три дня; вернулся черный, обожженный, веселый - тушил горящую степь. Это он две ночи сидел, как верная жена, у спального мешка, в котором горел температурой простуженный Рябинин. Это он...
      Это были они - его геологи, рядом с которыми Рябинин думал о себе чуть хуже, чем без них.
      И промелькнуло, исчезая...
      ...Всю жизнь он в себе разочаровывается. Неужели был так сильно очарован?
      - Забыл нас? - улыбнулся Димка, блаженно расплываясь круглым и добродушным лицом.
      - Три месяца не заходил, подлец, - улыбнулся и Гостинщиков своей особенной улыбкой: наклонил голову, беззвучно приоткрыл рот и сузил глаза, отчего казалось, что он сейчас крикнет или запоет. Эту улыбку-ухмылку геологи деликатно звали мефистофельской, а за глаза - сатанинской. Поварихи всех полевых сезонов считали ее козлиной, хотя Рэм Федорович объяснял, что козлы не улыбаются.
      - Три с половиной, - уточнил Рябинин.
      - Э, все идешь по следу?
      - Да не по одному. Братцы, сейчас все объясню...
      - Тут мне ребята сухой рыбки подкинули с севера, - засуетился Димка, вытягивая из портфеля длинный и острый сверток.
      - Э, мне геофизик приволок с вулкана обсидианчик. - Рэм Федорович из того же портфеля вытащил другой сверток, тупой и круглый...
      Это были они - его геологи.
      И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Сегодня приходили мои геологи. Расстроили, разбередили... Как вернулся на одиннадцать... Нет, уже на двенадцать лет назад. Как побывал в юности. И мне показалось, что жить я стал не так - жить я стал хуже...
      Давно не был в лесу. Давно не видел рассвета. Давно не обращался к себе. Давно не говорил с дочкой тайным бессловесным языком. С Лидой не говорил... Сердце давно не сжималось от гулкого восторга. Давно никого не жалел. Да я давно и не плакал...
      Калязина не шла.
      Перед допросом Рябинин обычно занимался пустяками - берег силы; не физические, а какие-то другие, которые могли уходить на необязательные встречи, на ползущие мысли или на случайные нервные вспышки. Он вяло разбирал следственный портфель. И удивился, обнаружив под фонариком пакет с двумя окаменевшими пирожками Лидиной выпечки: он их сразу узнавал по тупым носам и острым спинкам. Эти пирожки остались еще с мартовского выезда на место происшествия...
      В кабинет заглянула женщина, окинув Рябинина рассеянным взглядом, - он тоже посмотрел на нее краем глаза, потому что заглядывали часто: ошибались комнатой, кого-нибудь искали или просто хотели увидеть живого, не телеэкранного следователя.
      Рябинин держал пакет, вспоминая тот выезд... Пирожков была ровно дюжина - Лида давала их с расчетом на всю оперативную группу. По два пирожка съели Петельников, Леденцов, судебно-медицинский эксперт и шофер дежурной машины; по одному съели понятые. Окаменели пирожки Рябинина, который писал протокол осмотра, и ему было не до еды...
      Женщина опять заглянула, обежав кабинетик таким взглядом, словно тот был министерским. Теперь Рябинин посмотрел на нее чуть пристальнее, но она захлопнула дверь, заметно смутившись и полыхнув чем-то красным.
      Рябинин не знал, что делать с пирожками: съесть их было невозможно, а выбросить то, к чему прикасались Лидины руки, он не мог. Улыбнувшись, Рябинин завернул их и опустил в карман плаща...
      Женщина - оказывается, красной у нее была огромная шляпа - в третий раз открыла дверь и опять сумела окинуть крохотный кабинетик широким и высматривающим взглядом, от которого Рябинину и самому показалось, что у него за спиной кто-то стоит.
      - Вы кого-нибудь ищете?
      - Мне нужен Рябинин, - приятным грудным голосом ответила женщина.
      - Я - Рябинин...
      Она улыбнулась, как бы извинив его за непонятливость, и повторила:
      - Мне нужен следователь прокуратуры Рябинин.
      - Я и есть Рябинин, - вновь проявил он непонятливость.
      Теперь ее рассеянный взгляд остановился на следователе, как сфокусировался, - она старалась понять его слова.
      - Вы... Рябинин?
      - Да. А что?
      Она вдруг покраснела хорошей полнокровной краской, сливаясь лицом с цветом своей шляпы.
      - Извините меня ради бога... Я думала, что следователь выглядит чиновником. Представляла вас пожилым, недобрым, обрюзгшим...
      - Пока не обрюзг, - буркнул он, тоже слегка краснея.
      - Вы похожи на скандинава, - решила женщина.
      Она уже была в кабинете: крупная, яркая, породистая. Рябинин сделал неопределенное движение, смысл которого и сам понял не сразу, - подавленное желание встать. Но она села, положив перед следователем повестку, а перед собой - бордовую шляпу, которая заняла полстола. Калязина Аделаида Сергеевна.
      Рябинин записывал анкетные данные с каким-то неожиданным удовольствием, словно ему нравился и год ее рождения, и ее работа, и адрес... Причину этого удовольствия знать он не хотел. Он не чиновник, чтобы копаться. Он и не пожилой - средних лет он. Видимо, добрый - со стороны виднее. И не обрюзг, потому что дома работает с гантелями и резиной. И похож... на этого - на скандинава...
      - Причину вызова знаете?
      - Разумеется, - вздохнула Калязина. - Недоразумение.
      - Недоразумение?
      - Скажите, разве я похожа на преступницу? - почти радостно спросила она, уверенная в ответе, потому что теперь была его очередь сделать ей комплимент.
      Хорошо взбитые платиновые волосы падали на крупный лоб прямо-таки весенней дымкой. Ярко-малиновые губы большого рта улыбались. Их веселое напряжение, видимо, передавалось скулам, которые игриво поблескивали. Сейчас губы должны бы взорваться смехом из-за этого самого недоразумения, в которое впал следователь... Но ее прямой длинный нос - видимо, оттого, что она слегка откидывала голову, - был наведен на Рябинина, а взгляд темных, чуть запавших глаз нацелен в его зрачки.
      Рябинин на несколько секунд потерял себя, бессмысленно разглядывая стол и опять краснея. Похож на скандинава... На двери висит табличка с его именем, в этом кабинетике может стоять только один стол и может сидеть только один человек. Она мило разыграла легкую интермедию, на которую он клюнул легко, ибо нет приманки надежнее лести.
      - Перейдем к эпизодам, - сухо ответил Рябинин на ее вопрос-призыв.
      - Перейдем, - покорно согласилась она.
      - Мошенническое гадание супругам Смирновым на совместимость...
      - Почему мошенническое?