Далекая и, вопреки всему, обожаемая мать – любопытный психологический феномен, не правда ли? – внушила ей, что вся Франция прямо-таки горит желанием освободиться, скинуть ненавистных чужаков в море. Требуется лишь знамя, надо только явиться, сплотить всех и повести за собой. Тогда французы встанут с колен, сей же момент побегут в атаку и нипочем не остановятся, пока не упрутся прямо в Ла-Манш. И то еще неизвестно, может статься, что перемахнут сгоряча пролив и ворвутся на проклятый остров, горя желанием добить британского зверя в его логове. Англичане, мол, бумажные тигры, пугало для робких сервов, а французские воины, напротив, чудо-богатыри, им бы только помочь с печи слезть, а уж опосля!..

И вот Клод Баварская бросила родной дом, дядю, которого она любит как родного отца, братьев и сестер, явилась во Францию, преодолев сотни опасностей, несколько покушений, и что же? Оказывается, люди, призванные идти под ее знаменами, вовсе не горят желанием кидаться в бой за идею. За деньги – да, готовы хоть в огонь, хоть в воду. И вообще воины считают, что чем дольше воюешь, тем лучше, поскольку больше денег попадает в карманы, а побеждать окончательно ни к чему.

Что они тогда будут делать, чем займутся, если армию распустят? Гражданским профессиям эти люди не обучены, да и скучное это дело, каждый день работать, то ли дело служить в армии, где главное – не лезть сломя голову вперед. Что им гибнущая Франция? Так, абстрактная идея, выдумка богатых и родовитых, у которых свободного времени вагон, потому и лезет в голову всякая чушь. Профессиональному воину по большому счету без разницы, кому служить, лишь бы платили. Вот почему целые отряды по истечении срока контракта то и дело меняют сторону конфликта. Ищут, где больше заплатят.

– Послушайте меня, Жанна, – вкрадчиво говорю я. – Ситуация, с которой мы здесь столкнулись, неоднократно встречалась в прошлом, да и в будущем, я уверен, она повторится не раз. – Разумеется, я не вру. Как я неоднократно замечал, честность – лучшая политика. – Потому-то уже давно выработаны простые и эффективные меры по наведению порядка в войске, разложившемся подобно нашему.

Жанна поднимает голову, ее глаза блестят ярче обычного. Она жалобно шмыгает носом и глухо спрашивает:

– Какие еще меры?

В ее голосе нет убежденности, думает, похоже, что я ее просто утешаю. Что за вздор, да любой из моих современников мог бы подсказать ей выход! В чем он? Да всего лишь в назначении правительственных чиновников с обширными полномочиями, в просторечии – комиссаров. Зараза эта пришла в землю русскую с Запада, из Америки и, как и прочие изобретения протестантской этики, оказалась жесткой и очень эффективной.

– Командиры отрядов сами не смогут навести дисциплину, – убеждающе говорю я. – Воины попросту не поймут их, разбегутся к другим военачальникам, ведь когда они заключали контракт, подобные условия не оговаривались. – Я делаю короткую паузу, девушка слушает не отрываясь, гладко продолжаю: – Герцог Алансонский тоже не будет этим заниматься, он просто не поймет необходимости. Ну не принято это в армии – вводить железную дисциплину, а ведь пока последний из солдат не поверит в высокую миссию нашей армии, нам не победить. Верно?

Жанна послушно кивает, расправив плечи, спина, согнутая еще минуту назад, распрямляется, с каждым мгновением девушка слушает все внимательнее.

– А раз так, – заканчиваю я мысль, – то нам потребуются особые мастера, обученные работе с простыми людьми, те, кто сможет навести в войске железную дисциплину. Специалисты, чей авторитет не сможет быть оспорен.

– И что же это за умельцы по работе с людьми? – Глаза Жанны мерцают, медленно зеленея, словно на смену ледяной стуже приходит знойное сарацинское лето, щеки, недавно бледные, порозовели.

– Вы должны призвать на помощь священников и монахов, – веско бросаю я. – Воинский дух в французах ослаб, но что с того? Простой человек неумен, глядит недалеко, потому всегда кинется в смертный бой за личный огород, после уговоров и разъяснений пойдет биться за родную деревню, а вот выступить на защиту страны его, увы, надо принуждать. Ну не может он объять умом, почему уроженец Лимузена должен умирать за Пуатье, а выходец из Дофине – за Ла-Рошель. Надо ему все это разжевать и в рот положить, затем проследить, чтобы проглотил, а уж после дать доброго пинка, чтобы побрел в нужном направлении. Служители церкви издавна научились поддерживать в воинах стремление к победе, внушать им, что те борются за правое дело. А ведь наше дело правое, не так ли? – Дождавшись одобрительного кивка, я добавляю, словно меня только что осенило: – Если хотите, можем обратиться за помощью в аббатство Сен-Венсан, это совсем рядом. Францисканцы ненавидят англичан за творимые теми зверства и бесчинства, это во-первых. А во-вторых, они рады будут вам помочь, поскольку всегда поддерживали династию Валуа. Как раз вчера из аббатства прибыл отец Габриэль, видный и влиятельный член Третьего ордена францисканцев. По счастью, я лично знаком с ним и мог бы устроить вашу встречу.

Этой девушкой нельзя управлять... явно. Подростки, они такие самостоятельные, так часто делают что-то наперекор взрослым, лишь бы доказать, что сами все умеют, знают, превозмогут и поломают. Они еще не осознали, что иногда полезнее не прыгать тупо за висящим над головой бананом, а сесть и как следует подумать. Что вы хотите, они все еще дети, чье умственное развитие значительно отстает от физического. Даже мать, Изабелла Баварская, ничего не приказывает Жанне, лишь осторожно предлагает, советует и подсказывает. А чем я хуже опытной средневековой интриганки?

Тем временем Жанна задумчиво кивает моим словам, в ее глазах разгорается пламя надежды.

– Шаги, которые вам, возможно, надо будет предпринять, – осторожно замечаю я, – следующие...

– Во-первых, – громогласно объявляет герольд герцога Алансонского, – с сегодняшнего дня в лагере запрещаются распитие вин и азартные игры. Во-вторых, все маркитантки изгоняются вон, присутствие их в воинском лагере, а также в его окрестностях строго воспрещено. В-третьих, всякий из воинов раз в неделю должен исповедоваться священнику, который придается каждому из отрядов. Ежеутреннее посещение общего молебна строго обязательно. Первое нарушение данного указа в любом из пунктов карается плетьми, отказ от исповеди подлежит заботе духовных лиц! Солдаты, пойманные при производстве разбоя либо иных бесчинств, будут незамедлительно повешены.

Воины стоят с мрачными лицами, как на похоронах, угрюмо переглядываясь. Возможно, один из несдержанных солдат и выкрикнул бы какую-нибудь гадость, но вот незадача, за спиной герольда несокрушимыми скалами высятся угрюмые детины в рясах. Стоит посмотреть в те мертвенно-бледные лица под низко надвинутыми капюшонами, и как-то сразу вспоминаются все слухи про ужасы инквизиции, которая огнем и мечом преследует и выжигает всякую крамолу. Скажите на милость, кто из добрых французов не знает, что основа Святой Инквизиции – всего лишь два католических ордена, доминиканцы и францисканцы? Всяк догадывается, что не те это люди, с которыми стоит шутки шутить, себе дороже может получиться.

После объявления указа все воины дружно расходятся по палаткам, над станом нависает мертвая тишина. На случай волнений несколько отрядов тяжеловооруженной конницы загодя собраны по периметру лагеря. Гигантские жеребцы медленно переступают с ноги на ногу, камни, попадающие под широкие копыта, громко хрумкают, рассыпаясь в песок. Насупленные всадники в полном доспехе крепко сжимают длинные копья, уперев их в стремя, к седлам приторочены топоры и булавы, из-под опущенных забрал зло поблескивают огоньки глаз.

Жанна стремительно идет, почти бежит по замершему в ожидании лагерю, ее белые как снег доспехи старательно начищены, из палаток настороженно зыркают солдаты. Следом за девушкой вышагивают баварские «братья», на них негромко позвякивают двойные кольчуги до колен, в руках тяжело покачиваются стальные топоры. Остро заточенные лезвия мертвенно блестят под тусклыми лучами зимнего солнца, обрекающие взгляды заставляют солдат опускать глаза и пятиться в глубь палаток, оттого продвижение братьев сопровождает тихий шелест. Если бы тигры жили стаями, то они с той же надменной уверенностью проходили бы сквозь стаи волков, пока те тихо повизгивают и, покорно склонив головы, в панике поджимают хвосты. За баварцами идут священники-францисканцы во главе с отцом Габриэлем, поверх белых ряс висят тяжелые медные кресты, широкие ладони крепко сжимают длинные посохи, что оставляют глубокие выемки в утоптанной земле.

Быстрым шагом мы проходим вдоль рядов воинских палаток. На углу – пестрый шатер маркитанта. Закусив губу, Жанна выхватывает меч и с размаху перерубает толстую веревку, привязанную к вбитому в землю деревянному колу. Угол шатра провисает, изнутри с грязной руганью выскакивает громадный рябой мужчина, который так бугрится мышцами, что больше похож на самца гориллы, чем на человека. Вышибала успевает сделать лишь шаг по направлению к девушке, тут же между ними оказывается Жан де Ли. Баварец бьет гиганта ногой в живот, движение так быстро, что я его еле улавливаю. Покорно сложившись вдвое, верзила улетает обратно в шатер, откуда тут же раздается слаженный визг. На свет божий с причитаниями выскакивает сам хозяин заведения, тощий маленький человечек с плешивой головой. Моментально оценив обстановку, он рушится на колени, плаксиво молит не трогать палатку, не рушить налаженный бизнес.

С застывшим лицом Жанна ныряет внутрь, братья идут за ней, следом входит отец Габриэль. Визг тут же усиливается, из палатки вылетают растрепанные женщины всех возрастов, за ними появляется Жанна, энергично добавляя мечом плашмя по мягкому месту тем, кто замешкался. По команде Жака де Ли сопровождающие нас солдаты тут же начинают рубить центральный столб шатра.

– Идем дальше, – упрямо говорит Жанна. – Мы должны очистить от скверны весь лагерь!

Отец Габриэль одобрительно качает головой и веско роняет:

– Отец Игнатий, приступайте к таинству исповеди. Начинайте с капитанов отрядов, затем – лейтенанты, сержанты и так далее. Завтра с утра – общий молебен. Отсутствовать могут лишь больные, по заключению лагерного лекаря. Выполняйте!

К вечеру в воинском стане не осталось ни одной палатки с девками и вином, повсюду курсировали усиленные патрули, а уже через пару дней стало заметно, что дисциплина подтянулась. Вдвое сократилось число драк и краж, впервые сутки прошли без единого убийства. Войско, которое прежде больше походило на банду, начало становиться настоящей армией, той самой, что должна исполнить пророчество Мерлина.

В хлопотах прошла еще пара недель, войско непрерывно росло, отовсюду подходили отряды конных и пеших воинов. Некоторые из вновь прибывших, недовольные установленным порядком, поначалу пробовали бунтовать. Мол, что за новости, отчего запрещены исконные солдатские развлечения? Одна бесконечная муштра с утра до вечера! Если войско и в самом деле должна повести предсказанная в пророчестве Дева, то война обязана стать нескончаемым праздником. Знай подставляй карманы под английское золото, что польется щедрой струей. Вдобавок все девицы и замужние жены, из тех, что помоложе, должны быть благосклонны к молодцам, грудью вставшим на защиту милой Франции.

Заранее сколоченные виселицы в центре лагеря пришлись весьма кстати, поскольку нескольких смутьянов все же пришлось показательно повесить. По старому доброму обычаю, трупы как следует просмолили, так они дольше провисят, не теряя товарного назидательного вида. Отец Габриэль, то и дело с омерзением плюясь в сторону «экспонатов», в серии ежеутренних проповедей блестяще доказал каждому, что то были приспешники Сатаны, скрытые еретики и английские шпионы и любого их последователя ждет та же бесславная участь. Воины прислушались, дисциплина вновь подтянулась.

Каждый вечер я, одетый простым ратником, выхожу побродить по лагерю, внимательно вслушиваюсь в разговоры, пытаюсь понять настроение воинов. С помощью францисканцев Жанна смогла усмирить буйную вольницу, ныне войско гораздо больше походит на настоящую армию. Священники умело направляют растущее недовольство, объясняют доходчиво, что причина всех переносимых лишений кроется в проклятых англичанах, ненавистных захватчиках. Вот победим и тут же забудем про дисциплину, как про дурной сон, но пока надо терпеть. Очень важно вовремя уловить момент, когда люди готовы будут броситься в бой. Ошибемся, опоздаем – и ярость французов обратится на нас, а не на британцев.

– Что думаешь по поводу последнего указа? – любопытствую я.

Мой собеседник, ратник из отряда шевалье Ла Гира, равнодушно пожимает широкими, словно у кузнеца, плечами, уверенно басит:

– Если хочешь знать мое мнение, то давно пора было это сделать. Но долго держать людей в узде не получится. Еще максимум месяц, и воины взбунтуются.

Я незаметно сую ему серебряную монету, тихо добавляю:

– Держи меня в курсе дела. – Довольно кивнув, ратник исчезает.

Итак, все осведомители из восьми самых крупных отрядов сходятся в одном. Вспышек недовольства в ближайшее время не будет. Воины, воодушевляемые проповедями священников и страстными речами Жанны, твердо настроены дать бой англичанам. Даже докатившееся известие о поражении орлеанцев в «битве за селедки» не уронило боевого духа. Французы твердо намерены взять реванш. И все же, все же... Вскоре мы просто вынуждены будем выступить, нельзя муштровать людей до бесконечности.

В задумчивости я бреду по лагерю. Повсюду пробивается зеленая трава, как ее ни топчут тяжеленными сапогами, она лишь становится гуще. Яркое солнце уже не светит, а просто бьет в глаза, на небе ни облачка, сплошная синева, недаром его кличут воздушным океаном. Я с наслаждением вдыхаю свежий весенний воздух. Лепота! Беспокоит одно: отчего дофин не дает команду на выступление? Не случилось ли чего-то неожиданного, что сорвет наши планы на реванш?

Празднично поют трубы, чисто и волнующе, воины вокруг замирают, внимательно прислушиваясь.

– Что застыл? – пихает меня в бок седобородый воин, оживленно вертящий головой. – Пошли быстрее, сейчас объявят что-то важное!

Его голова, лысая, как валун, блестит от пота, большей части зубов не хватает, но морщинистое лицо расплылось в дружелюбной ухмылке. Меня так и тянет улыбнуться в ответ.

– Сьер Люк, – вспоминаю я имя воина. – Что случилось?

– Как что, – дивится тот. – Да прислушайся ты получше. Сразу три трубы, а вот и барабаны зарокотали. Это значит – прибыл королевский герольд. Ох, чует мое сердце, начинается!

Я хвостиком спешу за сьером Люком, по пятам за нами валит целая толпа, все оживленно галдят, машут руками, довольно скалят зубы. И то сказать, целый месяц торчим в лагере, десять тысяч воинов уже собрали. Когда же?..

Через пять минут вокруг высокого помоста в центре лагеря собирается огромная толпа. Постепенно все затихают, с уважением пялятся на внушительного вида толстяка в многоцветной куртке из дорогого сукна, украшенной вышитыми королевскими эмблемами. На голове герольда красуется стильный малиновый берет с золотой брошью, трико, обтягивающее ноги, ценой в боевого коня, кожаные башмаки изящной выделки, похоже, прибыли прямо из Милана. Дав вволю налюбоваться собой, герольд повелительно машет, призывая трубачей замолчать, те послушно отнимают горны от губ. Барабанщики, рокотнув в последний раз, застывают изваяниями, высоко воздев палочки. Оглядев собравшуюся толпу, герольд важно поправляет на груди толстую серебряную цепь, отличительный знак профессии, и оглушительно ревет:

– Государь французского королевства назначает турнир и приглашает всех тех, кто гордится своим рыцарством, а также достопочтенных дам и девиц благородного происхождения прибыть в город Тур, выбранный для проведения турнира, с доказательствами своих рыцарских прав! – Выдержав точно отмеренную паузу, герольд добавляет торжественности в голос, каждое слово звучит веско, словно отлито из меди: – Турнир состоится ровно через неделю!

В знак того, что все сказано, герольд воздел в воздух свиток с сургучной печатью, гордо оглядел притихшую площадь, одобрительно ухмыльнулся, когда осознавшие новость люди взревели от радости, и барственно кивнул горнистам. Вновь чисто и красиво запели трубы, громыхнули, усиливая дробь, барабаны и тут же замолчали, все враз. Герольд торжественно прибил королевский указ к столбу у помоста, чтобы с ним мог ознакомиться любой из присутствующих, затем двинулся к палатке герцога Алансонского. Толпа почтительно расступилась перед глашатаем дофина. Рядом с помостом мигом возник суровый воин, принялся бдительно следить, чтобы указ не сорвали, не испортили, не утащили на память.

«Ну, вот все и началось», – понял я.

Мысли в голове замелькали, теснясь и обгоняя друг друга. Сразу оказалось, что времени уже в обрез и я толком не успеваю еще раз все обдумать, взвесить и проверить. Не слишком рассчитывая на собранное войско, я приготовил собственные задумки, но, чтобы окончательно убедиться в их жизнеспособности, надо непременно наведаться в родное аббатство. Жаль, что уже не смогу посетить осажденный англичанами Орлеан. Хотя... кольцо осады все еще не сомкнуто, по двум-трем дорогам в город можно проникнуть без особого труда. Сплошной вал земляных укреплений, которые должны отделить Жемчужину-на-Луаре от остального мира, пока не закончен.

Рыцарский турнир – прекрасный повод еще раз осмотреть собранное войско, поближе познакомиться с капитанами отрядов, окончательно утвердить план операции. Именно там в последний день турнира дофин объявит о начале освободительного похода. Грядет новая война, священная – за освобождение Франции от чужеземных захватчиков. И начнем мы наверняка со снятия блокады Орлеана!

Вот уже год англичане осаждают город, и есть на то весьма серьезная причина. Настолько важная, что англосаксы поклялись стоять до последнего, но взять древнюю крепость хоть штурмом, хоть измором. Английский генерал, ныне покойный граф Солсбери (эх, удачно мы его тогда!) не из врожденной кровожадности опустошил все окрестности на двадцать миль вокруг Орлеана, взял на копье сорок городов, замков и укрепленных аббатств. Он опасался, как бы в спину британцам не ударили внезапно подошедшие к французам подкрепления, что сорвало бы осаду. За что же такая честь этому городу, пусть и большому, но все-таки не столице?

А вот за что: сказочно красивый город на Луаре лежит как раз посередине между двумя нынешними французскими столицами, Парижем и Буржем. Севером страны владеют англичане, югом – французы, а бурная Луара легла поперек Франции, она будто специально делит страну пополам. Реку не обойти, не объехать. Стоит британскому войску на баржах и паромах переправиться на южный берег, как французы с легкостью отрежут захватчиков от баз снабжения, прервут коммуникации, измотают ночными атаками. Широка Луара, бурны ее воды, и лишь в Орлеане имеется прочный каменный мост, надежно соединяющий оба берега реки. Через неприступную твердыню французы то и дело перебрасывают туда-сюда войска, имея полную свободу маневра. Вот и выходит, что никакие масштабные войсковые операции по нашу сторону Луары для англичан невозможны, пока они не возьмут Орлеан.

Регент Франции герцог Бедфорд, брат покойного Генриха Завоевателя и дядя семилетнего английского короля, силен в политике, но до настоящего полководца ему как до Луны пешком. Разведка донесла, что перед началом осады Орлеана целый месяц длились военные советы, где он продавливал не просто дерзкий, но даже авантюрный план: предлагал собрать все силы в единый кулак и лобовым штурмом взять Бурж, новую столицу французов.

С пеной у рта герцог уверял всех, что Англию ждет неслыханный триумф, но военачальники лишь недоверчиво хмурились, саркастически ухмылялись и отпускали ехидные замечания. Граф Солсбери, самый опытный из английских генералов, не молчал. Он выступал на каждом военном совете, до хрипоты споря с Бедфордом. Всем известно, что галлы не умеют воевать, но это еще не основание, чтобы бездумно соваться в самое логово врага. Ведь предложенный план – чистое безумие, принять его – все равно что встать к противнику спиной и ждать, пока тебе вобьют кинжал под лопатку! Из настоящих военных никто даже не удивлялся очевидной глупости этого плана, уже привыкли, что политики вечно суют нос не в свое дело. В конце концов победил граф Солсбери, на пальцах доказав, что Бурж может и подождать. Главное – Орлеан!

Владеть Орлеаном значит владеть югом Франции, эта цитадель – самая мощная из тех, что еще остались у французов. Да, Бурж тоже неслабый орешек, но если взять Орлеан, судьба страны будет предрешена, поэтому взять его придется. Пока существует независимое от англичан правительство Франции, пока оно собирает налоги, контролирует территорию, имеет аппарат чиновников и полиции, вероятна возможность реванша. Две эпидемии чумы в четырнадцатом веке неласково обошлись со всей Европой, Англия же просто-напросто обезлюдела. Численное превосходство галлов подавляющее, всех их не перебьешь, а потому приходится хорошо продумывать каждый шаг, играть на противоречиях, плести хитроумные интриги и просто подкупать.

Чтобы удержать в повиновении захваченные территории, герцог заигрывает с местным рыцарством, щедро одаряет монастыри, активно привлекает к сотрудничеству купечество. Париж ему удалось полностью перетянуть на сторону англичан. Профессора столичного университета разве что не молятся на наместника Франции. Ведь этот человек, неизменно вежливый и безгранично щедрый, осыпал их милостями и привилегиями с ног до головы. Оттого столичные законники и богословы совершенно искренне считают новую власть данной от Бога, прославляя просвещенное английское правление в ежедневных проповедях и толстых книгах.

– Эх, Париж, Париж, – воскликнул как-то очень даже неглупый человек. – Ты, конечно, стоишь мессы, но много в тебе собралось всякой швали, которой и руку подать зазорно!

Словом, столицу удалось подчинить полностью, но вот провинции... Герцогу никак не удается заставить солдат вести себя прилично в захваченных городах. Дорвавшись до неограниченной власти, распоясываются даже рыцари, что уж спрашивать с обычных солдат? К тому же в последнее время свободные люди идут в армию неохотно, потому некоторые отряды приходится целиком комплектовать из крепостных вилланов.

А чернь есть чернь, ей неведомо ни милосердие, ни сострадание. Грабежи и насилие в захваченных французских деревнях и маленьких городках – норма жизни, убийство француза вовсе не считается чем-то недостойным. А что до верных союзников бургундцев, так те ненавидят французов еще сильнее, чем англичане, да и галлы отвечают им полной взаимностью. С другой стороны, не передерись французы с бургундцами, англичанам нечего было бы делать во Франции.

Как и всякий дворянин, я прекрасно понимаю, что по закону дофин Карл не имеет никаких прав на престол французского королевства. По предательскому договору, заключенному в Труа в 1421 году, его отец, безумный король Карл VI, усыновил короля Англии Генриха Завоевателя, вдобавок еще и выдал за него дочь, пятнадцатилетнюю Екатерину. От этого брака родился малыш Генрих, тут же нареченный будущим государем объединенного англо-французского королевства. Таким образом, вроде бы уже имеется законный монарх, у которого все права на престол Франции, а дофин Карл – наглый лжец и самозванец. То-то и оно, что «вроде бы»! Ведь договор в Труа был подписан королем галлов под угрозой смерти, а это в корне все меняет!

Да, англичане с пеной у рта будут вопить, что все произошло добровольно, по обоюдному согласию сторон. Мол, династия Ланкастеров так и так имела законные права на французский престол, потому договор в Труа просто-напросто мирно решил вековой спор. Теперь, мол, семилетний Генрих является представителем обеих династий, как Валуа, так и Ланкастеров. Поэтому пусть себе правит, и вам хорошо, и нам! От подобной логики у всех настоящих французов кровь вскипает, а рука сама тянется к оружию.

Галлы считают, что британцам лучше подобру-поздорову убраться домой, на маленький болотистый остров, который даже вездесущим и загребущим римлянам не понадобился целиком – так, отхватили кусок на всякий случай, на том и успокоились. Да, когда будут съезжать, пусть захватят с собой короля-малолетку, на кой ляд он нам сдался, у дофина Карла собственный пострел подрастает. А французы останутся жить на землях предков, уж им-то не нужны заросшие лесом острова. Так нет ведь, не сидится британцам на попе ровно, постоянно ерзают. Манят их тучные стада и жирные черноземы, тянущиеся на мили виноградники и пышные сады Франции!

Подойдя к шатру Жанны, я замечаю необычное оживление. Туда-сюда снуют рыцари с вышитыми золотом поясами, толпятся, о чем-то шушукаясь, простые оруженосцы, еще не заслужившие право на золотые шпоры, у коновязи громко ржут, недовольно вскидывая головы, незнакомые жеребцы. Часовой в начищенном до блеска панцире, стоящий у входа, молча салютует алебардой, в ответ я вежливо наклоняю голову. Мне не трудно, зато ему приятно. Интересно, а по какому поводу в шатер набилось столько людей?

Я пытаюсь протиснуться вперед, да куда там, их тут как сельдей в бочке! К счастью, ростом я удался повыше многих и от входа все прекрасно вижу. Внезапно в палатке воцаряется мертвая тишина, прерываемая только напряженным сопением рыцарей да легким лязгом, когда кто-то задевает соседа ножнами меча либо доспехом.

– Сестра, – торжественно заявляет средний из «братьев», Жан де Ли. – Сегодня поистине великий день! Один из самых достойных рыцарей королевства, преданный вассал нашего любимого дофина, в знак безграничной преданности хотел бы преподнести тебе некий дар!

Рыцари в палатке начинают переглядываться, заговорщицки подмигивают друг другу, довольно ухмыляясь, затем вновь замирают. Я сдвигаю брови. Вот это новости, что еще за дар?

– Госпожа Жанна, – раздается звучный голос, услышав который я стискиваю зубы, а пальцы сами сжимаются в кулаки. Ведь говорит мой лютый враг! – В знак моей безграничной преданности делу освобождения Франции я хотел бы преподнести вам маленький подарок, вот этот перстень. Не возражайте, прошу, ведь я еще не закончил, – соловьем разливается господин барон де Рэ. Помолчав несколько секунд, он продолжает, придавая голосу еще больше торжественности и значимости: – Вы и не сможете отказаться, ибо вы – символ нашей победы, а перстень этот принадлежал моему достойному предку Бертрану де Гюклену и после его смерти хранится в нашей семье вот уже пятьдесят лет! Кто же кроме вас достоин носить его?

Ответа я не слышу, поскольку рыцари начинают одобрительно вопить, топают ногами, с энтузиазмом молотят друг друга по железным плечам и бокам. Минут через пять восторги стихают, гости тянутся на выход. Я молча стою в углу палатки, внимательно приглядываясь и прислушиваясь. Как-то слишком уж по-дружески, чуть ли не под руку, идут барон де Рэ и старший из «братьев», Жак. Да и среди набившихся в палатку рыцарей большинство, если не все, – либо вассалы де Рэ, либо его друзья и родственники. Интересно, что бы это значило и сколько подобных моментов я уже пропустил?

Наконец все выходят. Несколько минут я пристально наблюдаю за Жанной, которая, нацепив перстень на палец, полностью отрешилась от всего земного и завороженно любуется безделушкой. Она медленно вертит руку перед собой, заставляя камень искриться на свету, и глаза ее горят куда как ярче мертвого кристалла. Не алчностью, нет, а каким-то мрачным восторгом. Эти женщины, они прямо как сороки, – стоит им только завидеть блестящую безделушку – пиши пропало.

– Дивный перстень, – тяжело роняю я.

Вздрогнув, Жанна поворачивается ко мне, пытается спрятать руку за спину, на щеках девушки выступает легкий румянец, в голосе я различаю легкое смущение:

– Вы находите?

– Тонкий ход, – отзываюсь я, ненавидя себя за эти слова. Но и промолчать не могу, словно какой-то бес заставляет меня говорить, прямо за язык тянет. – Просто так вы бы ни от кого не приняли подобного знака внимания, но под красивым соусом из правильно подобранных слов даже самую гордую в мире девушку можно принудить взять подарок!

Тонкие брови взлетают до середины лба, самые зеленые в мире глаза возмущенно расширяются, затем она резко бросает:

– Что за чушь вы несете?

– Чушь, так чушь, – огрызаюсь я, мой голос звенит сталью, словно вызываю кого-то на дуэль. – Простите, если ляпнул лишнее, не подумав. А сейчас мне надо идти, пора готовить порошки и пилюли.

У самого входа меня догоняют ее слова:

– Мы собираемся. Через час выезжаем в Тур, на объявленный дофином турнир.

– Замечательно, – ожесточенно бросаю я. – Вот и езжайте без меня, у вас и так свита хоть куда. Плюнь, попадешь в маркиза или в барона! Если раньше они просто читали плохие стихи и пели занудные баллады, то теперь принялись дарить вульгарные подарки. В таком блестящем обществе мне не место, а потому я немного опоздаю на турнир, разумеется, с вашего разрешения.

Жанна легонько отшатывается назад, словно от удара.

– Но... почему?

Я отрезаю ровным голосом:

– Должен заехать в одно место, за особыми травами.

Краткий момент слабости проходит, Жанна поворачивается ко мне спиной, строгая и надменная. Очевидно, вспомнила, что она здесь госпожа, а я – подаренный мамой лекарь.

– Езжайте, – сухо бросает она. В холодном как лед голосе я отчетливо разбираю: «Скатертью дорога!»

«Ну и ладно!» – отвечаю я взглядом.

Судя по тому, как девушка дергает плечом, телепатия – не миф, а суровая реальность. Я выскакиваю из палатки пушечным ядром, до краев переполненный разрушительной энергией, обвожу налитыми кровью глазами окрестности и громко шиплю от досады, словно какая-нибудь гигантская анаконда, гроза джунглей. Как назло, поблизости нет ни единого дворянчика из свиты де Рэ! Вот почему, ответьте, когда у тебя прекрасное настроение, кто-нибудь обязательно нагадит прямо в душу, а если желаешь сорвать на ком-то злость, то он, мерзавец, словно предчувствуя, благоразумно прячется?

Я влетаю в нашу с де Контом палатку, но и здесь никак не могу успокоиться, мечусь внутри, словно тигр в клетке. Но каков мерзавец этот барон! Предок у него, видите ли, был героем, нечего сказать, нашел повод заставить девушку принять подарок! Да за такой перстень замок можно купить! Да как он смеет клеиться к Жанне? Я припомнил равнодушный, полный презрительного невнимания взгляд, которым барон угостил меня на выходе, ухватил медный кубок, смял его в бугристый комок и огляделся требовательно, ища, на что бы еще вылить скопившуюся злость.