Пana снова пригласил в театр.
      – В театр? – Глаза Марусиной матери вспыхнули.
      Маруся никогда не понимала эту ее страсть. Для нее самой происходящее на сцене всегда было слишком условным, слишком напоказ.
      Хотя отца можно понять. Он просто вынужден бывать на премьерах тех спектаклей, постановку которых финансировал сам.
      Еще он снимал клипы некоторым начинающим певицам. Захоти Маруся, он бы и ей снял, наверное.
      Интересно, а его жена играет главные роли потому, что талантливая актриса, или потому, что он платит?
      Хотя Ирина Марусе нравилась. Как актриса. Даже до того, как Маруся познакомилась с ней лично.
      – А хочешь с нами пойти в театр? – спросила Маруся мать. – Премьера. И все такое. Ложа самая модная…
      – Я? – Мать фыркнула. Впрочем, не очень уверенно.
      – А что? Я позвоню отцу! Пошли!
      – Он со своей, наверное, будет… Очень я ему там нужна…
      – Да ладно тебе! Ты же в театр! Со мной!
      – Да нет…
      – Давай! Мы тебя сейчас причешем, поедем, платье купим! Он тебя увидит – обалдеет! Приятно же! – Марусе и самой было приятно представлять, как они хлопочут, собирая мать. Уж Маруся покажет, на что она способна! Это вам не школу на «отлично» закончить.
      Мать посмотрелась в зеркало.
      – Ну, Маруська – аферистка!
      – Решено!
      Маруся позвонила отцу, сказала, что берет с собой мать.
      – Зачем? – спросил отец недоуменно.
      – Ну… Так получилось… – немного смалодушничала Маруся.
      – Ну, ладно, – ответил он не очень довольно. – Я хотел тебя потом на машине покатать, на новой, «Феррари», но тогда в другой раз…
      – O'key! – согласилась Маруся, на мгновение пожалев, что все это затеяла. Прокатиться на «Феррари» было бы здорово. За рулем. Он бы наверняка разрешил.
      – Все нормально, он тебя ждет, – сказала Маруся.
      Они долго вытягивали феном ее волосы. Потом крутили их на бигуди. Потом побежали в парикмахерскую через дорогу.
      Маруся посмотрела на довольных крашеных парикмахерш и повезла мать в свой салон. На своей машине с водителем.
      Мать села в нее первый раз.
      В салоне ей покрасили волосы, Маруся заодно сделала SPA-педикюр.
      Мать подстригли, Маруся подкорректировала брови.
      Когда Маруся платила кредиткой, мать делала вид, что рассматривает заколки в шкафу со стеклянной дверцей.
      В магазине мать померила пять платьев, на шестом закатила истерику. Она толстая и старая.
      Маруся стала сдержанней в комментариях. Ей пришлось включить все свое красноречие, чтобы заставить мать померить белые бриджи. Они сели идеально. Мать радостно улыбалась. Маруся с гордостью смотрела на результат своей работы.
      Бело-розовая тельняшка сделала мать моложе на несколько лет.
      В парфюмерном отделе на первом этаже Марусину мать накрасили визажисты. Маруся купила всю косметику, которую они использовали.
      Мать постоянно смотрелась в зеркало горящими и счастливыми глазами.
      Маруся хватала с прилавка то сумку, то бусы.
      Последним приобретением стали туфли.
      Когда они наконец приехали в театр, отец был уже там. Рядом с ним сидела Ирина с дочерью.
      Ирина пожала руку Марусиной маме, а отец поцеловал ее в щеку.
      – Прекрасно выглядишь, – похвалил он.
      – Да? – небрежно спросила мать. – Ты тоже хорошо, поправился.
      – Поругайте, поругайте его, – улыбнулась Ирина, – а то он меня не слушается, ест целыми днями.
      – Так, девушки! Поспокойней! Маруся, чего они меня обижают?
      – Не обижайте папочку! – сказала маленькая Людочка.
      – Как твоя машина? – шепнула Маруся, когда свет уже погас.
      – Прокатишься – сама поймешь.
      Он приехал в театр сам за рулем. Охрана сопровождала его на джипах.
      Он мчался по разделительной на Кутузовском и наслаждался скоростью и этим ни с чем не сравнимым ощущением – первые минуты за рулем фантастической новой машины.
      Он думал о том, что на дороге все точно так же, как в жизни.
      Ты жмешь на педаль газа своего мощного двенадцатицилиндрового автомобиля, с легкостью обгоняя всех остальных. И ты так счастлив, что уже не важно, как он тебе достался. Главное – не отпускать ногу с газа, иначе тебя обгонят. Даже тогда, когда хочется расслабиться или оценить виды за окном. Но ехать в общем потоке ты все равно не можешь. Поэтому ты просто жмешь на газ, и, в сущности, какие виды могут сравниться с удовольствием – быть первым.
      В антракте их угощали шампанским, клубникой и обязательными театральными бутербродами с колбасой.
      Марусина мать была радостно возбуждена.
      Ирина доброжелательно улыбалась.
      Отец шутил, галантно ухаживал за женщинами. От шампанского он отказался, попросил себе виски.
      После спектакля они с Ириной быстро попрощались и, окруженные телохранителями, уехали. В этот вечер их ждали еще в нескольких местах.
      В машине Марусина мать подробно обсуждала спектакль. Кто как играл, какие были декорации.
      Она держала в руках программку, чтобы показать мужу.
      Он встретил их неожиданно холодно.
      – Какой спектакль мы посмотрели! – пропела мать, кинувшись к зеркалу.
      – А это что? – спросил якобы Марусин папа.
      – Это? Мои новые наряды. Тебе не нравится?
      Маруся прошла в свою комнату и закрыла дверь. Посидела секунду на диване, тихонько подошла к двери и стала прислушиваться.
      – Ах, твои новые наряды? И прическа?
      – Почему ты такой злой?
      – А какой я должен быть? Ты для кого это все нацепила?
      – Ну, конечно, для тебя.
      – Да? А почему тогда я это увидел последним?
      – Ну…
      – И ты вообще меня спросила? Мне, может, старая прическа нравилась! А не эта! Эту для кого ты сделала? Для него?
      – Ну, что ты… Прости меня. Тебе правда старая больше нравилась?
      Судя по материному голосу, она плакала. Маруся сидела на полу, на корточках, прижав ухо к двери.
      – Больше.
      – Ну, хочешь, я вот так сделаю! А? Вот так лучше?
      – Лучше, как было! И без этого вот всего.
      – Да мне самой это ничего не надо, ты что? Я же просто так…
      – А не надо просто так…
      – Ты что, ревнуешь?
      – Вот еще! К кому? К этому… твоему жирному олигарху?
      – Ха-ха! Ревнуешь! Ревнуешь!
      – Перестань! Не ревную я! Хочешь опять разрядиться, как… пожалуйста!
      – Ревнуешь, ревнуешь!
      Мать уже хохотала.
      – Ну, ладно. Не ревную. Просто неприятно.
      – А знаешь, почему ревнуешь?
      Маруся неожиданно для себя заметила, что улыбается.
      – Потому что любишь!
      Маруся думала о том, что она тоже когда-нибудь влюбится. Уже по-настоящему. И выйдет замуж. И пусть ее муж тоже ее ревнует. А она будет вот так вот его дразнить.
      Она встала и толкнула дверь.
      Они все еще были в коридоре.
      – Пап, – сказала Маруся, – хорошо, что ты не пошел на спектакль. Нечего там было делать.

      Ангелина Петровна смотрела на экран телевизора и думала только об этом: «Это – сон». Этого не может быть, потому что не может быть никогда.
      Ее родной кабинет в четвертом корпусе ведомственной больницы терял очертания и вообще всякий смысл.
      С экрана телевизора на нее смотрело улыбающееся, такое знакомое, почти родное лицо ее доброго приятеля Вовчика. Любимого партнера Аркаши по теннису.
      Только то, что о нем говорили, с трудом укладывалось в голове.
      Он застрелился.
      Он, такой живой, такой сильный.
      Он, которому всегда все удавалось.
      Которому жизнь никогда не устанавливала свои законы, потому что он жил по своим собственным. И по ним же жили окружающие его люди.
      Он, который обладал всеми составляющими стабильности и гармонии – семья, деньги, социальный статус.
      Он оказался обычным маньяком-шизофреником.
      Восемь лет назад он похитил маленькую девочку, и все это время держал ее взаперти, подвергая сексуальному насилию.
      На экране мелькали картинки подвала с узким зарешетчатым окошком, низкий дом, оснащенный всеми самыми передовыми охранными системами, плюшевый мишка с оторванным носом и грязным розовым ухом.
      А эта девочка была ее, Ангелины Петровны, пациентка.
      Именно эту девочку они держали у себя и тщательно готовили ее выход в свет, используя все самые современные пиар-технологии: желтая пресса, глянцевые издания, телевидение и, наконец, книга, а по ее мотивам полнометражный художественный фильм. Итог: новая звезда со всеми вытекающими для ее продюсеров последствиями: реклама мировых брендов, сцена или, на худой конец, карьера эстрадной певицы.
      Но это уже было ни ее, Ангелины Петровны, дело.
      Ее задача была предельно проста – диагностировать психическое расстройство пациентки. Что, учитывая ее биографию, сделать было совсем не сложно.
      Дав тем самым необходимое время лицам, заинтересованным в Олиной судьбе. Вернее, ее карьере. А это практически одно и то же.
      И все было бы нормально.
      Даже эта путаница с девочками, произошедшая по вине нерадивого водителя…
      Все бы утряслось и стало на свои места…
      Вот только этот портрет, не сходящий с экранов телевизора, – лицо Вовчика.
      Они разговаривали, смеялись, обменивались впечатлениями. Они дружили.
      Так какой же она профессионал, если не смогла рассмотреть в нем – а они же были! Не могли не быть! – признаки психически больного человека.
      Его вспыльчивость. Его властность. Или даже эта страсть жениться на молоденьких моделях. Его склонность к виски по вечерам – конечно же это компенсаторная стратегия. А этот обязательный теннис, страх потерять физическую форму – типичная дисмарфофобия вкупе с геронтофобией – боязнью старения. А эта его работа двадцать четыре часа в сутки, хотя он давно уже мог себе позволить уйти на заслуженную и очень обеспеченную пенсию, – яркий пример пениафобии: страха обнищания.
      Как же могла она этого всего не замечать в нем? И считать его нормальным, с типичными для современного члена общества недостатками человеком?
      Надо позвонить его бедной жене. Она, естественно, нуждается в помощи.
      Ангелина Петровна вспомнила их малазийскую домработницу, которую она вылечила за три дня. А оказывается, не она была самая сумасшедшая в их доме.
      Позвонил Аркаша.
      – Ты не звонила мне уже два часа, – сказал он обиженно.
      – Ты видел телевизор?
      – Ты про Вовчика? Мне никогда не нравились твои друзья. Хотя, честно говоря, я не мог в себя прийти несколько минут.
      – Тебе не нравились мои друзья? Что-то я раньше этого не замечала!
      – Бот как? Ты просто была ненаблюдательна.
      – А мне так не кажется. Особенно если вспомнить твои бесконечные просьбы достать тебе приглашения на светские рауты!..
      – Как ты это называешь? Светскими раутами? А я это называю сборищем снобов и психопатов.
      – Интересно, к кому же ты относишь меня: к снобу или к психопату?
      – Перестань. Я не хочу ссориться. У меня и так плохое настроение. Я был в салоне, мне сказали, что я начал лысеть. Ты будешь любить меня лысым?
      – У тебя типичная педалофобия.
      Мне жалко, что я не военный – у них там тоже очень много красивых слов. Например, дислокация. Или вот еще…
      – Мне тоже жалко.
      – Что ты имеешь в виду?
      – Ничего.
      – Тебе жалко, что я не военный? Или что я не сноб-шизофреник с кучей денег из твоего обожаемого окружения?
      – Опять по новой! Твои комплексы становятся просто невыносимы!
      – Зато вы все просто без комплексов! Захотели ребенка похитить – пожалуйста! Трахать ее – пожалуйста! Что еще? Для чего еще мне не нужны комплексы? А?!
      – Ты все сказал?
      – А надо еще что-то?
      – Мне надоело быть козлом отпущения. Я не виновата в том, что ты не в состоянии заработать деньги, которые тебе нужны для осуществления твоих амбиций! Я не виновата в этом!
      – Моих амбиций? Моих? Ты, вероятно, имеешь в виду свои собственные! А? Нравится тебе рассказывать подружкам, что твой молодой человек младше тебя на пятнадцать лет? А?
      – А тебе что нравится? Выпрашивать у меня квартиру в Майами?
      – Выпрашивать?
      Он повесил трубку.
      Еще вчера все было по-другому.
      Они были в Париже.
      Перед аэропортом он отвез ее в маленькое кафе. Шел дождь. Они стояли в очереди. В этом кафе были самые лучшие в городе устрицы. Их можно купить с собой. Они взяли дюжину и ели их прямо на улице. Как и все остальные. Под дождем.
      Они просто ели устрицы. И наслаждались ими и друг другом. И никогда Ангелина Петровна не чувствовала вкус устриц так остро, как на этой узкой парижской улочке. Под дождем.

      Он умер.
      Умер, это когда человека нет на свете? Когда он не ходит, не думает?
      Но как в это поверить?
      Или умер, это если ты его больше никогда не увидишь?
      Но Оля и убежала специально для того, чтобы его больше никогда не видеть.
      Значит, он умер гораздо раньше?
      Но почему тогда только сейчас ее сердце разрывается на миллиарды маленьких кусочков и каждый из них вонзается в ее кожу острыми кинжалами?
      Почему только сейчас слово «никогда» приобрело для нее страшный, опустошающий душу смысл?
      Как будто она осталась одна. Но она и была одна. Всегда.
      Нет. У нее был он. Он заменял ей весь мир. Она просто этого не понимала.
      Она грезила о свободе.
      Но совершенно не представляла, что с ней, с этой свободой, делать. Если нет его.
      Он ведь так и говорит: «Любовь – это когда весь мир умещается в одном человеке».
      А теперь ей ничего не хочется.
      Нет, хочется. Туда, обратно. В их дом. И чтобы он был рядом. Ведь со временем многое бы изменилось. Все время менялось. Он бы научился уважать ее.
      Или бы даже не научился.
      Он бы иногда приезжал. Ведь иногда он бы все равно приезжал!
      И все было бы по-прежнему.
      А теперь куда ей бежать?
      И зачем?
      И кто там сейчас рядом с ним? Его жена. Да что она про него знает, его жена!
      Он застрелился. О ком он думал в последний момент? О ней.
      Ведь подумал же он о ней тогда, когда лег на операцию в больницу. Его увезли на «скорой». Об этом говорили по телевизору. Он прислал ей охранника. Чтобы она не умерла с голоду. Понимал, что рискует. Но прислал.
      А она убежала.
      И он умер из-за нее.
      Он ее спас, а она его убила. Именно она.
      А ведь у них могли бы быть дети. Просто ей надо было перестать все время говорить про свободу, и он бы перестал бояться.
      Он ведь клялся ей, что любит ее. Что она лучшее, что есть в его жизни.
      И она ему говорила. Но она думала, что врала.
      А на самом деле врала сама себе.
      Она этого стеснялась.
      Она думала, что она в жизни достойна большего.
      А стесняться не надо. Надо быть огромным и обнаженным, как Давид в Пушкинском музее. Это и есть свобода.
      Ей не разрешили смотреть телевизор.
      Пришел доктор и выключил.
      И она заплакала.
      Не пряча своих слез, и не пыталась улыбаться. Она плакала и думала о том, что когда она жила и была по-настоящему счастлива, она считала, что ее жизнь еще не началась, что еще все самое лучшее у нее впереди. А все самое лучшее уже было. Тогда. Но она поняла это только сейчас.
      Она поняла это и потеряла одновременно.
      – Я люблю тебя, – тихонько прошептала она, словно пробуя эти слова языком на вкус. – Я люблю тебя.
      Ей так хотелось кричать это! Чтобы все слышали. И, может быть, услышал бы он…
      Но кричать здесь про любовь – значит признать себя сумасшедшей.
      Ей надо быть, как все. И тогда однажды она станет лучше всех.
      Они хотят сделать ее звездой.
      Они говорят, что без денег она не проживет.
      Но это значит – предать его.
      Значит, говорить, что она не была женщиной, которую любили и которая любила сама.
      Признать себя жертвой.
      Но – выжить. Она же привыкла выживать.
      И разве все остальные не делают то же самое?
      Она сможет сколько угодно времени проводить у него на кладбище.
      Она никогда не видела, как выглядят кладбища. Наверное, как утренняя постель. Когда сам уже встал, а белье, уже позабывшее человеческое тепло, валяется скомканным и холодным. Но его можно оживить. Стоит только залезть обратно под одеяло и согреть его своим теплом.
      Можно ли согреть своим теплом его могилу?
      Она сможет.
      И она сможет выжить в этом мире, где нет его.
      Оля вдруг почувствовала себя совершенно свободной. Потому что свобода – это когда не надо притворяться перед самой собой. А перед остальными – не важно.
      Она услышала шум в коридоре.
      Почему-то поняла, что происходящее имеет к ней непосредственное отношение.
      Открыла дверь.
      Заведующая отделением, высокая пожилая женщина с неестественно убранными вверх волосами держала за руку молодую девушку, которая рвалась почему-то в Олину комнату.
      – Санитаров! Быстро! – кивнула завотделением нянечке в черной вязаной шапочке.
      Я глаза ей выцарапаю! – кричала девушка. – Да кто она такая! Как она смела с моим мужем!
      Ангелина Петровна изо всех сил удерживала молодую Володину жену, которая увидела Олю через открытую дверь и начала визжать на все отделение.
      – Сучка! Я тебе ноги повырываю! Тварь!
      Оля хотела улыбнуться, но передумала.
      Вернулась в комнату и закрыла за собой дверь.
      В конце коридора показались санитары. Они легко схватили девушку и по знаку Ангелины Петровны на руках отнесли в ее кабинет.
      Прибежала медсестра со шприцом.
      Володина жена перестала биться, сникла на стуле, опустив голову.
      На столе зазвонил телефон.
      – Алло,– устало ответила Ангелина Петровна, – да, это я. Кто дал мой телефон? Аркаша? Боже,, что с ним? Что значит прыгнул с моста?! Девушка! – Ангелина Петровна кричала в трубку. – Вы понимаете, что вы говорите? – Она села в кресло рядом с женой Вовчика. – Да… да… жив?.. В воду?.. Хорошо… Спасибо… Я сейчас приеду… да… да… я поняла.
      Она повесила трубку. Вскочила. Схватила сумку. Обернулась на девушку. Та махнула рукой.
      Ангелина Петровна положила сумку обратно. Взяла девушку за руку.
      – Мне надо ехать, – сказала она. – У Аркаши перелом ноги и сломаны ребра. Я провожу тебя в процедурную. Побудешь здесь часа два и поедешь домой. Все образуется.
      – Ладно. – Девушка кивнула. – Вы меня извините.
      – Ничего. Я все понимаю. Ты, главное, не думай, что жизнь закончилась. Хорошо?

      Осенью легко быть счастливой. Теплый уютный плед, горячий чай, свежеиспеченный пирожок с капустой. Или с яйцом и зеленью.
      А вокруг – десятки добрых и любопытных глаз. Можно быть одновременно добрым и любопытным? Можно совмещать пороки и добродетели? Нельзя, но все так делают.
      Или: можно, если ты родился журналистом.
      Вспышки фотокамер. Улыбка в один объектив, улыбка в другой.
      – Пожалуйста, не снимайте, когда я жую пирог!
      – Сколько времени вам не давали еду?
      – Вы сказали, что самое страшное – голод, расскажите про ваши ощущения.
      – На сколько килограммов вы поправились после вашего побега из заточения?
      – Вы упоминали, что ваш похититель праздновал с вами ваши дни рождения. Он приносил вам торт со свечами? Какие чувства вы испытывали?
      – Вам приходилось оставаться интересной для вашего похитителя, чтобы он приходил к вам снова и снова и приносил еду? Что конкретно вы делали для этого?
      – Восемь лет вы знали про внешний мир только из передач по радио. Какой канал вы слушали? Были ли какие-то предпочтения у вашего похитителя?
      – Вы были восьмилетней девочкой, когда вас закрыли в темном сыром подвале. Закрыли на восемь лет. Что помогло выжить? О чем мечтали?
      – Какое ваше самое сильное впечатление после того, как оказались на свободе?
      Осенью легко быть счастливой. Осенью можно скрыться под цветастым нарядным зонтиком. И на какое-то время стать таким же, как все…