Звезды еще не появились, но солнце уже не светило. Оля больше всего не любила это время суток. Пограничное состояние. Состояние между светом и тенью. Ни да ни нет. Ни свобода ни не свобода.
      Куда отвезли девушку в спортивном костюме?
      Не надо бояться думать о том, что тебя действительно волнует. Не надо отгонять от себя те мысли, которые действительно должны волновать.
      Автобус, который возит в Ад, не увез туда Олю. Но увез другую девушку. Которая плакала, потому что поссорилась с мамой. Бедная девушка, она ссорилась с мамой, потому что не знала, как это бывает – когда мамы нет рядом. Когда ты целыми днями можешь ходить по городу и воображать себе, что свободна, но потом с горечью понять, что свобода – это что-то другое. Но чем бы она ни оказалась, она никогда не сможет заменить родное лицо. Запах. Ощущение.
      Скрип тормозов, Оля обернулась на звук, большая красная машина, страх, сильный удар, чужие голубые глаза, боль, крик, наверное, ее собственный, склоненное чье-то лицо.
      Чуть выше и рядом. Как Давид. И она снова такая маленькая.
      Вот так вот папа нес ее на руках в кроватку. Она это вспомнила? Или придумала?
      Вот так вот бережно клал ее. И гладил по голове. И вытирал лицо. В чем это платок? В чем-то красном. Как страшно.
      Это кровь. Она хочет прошептать что-то.
      – Не бойся, ты просто ушиблась. С тобой все нормально, я отвезу тебя в больницу!..
      Она что-то шепчет. Она не слышит саму себя. Она хочет встать.
      Он звонит по телефону. Он кричит. У него длинные светлые волосы.
      Она в машине. Она смотрит на него через лобовое стекло. Шевелит рукой. Дотрагивается до лица. Пытается открыть дверь. Она никогда не ездила в машине, она не знает, как открываются двери. Она стучит в окно.
      Он оказывается рядом. У него голубые глаза, он испуган, ей передается его испуг. Она кричит, она хочет убежать. Она должна убежать.
      Он пытается ее успокоить. Он открыл дверцу.
      Она вырывается из его рук. Ее ноги уже снаружи.
      – У тебя шок, – говорит он, – тебе надо к врачу. Я не сделаю тебе ничего плохого.
      Он должен отпустить ее. Она улыбается изо всех сил.
      – Эй, угомонись! Как тебя зовут?
      Он делает шаг назад, она, воспользовавшись секундой, проскальзывает мимо него и бежит вперед, мимо людей, наперегонки с машинами, она снова бежит, и постепенно ей становится спокойно и хорошо.
      Она остановилась в каком-то дворе.
      Через несколько минут сердце перестало биться о ребра, и Оля огляделась.
      Несколько девушек, ее ровесниц, сидели на двух, расположенных друг напротив друга скамейках и обнимались с молодыми людьми.
      Они весело смеялись, сдирали друг с друга кепки и говорили «алло», когда звонили их мобильные.
      Поэтому, когда телефон зазвонил в Олином кармане, она даже не сразу достала его.
      – Алло, – сказала Оля, поглядывая на молодых людей.
      – Девушка! Ну куда же вы пропали? – Это был тот же самый голос, что и в первый раз.
      – Я не пропала, у меня просто батарейка была разряжена. – Оля прохаживалась по двору так, словно это было для нее самым обычным делом – болтать по телефону во время прогулки.
      – А как мне телефон забрать? Вы где? – нервничала в трубку женщина.
      – Мне надо знать, куда отвезли ту девушку, – сказала Оля.
      – Какую девушку?
      – Ту, из автобуса.
      – Вы хотите знать, куда мой муж отвез на автобусе девушку?
      – Да.
      – Но… зачем вам это?
      – Мне нужно.
      – Хорошо. Но я должна спросить у мужа. Я знаю, что в какую-то больницу…
      – Узнаете адрес?
      – Хорошо. А телефон как забрать?
      – Вы мне сможете перезвонить? Скажите адрес, и мы с вами там и встретимся.
      – Ну,., ладно. Только вы не отключайте больше.
      – Больше не буду.
      Оля убрала телефон в карман.
      Молодой человек в очках с тонкими металлическими душками и рваных на коленках джинсах смотрел прямо Оле в глаза.
      – Девушка! – позвал он хрипловатым, очень низким голосом. – Который час?
      Все остальные захихикали.
      – Время не подскажете? – переспросил он, улыбаясь.
      – А у вас что, часы не настоящие? – Она указала глазами на его запястье.
      Девушки засмеялись в голос.
      – Игрушечные! – подхватил кто-то.
      – Китайские! За пять долларов! Без механизма!
      – А ему это не главное! Главное – чтобы ROLEX было написано!
      – Идиоты, – улыбнулся парень, – я не ношу ROLEX.
      Оля повернулась и пошла в сторону дороги.
      – До свидания, девушка! – крикнул ей вдогонку тот, кто интересовался временем.
      – До свидания, – ответила Оля. Очень серьезно.
      Ей захотелось иметь часы. Смотреть на них иногда и всегда знать, сколько времени.
      Только она не знала пока – хорошо ли это, всегда знать, сколько времени.
      Наверное, хорошо. Тогда минуты, когда ты несчастна, наверное, не будут казаться вечностью. И наоборот, те, которые отсчитывают моменты счастья, не будут казаться секундами.
      Оля вспомнила, как однажды она умирала.
      Это было год назад. Она проснулась ночью оттого, что все ее ноги с внутренней стороны и простыня были в крови. Ничего не болело. Она закричала, вскочила, побежала в ванную. Она была одна.
      Она сунула руку под ночную сорочку, рука тоже оказалась в крови.
      Кровь шла прямо из нее, сочилась по ногам густыми темными струйками, и такими же точно, только прозрачными, текли слезы из глаз. Она хватала полотенца, она пыталась остановить ее. Полотенца намокали, становились грязно-красного цвета, кровь не останавливалась.
      Она решила, что жизнь ее прекращается, плакать бессмысленно, звать на помощь некого, хорошо, что не больно.
      Она лежала в грязной, мокрой кровати и ждала. Смерти.
      Она представляла себе, что приедет Дедушка, а она будет уже мертва. Он наверняка очень расстроится. Грустный, он будет хоронить ее. И жалеть о том, что не уберег. И о том, что мало о ней заботился. И держал ее в этом доме. И никогда не возил в парк. И не давал звонить маме.
      Через несколько дней, когда Дедушка приехал, он все ей объяснил. Он сказал:
      – Слава богу! А то я уже думал, что ты не здорова.
      И еще сказал:
      – Поздравляю! Ты стала девушкой.
      И еще он объяснил, что такое будет происходить с ней раз в месяц. И научил пользоваться разными специальными штуками, чтобы не портить полотенца. Он очень хорошо тогда ей объяснил. И когда они засыпали, Оля с гордостью и с сознанием собственной важности, шепотом, чтобы его не разбудить, повторяла эти слова:
      – Поздравляю! Ты стала девушкой!

      Мне можно называть тебя Олей? – спросил доктор.
      – Называйте хоть горшком, только в печь не кладите.
      – Как ты себя чувствуешь? Жалобы есть?
      Маруся расхохоталась.
      – Как вы думаете, есть жалобы у устрицы, когда ее выковыривают из раковины? Жалуется она на то, что нож слишком острый?
      Доктор посмотрел на Марусю профессионально долго и мягко.
      – Расскажи мне об этом человеке, – попросил он.
      – О каком?
      – О том человеке, в доме которого ты жила восемь лет.
      – О моем мнимом отце? Я жила у него все семнадцать.
      – О нем. Расскажи мне о нем, о себе, обо всем, что тебе хочется рассказать.
      – Когда я была маленькая, моя мама покупала дорогой чай, знаете, вкусный такой, он пах земляникой и медом, и прятала его в шкаф. Он был у нас для гостей. Понимаете, я могла его пить, только когда у нас гости.
      – Понимаю, – кивнул доктор. – А ты просила его у мамы?
      – Да просить было бесполезно, денег-то много не было. Все самое лучшее пряталось для гостей. Чтобы перед гостями не стыдно было. А потом она говорила мне, что деньги – это плохо, что они меня портят. Что ей за меня стыдно. То есть деньги – это стыдно, а чай дорогой для гостей – это не стыдно.
      – Оля, когда ты говоришь «моя мама» – это ты кого имеешь в виду?
      – Когда я говорю «моя мама», я обычно имею в виду мою маму, а вы когда говорите «мама», имеете в виду свою подушку? Или асфальтовый каток?
      – Расскажи мне об отце.
      – О настоящем или не настоящем?
      – О каком ты хочешь?
      – Лучше о настоящем. Он очень большая шишка. Его зовут Афанасий Котинский. Знаете такого?
      – Нет.
      – Он вообще олигарх, у него самолет собственный. Дайте мне телефон, я ему позвоню! – Маруся уже кричала.
      Доктор встал.
      – Дайте мне телефон!
      – Я зайду к тебе завтра.
      – Дайте мне телефон! – Маруся схватила подушку, хотела швырнуть ее доктору вдогонку, но передумала. Со всей силы ударила ею по кровати. Несколько раз. И показала язык закрытой двери, и растянула в стороны уши, и даже проблеяла. И расплакалась.
      Когда все это закончится?
      – Играем в «Монополию»! – донеслось из холла.
      В дверь заглянула девушка с хвостом. Ее глаза блестели, рот улыбался.
      – Быстрей! Ты идешь?
      – Нет, – Маруся махнула головой.
      – Почему? – удивилась девушка и даже замерла на секунду от изумления.
      – Не хочу.
      – Ну, ладно, я пойду. – Она убежала, довольная и нетерпеливая.
      Маруся щелкнула выключателем телевизора.
      Если бы папа думал, что я пропала, что со мной что-то случилось, мой портрет был бы по всем программам. С обещанным вознаграждением. А ничего такого нет. Значит, либо он не знает… Либо это его работа. Но зачем?
      Маруся сгребла полную охапку конфет «Грильяж» в карман и пошла к актрисе.
      Постучав в дверь, она не дождалась ответа. Актриса неподвижно лежала на кровати. С закрытыми глазами.
      – Это я, – сказала Маруся.
      Актриса не шевельнулась.
      Маруся села на краешек ее кровати. Достала конфету, положила ее под ее ладонь. Рука была напряжена.
      – Я принесла вам конфету. «Грильяж». Мои любимые.
      Они помолчали, Маруся посмотрела в окно.
      Деревья, и листья на них, и воздух за окном застыли так же, как эта безмолвная фигура на белой, аккуратно застеленной кровати.
      – Здорово вы придумали, – сказала Маруся. И одобряюще улыбнулась. Хоть актриса ее и не видела. Она оставляла свои глаза закрытыми.
      Подождала минутку, словно дала ей время ответить. Мысленно.
      – Когда глаза закрыты, то они не моргают, – произнесла Маруся. Понимающе. М очень нежно.
      – И о чем тут тогда говорить, правда? – Маруся подумала, может быть, развернуть конфетку и вложить ее, развернутую, актрисе в руку? Или, может быть, в рот?
      Не стала.
      – На улице тоже ничего не происходит, – произнесла Маруся, – ив холле. Правда, они собрались в «Монополию» играть. Писательница, наверное, фруктовые сады скупает…
      Маруся снова сделала паузу, чтобы дать возможность актрисе мысленно улыбнуться.
      – Только без вас всем скучно. Все вас ждут. Все, – повторила Маруся. – Даже эта смешная медсестра в реперской шапочке. Вы, наверное, ее помните. Вам бы эта шапочка очень пошла. Вы бы просто отлично в ней выглядели…
      Маруся даже не увидела, а почувствовала, что дверь слегка приоткрылась, она обернулась, та самая медсестра в черной крупной резинкой вязанной шапке, которая так необычно сочеталась с ее больничным халатом, кивнула ей, и Маруся ответила ей понимающим жестом руки.
      Дверь прикрылась.
      – Ну, я пойду, – сказала Маруся. И послушала тишину. – Рада была вас видеть. Я еще позже зайду.
      Она встала и, ласково улыбнувшись, кивнула актрисе. Выложила на тумбочку все конфеты, что были у нее в кармане.
      – Дайте мне телефон, – попросила Маруся медсестру в шапочке.
      – Не положено, – сказала медсестра. – Для вас нужно специальное разрешение доктора.
      – Я хочу папе позвонить, – сказала Маруся очень жалостливо.
      – Какой он тебе папа, бедняжка, – черная шапочка сочувственно качнулась.
      – В каком смысле? – не поняла Маруся.
      – Ох, пройдет время, все станет на свои места. Жизнь, она длинная. Все будет хорошо.
      Марусе захотелось угостить медсестру конфетой. Но карманы оказались пусты. Поэтому она только улыбнулась.

      Девушка перезвонила довольно быстро. И продиктовала Оле адрес.
      – Вы знаете, как туда проехать? – поинтересовалась она.
      – Нет, не очень… – По улице с таким названием Оля не проходила за эти дни ни разу.
      – А где вы находитесь?
      Оля ответила без запинки. Читать вывески уже вошло у нее в привычку.
      – Так вы рядом! – обрадовалась девушка. – Когда мы с вами можем встретиться?
      Она сказала, что Оля доедет на трамвае до места за десять минут. Это больница.
      Они договорились встретиться у входа через два часа. Телефон начал пикать уже тогда, когда Оля прощалась.
      Батарейка снова села.
      Оля шла по трамвайным путям и читала названия остановок.
      Она не знала, прошло два часа или нет.
      На улице зажглись фонари. Людей стало больше. Они толкались на остановках, разговаривали друг с другом, курили, бросали окурки прямо на асфальт, не обращали на Олю ровно никакого внимания.
      В какой-то момент, когда дребезжащий трамвай остановился около нее, Оля, поддавшись энергии толпы, подумала, не зайти ли и ей внутрь, проехать остановку, но она не решилась, посмотрела, как железные дверцы захлопываются, и пошла за ним вслед, уклоняясь от автомобилей и пропуская встречные трамваи.
      Она действительно оказалась на улице, про которую говорила девушка.
      И нашла больницу.
      Только зайти туда было невозможно.
      – Пропуск заказывайте, – сказал мужчина в пятнистой форме.
      – Меня там ждут…
      – Вот пусть они и закажут, кто ждет. А вообще у нас приемные часы существуют.
      Сзади посигналили, и Оля обернулась.
      Девушка, в красной помаде и с двумя косичками, сидела за рулем светло-серой машины и махала Оле рукой в открытое окно.
      – Вы с телефоном? – спросила она, когда Оля подошла.
      – Да. – Оля достала трубку из кармана.
      – Вот и чудненько. – Девушка быстро схватила телефон из Олиных рук. Потом посмотрела на Олю, словно извиняясь: – Я просто мужу обещала, что обязательно заберу. А он у вас отключился, я в шоке была. Я и машину-то у него забрала, чтобы якобы до вас доехать. Он-то в командировке…
      – А… – Оля пожала плечами. – Красивая машина.
      – Да ладно, развалюха! – Девушка кокетливо засмеялась.
      – До свидания! – сказала Оля.
      – Слушайте! – позвала девушка. – А ему никто не звонил? – Она смущенно улыбнулась. – Ну, вы понимаете, я имею в виду… из женщин…
      Оля вспомнила ее мужа. Он слушал радио «Шансон».
      – Звонил. Только один раз. Какая-то девушка.
      – И что? – мрачно спросила жена любителя «Шансона».
      – Я растерялась, повесила трубку, а она не перезвонила…
      – Да… – Девушка задумалась. – Она попросила Сашу, вы повесили трубку…
      – Да.
      – Она не перезвонила… Тоже неплохо…
      – Извините.
      Девушка грустно посмотрела на Олю.
      – Да ладно, – сказала она. – Но какая мерзавка – набраться смелости позвать его к телефону, а вдруг это я ответила?
      Она вывернула руль и нажала на газ.
      Оля долго смотрела ей вслед.
      Неожиданно машина развернулась и снова подъехала к больнице. Девушка приоткрыла дверь и крикнула Оле:
      – Она в четвертом корпусе, он сказал!
      Дверца хлопнула, Оля даже не успела сказать спасибо.
      Она первый раз перелезла через забор. Совсем не сложно.
      Территория почти не освещалась.
      Оля брела по широкой тропинке, разглядывая толстые стволы сосен, одинаковые четырехэтажные здания, выкрашенные в белый цвет.
      Иногда мимо проходили женщины в белых халатах, редко, где-то за листвой, можно было увидеть свет фар.
      На четвертом корпусе не было никаких обозначений, но его месторасположение точно соответствовало плану на въезде.
      И охранники… Самыми убедительными были охранники.
      Оля была уверена в том, что это то самое место, которое она искала.
      Главное, не попадаться на глаза людям в форме.
      Спрятавшись за деревом, Оля жадно рассматривала светящиеся окна. Неужели та девушка еще там?
      А как же ее мама?
      Волнуется? Плачет? Ищет?
      Так же как миллионы раз, сидя одна в темноте, Оля представляла себе, что ее собственная мама волнуется и плачет. И ищет ее, Олю. И даже долгое время верила, что она, мамочка, обязательно найдет ее. И заберет. И будет обнимать, целовать и жалеть ее. А она будет успокаивать ее и говорить, что все уже позади.
      Мама не нашла ее.
      И эту девушку наверняка не найдут.
      Не надо притворяться. Надо понимать все, что с тобой происходит.
      Распахнулась дверь, и из здания вышла высокая женщина в низко надвинутой на глаза кепке. Она прошла на стоянку, открыла машину. У нее было такое лицо…
      Неожиданно для себя Оля бросилась к ее машине.
      Женщина увидела приближающуюся к ней фигуру, быстро села в машину, хотела уже захлопнуть дверь, но Оля стояла рядом и придерживала дверцу рукой.
      Женщина протянула руку внутрь салона, достала очки и, несмотря на то что уже давно было темно, надела их на глаза. Темные стекла не позволяли Оле поймать ее взгляд, она отпустила дверцу, женщина сразу потянула ее на себя.
      – Вы не подскажете, который час? – вдруг жалобно спросила Оля.
      Женщина замерла на секунду, потом посмотрела на часы у себя на руке.
      – Уже девять, – сказала она. Очень мягко. И добро. И захлопнула дверь.
      – Подождите! – крикнула Оля. – Там девушку держат вместо меня!
      Машина развернулась и уехала. А Оля вернулась к своей сосне.
      Она ничего не ела целый день.
      Голод гнал ее по тропинкам, от корпуса к корпусу. Бак с пищевыми отходами около входа в один из них.
      Половина бака заполнена слипшимися друг с другом мясными тефтелями. Словно целое отделение внезапно объявило голодовку, и тефтели выкинули. А больные втихомолку под кроватями грызут сухари.

      Персонал психиатрического отделения обедал отдельно от пациентов. Их столовая размещалась на «мужском» этаже, сразу же за кухней.
      Плазменный телевизор был обычно настроен на МузТВ и включен без звука.
      Ангелине Петровне предложили свиные ребрышки, и она согласилась.
      Константин Сергеевич попросил рыбу.
      Ангелина Петровна редко обедала вместе с сотрудниками, может быть, раз в месяц. Но сотрудники этот раз ценили, потому что любили, уважали свою начальницу, а ее личного расположения готовы были добиваться любым способом. И самый простой из них – приносить ей компот во время обеда.
      – На ноябрьские в Эмираты поеду! – мечтательно произнес Константин Сергеевич, обильно поливая рыбу лимонным соком.
      – Там бывает очень жарко в это время, – произнесла Ангелина Петровна, – до пятидесяти градусов.
      Ангелина Петровна отказалась от десерта, Константин Сергеевич, из солидарности, тоже.
      – Как наш новенький? – спросила она, слегка вытирая губы льняной салфеткой. Так, чтобы не стереть помаду.
      – Внес некоторое разнообразие в жизнь отделения, – улыбнулся доктор.
      – Вам все разнообразия не хватает? Пойдемте.
      В холле их сразу же встретил новенький. Он был одет в абсолютно прозрачную черную рубашку, со вставкой из черной сеточки на спине, джинсы, отделанные разноцветными камнями, и кожаные шлепанцы. Его глаза были чуть-чуть подкрашены.
      – Здравствуйте! – протяжно проговорил он высоким голосом, очень манерно. – Значит, это вы будете мои мучители?
      – Мучить вас никто не собирается, – улыбнулась Ангелина Петровна.
      – Тюремщики! – закричал молодой человек.
      – У нас не принято так громко кричать, – мягко произнесла Ангелина Петровна.
      – Я объявляю голодовку до тех пор, пока меня не выпустят отсюда! И не вернут мобильный.
      – Мне не хочется вести разговор в таком тоне, – Ангелина Петровна кивком головы попрощалась с новеньким пациентом.
      – Это потому, что вы привыкли общаться с сумасшедшими! А я – нет! Я не псих! И вы прекрасно это знаете! – крикнул он ей вслед.
      Константин Сергеевич обернулся, чтобы что-то ответить, но поймал взгляд главного врача и послушно пошел за ней.
      Она открыла дверь в самую последнюю палату, они молча зашли внутрь. На кровати лежал с закрытыми глазами, видимо спал, очень пожилой мужчина. Услышав звуки входящих людей, он шевельнулся, но Ангелина Петровна заботливо убрала его руку под одеяло, улыбнулась и произнесла:
      – Тш-ш-ш. Попозже зайдем.
      Мужчина закрыл глаза, доктора вышли.
      Только когда они оказались в кабинете Ангелины Петровны, Константин Сергеевич заявил:
      – Гомосексуализм – это не сумасшествие!
      – Попробуйте объяснить это его дедушке. – Ангелина Петровна закурила.
      – И сколько мы здесь будем его держать? – Насчет голодовки, это он серьезно?
      – Ну, от завтрака отказался.
      – Что было на завтрак?
      – Обычный, континентальный: яйца, круассаны.
      – Пусть свяжутся с его родными, выяснят, что он там больше всего любит. И приготовьте на ужин.
      – На обед или на ужин? Он еще не обедал.
      – На ужин. На обед – пусть еще повыпендривается.
      – Я понял… Оля просит телефон. Ангелина Петровна внимательно посмотрела ему в глаза.
      Невозможно. Шансов на то, что она помнит номер своих родителей, мало. Но они все же есть. Рисковать нельзя.
      – В телефоне отказать.
      – Ангелина Петровна? – Доктор стоял уже около двери, когда неожиданно обернулся.
      – Да? – Она уже было потянулась за телефоном, но положила его обратно.
      – Про наше отделение пациенты анекдоты рассказывают.
      Вопросительный взгляд Ангелины Петровны, брови немного домиком.
      – Как попасть в дурку? – весело начал Константин Сергеевич. И продолжил: – На вопрос «скорой помощи», отчего «белка», ответить: от Луи Тринадцатого!
      – Я вас больше не держу. – Ангелина Петровна умела проговаривать подобные фразы с милой улыбкой.
      – Извините, – смутился Константин Сергеевич и побыстрее захлопнул за собой дверь.
      – Котенок? – Ангелина Петровна не дождалась ответа. На другом конце провода, видимо, нажали красную кнопку.
      Ангелина Петровна набрала «повтор».
      – Тигренок?
      – Р-р-р.
      – Что делаешь?
      – Никак не могу вылезти из постели.
      – А зачем тебе вылезать?
      – Тебя послушать, так я все время должен находиться в постели и ждать тебя.
      – Неплохо.
      – А мне хочется сделать что-нибудь великое. Вот я сейчас встану и пойду сделаю что-нибудь. Такое! Ух! А ты потом будешь мной гордиться.
      – Я и так горжусь.
      – Нет, ты гордишься собой.
      – Ну, что ты начинаешь?..
      – Я не начинаю.
      – Поспи еще немного.
      – Вот-вот.
      – Целую тебя. И пусть тебе приснятся прекрасные сны: мы с тобой.
      – А мне только это и снится. Что еще?
      – А этого мало?
      – Не знаю. Наверное, нет.
      – Ну, вот видишь. Я тебя целую. – Целую тысячу раз.
      – А я миллион.
      – А я миллион один.
      – У меня вторая линия. Целую! Целую! Целую!
      Она не отключилась, пока Аркаша не сказал: пока!
      Это была Ирина.
      – Что случилось? Мне звонили, но я ничего не поняла! Все же было уже нормально!
      Она, конечно, очень нервничала, но вида не подавала. И Ангелина Петровна отвечала ей в тон: так было у них заведено, уже давным-давно, говорить о Пете так, словно это совершенно посторонний человек.
      – Глубокая реактивная депрессия. Был какой-то внешний раздражитель… Ты же знаешь, как это бывает…
      – И что? Голоса?
      – Нет. – Ангелина Петровна даже улыбнулась. – Паровоз. И так увлек этим все отделение, что его сосед возомнил себя электровозом. Еле успели, когда он пытался подзарядиться от розетки.
      – Ужас! – прошептала Ирина.
      – Еще пару дней. Максимум.
      – Я приеду.
      – Он в надзорной.
      – Я поняла.
      – Зайдешь?
      – Если успею.
      Ангелина Петровна снова набрала Аркашин номер. Он не отвечал. Наверное, заснул. Котенок.

      Маруся постучала в комнату, где жила девушка с хвостом.
      Маруся была у нее в первый раз.
      Та же кровать, как у всех, диван, кресло, журнальный столик, на стенах черно-белые фотографии в тонком багете, плазменный телевизор.
      Ни одной брошенной вещи, ничего, что выдавало бы в этой комнате наличие жильца. Ничего, кроме маленького букета лилий в гнутой стеклянной вазе. Аромат лилий распространялся по комнате, казалось, что только им заполнены шкафы, устелена кровать, что именно он, сладкий и терпкий, разбросан на спинках кресел и еще он клубится на полу у кровати, там, где в любой другой комнате стояли бы тапочки.
      Девушка с хвостом сидела на краешке дивана, в ореоле лилового аромата, прямо держа спину, и смотрела кино. О. Иосилиани «In vino Veritas».
      – Пошли в мужское, – сказала Маруся, внимательное разглядывая стеклянную вазу.
      – Не пойду.
      – Почему?
      – Я кино смотрю.
      – А после кино? – Девушка научила быть Марусю покладистой. Потому что с ней можно было или быть покладистой, или не быть вообще. – Кино когда закончится?
      – В 18.20.
      Маруся зашла к ней в комнату во второй раз ровно в 18.20.
      – Как кино? – задала она не тривиальный вопрос.
      – Мое любимое. – Девушка тряхнула хвостом.
      – Ты же говорила, твое любимое другое? – Маруся хитро сощурила глаза, словно уличила кого-то во лжи.
      – А я только свои любимые смотрю. – Девушка посмотрела на нее искренними удивленными глазами.
      – Пошли на первый этаж.
      – Зачем?
      – Я не была ни разу. Покажешь мне.
      – Я не могу.
      – Из-за этого? – Маруся смешно прошлась по комнате, повиливая бедрами.
      Девушка хмыкнула.
      – Давай! – уговаривала Маруся. – Я тоже буду вилять! Только ты мне покажешь сначала. И я научусь. Потому что если я не научусь, всем только ты понравишься, а меня никто не заметит.
      – Да ладно! – улыбнулась девушка и слегка покраснела.
      – Конечно! А ты думаешь, что мужикам еще нужно? Только чтобы девушка шла и бедрами виляла. Научишь меня?
      Девушка неуверенно улыбалась.
      – Ну что, тебе жалко? Разве люди не должны помогать друг другу?
      Девушка пожала плечами.
      – А я тебе расскажу, как я в первый раз с парнем переспала!
      – Почему ты думаешь, что мне это интересно?
      – Всем интересно!
      Девушка брезгливо скривилась.
      – Ладно, – вздохнула Маруся. Уступать было совершенно не в ее характере. – Я тебе покажу парня, который мне понравился. Я его на улице видела.
      – Да?
      – Ага. Я планирую немного повилять перед ним бедрами и познакомиться. Пошли?
      – Нет.
      – Ну и ладно. Я одна пойду. – Маруся медленно пошла в сторону двери, манерно и очень томно двигая бедрами. Открыла дверь. Вышла. Прикрыла дверь, оставив небольшую щель. Пошла по коридору, мимо играющей в шахматы дежурной медсестры, покачивая бедрами ритмично и с явным удовольствием. Уже в конце коридора она услышала шаги девушки.
      – Ладно. Я тоже пойду. Только на минутку, – сказала девушка.
      На первом этаже было все так же, как и на втором.
      Та же столовая, та же дежурная медсестра.
      – Дайте позвонить, – попросила Маруся.
      – У меня ваших списков нет. Поднимитесь, пожалуйста, наверх. – Она ответила доброжелательно, но твердо.
      Из надзорной напротив, из-за слегка приоткрытой двери доносился громкий мужской голос, имитирующий звук электрички.
      – Ту-ту! Ту-ту! И снова:
      – Ту-ту! Ту-ту!
      И неразборчивые слова, произносимые женским голосом. Очень мягким и очень нежным. Таким обычно поют колыбельные песни. Может, поэтому он показался Марусе знакомым? Хотя с чего это она взяла, что ей пели колыбельные песни? Вообще-то наверняка пели, чем она хуже других?