– Актриса знает, что меня перевели в надзорную? – спросила Маруся у девушки с хвостом. Каждое утро, сделав гимнастику, девушка приходила к Марусе читать ей вслух.
      – Знает, – как всегда, отвечая, девушка взмахнула перетянутыми резинкой волосами.
      – А чего не приходит? Скажи ей, что здесь камеры, – настаивала Маруся.
      – У нее свои камеры, – девушка взмахнула головой.
      – Но здесь-то настоящие! – Маруся обвела палату рукой.
      – И у нее теперь настоящие.
      – Да ладно? – обрадовалась Маруся. – Выписалась?
      – Перевелась в надзорную. Начинаем читать.
      Она села на стульчик, открыла книгу и взмахнула хвостом.
      Это была книга «Унесенные ветром».
      Маруся слушала и ела конфеты «Грильяж в шоколаде».
      К тому моменту, когда наступало время девушки ежедневного обзвона родственников, вся кровать Маруси была в конфетных обертках.
      Девушка закрыла книгу, мечтательно улыбнулась, подошла к Марусе, развернула конфету и, как обычно, не замечая бардака на Марусиной кровати, отнесла фантик в мусорный ящик в ванную комнату.
      – Я пойду позвоню родным, – сказала девушка.
      – Вали, – кивнула Маруся.
      Дверь за ней захлопнулась, Маруся вздохнула. Обвела взглядом потолок, пытаясь понять, где именно установлены камеры.
      Поковырялась в носу.
      Изобразила жующего орангутанга.
      Потом заплакала.
      Дверь распахнулась, появилась нянечка с капельницей.
      – Ну, что ты, деточка, – проговорила нянечка, – сейчас тебя полечим, полегче станет.
      После капельницы Марусе прислали новый спортивный костюм.
      – Нравится? – спросила завхоз. – Я подумала, что голубой к твоим глазам хорошо будет, нравится?
      Маруся критически посмотрела на себя в зеркало. Костюм действительно был не плох.
      – Сойдет, – сказала Маруся. – У вас тут кто Байер?
      – Может, тебе еще чего-нибудь надо?
      – Надо. Ремень из крокодила, Гуччи. И сумку «Hermes», а то к врачу неприлично ходить. И, кстати, бриллиантов от Граф не помешает.
      – Все?
      – Все.
      – Ну, я пошла? Или действительно новую пижамку хочешь?
      – Не хочу.
      – Ну, пока.
      Маруся наблюдала в окно за девушкой с хвостом.
      Она всегда гуляла после обеда.
      Она хлопала землю ладошкой и говорила: «Здравствуй, земля».
      Она каждый день так здоровалась.
      Иногда земля ей отвечала сразу, иногда нет. Тогда надо было хлопнуть несколько раз.
      – А как она тебе отвечает? Словами? – спросила Маруся.
      – Конечно нет. – Девушка посмотрела на нее как на сумасшедшую. – Она отвечает мне теплом.
      На ужин была пицца, Маруся заказала «Маргариту» с острыми колбасками.
      Откусила один раз и есть не стала.
      Потребовала десерт.
      Съела три куска торта «Наполеон».
      Пришла девушка с хвостом. Принесла фильм Висконти «Семейный портрет в интерьере».
      – Я каждый день в 20.00 смотрю классику. А сегодня, если хочешь, посмотрю вместе с тобой.
      Телевизор висел на стене как раз напротив Марусиной кровати.
      Телевизор как телевизор не работал. Можно было смотреть только диски. Диски надо было брать в библиотеке или заказывать. Все, что угодно. Музыка, фильмы, клипы, виды природы. Правда, у Маруси было еще радио. Но какой идиот будет слушать радио?
      Марусе было разрешено смотреть только то, что смотрит девушка с хвостом.
      То, что понравилось бы ее матери. Не премьера нового американского фильма, а что-нибудь допотопное. Может быть, даже черно-белое. А может быть, даже какой-нибудь спектакль. А еще лучше – на спектакль сходить. Целую неделю готовиться. Каждый день спрашивать своего мужа (который нагло пятнадцать лет утверждал, что он – ее отец): «Я надеюсь, ты помнишь, что в субботу мы идем в театр?» Звонить своим немногочисленным подружкам и говорить по-деловому: «Мы в субботу – в театре ». И обсуждать за ужином, где еще были заняты те актеры, которые играют в субботу. И вспоминать, какие они были молодые. И где играли. И сколько у них детей. А если актеры не молодые, то придумывать, на кого они похожи. На Максакову в юности? А! На Терехову в молодости! Нет, ну что ты – до Вертинской ей далеко.
      А в субботу вечером счастливыми прийти домой и снять платье, которое, оказывается, очень даже «ничего смотрелось», несмотря на то что было куплено десять лет назад. И думать при этом, что отлично провели время.
      И не подозревать, что бывает что-то другое.
      Что можно сесть в собственный самолет и полететь в Лондон на день рождения приятельницы. И там же немного пробежаться по магазинам. А оттуда полететь на Мальдивы, чтобы подзагореть, и не ходить не модного зеленого цвета. А ходить модного. Розового. В духе времени. Цвета евро. А на обратном пути, если уж так хочется, в том же Лондоне заглянуть на премьеру нового мюзикла. И встретить там знакомых со всего света, которые приехали сюда специально, чтобы на вас посмотреть. Ну, и на премьеру.
      Вот это – жизнь! Жизнь, которую открыл Марусе ее папа. И в которую ее мама просто не вписывается. Что бы она о себе ни думала.
      – Тебе понравилось? – спросила девушка с хвостом, выключая телевизор.
      – А тебе?
      – Да. Это один из моих любимых фильмов.
      – А я знаешь, про что люблю? Про любовь. Только про современную.
      – А разве любовь бывает современной и несовременной?
      – Конечно. Как шмотки. Или винтажные, или последней коллекции.
      – И что такое любовь последней коллекции?
      – Это полная противоположность любви винтажной. Отсутствуют: охи и ахи, долгие гуляния под луной до первого поцелуя, обязательства после него, и никаких планов на свадьбу.
      – И ты так любила?
      – Не однажды. А ты?
      – А я хочу любить только однажды. И навсегда.
      – Да? А где ты хочешь его встретить? Девушка с хвостом съела конфету и отнесла обертку в мусор.
      – Может быть, здесь? – усмехнулась Маруся.
      А может быть, любовь – это гораздо больше, чем ты думаешь? – улыбнулась девушка. – Может быть, мой каждый день здесь, где я счастлива, – это любовь. И то, что я встретила тебя, – это тоже любовь. И то, что я вообще существую…
      – Ладно, ладно, – перебила Маруся, – тогда давай поговорим о сексе. Ты к сексу как относишься?
      – Спокойной ночи. – Девушка направилась к двери. – Завтра в семь утра у меня зарядка, не хочешь принять участие?
      – Пока нет. – Маруся прыгнула на кровать, и кровать неожиданно заскрипела.
      – Тогда я зайду к тебе после завтрака.
      – После завтрака меня здесь не будет! – закричала Маруся. – Я ухожу! Ухожу на волю!
      В дверях появилась нянечка.
      – Все-все-все, – улыбнулась ей Маруся. – Я уже вернулась. Спокойной ночи.

      Ангелина Петровна доброжелательно улыбалась юной Володиной жене, слушая ее и иногда делая пометки золотой – восемнадцатикаратное золото – увесистой ручкой.
      Кроме них двоих в кабинете еще была низкорослая, с темной кожей, темными волосами и черными пронзительными глазами малазийка. Светлым у нее был только передник, одетый на темное форменное платье. Сложным было не определение ее национальности, сложным, а скорее невозможным было определение ее возраста. Догадки строились между границами раннего девичества и поздней зрелости.
      – Постоянно матерится,– виновато улыбнулась Володина жена, – просто постоянно. Приходят гости, а она им: «Fuck you, fricks! If you want to be ok kiss my pennis every day! If you want to be all right, fuck your boyfriend everynight! Felch off! Fuck you bitch forever!» Позор.
      Типичный психиатрический синдром «местного колорита». Встречается, кстати, только в Малайзии. Называется «латах». Вызван сильным испугом или…
      – Да я и не знаю, чего она испугалась! Мой Володя просто выплюнул курицу, которую она подала на стол. Обычно она очень вкусно готовит…
      – Ну, видите… Психика – это лабиринт, а в лабиринте всегда есть тупики. Но ничего, острое состояние мы снимем дня через два, три, и можете забирать ее домой.
      – Володя так нервничает. Мы ее, в общем-то, любим, ее в доме и не видно и не слышно…
      – А теперь слышно, – улыбнулась Ангелина Петровна.
      – И она еще все повторяет. Что ей скажешь, все повторяет. И ругается. Ужас.
      – Три дня.
      – Мы без нее не сможем. Мы уже привыкли. И Володя так нервничает. Знаете, он однажды йоркширского терьера так напугал, что тот умер от разрыва сердца…
      – Ваша домработница не умрет. Пойдемте, я покажу вам ее палату.
      Ангелина Петровна встала, профессионально улыбнулась малазийке.
      – Fuck you, fricks! Fuck you, bitch, my father fuck you, mam, and you, full shit! – прокричала темноволосая женщина, вставая.
      В коридоре Ангелина Петровна перепоручила их медсестре, дав указания поместить в большую надзорную, переведя из нее Марусю.
      Вернувшись в кабинет, она вызвала к себе доктора Константина Сергеевича.
      – Я была права? – спросила она, как только доктор появился в дверях.
      Он виновато остановился.
      – Садитесь, садитесь. С вашим-то опытом…
      – Кто бы мог подумать?
      – Послушайте, даже я, психически устойчивый человек, не могла не обратить внимание на ваш галстук…
      Доктор пожал плечами и возвел руки к небу. Небом в кабинете главврача психиатрического отделения был идеально белый, без всяких подтеков, потолок.
      – Он решил, что ваш галстук – это знак того, что его публично повесят и сделают из его казни яркое шоу…
      – Простите, Ангелина Петровна, давно, видимо, никаких ЧП не было, не знаю, как я мог…
      – И это после того, как я сказала его жене Ирине, что острое состояние прошло, и они даже могут пойти погулять…
      – Ангелина Петровна, казните!
      – Казнила бы. Но, боюсь, ярким это шоу не сделать… Ладно. Что у нас с шестой палатой?
      – Без изменений. Комментирующие вербальные галлюцинации. Устроила ей ваша Маруся, конечно…
      – Ее имя Оля. И она не моя, а наша.
      – Но, честное слово, Маруся ей больше подходит.
      – Вернемся к шестой палате.
      Больше всего ее беспокоит то, что голоса комментируют ее действия даже в туалете. Она жалуется, что устала, что они ей надоели, что они бесцеремонны и долго этого не выдержит.
      – Аминазин внутривенно?
      – Да, по схеме.
      – Хорошо. Идите. И постарайтесь в следующий раз не прийти на работу в красных ботинках.
      – Лучше уж я босиком приду…
      – Лучше уж совсем не приходите.
      Ее лицо разгладилось, когда она увидела номер звонившего ей телефона. Глаза потеплели и стали похожи на глаза животного. Крупного и, возможно, рогатого.
      – Я оказался в ужасной истории, – скороговоркой произнес Аркаша в трубку.
      – Что такое, котенок?
      – Я сбил девушку.
      – Что? – Ангелина Петровна не щелкнула зажигалкой, которую уже поднесла к своему длинному мундштуку.
      – Я сбил девушку! – закричал Аркаша.
      – Какую?
      – Какую? Откуда я знаю какую? Обычную девушку, молодую совсем! Что мне делать?
      – Молодую девушку? – Ангелина Петровна все-таки щелкнула зажигалкой. – И где она сейчас?
      – У меня в машине! Черт!
      – Значит, у тебя в машине молодая девушка, а ты звонишь и орешь…
      – Ты сумасшедшая? Ты что, не понимаешь? Я выпил с утра два персиковых белини!
      – С кем?
      – Какая разница!
      – Типичная парциализация мышления. У меня был такой пациент. Он думал всеми частями тела: когда работал – руками, когда бежал – ногами, когда с неприятными людьми разговаривал – задницей…
      – Зачем мне это все слушать? – Аркаша был очень возбужден. Его голос порою переходил на визг.
      – Затем, что когда он думал о девушках, он думал тем же, чем ты.
      – Ты ненормальная! Я сбил ее! Просто сбил, понимаешь? Ничего больше!
      – Просто сбил? – уточнила Ангелина Петровна с явным облегчением.
      – Да! Я ее даже не знаю!
      – И что ты собираешься делать?
      – Я не могу везти ее в больницу, я выпил, ты слышала? У нее кровь, все лицо в крови, ты можешь мне помочь?
      – Боже, Аркаша, зачем ты пьешь по утрам?
      – Ты собираешься мне помогать? – голос в трубке захлебнулся в собственном крике, и Ангелина Петровна поспешила успокоить его.
      – Конечно, конечно. Что ты хочешь, чтобы я сделала?
      Как что? У тебя же больница! Ей нужна помощь, не могу я выкинуть ее на улицу, она же в милицию пойдет!
      – Но, котенок…
      – Помоги мне, или тебе совсем наплевать на меня?
      – Хорошо. Привози ее сюда. – Ангелина Петровна раздраженно бросила телефон в карман халата.

      Маруся не успела доесть свой омлет с грибами, как в палате появилась девушка с хвостом.
      – Ты рада, что тебя перевели из надзорной? – улыбнулась девушка.
      – Рада. Как твоя утренняя гимнастика?
      – Отлично. Спасибо. А почему ты все еще завтракаешь в палате?
      – Мне нравится завтракать в постели. А ты ходишь в столовую?
      – Нет. Я вообще не завтракаю.
      – Худеешь?
      Маруся бы не удивилась.
      – Нет, – рассмеялась девушка. – Просто я не могу завтракать.
      – Почему? – Марусе было не то чтобы интересно, но надо же о чем-то говорить. Хоть с этой чистоплюйкой. Актриса-то к ней не заходит. Никак не может пережить «комнату страха».
      – Потому что завтрак имеет запах той женщины, что лежала здесь до тебя. Ее выписали.
      Маруся слегка поперхнулась омлетом. Недовольно посмотрела на девушку.
      – Вообще-то я ем, – сказала Маруся.
      – Ешь, если можешь, – вежливо улыбнулась девушка, – но вообще-то здесь все могут. Кроме меня.
      – А ты что?
      – Она недолго была. Все боялась, что у нее хотят забрать сердце для пересадки президенту. Ее в подвале провернули на котлеты для всего отделения.
      – Фу, какая гадость, – Маруся выплюнула остатки гриба изо рта в тарелку, – что ты несешь? Больная, что ли? Вообще-то что за вопрос?
      Маруся пододвинула к себе чашку с кофе.
      – Кофе случайно не из нее сделали? Не из чего-нибудь коричневого, что после нее осталось?
      Девушка посмотрела на часы.
      «Симпатичные часики, – отметила Маруся, – не дешевые». Примерно такие она собиралась заказать своему отцу на восемнадцатилетие.
      – Мне пора на процедуру, – объявила девушка.
      – Мне, кстати, тоже. Что такое «электрофорез воротниковой зоны с седуксеном»? Это не то, что показывают в кино? После чего дебилами становятся? – Маруся действительно очень нервничала по этому поводу.
      – В каких кино? – простодушно удивилась девушка.
      – А ты что, правда ничего, кроме этого своего старья допотопного, не видала?
      – После этих процедур ты перестанешь быть злой, нервной и научишься быть спокойной и счастливой.
      – Я и говорю: дебилкой.
      Электрофорез оказался процедурой не больной. В холле Маруся увидела актрису.
      – Привет! – сказала Маруся и, пододвинув кресло, уселась в него прямо с ногами.
      – Привет! А ты вообще не пользуешься макияжем?
      – Макияжем? – удивилась Маруся. – Да у меня и косметики нет.
      Актриса наморщилась, как будто услышала что-то неприятное. Махнула головой, словно не соглашалась с чем-то совершенно очевидным.
      – Как вы вообще-то? – спросила Маруся участливо.
      Появилась медсестра и взяла актрису за руку.
      – Пойдем, голубушка, полежишь, отдохнешь, – сказала медсестра, и актриса послушно встала.
      Актриса, словно прислушиваясь к чему-то, неожиданно громко произнесла:
      – Ничего подобного! У меня очень и очень красивая походка.
      – Красивая, красивая, – запричитала медсестра, – не слушай ты их. Откуда им знать? Их на самом-то деле и нет!
      Когда медсестра (как и все здесь медсестры: немного полные, немного старые и очень добрые) плотно прикрыла за собой дверь, Маруся уже ждала ее.
      – А что с ней? – Она кивнула на комнату за закрытой дверью.
      – Голоса замучили. Бедная. – Медсестра посмотрела на Марусю и нахмурилась. – Все вы здесь страдалицы.
      Она махнула рукой и пошла на свой пост дежурной. Там, на стойке, ее ждала неоконченная партия в электронные шахматы.
      Маруся отправилась за ней.
      – А что надо делать, чтобы тебя отсюда выпустили? – заискивающе глядя старушке в глаза, поинтересовалась Маруся.
      Медсестра сделала ход конем.
      – В шахматы вот хорошо играть, – сказала она, – очень, знаешь, мозг тренирует.
      – Спасибо, – сказала Маруся и с трудом удержалась от того, чтобы не плюнуть на пол. Быть снова закрытой в надзорной палате ей не хотелось.
      – А можно мне к актрисе в гости пойти? – спросила Маруся.
      – Конечно, можно. Кто же тебе здесь что запретить может? – удивилась медсестра. – Иди, только дверь не закрывай.
      Актриса лежала в постели и смотрела в потолок.
      Оглядываясь в открытую дверь на медсестру, стойка которой находилась как раз напротив, Маруся села на диванчик рядом с кроватью актрисы.
      – Плохо? – спросила Маруся. Хоть все эти капельницы и электрофорезы и действовали успокаивающе, при взгляде на актрису Марусе хотелось плакать.
      Актриса молчала.
      – Простите меня, – прошептала Маруся, почему-то стараясь, чтобы медсестра не услышала.
      – Плохо, – произнесла актриса одними губами.
      – Они говорят что-нибудь ужасное?
      Актриса посмотрела на нее, и в глазах у нее были огромные, как будто из мультика, слезы.
      – Все, что я делаю. Им не нравится все, что я делаю, – сказала актриса, как и раньше, несколько театрализованно.
      – А может, ничего не делать? – ловко придумала Маруся.
      – Невозможно.
      – Но почему?
      – Я моргаю.
      Маруся молчала.
      Актриса плакала.
      В палату вошла дежурная медсестра и стала готовить капельницу.
      Марусе кивнули на дверь.
      За окном девушка с хвостом, как обычно, здоровалась с землей, хлопая по ней ладошкой.
      В холле девушка в платочке просто сидела.

      Она провела ночь в розовой детской кроватке. Пришлось свернуться в тесный кружочек так, как иногда на земле, особенно после дождя, лежат розовые червяки. Ноги слегка болели, но спать было приятно.
      В доме уже хлопали двери, кто-то кому-то кричал, кого-то звал, кастрюльки ударялись друг о друга, в распахнутых окнах гремел трамвай. Оля представила себе, что потянулась, потом подняла одну ногу из кроватки вверх, аккуратно выпрямила ее, подняла вторую, громко пискнула, зевнув.
      Воды не оказалось ни в раковине, ни в унитазе, это привело Олю в замешательство, она растерянно оглядывалась, потом бросила в туалет какую-то старую толстую книгу, повесила на шею барабан и вышла на лестничную клетку.
      Пахло картошкой и жареными грибами, помидорами с солью и горячим хлебом.
      В нескольких одинаковых красненьких тазиках была налита вода, люди черпали ее кружками, пили, умывались и чистили зубы.
      Оля попросила картошку на добавку и съела огромный сочный помидор уже тогда, когда абсолютно наелась.
      – Телевидение приехало! – закричала девушка, которая сидела на подоконнике, и все вскочили со своих мест, загалдели, зашелестели разноцветные знамена и бумажные транспаранты.
      – До-лой про-из-вол! – Слаженный хор быстро переместился из дома на улицу, и Оля тоже некоторое время декламировала вместе со всеми:
      – До-лой про-из-вол! – Причем на каждом слоге она с силой била по барабану.
      – Давно голодаете? – Мужчина с острой жиденькой бородкой протянул Оле микрофон.
      – Мы не голодаем, – сказала Оля. – У нас на завтрак была картошка и помидоры.
      – Камера! Звук! – закричал мужчина куда-то в сторону. – Девушка, а где вы брали эту картошку, можете показать?
      – Могу, – сказала Оля. – Пойдемте.
      – Ты куда их? – шепнула Оле на ухо женщина, размахивающая плакатом «Третий день без еды, шестой год без справедливости».
      – В дом, – сказала Оля, и женщина кивнула.
      Оля доставала кастрюли из-под наваленной на них одежды и демонстрировала остатки завтрака бородатому журналисту.
      Он причмокивал от удовольствия, прямо в камеру откусил помидор и довольно улыбнулся.
      – Вот так, с картошечкой и помидорчиками голодают жители нашего города. Давайте их поддержим!
      Оля ушла.
      Она шла по улице, а барабан гулко отбивал ритм ее шагов.
      Она думала, что к завтрашнему дню, когда снова захочется есть, она может пожалеть о том, что ушла.
      Но она снова бежала.
      А раз она снова бежала, значит, она бежала не от голода.
      Она бежала, потому что только когда от всех бежишь, чувствуешь себя свободной.
      А разве не о свободе она мечтала все эти годы?
      В ее крошечной комнате с радио и душной щелью окна под потолком. Настолько маленькой, что даже комары не могли подумать, что это ее комната. И не залетали.
      Она по-прежнему читала названия улиц, рассматривала прохожих.
      Иногда доставала из кармана телефон. Ей хотелось, чтобы позвонил его хозяин, и она бы отдала его.
      Телефон был холодный и пустой. Он молчал.
      Огромный дом за решетчатым забором без адреса.
      Оля рассматривала завитушки на фасаде, а молодой человек с этюдником на плече и в джинсах, заляпанных краской, рассматривал ее барабан.
      – Хочешь пройти? – спросил он. Оля пожала плечами.
      – У тебя студенческий?
      Оля неуверенно качнула головой.
      – Хочешь по моему пройти, только недолго, я все равно вот там, вон там еще буду, – он кивнул куда-то напротив, через дорогу, и протянул ей небольшую коричневую книжечку.
      Оля посмотрела на молодого человека, на здание, неуверенно взяла книжечку, поправила барабан, пошла вперед.
      Табличка на дверях сообщала о том, что этот музей был основан Иваном Цветаевым.
      Сложный проход из дверей, черный пучок на голове женщины, дружелюбно взглянувшей на коричневую книжечку, огромные потолки, и она одна. Одна, но не одинока.
      Одна, но не хочется кричать. Одна, но себя совсем не жалко. Одна потому, что больше никого нет в целом мире. Потому что этот мир – это ты сама.
      Пожилая толстушка в старомодных туфлях заглянула в зал и сразу вышла.
      А Оля стояла, не шевелясь.
      А перед ней стоял Давид. Огромный, обнаженный, величественный. Застывший в камне и поглядывающий на нее не сверху, нет, а просто с потолка.
      И она, такая маленькая, смотрела на него тоже не снизу вверх. А прямо, глаза в глаза. Просто немного задрав голову.
      Он возвышался над ней, такой большой, но, удивительное чувство, Оля от этого не казалась себе незначительной. А просто трогательно маленькой. И так приятно было вновь почувствовать себя маленькой. Или – может быть – впервые?
      Она стояла и наслаждалась. Не Давидом. Собой.
      У него на шее была явственно видна толстая, изогнутая вена. Она делала его настоящим, она делала его человеком. Оля не могла глаз отвести от этой вены, ее хотелось трогать пальцем, чувствовать, как она проваливается под нажимом, пульсирует, трепещет, волнуется.
      Она дотронулась до своей шеи, поискала пальцами подобную у себя. Не обнаружила. Посмотрела в глаза Давида с нескрываемым уважением. Это одно и то же, что любовь?
      Дедушка говорил, что «любовь – это когда весь мир умещается в одном человеке. Но поверить в это может только ребенок».
      Оля всматривалась в лицо Давида. Он ведь стоял совершенно голый. Она пыталась найти в его лице тень стыда или… какой-нибудь неловкости.
      Его молодое лицо было безмятежным.
      Смогла бы она стоять голой вот так же, с упоительным ощущением собственной правоты?
      А что бы вообще она могла делать с этим ощущением? Вчера попробовала поголодать… Оказалось, вранье. Потому что голодать – это не естественно.
      Надо не стесняться того, что естественно.
      Любить?..
      Она мысленно попрощалась с Давидом.
      Медленно и гулко прошла по залу.
      На квадратном постаменте застыла невысокая, в бесформенной длинной одежде фигура. С тонким лицом, которое могло принадлежать и мужчине, и женщине. И тому, кто чаще зол, и тому, кто чаще добр. Лицо казалось застывшим, но не потому, что оно было каменным.
      Оля прочитала табличку: «Жан Барбе. Ангел».
      Оля никогда раньше не видела ангелов и теперь удивилась тому, как он выглядел.
      Ей всегда казалось, что ангел моложе, веселее и почему-то в коротких шортах.
      Он чем-то должен был напоминать ее, восьмилетнюю.
      Оля долго смотрела на ангела настоящего.
      С ним ей было спокойно. И не потому, что он добрый. А потому, что он все про нее знал. Он указывал на нее пальцем, и Оля точно знала, что это не просто вперед вытянутая рука, а именно палец, указывающий на нее.
      Он все про нее знал и все понимал.
      И он так ее понимал, что все ее мысли и ее поступки стали казаться ей хорошими и правильными.
      И Оля решила, что правильно – это не тогда, когда ты делаешь то, что от тебя ждут другие. Правильно – это когда ты понимаешь, почему это ты делаешь.
      А ангел – это совсем не тот, кто делает добрые дела. Ангел – это тот, кому не стыдно рассказать про себя.
      Она почти до самого вечера стояла перед его вытянутым пальцем и рассказывала про себя. Все-все-все.

      Марусина процедура называлась «душ Шарко». Маруся стояла под острыми струйками воды, которые тысячами уколами входили в ее кожу, и их брызги образовывали струящийся каскад, отгораживающий ее тело от внешнего мира. Ее разум и ее сознание.
      Прекращение процедуры Маруся восприняла как очередное насилие над личностью.
      – Эй, – закричала она, хотя и знала, что это бесполезно, – включите воду! Эй! Эй! Эй!
      Вспомнила надзорную палату – одиночество с иголкой в вене. Потянулась к полотенцу.
      Когда в 16.20, обзвонив всех своих обычных родственников, девушка с хвостом зашла в палату к Марусе, она сидела на полу, в ворохе конфетных оберток, и, тщательно пережевывая одну из них до состояния плотного мокрого комочка, плевалась этой готовой к употреблению пулей через трубочку-ручку в воображаемую мишень на стене. Этой мишенью была только ей, Марусе, видимая черная точка, но ее это абсолютно не смущало. Главным была не мишень, а процесс.
      Девушка с хвостом аккуратно развернула конфетку, положила ее в рот целиком и отнесла обертку в мусор.
      – Хочешь, пойдем в подвал? – предложила Маруся. – Поищем там твою подпольную кухню. Тихонько. Никто не увидит.
      Очередной тщательно пережеванный комочек мокро ударился об стену.
      – Почему тихонько? – спросила девушка, держа в руках свою обычную для этого времени книгу, которую она принесла Марусе, чтобы почитать ее вслух.
      – Чтобы не было проблем. – Очередной плевок.
      – Ты не поняла. Здесь нет проблем. Мы – свободны. Разве ты ничего не слышала про закон 1987 года?
      – Нет. Я слышала про конституцию…
      – Этот закон полностью перевернул все представления о психиатрии. Свобода – вот на чем держатся все его постулаты. И я конечно же была в подвале. И ты можешь пойти, если хочешь. Мы – свободны! Дыши полной грудью.
      – Чем? – закричала Маруся, и девушка слегка отодвинулась от нее. – Чем здесь дышать? Анализами? Ты думаешь, что свобода – это когда ты в любой момент можешь пописать в пробирку? Ты вообще была когда-нибудь в Лондоне? Ты вообще ела устрицы?
      – Ела, – улыбнулась девушка с хвостом, отодвигаясь к двери.
      – Где?
      – Здесь.
      – Здесь? – Маруся презрительно фыркнула. – Разве здесь можно почувствовать вкус устриц?
      – Только здесь и можно. – Девушка тряхнула головой, и хвост последовательно ударился о спину, шею, затылок и плечо. – Потому что только здесь это будет твой собственный вкус. Твой собственный, – повторила девушка, – а не навязанный.
      – Ладно, – улыбнулась Маруся, – возвращайся.
      Девушка стояла около двери.
      – Расскажи лучше, что там, в подвале?
      – Ничего. Подвал как подвал.
      – А где же делают котлетки из моей предшественницы?
      Девушка внимательно посмотрела на Марусю. Маруся была совершенно серьезна.
      – В подвале этого подвала, – ответила девушка.
      – Хочешь, поищем его?
      – Зачем?
      – Ну… Может, его на самом деле нет?
      Если мы его не найдем, это не значит, что его нет. А ты начнешь доказывать мне обратное.
      – Ну, ладно, – Маруся развернула еще одну конфетку «Грильяж». – Ты хочешь сказать, что мы здесь свободны?