Я позвонила Светлане и сказала, что могу дать ей денег только на аборт.
      Это было мое решение.
      Она сказала, что будет рожать. Что-то про любовь к Сереже. И про то, что обманным путем устроилась операционистом в Сбербанк, и теперь они обязаны будут оплачивать ей декретный отпуск. И она целиком посвятит себя ребенку.
      Это было ее решение. Она имела на него право.
      Я выехала на Рублево-Успенское шоссе. Автомобили стояли в пробке длинной очередью. Машинально я пересекла встречную полосу, объезжая очередь. У поста ГАИ в Раздорах ко мне кинулись люди в форме; они свистели, размахивали дубинками и делали мне какие-то знаки. Я посмотрела вокруг и поняла, что это не пробка. Ехала правительственная машина, и всех согнали на обочину. Я встала первая и полезла за документами. Гаишники вытянулись по стойке «смирно», и мимо пронесся кортеж президента. Через минуту движение возобновилось. Ко мне подошел злой постовой.
      — Документы!
      Я протянула ему документы, и он ушел с ними в будку, не говоря ни слова. Встречная полоса, неподчинение командам, создание экстренной ситуации — за все это наверняка лишают прав.
      Я зашла в будку и начала кричать:
      — Где мои документы? Сколько времени я могу ждать?
      Гаишники ошарашенно посмотрели на меня и сказали что-то про президента.
      — Да я спешу! — заорала я. — Вам что, поболтать не с кем?!
      Один из них предложил мне выйти и начал переписывать мои данные из техпаспорта. И объявил, что забирает у меня права.
      — Только быстро! — сказала я. — Забирайте, что хотите! Но это будут последние права, которые вы здесь забрали!
      Я повернулась к выходу. Уже не надеясь на успех.
      Гаишник со злостью швырнул мои документы на край стола.
      — Ну вот, вы ж нормальные ребята. — Я попрощалась и вышла.
      Я чувствовала спиной, как они ненавидят меня. И всех остальных на этом шоссе. Но работой рисковать не хотят. Мало ли кто я такая. Могу оказаться и внучкой Ельцина. В нашей деревне все чьи-то внучки и чьи-то жены.
      Я поехала в Москву. После наших гаишников московские казались хамами и жлобами. Если бы я и в самом деле была внучка Ельцина, они бы все равно не поверили.
      У меня была бизнес-встреча по поводу сыворотки.
      Я нашла молочный завод в Люберцах, готовый мне ее продать. Один литр — двадцать пять копеек. Плюс цена на пакетирование. Они предлагали три рубля за штуку, но мне это было дорого. Чтобы это дело имело смысл, фасовка должна обходиться максимум в два рубля. Плюс доставка. Сыворотка продавалась в розлив, в машину входило 3, 118 тонны. Машина с перегородкой посередине. Я представляла ее себе такой, как в фильме «Джентльмены удачи», — машина, в которой они бежали из лагеря.
      Сейчас я ехала в рекламное агентство. Надо было обсудить продвижение товара на рынок. Создать концепцию бренда и продумать рекламную кампанию.
      Мы сидели втроем и придумывали рекламный ролик. Я, креативный директор агентства Ирма и коммерческий директор Лада.
      Говорила Ирма:
      — Жена провожает мужа в командировку за границу. Просит его привезти чудо-крем для лица и чудо-шампунь для волос.
      Он возвращается. Аэропорт Шереметьево. Машина с водителем. Звонит жене. «Дорогая, я вернулся». Она просит по дороге купить сыворотки для блинов. Супермаркет. Муж видит из окна, как его водитель тащит целый ящик сыворотки. Водитель садится в машину и довольно говорит: «Так дешево, я себе тоже купил. Обожаю блины».
      Следующая сцена. Звонок в дверь. Жена радостно встречает мужа. А где крем для лица и шампунь для волос? Он забыл. В его руке только сыворотка. Он протягивает ей пакет. «Дорогая, за границей все женщины пользуются этим». Монтажная склейка.
      Они садятся за стол. Дымятся блины. Лицо ее гладко, волосы шелковисты. Ее текст: «Дорогой, сыворотка — это лучшее, что ты мог подарить мне».
      Лада встрепенулась:
      — Тут же слоган: «И волки сыты, и овцы целы».
      — Неплохо, — кивнула я, — но в тридцать секунд не уложится. А в пятнадцать и подавно. И мало продукта на экране. Максимум половина ролика. И вообще, давайте называть продукт профессионально. Сыворотка — это у бабушек, а мы продаем пахту.
      Ирма не смутилась и продолжала не задумываясь:
      — Отлично. Экран поделен на две части вертикальной линией. Слева — замученная домохозяйка, справа — продвинутая молодоженка. Текст: «И Оля, и Юля решили испечь своим мужьям блины. Оля взяла молоко и оставила его на ночь, чтобы оно закисло. А Юля купила в ближайшем магазине пахту». В это время на экране заспанная Оля в застиранном халате достает из холодильника молоко и ставит его на окно. На картинке справа Юля колбасится на дискотеке. Текст: «К двум часам хозяйки уже готовы жарить блины». На экране крупным планом: слева — Оля с молоком озадаченно нюхает его; Юля с пахтой смотрит телевизор, задрав ноги на стол. Текст: «Но что это? Мужья Оли и Юли решили пригласить их на обед в ресторан!» Картинка на экране: Оля сокрушенно смотрит на цену закисшего молока — 20 рублей; Юля — на цену пахты — 5 рублей. Оля огорченно вздыхает, Юля мажет пахту на лицо и ополаскивает ею волосы. Монтажная склейка. Кое-как выглядящая Оля и великолепная Юля встречаются около подъезда. Оля спрашивает:
      — У тебя новое платье?
      Юля отвечает:
      — Новое — это хорошо забытое старое.
      И подмигивает зрителям.
      На экране крупным планом — пахта
      — Неплохо, — соглашаюсь я.
      — И малобюджетно, — обнадеживает Лада. — Никакой натуры, сплошной павильон. Снимаем с одной камеры, немного компьютерной графики.
      — А этикетка? — спрашиваю я.
      У Ирмы есть ответы на все вопросы.
      — Что-нибудь, что будет выбиваться из общего визуального ряда. Но так, чтобы покупатель верил — это настоящее. Никаких летающих коров. Может быть, просто аппетитная горка блинов. И очаровательная старушка. Или ребенок. И очень крупно: «ПАХТА».
      — А название?
      — Какой-нибудь «вкуснишка». Или «толстей-ка». Шучу. Над названием надо подумать.
      — Может быть, «Утро»? — предложила я.
      — Может, — согласилась Ирма.
      — Или «Бабушкины блинчики».
      — Длинновато. Но ассоциативно.
      — По-моему, неплохо. Если придумать что-то короткое, но с тем же смыслом — это попадание.
      — Только если «Бабкины блины», — сказала Лада.
      Мы договорились встретиться через несколько дней.
 
      Мне позвонил Ванечка.
      Спросил, как дела. Сказал, что уже давно хотел позвонить, но что-то его удерживало. Искренне добавил, что соскучился.
      Я ответила, что занята: принимаю роды у соседской коровы. Перезвоню.
      Повесила трубку. Пожалела, что не подготовилась к этому звонку и не придумала что-нибудь поостроумнее.
      Давно не было такого приятного утра.
      Что он сейчас думает обо мне? «Чужая душа — потемки?» или «Oh, those Russians!».
      Наверняка сегодня все у меня будет получаться.
 
      Я звонила по этому номеру каждый день. Мне говорили одно и то же: «Состояние больного без изменений». Уже почти три месяца. Водитель Сержа был в коме. Кома — это когда человек умер, а надежда еще жива.
      Он лежал, подключенный к жизни множеством трубочек и проводков, в Институте Склифосовского.
      Я его не видела.
      Приехав туда на третий день после смерти Сержа, я наткнулась на полный ненависти взгляд его матери. Ее сын работал на нас, и это мы убили его. Я дала ей листок с номером моего телефона, но была уверена, что она его выкинет, как только за мной закроется дверь.
      Я слишком сильно тогда сама нуждалась в утешении, чтобы оправдываться перед ней.
      Да и в чем оправдываться?
      Я познакомилась с заведующим отделением и назначила ему денежное пособие.
      Когда дежурный голос по телефону сообщил, что больной находится в сознании уже сутки, я восприняла это так, словно мне сказали, что Серж ожил и едет домой.
      Я бежала по обшарпанным коридорам Института Склифосовского, мимо зловонных никелированных тележек, мимо худосочных мужчин в больничных пижамах, застиранных так, что казалось, их не стирали никогда. Я смотрела на номера дверей, и мне хотелось то разрыдаться от горя, то рассмеяться от счастья. Мне казалось, что я бегу к Сержу.
      Его водитель, вернувшийся с того света, был мостиком между нами.
      Из его горла торчала трубка.
      Пуля прошла навылет, частично задев дыхательные пути.
      Я хотела броситься ему на грудь, и только боязнь причинить ему боль остановила меня.
      — Серж умер, — прошептала я очень тихо, отводя глаза от его лица. — Ты отлично выглядишь.
      Казалось, он делал над собой усилие, чтобы держать глаза открытыми.
      — Ты поправишься. Обязательно поправишься. Теперь уже ничего не случится.
      Опустошенная и разочарованная, я огляделась. Рядом стояла его мать, но она даже не предложила мне стула. Передо мной лежал наш водитель, очень слабый, едва живой. Он ничего не мог сказать. Глядя на него, я не узнала и не поняла ничего нового. Возможно, я ждала чуда там, где его быть не могло.
      Я все еще не смирилась со словом «никогда».
      Водитель смотрел на меня, но казалось, что он просто смотрит вперед.
      Я подумала, что, наверное, он мог бы закрыть Сержа собой. Думать так — это эгоизм.
      Вошла медсестра и с радостной улыбкой попросила родных больного зайти к лечащему врачу.
      Его мать бросила на меня недоверчивый взгляд, поколебалась секунду и ушла, аккуратно закрыв за собой дверь.
      «Если Серж успел что-то сказать перед смертью, то он это слышал», — подумала я.
      Для меня было очень важно узнать, о чем думал Серж в последнюю секунду своей жизни. О том, чья рука направила на него пистолет? О том, есть ли шанс спастись? О своей матери? О Маше? Или обо мне? Не о той же девушке из ресторана, в конце концов? Или просто страх, животный страх смерти охватил его, и он не успел подумать ни обо мне, ни о ком.
      Я достала из сумки ручку и помогла пальцам водителя обхватить ее.
      — Помоги мне. Попробуй написать. Наверняка есть что-то, что я должна знать.
      Я взяла с тумбочки листок с назначениями и подставила под него свою ладонь.
      Оглядываясь на дверь, я держала его руку с ручкой.
      Он был очень слаб. Медленно, с долгими остановками, глядя так же прямо на меня, буква за буквой он вывел: «Крыса».
      Я аккуратно сложила листок и убрала в сумку.
      Он закрыл глаза. Я испугалась, что он умер. Я дотронулась до его лица. Его веки дрогнули.
      Крыса — это человек, который предал своих.
      Не знаю почему, но все водители любят тюремный жаргон и блатные песни.
      — Мы его накажем, — пообещала я, не смущаясь пафосностью этой фразы, — а с тобой все будет хорошо.
      Зашла его мать. Внимательно посмотрела на сына, мельком — на меня.
      — Теперь с тобой уже ничего не случится. Не знаю, слышал ли он мои слова или уже давно спал.
      Его мать бесцеремонно отодвинула меня от кровати своим мощным бедром.
      Я положила на тумбочку пачку денег. Она даже не посмотрела.
      — Звоните мне, — я старалась говорить очень мягко, — я хочу помогать. У вас же есть номер моего телефона? Давайте наймем сиделку.
      Она не ответила, только уничтожающе взглянула на меня. Я вздохнула.
      — До свидания. Я поговорю с врачом.
      Уверена, что после того, как я ушла, ей стало легче.
      Договориться с врачом по поводу специальных условий для моего водителя было несложно. А вот как обеспечить ему круглосуточную охрану, я пока не знала. Пожалуй, лучше позвонить друзьям Сержа.
 
      Пахта делала свое дело.
      Просыпаясь теперь, я не вела бесконечный монолог, посвященный Сержу: слишком много вопросов мне надо было решать прямо с утра, слишком много информации на меня валилось.